Даша
Случилась эта история поздней осенью в начале семидесятых. Я был студентом третьего курса истфака ЛГУ и являлся членом бюро факультетской комсомольской организации. Отвечал в основном за выпуск нашей стенгазеты. А секретарём состоял мой друг, Алексей В. Он старше меня на курс, и познакомились мы с ним на картошке сразу после поступления. Тогда ходила такая шутка: «Театр начинается с вешалки, а университет с картошки». Алексей был нашим куратором от факультета. Едва ли не с первых дней я подружился с ним. И это не случайно. Человеком он был, как говорилось тогда, с активной жизненной позицией. И это без всякой иронии. Отслужил в армии, впрочем, как и я. Поступил в университет, твёрдо зная, что ему в жизни надо. Петербуржец во всех поколениях, ещё школьником ходил в археологический кружок во Дворец пионеров, что располагался в Аничковом дворце на Фонтанке. Став студентом, он и сам там же вёл этот кружок и летом таскал с собой в археологические экспедиции своих школяров. Кроме того, вслед за своей старшей сестрой Леной и её мужем Володей, со школьных же лет пристрастился к туризму. Уже на факультете организовывал лыжные походы по многострадальной «Дороге жизни», легендарным историческим местам, например, в Старую Ладогу. Будучи великолепным фотографом, Лёша организовывал интереснейшие самодеятельные выставки. До всего ему было дело. За всё брался с редкостным энтузиазмом и бескорыстием, заражая всех нас. Поэтому-то он и оказался нашим безоговорочным комсомольским вожаком. Что касается меня, то я старался соответствовать и помогал ему с удовольствием. Мы оказались близкими по духу людьми. Одно время жил в его семье на съёмной квартире. Тяжко было ему с молодой женой и с народившейся малышкой оплачивать за жильё, да вместе и домашние заботы были всё полегче. Вообще же здесь замечу, что я, сахалинский кореец, очень многим обязан в этой жизни не только ему, но и всей его семье во главе с мамой Ниной Александровной, человеком для меня святым, семье сестры. Но это отдельный разговор и, если Господь сподобит и достанет сил, обязательно напишу о его маме.
А тогда, где-то в начале октября, Алексей довольно поздно вернулся домой с факультета очень встревоженным, каким-то удручённым. Оказалось, его задержали в университетском парткоме сотрудники так называемого Первого отдела, «искусствоведы в штатском». Речь шла о моём сокурснике Володе М., который и появился-то на курсе в сентябре, переведясь с филфака. Эти «искусствоведы» поведали такую историю, что Володя якобы замешан в какую-то филфаковскую студенческую «антисоветскую» группу. Антисоветскую в кавычках, потому что в те времена такой ярлык навешивали часто без всяких объяснений и здравого смысла. Все эти статьи с очередными «разоблачениями» в газетах, трескотня по телевидению и радио мало кого вводили в заблуждение. И часто вызывали у нас брезгливые недоумения хотя бы потому, что ежедневно эти же массмедиа назойливо вдалбливали нам с утра до вечера о «счастливом» житье-бытье в «развитом социалистическом обществе». Ясное дело, советский народ был поголовно «сплочён» вокруг КПСС. А в стране, казалось бы, пережившей всё и вся за свои пятьдесят с лишком годов, почему-то всё не переводились «матёрые враги», те же пресловутые «махровые антисоветчики». Напротив, эти глуповатые статейки только разжигали любопытство и интерес. И хотя эти 70-е годы были, пожалуй, пиком диссидентства и «закручивания гаек» в обществе, уж кто-кто, а студенты ЛГУ имели возможность получать правдивую информацию из первых рук. От тех же наших коллег, студентов-иностранцев, из регулярно доставляемой всем желающим «забугорной» прессы. Именно тогда ходил у нас по рукам «самиздат». А зарубежные радионовости о нашей стране немедленно становились достоянием, неистребимого во все времена, «сарафанного радио». Можно было много чего понять и по не высказываемой прямо вслух реакции наших блестящих учителей. Достаточно было и брошенных мимоходом реплик. Не один и не два профессора были лично «знакомы» и с островами архипелага ГУЛАГ. Да и вообще все, кто хотел мозгами пораскинуть, прекрасно всё понимали. Все научились читать между строк. Помню хорошо, как мы негодовали между собой по поводу государственного идиотизма, хотя абсолютное большинство из нас не растеряло иллюзий о саморазвитии в здоровую сторону социализма. И всё же нутром осознавали, что что-то серьёзное в обществе происходит. Со всех питерских дворов неслись песни активно не одобряемого властями Высоцкого, слышался и Галич. Даже на уличных остановках и в трамваях, теперь уже не больно опасаясь, рассказывали такие анекдоты про нашего несменяемого и неувядаемого генсека, что громко ржали, бывало, всей присутствующей толпой. До сих пор помню с десяток таких уличных анекдотов.
Вообще можно сказать теперь, что именно тогда явно наметилась неудержимая эрозия доверия к этой самой советской власти во главе с КПСС. Быть может, подчеркну ещё раз, плохо ещё нами осознаваемой. Тем не менее, что касается Володи М., мы хорошо понимали, чем может обернуться такое повышенное внимание к каждому отдельно взятому гражданину нашего общества со стороны его «органов». Тем более, что с их стороны и гордое слово гражданин со времён известных прочно приобрело весьма мрачный однотонный окрас.
От Алексея же в тот вечер требовали срочно созвать комсомольское собрание и осудить этого парня, просто исключить из комсомольцев. Однозначно. И это притом, что первоотдельские «труженики», как оказалось, вообще не имели никаких конкретных доказательств «враждебной деятельности» нашего сокурсника. То ли он где-то «присутствовал при разговорах», то ли знал о неких «листовках» и «митингах», то ли ничего не знал, но «явно сочувствовал» этой неведомой никому группе. В общем, ставилось ему в вину, что не «проявил политической бдительности» и «не сигнализировал» им неведомо о чём. Но по их «державной мысли» просто «обязан» и «должен был как комсомолец». История тёмная и дурно пахнущая. Наши университетские «органы» «землю копытили» может и потому, что намедни BBC сообщило на весь мир, что некая студентка нашего филфака не пожелала вернуться домой из стажировки с их «Туманного Альбиона». Но это были наши тогдашние домыслы. А Алексей потребовал конкретных доказательств, но на него просто напирали буром, тыча в нос «коммунистической сознательностью», «комсомольским долгом» и «гражданской совестью». Открыто угрожали, что и без него проведут собрание, а уж он то точно, схлопочет партийный выговор «за непонимание момента» и «нездоровое недоверие» к органам.
Заметим здесь, что много лет спустя Алёшку этим самым «долгом» и «сознательностью» загонят в Афган, преподавать археологию в Кабульском университете тамошним студентам. Не моджахедам, но на работу все два года возили под охраной БТРов, а дома спал в обнимку с автоматом Калашникова.
Ну а мы в тот злосчастный вечер думали-размышляли на кухне, как нам быть. О Володе мы мало чего и знали. У него была одна старенькая мама, вроде в Псковской области, да и сам он по возрасту последний год состоял в комсомоле. До своего студенчества отслужил писарем в армии. А на гражданке поработал разнорабочим и вообще, кем придётся. В университет поступил с третьего раза. Со школьных лет был влюблён в Испанию и теперь намеревался всерьёз изучать творчество Гарсия Лорки. О филфаковских годах как-то и не говорил. Вообще он был молчалив и большей частью хмур. Жил в нашем общежитии в Старом Петергофе. Вот и всё, что о нём и знали. Я бывал в его общаге не раз и не два. С ним жили мои приятели Витя Ч. и Коля Т.. Знал и его девушку Дашу, героиню моего такого долгонудного рассказа. Как-то короче и не выходит у меня.
О Даше я знал ещё меньше. Только то, что она окончила, по-моему, гидрометеорологический техникум и работала на метеостанции. Она была небольшого роста крепко сбитая молодая девушка с самым обыкновенным лицом. Курила всегда довольно крепкие сигареты и тоже, как Володя, была не особо разговорчива. Правда, была всегда приветлива, иногда ужинала вместе с нами, но не более того. У них с Володей был свой мир.
В общем, решили мы с Алексеем на кухонном совете настаивать на «строгом выговоре с занесением в учётную карточку», отлично осознавая, что вылет из комсомола автоматически означал тогда исключение и из университета. А другого-то выхода у нас и не было. Мы наивно полагали, что раз у «органов» открытой компры нет, иначе бы его просто арестовали никого не спросясь и, тем более, не ставя нас в известность, что мнение комсомольского собрания что-то и значит, раз так ожесточённо настаивали на его проведении. Про себя же мы всё тоже решили – пора уступать дорогу молодёжи. Понимали, что за такое комсомольское собрание по головке не погладят.
За пару дней до собрания пришлось нам с Лёшкой побегать. Комсомольцами были почти поголовно все, да кроме первокурсников никто особенно на собрания и не рвался. А в этот раз, кровь из носу, нам нужен был полновесный кворум и активные выступающие. Кворум-то был, как были и молчаливо просидевшие «искусствоведы», да не было самого Володи. Он изначально не верил в успех нашего заступничества, хотя мне он пообещал быть, но как-то вяло. И оказался прав в своём неверии. Как будто я слышал от своих сокурсников, что только через несколько лет он восстановился на заочном отделении.
А на собрании было шумно, даже временами галдёжно. Все единогласно проголосовали за наше с Лешкой предложение по «персональному делу», поупирались насчёт наших перевыборов. Никто из ребят особенно не горел желанием идти в лидеры, а карьеристов прокатили. И всё же, в конце концов, согласились с нами и разошлись. Я сразу же помчался со своими приятелями, упомянутыми выше Витей и Колей, в Старый Петергоф. Мы спешили сообщить Володе о нашей победе, так как искренне верили в это, тем более, что «оппоненты» никак не проявили себя. Это казалось нам крайне важным ещё и потому, что, как сообщили ребята, настроение у парня было не просто мрачным, но и совершенно подавленным. Он несколько раз говорил им, что университет теперь для него закрыт навсегда и мама, если узнает, что его не просто отчислили, а выгнали с клеймом, просто не переживёт. Она тяжко хворала последние годы. Ребята это знали хорошо, часто помогали Володьке искать лекарства.
Однако в общежитии Володи не оказалось. В недоумении, куда он мог запропаститься в такое позднее время, а было уже одиннадцать вечера, мы вышли на улицу под нудно моросящий дождь. Пока ребята размышляли, где же его искать, к нам на дорожку вдоль общежития выскочила из-за кустов со стороны залива совершенно мокрая Даша. Вид у неё был дикий: распахнутая куртка, растрёпанные волосы, выпученные огромные глаза, неестественная для неё беспорядочная жестикуляция. Она услышала наши голоса и бросилась к нам с отчаянной мольбой немедленно спасти Володю! Всё ещё сбивающимся от быстрого бега и волнения голосом она сообщила нам, что он пошёл топиться. Эта дичайшая новость нас потрясла, и мы ринулись за ней в кромешную темноту. Бежали, спотыкались, падали, ушибались и вразнобой орали несуразное, каждый своё, что-то типа: «Ты где? Ослина безмозглая! Не смей! Дубина! Мы победили! Отзовись, обормот! С ума сошёл, что ли!?…». Хрипло, как заведённая, кричала Даша: «Во…ло…одя! Во…ло…одя! Во…ло…одя!…».
Только выскочив на каменистый берег, где, стало хоть как-то светлей от воды, мы нашли старчески сгорбившегося Володьку сидящим на мокром валуне. Он сидел как истукан, уронив голову почти на колени, и никак не реагировал ни на наше шумное появление, ни на наш ор. Против ожидания, Даша не подошла к нему и молча стояла чуть поодаль от нас сзади. Витька взялся было с жаром рассказывать о только что прошедшем собрании, на котором решалась его судьба и замолк, не видя никакой реакции с его стороны. Я рассвирепел. Подойдя к нему, схватил за плечи и рывком поставил на ноги. Орал ему в лицо, что-то вроде того: «Мужик ты или кто!? Перед тобой тут распинаются, на ночь глядя бегают и ищут, а он тут топиться собрался, идиот хренов!». На мгновенье он как-то весь сжался, напружинился в моих руках, поднял голову и чётко произнёс: «Никто и не собирался топиться». Осторожно освободился от моих рук, оглядел как-то виновато всех нас и, увидев Дашу, тихо и устало произнёс, обращаясь к ней: «Что ты выдумываешь, ребят только переполошила. Сказал же, иди домой». Даша возмущённо встопорщилась как мокрая галка всем телом, но ни слова в ответ не сказала. А Володя быстро пошёл прочь от берега. Мы все молча потащились вслед за ним.
В комнате общежития он также молча переоделся за шкафом в старые тренировочные штаны и сухую рубашку, развесил на трубах отопления, стуле мокрую одежду и лёг на свою кровать навзничь, закинув руки под голову. Ни на кого не глядя, вообще закрыв глаза, он устало заговорил:
— Зря это вы всё затеяли. Я сразу понял, они всё уже решили. Им надо было устроить показательное судилище. Выгонят, — он негромко вздохнул и проронил как-то судорожно, едва слышно —Мать жалко. С-су-ки!.
Володя замолчал, а Витька хихикнул:
— ткуда ты знаешь? Они на собрании как рыбы сидели. Было б за что укатали бы в кутузку. Ты только не изображай из себя Георгия Димитрова. Повоюем ещё.
Володя впервые повернул голову к нам, у него было ужасное лицо: чёрные круги окаймляли глубоко запавшие, потухшие глаза, глубокие морщины от крыльев носа как-то очень чётко выпятили отдельно всю челюсть с фиолетовыми губами.
— Знаю. Они всё уже решили заранее. Зря вы… Вы меня извините. Устал я, посплю. Извините, что так вышло.
Он повернулся лицом к стене и, неловко завернувшись с головой в одеяло, замолчал.
Мы не стали тревожить его. Коля быстро согрел в электрочайнике воду и стал усаживать Дашу за стол. Этот большой и неловкий в движениях парень с крестьянскими руками и лицом, с вечно удивлёнными и несмелыми глазами (он родом из Курска, вырос в тамошнем детдоме и свой «фунт лиха» вкусил вполне, был наделён добрым нравом и немалыми способностями), горестно глядя на девушку, трогательно хлопотал вокруг неё. Даша не стала отказываться и смущаться. Сняла куртку, повесила на батарею, взяла с Володиной кровати полотенце, тщательно вытерла лицо, волосы и взялась заваривать чай. И хотя ребята предложили нам остаться у них до утра, тем более, что воскресенье наступило, она отказалась, заявив, что чаю напьётся и согреется, что надо ей непременно домой. Витька, будучи наполовину польских кровей, смеясь, уговаривал её, что на полу места хватит всем мужикам, мол, будем «возлежать у ложа ясновельможной пани» и как верные псы сторожевые охранять её покой. Но Даша решительно собралась домой, Я тоже встал вслед за ней. Как-то неловко было ночью отпускать эту самую «паненку» одну и была у меня мыслишка, через неё повлиять на настроение Володьки. Что-то мужик совсем уж духом упал, не боец. Я так считал, что надо драться за себя, а не идти как баран на заклание.
Уже в начале четвёртого утра добрались до станции. Дождь кончился. Ближайшая электричка должна была появиться через час с лишком. Перрон был совершённо пустынным и освещён через пень колоду. Слонялись из конца в конец. Я не знал с чего начать разговор и ещё тревожился, что она могла сильно простудиться в эту злополучную ночь. На все мои расспросы невпопад о её самочувствии, бубнила как-то наплевательски равнодушно, типа – «нормально», «не развалюсь и не растаю», «что ты привязался, это я от курения покашливаю, да нормально всё…». Я не видел её лица, просто шёл рядом и разглядывал лужицы на перроне. Даша вдруг остановилась и, когда я повернулся к ней лицом, вопросительно глядя на неё, она, сузив глаза, спросила враждебно-напряжённым голосом:
— Говорят, ты у вас там комсомольский начальничек да? Ты вроде и затеял всю эту канитель по «спасению» Володи?
— Да не…, —её откровенная враждебность меня насторожила и одновременно обрадовала, что разговор начала она сама по делу, — мы все, в общем-то, не верим... Какой он, на фиг, антисоветчик…, может…
— Может, не может! – прервала меня Даша. Её душила давно накопившаяся злоба и ярость. Прерывающимся свистящим шёпотом, брызгая слюной в лицо, она швыряла в меня, — вот всю свою жизнь, веришь, всю жизнь, ненавижу эту самую советскую власть и всех вас, сволочей, ненавижу! Чё ты, таращишься, а?! Правильно, меня за это надо к ногтю, «разобрать» и раздавить как гадину, да? Так ведь, по-вашему, надо со всеми нами, кто не с вами, не в ногу, да?! Вроде не дурачки какие, не блажные, а слепые, прихвостни. Все вы, гады! Гады! Ещё хуже! Вашими руками, вашими мозгами загнали под ноги упырям всю страну... Засрали всем мозги сладкими речами про коммунистический рай, «Кодекс строителя коммунизма» выдумали, а под ногами ничего не видите, что народ, как клопы, по коммуналкам и баракам…, в быдло безмозглое всех превратили! С детских лет все скопом, строем! Под барабаны и знамёна, вперёд, «в коммуне остановка!». А всякую шваль, вроде меня, на помойку. Октябрята, пионерята, комсомолята! Кого вы там «спасёте», «спасатели», себя-то за уши из говна вытащите!
Даша, шумно дыша, гневно раздувая ноздри, отвернулась и замолчала. Нервно вырвала из кармана пачку сигарет и закурила. Я бесцеремонно забрал сигареты, спички и закурил сам. С непривычки закашлялся так, что слёзы выступили на глазах. Стараясь их скрыть и как-то прийти в себя от сокрушительной Дашкиной тирады, побрёл к ближайшей скамейке и плюхнулся на неё. А она осталась на месте, только отвернулась от ветра и курила по-мужски, зажав сигаретку в кулачке.
Я был ошеломлён её откровенной ненавистью. Ведь она была явно моложе меня. Что же такое пережила эта молодая женщина, ещё девчонка, чтобы так злобно ненавидеть? Что такого могла она видеть в её двадцать с небольшим лет? Понимал, её не сейчас, не сию минуту взбесило. Нет. Это была давняя и устоявшаяся в ней ненависть и неприязнь.
Память моя стала выуживать из мутной пелены времени, будто из другой жизни, страшные и мрачные картины из моего сахалинского детства, о которых я, казалось, напрочь забыл. Да, я забыл. Может, это свойство памяти молодого человека, избирательно помнить, загонять всё страшное и неприятное в далёкие тайники, самые дальние закоулки души? Иначе ведь можно озлобиться на весь белый свет и просто свихнуться. Наверно, но сейчас перед моими закрытыми глазами всплывали, одна за другой, несвязанные по времени смутные картины прошлого. Вот катятся вагонетки с углём по японской узкоколейке, проложенной по окраине нашего посёлка от угольной шахты к портику на берегу моря. Их толкают в разномастных робах военнопленные японцы и зеки-славяне, прикованные цепями к вагонеткам. Слышен злобный лай собак и грозные крики конвоя.
Другая наплывшая из глубин памяти картинка: огромная очередь угрюмых и молчаливых людей на всю длину километровой улицы, терпеливо ожидающих хлебовозку. Я уже знаю, хлеба всем не хватит. В три года в такой же очереди-давке попал под машину-хлебовозку. Обошлось по малолетству, зажило как на собаке, но помню вкус мутной болтушки из морской капусты с накрошенным сырым хлебом из отрубей, блины из картофельных очисток, которые мама выпекала на печке-буржуйке.
Помню жуткую пьяную драку с поножовщиной матросов с торпедных катеров, что торчали в нашем порту, с солдатами из местного же военного городка, начавших вдруг стрелять друг друга. Мечущихся в животном страхе кореянок (в первые послевоенные годы в посёлке в основном жили корейцы), загоняющих с улиц нас, детвору, торопливый стук закрываемых деревянных ставен в японских домах и бараках, страшную пальбу в воздух пограничников, разгонявших дерущихся на смерть обезумевших людей. Взрослых и детей с улицы ввалившихся в наш дом и лежащих в страхе на полу в простенках. Скулёж малышни, которых родители закрывали своими телами, звон вдребезги разлетающихся от выстрелов оконных стёкол. Дикие крики и мат, прерываемые душераздираемыми воплями, стонами и воем, с улицы.
Вот вижу, как в замедленном кино, огромный пожар в посёлке, когда пламя вдруг вспыхивало на электрических проводах и охватывало столбы, взрывающиеся со страшным грохотом трансформаторы и нестерпимо жарко горящие плотно стоящие деревянные бараки, мечущихся людей. Пожар тушили все. В том числе и заключённые. Во время пожара все перемешались. Многие очень сильно обожглись. Но вот заключённых строят в колонну. Благодарные жители суют им какую-то еду, а конвой злобно отгоняет тёток. Вижу, как плюгавенький охранник с размаху бьёт прикладом по спине несчастного узника, пинает его ногами на глазах у оцепеневших людей, вырывает из рук лежащего на грязной земле несчастного полбуханки хлеба и пихает себе в пазуху…
Однажды холодной осенью видел с пацанами, как внезапно рассыпалось боновое заграждение на нашей своенравной горной реке. Там зеки заготавливали рудстойку для шахты. Многие внезапно оказались в реке и огромные полусвязанные тросами брёвна калечили и топили людей. Кто-то выбрался на тот берег и карабкался вверх по крутому склону сопки. Конвой не спасал никого, он стрелял вверх над головами только что спасшихся, чтобы они не расползались никуда, охрана бежала вниз по течению и стреляла в воду перед барахтающимися людьми, относящих бурным течением вниз в посёлок, загоняя их на берег. Злобно рвали несчастных на берегу собаки охраны.
Вообще этот конвой казался мне, ребёнку, одним огромным мордатым и звероподобным монстром. Может потому, наверно, что я оказался свидетелем одного случая на местном убогом рыночке, где торговали немудрёным урожаем со своих крохотных огородиков тётки кореянки. Один такой мордоворот в мятых погонах младшего лейтенанта, с низким звериным лбом и маленькими хищными глазками, остановив колонну с заключенными, шедшую в сторону порта, подошёл к рядам и стал пихать в прихваченное у прилавка чьё-то большое ведро пучки лука, морковь, редис, огурцы. Набив полное ведро, пошагал восвояси, не расплатившись. И когда тётки бросились к нему, он снял с плеча винтовку и уткнул в них, матерно выругавшись. Одна, самая смелая или больше всех пострадавшая, схватилась за ствол и стала ему что-то гневно кричать. Вертухай, не долго думая, стволом винтовки зашвырнул её в лужу так, что она упала на спину, а нас, пацанов, а среди нас были русаки и татарчата, когда мы бросились на него, стал бить ведром и стволом, матерясь и обзывая нас «зверьками» и «крысятами». Наконец, крикнув команду, чтобы колонна пошла, бросился от нас бегом. Колонна никуда не пошла. Повернувшись к нам лицом, молча и угрюмо смотрела на эту безобразную сцену. Тут зашустрили и заорали другие солдаты конвоя. В конце концов, зуботычинами и прикладами погнали всех к морю.
Память моя выудила теперь огромную мрачную толпу у столба с чёрным репродуктором у поссовета. Многие беззвучно плакали, а кто-то - навзрыд. Все слушали голос из репродуктора. Было очень страшно. И страх исходил от этой невероятной толпы плачущих взрослых мужиков и баб, молодых и старых, и проникал в нас, детей. Был тот самый март 53 года. И мартовские сугробы снега, стали вдруг в моих глазах чёрными. Однажды, когда я служил в армии, получил от своей одноклассницы Ольги П. страшное письмо о внезапной смерти её отца, всегда весёлого дяди Васи. Он погиб, спасая людей, попавших под снежную лавину, и Оля писала, что снег в её глазах стал чёрным. А я мгновенно вспомнил тогда тот март. Снег и в самом деле может быть чёрным. И я это хорошо знаю.
От нагрянувших воспоминаний заломило виски, и я их сдавил ладонями. Оказывается, я всё помнил, носил в себе всю жизнь. И память не выплёскивала до случая…
Даша неслышно подошла ко мне, села рядом и предложила сигарету. Наверно что-то поняла, глядя на мое лицо, пока я, не замечая никого вокруг, погрузился в свои невесёлые воспоминания так внезапно охватившие меня. Я закурил. Теперь эта сигаретная горечь во рту была мне даже приятна.
— Ладно, не обижайся…, так…, не знаю, что это я… Ты тут ни причём – хрипло проговорила Даша, глядя прямо перед собой. А потом предложила, — Давай в разные вагоны сядем. Тошно. Устала наверно, надо одной побыть.
— Вот уж нет, «дорогая»! – меня теперь самого душила злоба. — Вот ты чё такое знаешь, чего я не знаю, а? Да что ты знаешь вообще? Что ты можешь знать хотя бы обо мне, чтоб говном меня мазать, а?
— Не надо, Саш, проехали уже. Ты там, как хочешь думай…
— Нет, надо Даша! Очень даже надо. Я тя выслушал, а счас ты слушай! Уйдёшь, орать начну во всю глотку! Поняла! Сиди и слушай, что теперь я тебе глаголить буду. Мой черёд.
Даша не встала и никуда не ушла, только зябко повела плечами и накинула капюшон куртки.
— Что ты имеешь против советской власти? – я постарался унять переполнявший меня гнев и продолжил сквозь зубы, — ты знаешь, я родился на Сахалине и много чего тоже повидал в детстве. Вся страна жила в одной сплошной колонии, все ощущали эту колючку своими мордами и рёбрами. Кто — с той, кто — с другой стороны. Знаю это не из «Одного дня Ивана Денисыча» Алексан Исаича, не из воспоминаний генерала Горбатова, не понаслышке. Знаю переживших блокаду. В городе не было даже крыс, человечину жрали! Все должны были сдохнуть, а они выжили! Ну и что с того? Я тебе тут не из передовицы «Правды». Ну, кто я такой, а? Сытенький болван, слепой на оба глаза, да? С десяти лет рос без отца. Бараков вонючих от клопомора и хлорки не видал что ли? Да все мои друзья детства там родились и выросли. Я вот тоже лямку тянул в Красной Армии, между прочим, не писарем в штабах, чуть не подох на границе… А потом у себя дома в шахте вкалывал. Зарабатывал себе на учёбу. Мать обманул, что не спускаюсь под землю в забой. Да только там, внизу, и платили новичкам нормальные деньги. Тоже разок попал в аварию. Такую, что две недели заставлял себя на смену ходить. Дрейфил. Приехал в Питер и ни одного человека в этом огромном городе не знал. Первую ночь на Московском вокзале проторчал. Да, я поступил в университет, да, я счастлив. Ну и что? Что из этого? Кому и чем я обязан? Да этому строю и нашей многострадальной и многотерпеливой стране и обязан! А какой ещё?! Ты, что ли в другой какой жила?! Я кончил советскую школу, как Витька, Колька. Служил в Советской Армии. Дак, кто же я есть, по-твоему? Гнида и гад? Советский человек и есть. Никого, никогда, слышь ты, не предал, не продал, не заложил. Ни по чьим костям никуда не карабкался. До сих пор привык рассчитывать только на себя. Так за что же я сволочь, Дашка? За что ты так меня и парней? Только за то, что мы комсомольцы? Мы твоего Володьку пару месяцев знаем, а тебя ещё меньше. И что, мы кинулись за тобой, чтоб нам медальку дали, написали в газетёнке что ли? Да они всем делились с Володькой. Может, мы так верим, живём так, и ни от чего в своём доме, слышишь или нет? не отказываемся, не отрекаемся. И от дерьма своего тоже. Поняла! Такое тебе не уразуметь, да?! У тя у одной на всех нас, на всю «матушку Рассею» правда, да? Одна единственная правильная «правда», так что ли? Ты одна всё знаешь-понимаешь, прозрела?! Да что тебе объяснять…
— Не ори, ладно тебе. Я, если хочешь знать, тоже с Дальнего Востока. Детдомовка с Комсомольска-на-Амуре, — миролюбиво проронила Дарья.
Я и в самом деле не заметил, что начал орать и замолчал. Посидели молча. На душе у меня было как-то холодно и пусто. Гулко бухало в башке. Сидел и думал, че это я разоряюсь тут. Чего, спрашивается, разорался, зачем?
— Ты вот без отца вырос, а я вообще круглая сирота, тихо сказала Даша. Закурила и продолжила тихим неживым голосом: — Мамушку на моих глазах мильтоны-мусора насмерть забили, батька мой, искалеченный, после этого у них в психушке сгинул. Всю страну пешком измерил, чтобы вот так помереть...
Уставившись на Дашу, замер. Вот тогда-то, на станционной скамейке в Старом Петергофе, я и услышал Дашкину ПРАВДУ. Мы пропустили, не заметили даже, несколько электричек. Даша тихо рассказывала, а я видел и слышал только её и её хрипловатый голос.
Дашкин отец был родом с Украины, где-то с Сумской области. Однажды зимней ночью в 1930 году (выходит, как раз накануне жуткого Голодомора), в хатку к её будущему отцу ввалился весь измученный босой девятилетний племянник, сын старшего брата. Чуть живой обморозившийся мальчонка, пробежавший семь вёрст со своей деревни, чтобы рассказать, что их семью раскулачили; в кровь измордовали отца и всех выкинули из дому прямо на снег, не разрешив взять даже тёплых вещей. Батька тайком послал сына предупредить младшего брата, что с утра придут и его «кулачить». Наказал забрать с собой парнишку и уходить из деревни прямо сейчас, ночью. Младший знал, видел сам, как раскулачивает «народная власть» и загоняет в колхоз. Не стал испытывать судьбу. Спешно запряг своих двух лошадок (из-за которых, как он полагал, пришли бы к нему, так как другого богатства не нажил, хоть и воевал за эту власть в Гражданскую), погрузил нехитрые пожитки и харчовку, посадил двух малолеток дочерей, племянника, беременную жену и отправился в сторону Курской губернии. Сначала, куда глаза глядят, без особого направления, лишь бы подальше от, ставшего в одночасье погибельным, дома.
Дашкин отец шёл и шёл рядом с повозками, почти безостановочно, всё дальше и дальше на Восток. Страх его гнал. Всюду была беда. Всюду зверствовали продотряды и колхозные загонщики. Сторонился крупных жилых мест. По дороге пришлось продать одну лошадь. Где-то в Оренбуржье, уже за Уралом, похоронил сначала жену, умершую прямо во время родов, так и не разродившись. Похоронил фактически двоих. Одну за другой потерял дочурок погодков в казахских степях. Угасли как свечки на ветру без мамки и непосильных дорожных тягот. Уже в Читинской области сбыл за съестное последнюю, исхудавшую донельзя, лошадёнку. Оголодали сильно, да и ничем было кормить животинку. Далее по шпалам, по шпалам, где — вдоль железки, побрели ещё дальше. Племяшок Тарасик помер у него на руках, жестоко простудившись, уже в Хабаровском крае. Так и остался один на всём белом свете. Хотел руки на себя наложить. Не смог. Убоялся. Грех великий. Решил, что не сможет тогда на том свете свидеться с семьёй своей, которую не смог упасти. Всю свою жизнь он жестоко корил себя за это. Проклинал последними словами, пока не народилась Даша. Но это потом.
Его долгий и мучительно жестокий маршрут закончился только через два года в порту Ванино на берегу Татарского пролива. Почти напротив моей малой родины на Сахалине. Даша мало, что знала о его дальнейшей жизни на Дальнем Востоке. Прилепился вольнонаёмным к Ванинской пересыльной зоне. Кочегарил за пайку, безотлучно и жил в котельной. О той поре как-то заметил: «Життя ничого було. Робыть не до смирти. Исты давалы трохи, без шкваркив яких, да вить кажин дён. Типло було за вси. Умёрзсся я, дочка ты моя ридна, на всюю життя умёрзсся. Тильки горя людынив до края побачив. Скоко ж горя повидав, дочка, скоко горя…». В пять лет, Дашка запомнила эти слова наизусть и, играя одна в свои детские игры, часто нараспев повторяла их вслух. Вот и теперь, на скамейке, с невыразимой тоской и нежностью повторила эти тятькины признания, пояснив, что отец понимал хорошо по-русски, но говор у него был такой, когда к «ридной мове» примешивались русские слова.
С будущей матерью Дашки отец там же и познакомился. Мама была родом с Урала. Молодой девчонкой на большой стройке получила пять лет за «вредительство». Где-то там и сидела в женском лагере. Да вскорости удумал один ублюдок из начальства превратить её в свою наложницу. Когда вертухайский начальник полез на неё, она от боли и негодования откусила ему ухо. Сразу получила в додачу ещё «червонец» и этапом на Магадан. Чуть не умерла в трюме парохода, куда их натолкали как сельдей в три яруса и не давали выходить на палубу. Выжила в зоне только благодаря врачу из зеков, старику еврею. Он выходил доходягу, пристроил санитаркой, а затем обучил ремеслу медсестры. Конечно, медсестрой её никто не назначал, но исполняла обязанности уже не санитарки в этой же лагерной лекарне. В честь победы над Японией или ещё над кем-то срок ей скостили и отправили в ссылку в этот самый печально знаменитый Ванинский порт. Однажды в санчась пересылки пришёл высокий мосластый хохол неопределённого возраста, весь заросший сивой шерстью, сильно обваривший паром руку. Он ходил к ней на перевязки недели две, да так потом и прилепились друг к другу две горемыки.
Как они попали на дальний кордон, где отец числился по лесному ведомству, Даша и не знает. Там она и народилась в 1952 году. Навещали их крайне редко. До ближайшего жилья было километров 25. Семья жила очень дружно, ладком. Даша была поздним и единственным ребёнком. О своих детских годах сказала: «И мне Бог подарил кусочек счастья. А больше я и не видала». Вспомнила о самодельных деревянных игрушках, санках и колясках сделанных руками батюшки. Можно представить, кем была для них, так тяжко израненных душой, изработанных нечеловеческой жизнью в лагерях, их дочь.
Трагедия произошла в 58 году. Беда пришла, откуда и не ждали. А всё из-за приснопамятного всему народу огромной страны, раскинувшейся «от моря до моря», очередного загиба власти, теперь уже в лице будущего «Никиты-кукурузника». Это когда рьяный первый секретарь ЦК КПСС решил, что пора уже и в коммунизм двигаться всем скопом. А раз так, то нечего разводить частные подворья. Только коллективный, жизнерадостный общественный труд с песнями и плясками, любимыми его частушками и прибаутками обеспечит ускоренный переход нашего народа к конечному этапу развития человеческой цивилизации, первыми под солнцем. Как же, мы ведь «самое прогрессивное» и, само собой, «самое счастливое общество» на планете. В пионерские времена я так и думал, что счастливее нас в мире никого нет и быть не может. Здесь у меня нет ни капли сарказма. Только безмерное, горькое удивление, что мы все внимали этому бреду и никак не реагировали. Ведь уже через несколько лет объявит же Никита Сергеевич изумлённому миру, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».
Только Дашиным родителям не довелось услышать этих очередных «судьбоносных» слов. На их подворье зачастили местные власти, разные там учётчики, оценщики, милиция. Их главная и единственная задача, по известной всем частушке — «молотьба и хлебосдача». Раз партия велела, неважно, что велела, надо «сполнять» и «обеспечить». А тем, кто упирался по несознательности, обеспечена эта самая «молотьба», только теперь по головам. Как это может быть, вся страна в едином порыве шагает в ногу, а кто-то — не в ногу? Непорядок! Как минимум, тянет на «вредительство».
Родительское подворье было изрядное. Как и у многих селян в стране именно в эти годы, с приходом в правительство Маленкова, стал появляться какой-то достаток. Не случайно появились в народе частушки типа: «Появился Маленков и наелся я блинков…». Да и как иначе без своего хозяйства за 25 вёрст от магазинов и прочего. Но настали на дворе другие времена. Нет уже у власти и «антипартийной группы Маленкова», разумеется, с ним самим. Насчёт блинков не известно, но скоро будет «бесплатный» хлеб по всем столовкам великой державы. А раз так, то какие тут «частные элементы» с «мелкособственническими инстинктами»?
Вот и пришлось родителям расстаться с коровой, телушкой и хрюшей. Наверно за бесценок вынудили продать мясо. Только управились с этими, потребовали теперь и поросяток с курями прибрать, а иначе налог такой, что вовек и не расплатиться. Положена была только кобыла от лесничества для служебных надобностей. Никто никаких объяснений слушать не стал. Дали срок для окончательного решения вопроса. Вот и задумались родители – как жить, зимовать. А зимы в тех местах долгие, шибко снежные, вьюжные и морозные. Решили на заимке в трёх километрах от дома, где был у них летний сенокосный участок и где хозяин иногда лавливал рыбу, схоронить пару поросяточек и пяток куриц, которых Дашечка любила кормить. Так и сделали. На заимке до времени осталась мама.
В назначенный день под вечер явилась «комиссия» о четырёх мужиках на кордон. Огляделись, спросили про хозяйку. Хозяин ответил, что в городочек отвёз, мол, в больничку надобно. Ну, раз хозяйки нет, можно и гульнуть. Решили заночевать и утром отправиться восвояси. Конечно, заставили нажарить яишенки с салом, горилочки достать… Утром же, вместе со всеми похмелившись, один из милицейских, хорошо знавший тамошние места, бывавший на охоте и ныне явившийся с карабином, проявил бдительность и «смекалку». Подошёл к хозяину и стал базарить, мол, «не складывается у тя насчёт жонки». А негде и не у кого ей и остановиться в городочке, да и ремонт затеяли в местной больнице, домой болезных временно отправили. О заимке знал не только этот мусорок.
В общем, чуть не под конвоем привели Дашиного отца вместе с ней к заимке. Этот вынужденный обман, разумеется, открылся. Ярости пьяной комиссии не было границ. Шестилетняя девочка запомнила на всю жизнь, что происходило дальше до той поры, пока не потеряла сознание. Мильтон с карабином начал стрелять без разбору во всю живность подряд. Хозяйка с бранью бросилась отнимать ружьё, повторяя с самого начала, что заплатит этот проклятый налог. Пьяный мерзавец с маху саданул в лоб прикладом так, что мать замертво упала. Дашкин отец, увидев такое, вырвал с чурбака топор и бросился на обидчика. Расправа произошла быстро. Вся свора кинулась бить и топтать уже лежащего и окровавленного мужика. Один из них, заметив, что мать пытается встать на ноги, подбежал и стал с маху бить её ногами. Больше Даша ничего не помнит. Потеряла сознание и пришла в себя только в больнице. Мамушку не довезли.
Дашу и по сей день, мучают ночные кошмары. Много лет она боялась заснуть, чтобы не увидеть снова весь этот кромешный ужас. В больницу приходил милиционер, видимо, следователь. Пытался разговорить девочку, говорил, что «злых дядей» накажут. А Даша не могла говорить. Сразу начиналась истерика и она теряла сознание. В конце концов, оставили её в покое. Больше года Дашка не разговаривала. Смотрела на всех и иногда мотала головой, соглашаясь или не соглашаясь с чем-то. За детдом уцепилась зубами и руками. Страшно боялась остаться одна.
Вот такая оказалась её правда. Я сидел, вцепившись в край скамейки руками, не в силах подняться. Жгучий стыд заливал меня с пяток до макушки, что я пытался тут её «воспитывать» и «наставлять».
Загрохотала очередная электричка. Даша спросила меня, поеду я или нет. Я помотал головой и сказал, что нет, посижу. Она решила наверно, что вернусь к ребятам, и скороговоркой попросила не тормошить Володьку, мол, сам разберётся. Уже перед самой посадкой в вагон она сказала: «Не знаю, зачем тебе всё рассказала. Всю жизнь носила в себе. Когда-то надо было наверно. Ладно, прощай! Ухожу в монастырь. Решила давно. Прощай!». Я вскочил на ноги, но дверь вагона закрылась. Больше никогда я не видел Дашу.
В город отправился на следующем поезде. Пару дней провалялся дома. Знобило что-то, температура поднялась. Наверно простудился в ту ночь.
Все годы потом, всякий раз знакомясь с несчастными судьбами, читая разные попадавшиеся материалы о несчастных узниках совести, зверствах «органов», тот же «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, перед моими глазами вставала Даша. О судьбе её родителей всегда помнил. Тоже носил в себе. Вот написал, как бы опростал себя от этой тяжкой многолетней ноши. Иные знания, оказываются, тоже могут быть тяжелы. Почти по Екклесиасту: во многих знаниях – много печали.
9 – 12. 01.07 г.
Чаяново
А.Цой
c