За мясом или одинокая душа (сокращённый вариант)
Раз в неделю Алексей выходил из дома рано, ещё фонари горели. Шёл к стекляшке, правда, хоть и называли её стекляшкой, все витрины и двери фанерой забили, занимал очередь. Конечно, он мог бы и без очереди, потому его домашние и направляли на это нешуточное дело, но ему почему-то не хотелось надевать ордена и медали, и тыкать милиционеру свою книжечку. Он записывался одним из первых, потом, до переклички – без пятнадцати восемь, то прохаживался вдоль магазина, то с мужиками покуривал. В восемь запускали.
И вот ведь как, дома – молчун, слова из него не вытянешь, а здесь, на людях, всю свою подноготную бабкам вываливал. Те охали, ахали, и не поймешь, верили они его россказням или нет. А ему что – он улыбался, балагурил…
Рассказов же у него столько было, что не поймёшь, то ли повести это у него, то ли романы, то ли басни. И глаза у него всегда живые такие были, с каким-то прищуром.
Но однажды пришёл грустный.
- Ты чего? – спрашивают бабки.
- Да так, - говорит, - всё одну думку думаю. Я ведь тогда поверил,что он у неё только вещи украл, а теперь что-то сомневаться стал. Всё думаю. Может, вы мне и подскажете.
Я ещё до войны за одной женщиной ухаживал, она, и матери моей нравилась, жениться думал. А тут вот – война. Однажды расвспоминался я вслух,
а наш замполит и говорит:
- Покажи карточку.
Я показал и вижу – зря. Потом уж понял – точно зря.
Только прошло некоторое время, а он говорит:
- Я скоро в командировку еду могу твоей девушке письмо передать, без перлюстрации, да и вы тоже, - обратился он к другим, - имейте в виду, если, конечно, хотите.
Мы все уши-то и развесили, и давай строчить. Всё больше про любовь, про тоску. Некоторые, конечно, и о другом, наверно, чём-то писали, не знаю.
После того как наш замполит уехал, через некоторое время, стали нам письма приходить и мне тоже.
- Приезжал от тебя какой-то военный. Я его встретила по человечески, угостила, чем могла, он всё про тебя выспрашивал, до темна засиделся, поздно ему было в гостиницу идти, вот я ему за зановесочкой и постелила. Только утром проснулась, его уж нет, смотрю, из сундука торчит что-то, будто кто открывал, я – к нему, а там – ни туфель моих, ни отреза, которые ещё до войны покупала.
А одна написала:
- Еле отбилась от твоего чёртового командира, дьявол бы его побрал.
Тут я и задумался. Думаю, а вдруг что меж ними было…
Замполит наш месяца через два приехал.
Перед его приездом двоих наших ни за что, ни про что забрали и увезли куда-то, ребята прознали, что в штрафбат.
Вскоре после этого он вернулся.
Я,- говорит,- к вам ненадолго. Мне скоро повышение будет.
А у нас как раз наступление было, бои.
Из того боя уж он не вернулся. Нет, вы не думайте, что это я. Другой кто-то. Хотя и я мог бы.
Вот ему и повышение.
Только до сих пор я всё думаю о тех туфлях, может, что у них тогда было.
Алексей замолчал, да и в очереди было тихо. Кто-то из мужиков пульнул матом. А Иван, он тоже часто за мясом ходил, сказал: “Поди-ка, что скажу”…
Но тут вынесли новый лоток и все ринулись к нему.
Вернувшись домой с замороженным куском свинины, Алексей лёг на свой диван, в ещё не состарившейся двушке, отвернулся к стене и пролежал так целый день. Потом встал, пошёл в туалет, где в бачке хранилась ещё не открытая четвертинка. Посидел на унитазе. Выпил. Опять лёг.
- Что это он? - спросила дочь.
- А, чёрт его знает,- ответила жена.
Раздалось бряканье ключей. В квартиру вошёл зять. К нему подбежала внучка. Началась возня, сначала радостный писк, потом рёв.
На кухне жена жарила лук для борща, орал телевизор, дочь гладила бельё.
За окном стемнело… А Алексей всё лежал в своём, как он говорил, закутке, и вспоминал, ворошил свою жизнь, потому что в настоящем у него только и было – стекляшка, мятый диван да поликлиника…
Только давно это было…