Ну, вот и «отшумело, отсмеялось»…
Концерты допеты, за окнами – одна на всех ночь, одна для музыканта, одна для сцены, одна для зала.
Зал. Это место, суть которого – быть заполненными людьми, и в этих людях потеряться, раствориться, создать иллюзию отсутствия самого себя и присутствия объединенности. И только в одном случае это возможно – если зал идеально, зеркально отразит этих людей, слетевшихся на иллюзию. И зал это знает, зал это помнит. И по привычке безропотно выполняет свое предназначение.
А люди – они разные. Кто-то пришел степенно выпить бокал пива и лениво съесть пачку орешков, кто-то пришел поговорить с друзьями, кто-то – потусить, поорать, побрыкаться, кто-то – банально накидаться… И лишь немногие приходят, чтобы услышать музыку…
А когда ночь разгонит всю публику по законно-привычным клеткам, зал стряхивает с себя слишком уж кричащие следы пережитого вечера. И становится собой. Неким вместилищем их фантомов, их эмоций, отпечатков их безудержного или осторожного пребывания.
И, сидя на сцене, музыкант разговаривает с интересными фантомами, любуется симпатичными ему, жмет руки дружественным, ласкает и раскрашивает любимых, клянется Вселенной обожаемым.
Да, когда зал пустеет, когда феерические огни гаснут, когда смолкает музыка – наступает пора сумерков, межжизнье, тонкая ткань чистых звенящих эмоций. Чистой белой всепоглощающей и всеотдающей любви со слезами очищения. Кроваво-красного разрывающего грудь распластанного полу отчаяния. Серой, матовой, со скрюченными пальцами ненависти… И фантомной боли, накрывающей черной тучей, стягивающей в один болезненный нервный узел.
Сцена. Это место атрибутов, которые помогают музыканту донести и заставляют зрителей воспринять. Она – огранка, вечно меняющийся орнамент. Среди них – уютно. Они вселяют уверенность. Они – настоящие.
И бессмысленные. Когда зал пустеет, все эти атрибуты становятся кучей ненужного и кем-то забытого хлама, мотком безжизненных шнуров.
И останется голая сцена. Когда один. Когда очень хочется, но нет никакой возможности спрятаться. Ибо – один. Если любишь – себя любишь, если ненавидишь – себя ненавидишь, если кричишь – к себе докрикиваешься, если обещаешь – то себе.
А можно ли просто взять и выйти на голую, пустую сцену? И без лишних уловок и сценариев просто зажечь свечу, сесть рядом, помолчать и… излить? Найдутся ли те, кто сможет, а, главное, захочет услышать? Понять, принять, влиться, слиться?
Музыкант. Он должен быть звездой. Если не звездой, то хотя бы гвоздем. Он – обязан. Это – его обязанность перед сценой, перед залом вообще и перед каждым зрителем отдельно. Перед всеми. И несмотря ни на что.
Но не будьте банальны! Откиньте это умилительно-гламурное сравнение виолончели с женщиной!
Виолончель уловит дрожание пальцев, почувствует недокуренность сигареты, недосказанность мыслей. И появится. Без спроса. Без предупреждения. И нарисует на пустынном ночном окне загадочными дорожками капель унылого дождя, призрачными вечно меняющимися картинами дыма под потолком. И чем-то еще… чем-то смутно знакомым… чем-то давно забытым… пробуждающее что-то непривычное, настоящее… и поэтому страшное и желанное одновременно…
И сотрется казавшаяся такой реальной грань между залом и сценой. Сотрутся зрители и музыкант. Останутся обнаженные души.
Виолончель – она ведь знает, как никто другой! Она чувствует и предчувствует!
Ну, вот и все. Музыкант окончил свой концерт. Перед людьми и фантомами. Перед залом и сценой. Осталось сойти с подмостков – и стать еще одним фантомом.
Дверь. Выключатели. Последний фонарь, выхватывающий ярко-теплое пятно виолончели на фоне черных драпировок. Последний щелчок. Свет из окон. Округлый силуэт. Только без банальщины!
Все.
Концерт окончен.
Наверное, будут другие залы и сцены. Другие зрители и другие песни.
Все будет!
Будет и тепло, и холодно. Будет и денно, и нощно.
Но будет ли виолончель?