Известие об ОПЗ не давало мне покоя. Уже лежа в койке, я представляла, как в нем рожают женщины, отвергнутые советским обществом по причине инакомыслия. Рожают под надзирательством врачей-врагов, возможно, – садистов…
Из биде Васка вернулась на пару с Ольгой. На ходу они вели беседу и когда улеглись, продолжили разговор. Точнее, говорила Ольга, а Васка слушала.
Я не прислушивалась к их беседе, но, видя, что разговор меж ними завязался плотный, решила воспользоваться минуткой и написать письмо мужу. Достала из-под подушки конверт с открыткой и предусмотрительно вложенным в него листком тетради в клеточку, устроилась поудобней и задумалась, с чего бы начать.
Конечно, хотелось излить душу и написать обо всем, что произошло, начиная с «дородового», но я остереглась наболтать лишнего. Потому решила рассказать главное – о нашей малышке. Остальное – когда выберусь из стен роддома.
Я расписала, какая она замечательная, самая красивая крошка на свете! И нарисовала ее ладошку в натуральную величину. Ладошка заняла с десяток клеток на листе. Какая же она малюсенькая! Сердце мое снова сжалось: как там моя крошка, в детском отделении, одна?..
Я тяжело вздохнула и продолжила. Сообщила, что здесь все время хочется есть, а потому нам, по-возможности, нужно присылать побольше съестного, так как роддомовские харчи ни на что не годны, а мы должны следить за качеством питания.
Под «нам» и «мы» я подразумевала себя и Васку: вдвоем мы ели за троих и к вечеру продукты из посылки подошли к концу.
Еще рассказала мужу, что видела его утром во дворе роддома, и дала ему примерный адрес своего местонахождения, обозначив, где и у какого окна коридора буду поджидать его в следующий раз.
По окончании передала привет всем родным, обещая, что теперь уже скоро вернусь домой…
Когда письмо было готово, закончилась и беседа Васки с Ольгой.
Ольга поднялась с койки, накинула халат и пошла из палаты. Васка тут же обернулась ко мне и с ехидцей подмигнула:
– Знаешь, куда пошла?
– Куда? – переспросила я, припрятывая письмо мужу под подушку.
Она усмехнулась:
– Туда!
Глядя на ее шкодливую физиономию, я догадалась: Ольга направилась в закуток к дразнилке.
– Но ей-то туда зачем? – удивилась я. – После родов она выглядит вполне прилично.
Васка хмыкнула:
– А ты до родов ее видела? То-то! Да и не дразнилка ей там нужна.
– А что?
– То же, что и тебе: плакатная дамочка на стене. Развелось тут вас, болтунов – пруд пруди! И вот готовы каждому встречному поперечному наизнанку выворачиваться, болтать что ни попадя. Пусть тоже там постоит, нашпигуется, ей тоже не помешает.
– Тоже? – переспросила я.
– Да, тоже. Тоже болтает много.
– А что она такого наговорила? Глупости какие-нибудь?
– Глупости ты болтаешь, – хмыкнула Васка. – А она далеко не дура, есть в ее тыкве и зрелые зерна.
– Какие?
– Не впрягайся.
– Но, Васка, почему ты не хочешь сказать? Умное-то к чему скрывать?
– Не твоего ума дело! – отмахнулась она. – Много будешь знать, плохо станешь спать! Только вот что, пожалуй, кое-что тебе надо сказать. Предупредить, что ли… Ты с этой Ольгой поаккуратней будь, особо уши не развешивай. Станет вдруг говорить тебе чего, будь начеку! Она девка толковая, но что-то в ней не то…
– Что?
Васка задумалась:
– Странная она какая-то… То ли с приветом, то ли... сектантка.
– Какая еще сектантка? – усомнилась я. – Не похожа она на сектантку.
– А ты их много видела-то? По-твоему, у них это на лбу написано? Нет, как раз она-то и похожа на сектантку. Мясо не жрет… Рассуждает… Сектантка! Из какой секты, пока сказать не могу. Но то, что не из наших, не из советских – точно!
Глаза ее подозрительно сощурились, уши навострились, как у ищейки, нос зашевелился, будто она пронюхивала, к какой именно секте принадлежит Ольга. Такой подозрительной, идущей по «следу», Васка меня настораживала.
Я подумала и спросила:
– Васка, а советские секты – это какие?
Она дернулась, будто у ее носа чиркнули спичкой:
– Ты что, белены объелась?! Какие, к черту, советские секты?!
– Но ведь ты сказала, что Ольга из секты, но не из наших, не из советских. Выходит, есть и советские?
– Ах ты, шалава! – накинулась она на меня. – Опять за свое?! Не цепляйся к словам! Короче… я тебя предупредила, а ты как знаешь! Выдастся минута побазарить с Ольгой, держи язык за зубами. И главное – не болтай!
– Не болтай-не болтай, – невесело передразнила я. – До чего меня достало это «не болтай»! И так уже молчу как рыба об лед…
– Чего? – усмехнулась Васка. – Ну, ты сказанула! Ну, надо же такое залимонить: молчит, как рыба об лед! Бедная рыбешка! Ее головой об лед трах-трах, мозги в стельку, из такой даже рыбкин суп не сваришь, а она при этом еще и молчит, гы-гы-гы! Ты вообще понимаешь, что несешь? Хоть иногда думаешь?
Я покраснела:
– Ну, бывает, что слова и слога местами путают. Иногда даже смешно получается: занимаешь мешаться, чайкий креп, ляфка от лимчика, шампань бакальского.
Васка прыснула:
– Шампань бокальского – в тему! Люблю такие приколы!
– Угу, помню, – кивнула я и процитировала ее прикол: – Дальше едешь, тише будешь.
– А еще такое слышала? – весело подхватила она. – И баба с возу, и волки сыты! А еще, как-то одна моя бывшая… клиентка сгоряча выругалась заковыристо: волчарная позора! Гы-гы-гы!
И такое нехорошее было в ее гоготе, что я чуть не плюнула ей в хохочущий рот и ляпнула первое, что пришло на ум:
– Хорошо смеется тот, кто хоть каких-то цыплят по осени считает!
Васка зашлась пуще прежнего, сотрясая под собой пружинистый матрас, и неожиданно спросила:
– Письмо-то мужу накатала?
Я медленно кивнула.
– Про меня отписала? – впилась она глазами-буравчиками.
– Нет, – честно призналась я, тут же усомнившись, правильно ли поступила.
Она одобрительно кивнула:
– Обо мне молчок, милая девчушка… курочка-несушка!
Я вздрогнула: курочкой-несушкой меня называл муж в письме! Васка цитировала его слова! Она прочла письмо?! Да как она посмела?! Ну, погоди, сейчас я тебе устрою!
Я набрала воздуха в грудь, но и рта не успела открыть, как она опередила меня:
– Да ладно, не заводись! Не читала я твоих маляв. Случайно получилось…
– Случайно?! – готова была я спустить на нее всех собак.
– Случайно, – как ни в чем ни бывало подтвердила она. – Когда деньги тебе под подушку засовывала, глянула, а там открытка...
– Какие еще деньги?! – недоверчиво сощурилась я.
– Которые ты выронила, когда сдачу от четвертного в косметичку запихивала. Ты в продол пошла, а я увидела их на полу, и тебе под подушку пихнула. Ну а там, смотрю, малява. Да не читала я ничего, очень мне интересно! Так, первые слова мелькнули… Короче, деньги припрятала, и все! Не веришь? Проверь сама.
Не сводя с нее пристальных глаз, я сунула руку под подушку, пошарила там, надеясь, что смогу уличить Васку во лжи, но вместе с открыткой мужа и письмом вытащила пару злополучных рублей.
– Вот видишь, – упрекнула Васка, – все правда. Я ей деньги спасла, а она еще дуется, глупая курица! Лучше бы спасибо сказала, – наметилась она снова презреть меня спиной.
Я спохватилась:
– Спасибо, Васка! Ты действительно правильно поступила, что припрятала деньги под мою подушку.
Мы улеглись и примолкли…
Вскоре из закутка вернулась Ольга. Она торопливо подошла к своей койке, скинула халат и улеглась.
Васка с ухмылкой обернулась к ней:
– Ну, как прошла экскурсия?
– Это ужас... – только и промолвила Ольга, тщательно подтыкая под себя края одеяла…
******
Весь следующий день Васка не могла отоспаться. На нее напала такая лень, что она отрывала голову от подушки лишь с тем, чтобы накормить ребенка и себя. Возможно, она не спала ночью и теперь решила наверстать упущенное.
Признаться, без ее общества я не знала, чем себя занять.
Ольга, похоже, тоже томилась скукой. Она, было, вступила в контакт с соседкой по левую руку, но та оказалась малоразговорчивой.
После полуденного кормления Ольга отправилась в коридор.
Чуть позже на променад последовала и я.
Выйдя в коридор, наткнулась на две каталки с вновь прибывшими родильницами, мест которым в палате еще не нашлось. Их головы вымученно торчали из-под одеял.
Я поспешила прочь от них, бездомных, вглубь коридора – туда, где можно побыть в одиночестве. Но, свернув за угол, приметила Ольгу. Она стояла у окна, склонившись над подоконником, и что-то чиркала шариковой ручкой на бумажной салфетке.
Я думала пройти мимо, но Ольга окликнула меня.
Боясь показаться невежливой, я подошла, спросила:
– Письмо домой пишете?
– Нет, стихи, – приветливо отозвалась она. – И можно на «ты».
Нечаянно я обронила взгляд на салфетку. Она была испещрена мелким и ровным почерком – насколько он может быть ровным на гофрированной салфетке. Перед глазами мелькнула пара строк ее сочинения: «Корабль моей судьбы несется к облакам, и паруса, беременные ветром…».
Ольга с улыбкой спросила:
– Нравится?
– Да, – кивнула я. – «Паруса, беременные ветром» – удачное сравнение. Вы давно пишете стихи?
– С юности. А ты тоже любишь стихи?
– Люблю. Некоторые даже записываю в свой дневник. Правда, заучивать их наизусть не люблю еще со школы.
– Их и не надо заучивать, – рассудила Ольга. – Это же не таблица умножения. Стихи читают и сочиняют по вдохновению, когда душа просит.
– Я тоже так считаю, – согласилась я. – Но вот в школе нас почему-то заставляли их зубрить. Для меня это было сущим мучением.
– Почему? – удивилась Ольга. – Память плохая?
– Да не то, чтобы… Просто не шли на ум всякие глупости.
– Глупости? Какие?
Я пожала плечами и процитировала:
– «Вынимаю из широких штанин дубликатом бесценного груза… смотрите, завидуйте, я гражданин Советского Союза!».
– А что здесь глупого? – с улыбкой полюбопытствовала Ольга.
Я заверила:
– Все! Призывать завидовать, да еще тому, что у кого-то в штанине паспорт, то ли его дубликат, и этот бесценный груз хранится в штанах – разве не глупо?
Ольга тихонько посмеялась.
– Вот еще пример, – тоже развеселилась я: – «Глупый пИнгвин робко прячет тело жирное в утесах».
– А что здесь глупого? – улыбалась Ольга.
– Все!
– А что именно, ты можешь сказать?
– Во-первых, пингвин – не пИнгвин, а пингвИн. И вовсе не глупый. И не робкий: жизнь в вечной мерзлоте – не для робкого десятка. И тело его вовсе не жирное, а приятное. Когда видишь пингвина по телевизору, его всегда погладить хочется. И в утесах он не прячется. В Антарктиде вообще утесов нет.
Ольга удивленно подняла брови:
– Отчего же нет? Есть.
– Нет. Нет там утесов! – настаивала я. – Кругом снег и лед, и пингвины всегда на виду там толпятся, ни от кого не прячутся. Даже людей не остерегаются, готовы подружиться с ними. Так что напраслина наведена на пингвина. Жалко птичку…
Ольга похвалила:
– А ты молодец, сообразительная.
– Вовсе нет, – возразила я. – В школе была жалкой троечницей.
– Почему жалкой?
– Так учителя говорили, когда из жалости ставили тройку, а не двойку.
Ольга подумала и серьезно спросила:
– А почему ты плохо училась? Не нравилось, или что-то не давалось?
– Не нравилось, – призналась я. – Неинтересно было… Но кое-что давалось: физкультура и пение. А вы, конечно, хорошо учились? – в свою очередь полюбопытствовала я.
– Да. Я всегда была любознательная.
– Отличница, значит? – глянула я на нее с легкой тенью презрения жалкой троечницы, у которой всегда имелись основания недолюбливать отличников. – Выходит, зубрили день и ночь всю эту дребедень про штаны и пИнгвинов?
– Порой приходилось, – игриво отозвалась Ольга. – Но я умела отсеивать ненужное: глупости не задерживались в голове. И все-таки, – снова спросила она, – неужели ни одно стихотворение не врезалось тебе в память само по себе, без зубрежки?
– Из школьной программы только про штанину и пИнгвина. Да и то потому, что всем классом вслух читали, по очереди, на оценку. Помню, смеялись, как до «широких штанин» и «глупого пИнгвина» доходили. Наверно, оттого на всю жизнь и запомнили, что глупость это…
Ольга внимательно посмотрела на меня.
На миг показалось, что она сочла меня за полного олуха и неуча. Чтобы не выглядеть в ее глазах абсолютной невеждой, я прочла небольшое стихотворение Юлии Друниной, которое не входило в школьную программу, но запомнилось на всю жизнь:
– «Мы любовь свою схоронили,
Крест поставили на могиле.
Слава Богу! – сказали оба.
Только встала любовь из гроба,
Укоризненно нам кивая:
Что ж вы сделали? Я – живая!»
Ольга воскликнула:
– Потрясающе! Ты даже не представляешь, насколько актуально сегодня это стихотворение!
Я похлопала глазами. Конечно, стихотворение это мне тоже нравилось, но столь восторженная реакция на него слегка удивила.
– Да, хорошее стихотворение, – согласилась я. – И рифма удачная. Меня всегда поражало, как поэты рифмы находят? Откуда они берутся? Вот у вас это как получается?
– Трудно сказать… Иногда думаешь о чем-то, что сильно впечатлило, и стихи рождаются сами собой, будто слышишь их. Словно картинка слуховая мелькает. Надо успеть запомнить или записать, иначе строки могут уйти бесследно. А хочешь, я прочту тебе, что придумалось мне после того, как у нас в палате обнаружилась отказчица от ребенка?
Я кивнула.
Ольга вытащила из кармана халата другую салфетку, тоже испещренную аккуратным почерком, пробежалась по строкам глазами, потом устремила взгляд за окно, и проникновенно прочла:
– Свершилось чудо из чудес – рожден на белый свет ребенок!
Уже прекрасны кротость глаз и зов беспомощных ручонок!
Мать малыша к груди прижмет, накормит ласкою безмолвной
И в упоеньи с ним заснет, объединясь дыханьем ровным.
Что сдвинется в ее мозгу, когда рука, не зная толку,
черкнет «Любому отдаю на воспитание ребенка».
И пронесется вихрем новость: ребенка бросила одна!
И осужденье – где же совесть? Надежды возглас – взять должна!
Врачи используют приемы, дабы мамаше сей внушить
Трагедии людской объемы: ребенок не просился жить!
С ней проведут еще беседы, и уговорам нет конца,
Примером на телеэкране спиной покажется она.
На уговоры та не падка. Тверда в решенье, как скала.
И в оправданье тому гадко падет притворная слеза.
Она уйдет, не обернется, инстинкт и совесть победив.
Малыш слезами вслед зальется, но в ожиданьи терпелив…
Не плачь, малыш, и крепко спи. Печали годы унесут...
И, знаешь, будешь ты любим, тебя иные люди ждут!
Ольга вздохнула и тихо спросила:
– Понравилось?
– Да, здорово! – искренне похвалила я. – Если, конечно, к этой теме подходит «здорово». Хорошее стихотворение, и прочли вы его замечательно. А можно, я перепишу этот стих себе на память, когда мы вернемся в палату?
– Конечно, – с сердечностью отозвалась Ольга.
Меня тронула ее неподдельная искренность, и я не заметила, как перешла на «ты»:
– А знаешь, мне как-то самой довелось смотреть по телевизору интервью отказчицы от ребенка, и она действительно сидела спиной к экрану. А еще слезой умывалась – непонятно, по какому поводу. И меня удивило, отчего столько внимания таким уделяют врачи, упрашивают признать собственного ребенка. Это так странно! Мне после родов с грехом пополам удалось увидеться с дочерью. Я не могла дождаться, когда ее принесут… а этих отказчиц готовы умолять стать матерью! Получается, кто хочет ребенка, тому не дают, а кому он не нужен – втюхивают. До чего же гадкие эти женщины – вроде той, у нас в палате!
– Не стоит судить их слишком строго, – сказала Ольга.
– Почему?! – изумилась я. – Если кого и судить, то, прежде всего таких!
– Прежде чем кого-либо судить, нелишне разобраться в причинах и понять мотивы поступков, – рассудила Ольга.
– Понять причины?! И какие же причины могут быть для такой низости?
– Причин много, – невозмутимо сказала она. – Но главная – это отсутствие любви у подобных женщин.
– Это не оправдание! – с ходу опровергла я. – Многие женщины лишены любви, но при этом рожают и от детей не отказываются. Бывает, без отцов растят детей, даже без алиментов, но им и в голову не приходит оставить ребенка.
– Я не эту любовь имела в виду, – тихо сказала Ольга, – не между мужчиной и женщиной. Иную.
– А какую еще? – опешила я.
Ольга тихо, но отчетливо произнесла:
– Высшую. Духовную. Космическую, если хочешь.
– …Космическую? – потерянно повторила я.
Она медленно кивнула и как-то особенно примолкла, глядя в небесную даль за окном.
Украдкой я всмотрелась в нее. Лицо ее нельзя назвать красивым, но в нем было что-то необъяснимо притягательное, так что на него хотелось смотреть еще и еще.
Черты лица правильные и гармоничные. Выразительные глаза искрились удивительным лучистым светом. Милые ямочками на щеках, аккуратный рот и необычный для ленинградцев блеск белых, очевидно, от природы здоровых зубов, делали ее обаятельной. Кожа была гладкой, как у девушки. Казалось, Ольгу не тронул возраст: в свои тридцать четыре она светилась юностью.
На губах ее играла едва заметная улыбка, свойственная незлобивому человеку. Высокий, чуть выпуклый лоб с распадающимися на прямой пробор волнами волос придавал ее лицу особую выразительность.
Весь ее облик представлялся настолько утонченным, возвышенным и даже загадочным, что если б не чуть вздернутый носик, его можно было бы счесть иконописным.
Внешность ее определенно располагала, но слова про высшую, духовную любовь насторожили меня: космическая любовь как-то не вязалась с прокоммунистическими воззрениями общества.
И вдруг меня дернуло, как от укуса: Васка наказывала базарить с этой… сектанткой поаккуратней!
Я не сводила глаз с иконописного лица Ольги. Ее взор почти молитвенно был устремлен за окно, вдаль, будто стремился слиться с небесами, а в моей голове застучало дятлом: не болтай, не болтай, не болтай!
Я уже пожалела, что неосмотрительно ввязалась в разговор со столь странной особой и решила отправиться в палату, но любопытство взяло верх: отчего бы не послушать Ольгу? Ведь Васка-то ее слушала и признала, что у Ольги мысли дельные. Да и слушать приятный голос Ольги – одно удовольствие.
Я прервала затянувшуюся паузу:
– Так какое отношение к женщинам, бросающим своих детей, имеет высшая… космическая любовь?
– Именно никакого, – тут же отозвалась Ольга. – Они утеряли эту любовь. Утратили – как в стихотворении, прочитанном тобой: «Мы любовь свою схоронили…». У таких женщин чувство любви атрофировано. В том числе и материнской.
– Как это атрофировано?
– Ты действительно хочешь знать истинные причины отсутствия материнского чувства?
– …Ну да, – чуть уклончиво ответила я.
Ольга размеренно сказала:
– Причиной того, что женщины бросают своих детей, являешься ты.
– Чччто?! – отпрянула я от нее, точно от чокнутой. – ...При чем тут я?!
-------------------
Продолжение:
http://www.proza.ru/2015/07/29/1288