Слесарь Петрович верил в чудеса и приметы. Чудеса он обычно смотрел по телевизору и потом пытался рассказать их коллегам по цеху, за что его не любили и избегали. Он даже научился курить, чтобы было больше возможностей рассказать мужикам правду о нашем волшебном мире, о привидениях и аномалиях, чудесных исцелениях и самовозгораниях. Однако, мужики оказались хитрее и, собираясь в курилке, стали выставлять часового у двери и, при появлении на ржавом заводском горизонте Петровича, разом взахлёб докуривали папироски и прятались в работе.
Что же касается примет, Петрович придумывал их себе сам. Ласточек, баб с вёдрами, соль и подковы он считал архаичными, поэтому с лёгкостью переключился на другие, более надёжные предвестники будущего, такие как сонники, гороскопы и сплетни соседок. Но особенно он любил трамвайные билетики. Они ему доставались за червонец каждое утро и рассказывали про рабочий день, потом по пути домой очередной билет помогал Петровичу с планами на вечер. Для такого взаимопонимания с полиграфией, ему пришлось расширить теорию счастливого билета. То есть счастливый он и есть счастливый, когда суммы первых и последних трёх цифр совпадают. Но он посчитал, что максимальная разница этих сумм в билете 000999 составляет 27 (и, видимо этот трамвай до следующей остановки уже не доедет, а его пассажирам грозит довольно мучительная смерть). То есть получалось, что все билеты с разницей более тринадцати считались условно несчастливыми, а всё что меньше тринадцати обещало разную степень счастья. По той причине, что счастья у Петровича отродясь не водилось, он очень любил билеты с разницей в 1-5 баллов удачи.
Поэтому он не ездил на маршрутках – в них давали пятизначные билетики, и он не понимал их и сильно раздражался. Потом случилась ещё одна напасть – трамвайно-троллейбусное управление выпустило билеты нового образца. Примерно пол года слесарь ходил на работу пешком, вспоминая своё предынфарктное состояние, когда ему стали попадаться билеты с серией 000, 001, 002… Это грозило катастрофой всему городу и несчастьем всем пассажирам. На всякий случай он даже бросил пить. Однако, зимой Петрович сдался и в награду получил свой 007 007, который бережно спрятал в бумажник. Навсегда, не достал его из-под прозрачной плёнки даже когда вечером обмывал событие, так и макал билетик в стакан с портвейном вместе с бумажником.
Среди восьми с половиной тысяч работников Промчермета в столовой затерялась Галина Михайловна Ляпышева, гражданка широкой души и пышной формы. Она каждый день нежно улыбалась Петровичу, накладывая ему побольше гуляша или подменяя столовскую котлету своей домашней. Проявляла внимание, ласково называла Мишей и, таким образом, сама собой являла для него чудо. Правда, он очень долго не понимал этого, вероятно, по причине полного сорокалетнего отсутствия опыта в сердечных делах. Но мужики ему всё объяснили, тыча ему в рёбра за столом локтями, радостно усмехаясь и посмеиваясь о его везучести с дамами и продуктами. И он стал ей улыбаться при раздаче своей редкой (по количеству зубов) улыбкой, а она таяла.
В состоянии улыбок и таяния их идиллия просуществовала до октября. За это время у них, конечно случился прогресс в отношениях, как, например Петрович научился называть её по имени и, когда никто не видит, подмигивать ей из-за стола . А Галинка (Петрович произносил её имя с мягкой южной Г) умудрялась порой так перегнуться через раздаточный стол, что с одной стороны, ставила ему на поднос тарелку сама, и прикасалась к его руке, а с другой и более весомой стороны, вывешивала пред Петровичем обёрнутую в халат грудь, за которую прочие работники ласково называли её ГалинИщще. Трудно поверить, но в это время у Петровича практически все билеты были почти-почти счастливые. Ну, а когда попадались плохие, он списывал их на козла-начальника.
А в октябре, в аккурат первого числа случился День Металлурга. Это хороший день для металлургов, не смотря на то, что на следующий день их ряды редеют, а выжившие чувствуют себя на удивление хреново. А ещё в день металлурга лучшие работники завода выводились на вечерний концерт, где им показывали выступления школьных хоров и танцевальных кружков. Лучших работников поэтому выбирали начальники цехов за провинности в течение года. Иногда даже пугали нерадивых подчинённых такой перспективой. И вечером первого октября этот штрафбат печально семенил в ДК Металлургов (именно семенил, чтобы ничего не уронить из-под полы и не разбить).
В этот раз в рядах семенящего воинства в потёртых костюмах и тёщиных галстуках был и Петрович…. И Ляпышева… Не, как работник Петрович был незаменим. За отсутствием личной жизни его часто просили подменить, подсобить, поддержать и прочие под*-. Ну и в этот раз он подменял Лёшку Никитина, бережно прижимая к сердцу флягу со спиртом на чесноке. А Ляпышева попросилась на концерт сама, к искреннему удивлению коллег.
Они столкнулись уже в гардеробе, когда Петрович запутался в Пальто, пытаясь снять его, удерживая флягу. Он дёргал свободной рукой, пытаясь высвободиться из рукава, когда Михайловна подошла и помогла ему, потом подождала, пока он перехватит флягу и освободила вторую его руку. Петрович был очарован. Во-первых, он впервые увидел, что у неё есть таз, бёдра и ножки в тесных туфлях, до сих пор всё это сокровище было скрыто от него раздаточным столом, а во вторых Михална была сегодня особенной. Она навела себе пышную кудрявую причёску в цвет бежевого концертного платья и довела себя макияжем до тридцати пяти лет, в общем нарядилась… или начапурилась.
- Здравствуйте, Миша! – весело громыхнула она,- пойдёмте польта вешать, а то хорошие места сейчас займут!
Петрович кивнул и поплёлся за ней в гардероб. Потом Галинка сцапала его под руку и ненавязчиво повела в зал. Проходя мимо буфета, он тоскливо покосился в ту сторону, но Михална весело ему подмигнула и тряхнула косметичкой, которая была размером с небольшой рюкзак: Всё с собой, Миш!... В косметичке что-то звякнуло… очень знакомый звук, но Петрович не стал вспоминать.
Они сели на самые лучшие места: почти в конце зала, у самого крайнего прохода. До сюда не доставал свет со сцены и их практически не видели начальники цехов, которым боги завода под угрозой депремирования наказали следить за порядком в зале. Через некоторое время погас свет, практически одновременно с этим, по залу пронесся облегчённый вздох, лёгкое дзыньканье и шипение начальников. На сцену вышел толстый ведущий и начал нести в шуршащий зал брехню про историю завода, идею локомотива в промышленности настоящего и будущего и… стоп, это не ведущий, а Генеральный директор, которого ни Петрович, ни Михална до этого видели только на фото в заводской газете. Зато он говорил очень громко, и народ спокойно мог заниматься делами.
Фляга грелась. Петрович аккуратно достал её из-под рубашки, протёр ладонью и, тихо кашлянув, протянул Михалне право почётного первого глотка.
- Мииш, - прошептала она,- ну чего Вы как маленький, я же говорю, что всё есть. Щас мы это дело организуем…
Из темноты выплыла её рука с косметичкой, а вторая рука стала ловко и профессионально выуживать разнообразные предметы. Сначала к ним на колени лёг большой атлас мира. На него приземлились две рюмки, стакан, блюдце, банка шпрот и пакетик, из которого аппетитно пахло макаронами и жареной курицей. На запах с переднего ряда начали оборачиваться две или три тёмных головы, но Петрович зашикал:
- Нук вы это… того… куда потянулись, давайте быстро отседова на дирехтора смотреть! А Вы, Галинка очень молодец! – закончил он уже совсем другим тоном. А она в темноте улыбалась.
- Миш, так хорошо получилось, нам только свечки на стол не хватает для романтизму.
- Ну Вы б ещё свечи бенгальские принесли!, нас же выведут…. – ответил он, наливая где-то во мраке чесноковку в рюмки, и проверял качество розлива, макая в них мизинец как глубиномер. Они дзынькнули и тихо крякнули.
Курица капала жиром и пачкалась. Галинка ласково вытирала им руки салфетками и шёпотом расспрашивала Петровича о жизни. К сожалению, жизни у него как таковой не было, кроме работы трамваев и телевизора с чекушкой водки, поэтому к четвёртому здыню она примолкла. В это время на сцене сбиваясь пел мальчик во фраке, а за ним хор мелодично мычал что-то неразборчивое.
- А знаете, Галинка, вот в сорок девятом году, прям вот на таком же концерте певец взял и загорелся… - пошёл в атаку Петрович, - думали поджёг, ан-нет, самовозгорание, причём сам он сгорел, а одежда осталась… правда двое из хора ещё угаром потравились от него…
- Да Вы шоо?! – искренний интерес в голосе Михалны очень изумил Петровича. Он попытался разглядеть, не ухмыляется ли она, но ничего не увидел кроме белков глаз на большом тёмном силуэте.
И тогда он ей начал рассказывать. Она охала. Они чокались. Разогретый мозг выплёвывал всё новые чудесные истории, а Галинка его всё не останавливала. Он даже перестал обращать внимание на шиканье и тссс-ыканье со всех сторон. Было тепло, уютно и хорошо. На сцене чередовались дети, поющие, танцующие, играющие на балалайках и ложках, Петрович приобнял свою спутницу и повествовал. Они даже не ходили на антракт. Когда из фляжки выпала последняя капля, Петрович осёкся на рассказе об английском замке, где постоялицы чудесным способом теряли девственность в запертых комнатах. Он почти уже расстроился, но Галинка успокаивающе его похлопала по атласу мира и достала из косметички поллитру чего-тотёмного, которое оказалось при вскрытии коньяком. Спереди опять зашевелились жаждущие, но Петрович их осадил: Своё есть, вот и пейте, не я вам вашу бормотуху покупал, сами виноваты…
И счастье заиграло новыми запахами и ощущениями, под аккомпонимент детского топота по сцение, шиканья и звона зрителей и рассказов Петровича.
Когда объявили Последний Номер, Галинка аккуратно собрала всё кроме наполненных рюмок обратно в темноту и предложила: А давайте, Миша, на брудершафт! И расцелуемся!
Петровичу пришлось как более манёвренному перегнуться вокруг Михалны, они чокнулись, выпили и Расцеловались. Потом отдышались, и как раз концерт кончился, включили свет и народ начал собираться к выходу. Многие шли компаниями, сплотившись за время испытаний, и шли не домой, а на лавочки в соседние дворы. Назавтра все окрестные скамейки будут засижены металлургами, причём некоторые металлурги проснутся там же, рискуя за всю компанию получить расчёт от дворников или милиции. Кандидатов на эту роль компании сейчас бережно выносили из зала. А следом за этой толпой, под руку шли Петрович и Галинка, перепачканные шпротами и курицей, но очень довольные. Она оставила его ненадолго, нырнула в копошение коллег у гардероба, матерящееся, теряющее номерки и друг друга, и вынырнула уже с вещами.
Потом они долго шли на трамвайную остановку, молчали и наслаждались. Потом она всё-таки решилась: А поедемте ко мне Миш, я знаю, что вам в другую сторону, но у меня там и дочка сегодня уехала, и бутылочка есть и борщок я сварила, а? Я Вам и рубашечку постираю от рыбки то.
Видимо, обстановка, выпивка и романтика смогли так повлиять на Петровича, что он, бурча и заикаясь, выразил своё согласие. Его будоражила эта перспектива, он боялся и теперь суетливо шарил в кармане папиросу, но подъехал трамвай, и они вошли. Отступать было некуда, поэтому они сели и Петрович решительно Галинку обнял. В вагоне шумели другие металлурги, но им было всё равно – им было хорошо. Из ругачей толпы над ними восстала кондукторша с очень недовольным видом, Петрович свободной рукой извлёк из кармана два червонца и объявил: Я заплачу!
Галинка перестала суетиться в косметичке, а он стал обладателем билетов и, повинуясь многолетнему рефлексу проверил номера.
101987… 101988… Он обмер и протрезвел. В голове не укладывалось, что могли значить эти цифры. 22 и 23 балла неудачи! Смерть? Больница? Или того хуже - свадьба? Мысли панически метались и гадили по его черепной коробке, и даже заболело сердце. Петрович в панике пытался решить, что делать. Хотя решать было нечего, надо было бежать. Он встал и направился к выходу даже забыв поговорить с Галинкой, и даже не обратил внимания на её изумлённые возгласы. Он спрыгнул с трамвая, выбросил билеты и закурил, не глядя назад, чтобы не видеть Галинкиного лица в окне, когда грохот удалился, Петрович развернулся и зашагал к дому пешком.
На следующее утро он привычно поборол лёгкое похмелье стаканом пива из холодильника и поехал на работу. Чувство неловкости и вины за вчерашнее, которые мешали ему спать, растворились с числами 125 563 – он понял это как перспективу нормального человеческого счастья со всеми скидками на похмелье, предстоящую стирку и сцену извинений перед Галинкой. Спокойно отработав первую половину дня, Петрович отправился в столовую и, дойдя до раздачи, широко и безответно улыбнулся. Галинка сухо посмотрела на него, сыпанула рис и гуляш в тарелку и пошла обслуживать следующего в очереди. «Обиделась баба, - с горечью подумал Петрович, - ничего, отойдёт…»
Не отошла. И говорить не начала и улыбаться не стала. И ни на следующий день, ни через неделю. Он даже её после работы подлавливал, хотел объяснить, мол, не его вина, что такие страсти в билетах были нарисованы. Но она его грубовато оттолкнула и прошла своей дорогой, он недолго шёл следом, пока не понял что это абсолютно бессмысленно.
По дороге домой, пытаясь свыкнуться с мыслью о возвращении в прошлое никому не интересное состояние, Петрович взял бутылку пива, дошёл до остановки и сел в трамвай. Та же самая кондукторша, что и в тот день , подошла к нему и хриплым басом потребовала оплатить проезд.
- Проездной, - устало ответил Петрович и отвернулся.