Госпожа удача

               
                ( рассказ )
Утром тихо, как сверчок, тинькнул будильник: “Тик-тинь» и
стыдливо замолк.  «Надо срочно сменить батарейку» - подумал  я,
вскакивая -  «Просплю еще какую-нибудь важную сделку, как всю
жизнь свою проспал ».
В ванной уже толкались жена и дочь.               
-Девушки, привет! Однако, у вас тут многолюдно. Я на  сле-
дующего в очереди.
- Иди, иди пока…зарядку делай – вытолкала меня жена – и вот еще что. Последний раз тебя прошу: клади зубную щетку на место, а не  бросай на раковине. Никак ты не хочешь понять, что каждая вещь должна лежать на своем месте. Иначе порядка не будет!
- Я  поплелся делать зарядку. «Порядок» - думал я ворчливо,               
- растягиваясь на коврике на полу – «каждая вещь должна лежать на своем месте, это верно. Кроме одной, самой главной вещи – человека! Он не должен лежать на одном месте. Он должен стремиться найти что-то получше, подостойнее…вот только что?»
- За завтраком спросил у дочери – Ну, как там твоя новая работа? Осваиваешься?
- Вроде все ничего, только завуч стерва. Ребята, говорит, к вам очень привязались и начали хорошо играть. Я, говорит, слышала. Но ведь, я знаю, вы пойдете дальше учиться, в Гнесинку. Что мне потом с ними делать? Может вам лучше другое место подыскать?       
- Понятно, как в том анекдоте: «Рабинович, вы к нам больше не приходите, а то после вас ложки пропадают. Ложки, правда потом нашлись, но осадок остался.»
- Да ну тебя – засмеялась дочь, наклоняясь к тарелке и отмахиваясь рукой – дай доесть спокойно.
- А как  насчет праздника первой получки? Семейный ужин с водкой и плюшевые тапочки  на подагрические ноги старого папаши?
- Пусть лучше  себе что-нибудь купит – вставила жена – какую-нибудь хорошую вещицу.
- Тоже верно – согласился я миролюбиво. – Между прочим, Тань, твой мудрый прадед, а мой, соответственно, мудрый же дед Илья Исаакович  имел  своеобразный взгляд на природу товарно-денежных отношений. Он говорил: «Деньги – ничто, вещь – это все!»
- Говорил он так потому, что был такой же нищий  как ты – опять влезла жена – и ничего не имел кроме старого барахла…
- Ну, опять про деньги…ну, какие мы к дьяволу нищие? Скажешь тоже, мать. Так, временный финансовый кризис, усугубленный мировым глобализмом. Между прочим, на смену такому кризису всегда приходит  небывалый подъем…потому как умище-то  куда девать? – попробовал я отшутиться, постукивая себя по лбу.
- Что мне толку от твоего умища? – взорвалась  жена – Если твой ум – это капитал или валюта, то где они твои проценты, дивиденды твои где?
- Видишь ли, дорогая, – сказал я уже грустно -  ум он, конечно, того – он валюта,…но…ты уж поверь моей протертой в житейских интригах плеши: если эта валюта не обеспечивается золотым запасом души, то она рано или поздно обесценится.
- Ну, опять запел свою песню. – Воскликнули хором и жена и дочь.
- Что мне толку от твоей замечательной золотой души? – кричала жена почти в отчаянии – Мне по счетам платить, а не тебе. Мне надо за страховку платить, за квартиру вот сейчас платить, а на что? Мы все уже в долгах по горло…Я уже постарела вся с тобой, я в зеркало боюсь смотреть на себя. – Она всхлипнула и выбежала из кухни.
- Я печально развел руками, глядя на дочь, которая  ответила мне сочувствующим кивком, и спешно ретировался в прихожую.
- Конечно. Она права, жена – думал я, быстро одеваясь. – Разве она может быть не права? Разве молодит женщину зеркало в старой потрескавшейся раме, разве можно не состариться, прожив двадцать пять лет с мужем, с которым вкусы не совпадают ни в чем и ни на что – ни на жизнь, ни на деньги, ни на гарнир к шницелю.
- А на улице лежал после ночной февральской вьюги легкий и чистый снег и по нему был  разлит какой-то сказочный тихий свет!  И над горизонтом рдела легким румянцем февральская заря.
- Как бы сказал об этой заре Александр Сергеич, мой дорогой?…- думал я, быстро шагая к метро – Это ему не унылая пора и всяческих там очей чего-то такое…Он бы так, наверное, сказал: «Не осенний то багрянец – девичьих ланит румянец!» Ну, да, как румянец на персиковой щечке незнакомки Крамского.
- Я подошел к метро и спустился в переход – в это жерло городского молоха.
- Был уже десятый час. Пролетариат уже проехал  и теперь в вагоне  ехал служивый люд, угрюмый и заспанный, как всегда по понедельникам. Некоторое время я по своей давней привычке  наблюдал за пассажирами. Старички старательно читают газету, возбуждая в себе этим чтением сопричастность к проходящей мимо них жизни. Едет много молодых девчонок; одна, некрасивая неуютно нахохлилась, как птица, остальные тоже дремлют; иногда, просыпаясь, ревниво оглядывают одежду соперниц, уничтожая какую-нибудь из них каннибальским женским взглядом, и опять принимаются дремать. Я стоял, прислонившись спиной к дверям напротив входных, достал, было, книгу почитать – и вдруг вспомнил что-то очень важное, что волновало меня. – «Да, вот это…это самое важное…» - Я вспомнил, как мы с женой на прошедшей недели пошли в церковь на раннюю восьмичасовую литургию, причаститься. Я стоял в очереди  на исповедь и опять подмечал все вокруг себя каким-то другим, независимым от себя зрением…вот качаются, колышутся на сквозняке горящие главки свечек, клонятся, как  наши души на житейском ветру и все никак не могут устремиться вверх, к богу…В очереди на исповедь мужчин почти нет – одни женщины. Старушки с добрыми и печальными (как будто она запала в них навек) глазами, дамы с благостными и притворно смиренными лицами. Женщины, одни женщины -  недолюбленные и недолюбившие , погруженные в себя, в свою скорбь , российские наши мадонны…
- Стоит народ православный - не столько верующий, сколько суеверный – несет батюшке на исповедь все свои  житейские горести и прегрешения, а он, всепонимающий и сострадательный –все принимает и все взваливает на себя, а потом, в тишине и одиночестве все отмолит за нас грешных перед богом, за все наши грехи…
- Да, вот оно – самое важное, вот так бы и кончить жизнь! Нет, вначале  испытать, вкусить все блага земные: удачу, любовь, славу, богатство – а потом оставить все и уйти  в маленький тихий приход священником. Не с гордыней в сердце, как у отца Сергия, а со смирением и любовью ко всем этим чадам божьим и молиться за них за всех со слезами…вот это было бы самое лучшее место для самой лучшей вещи! Однако, что-то у меня сегодня веселенькие мысли, к чему бы это?
- Доехав до своей станции, поднялся наверх, на улицу и только встал на троллейбусной остановке, как кто-то окликнул меня.
- Илья, садись, подвезу, тебе куда? – из  машины, открывая переднюю правую дверь, выглядывал Олег - дородный и представительный -  мой бывший коллега.
- А ты здесь как? – спросил я его.
- У нас здесь теперь офис, на бульваре Карбышева. Между прочим, уже руковожу отделом коммерческой и загородной недвижимости. Тебе куда?
- А мне на Тухачевского. Только ты меня пораньше ссади. А то прибьют еще: такая шикарная тачка – шутил я, оглядывая его серебристый БМВ. – Да еще такой шикарный персональный шофер, ну, прямо  сенатор от Арканзаса, - точно пришибут.
- Все чудишь – Олег довольный рассмеялся – ну, давай садись. Он включил стереосистему, отладил приглушенный звук, переключил автоматическую коробку передач и мы мягко тронулись.
- Когда ты то себе иномарку купишь, старик? – спросил Игорь
- Да, спасибо, я и на своей шестерке нормально катаю…и то только летом на дачу.
- Слушай, ну это не серьезно по нынешним временам.
- Почему не серьезно? Ведь все уже давно говорят, что по московским улицам скоро нельзя будет ездить: все забито.
- Ну, и что?
- Ну вот, я и подумал…лучше уж не ездить на дешевой машине, чем не ездить на дорогой!
- Олег засмеялся, теперь уже искренно – Да, это верно. Как       твои дела – спросил он – все также паришь вольным соколом?
- Да нет, какой я там сокол. Мои герои из другой песни, о буревестнике: «тот пингвин, что робко прячет тело жирное в утесах».
- Олег усмехнулся – Ну, ну, а сейчас что?
- Да так, сосватали одну знакомую, мать ее…Я ей сделал месяц назад договор ренты с ее старой теткой. Теперь она хочет тетку к себе забрать, а ее квартиру – там у нее большая двушка – продать, а сыну на эти деньги купить новостройку на юго-западе.
- Ну и что? Нормальное дело, заработаешь.
- Да, оно все так. Только дала бы уж тетке свое отжить, пользуется ее беззащитностью. Она старая, почти не видит ничего. Там  за ней какая-то соседка смотрела, да из собеса  приходили. А тут – кому она будет нужна?
- Олег быстро и проницательно  взглянул на меня. – А ты все такой же, жалеешь старичков. Смотри, старик, удача – она любит сильных. Так вот!  - он притормозил у остановки. – Ну, приехали, мне теперь налево. А то смотри, добавил он как будто сочувственно – у нас в отделе вторички сейчас запускают новый проект. Взяли несколько секций в доме Шехтеля на Солянке, будут расселять, а потом продадут хорошо.
- Погоди, это в самом начале Солянки, слева на углу?
- Ну да.
- Так дом, ведь, старый, перекрытия смешанные. Дворики там узкие, паркинга нет. Кто же у вас купит?
- Не бойся, найдутся любители. На центр и на Шехтеля клюнут…Хороший ты спец, Илья, и имеешь к народу подход – только, извини, в деньгах ни хрена не понимаешь! А то гляди приходи, дадим тебе кучу агентов.
- Хм…Ты знаешь, наверное, позвоню.
- И отлично! Счастливо, старик, звони! – он отчалил.
- Я быстро зашагал по улице, пытаясь отвлечься от невеселых этих мыслей. «Святой Риэлт, покровитель недвижимости, сукин ты сын! Пошли мне, наконец удачу, черт бы тебя побрал! Не смеши людей, Риэлт: никто ведь не поверит, что я, маклер сижу без денег…да, удача…чего он там про нее говорил? Верно, конечно, говорил. Удача, эта капризная и привередливая кокетка любит настойчивых и сильных и не любит тех, кто изменяет ей с другими добродетелями,…а с теткой что делать? Ну, не сделаю я, оставлю бабку доживать - так кто-то другой сделает. Сохраню свою невинность, а что толку, кому она нужна? Эта моя невинность – осложнение от моего хронического детства и больше ничего!…Может и вправду пойти работать в большое агентство? Как говорит вечно правая жена: хоть будет постоянный заработок. Да, а в крупных агентствах все то же: склока да маржа. Подешевле купить да подороже продать. И чем больше облапошишь продавца и покупателя, тем и тебе больше перепадет…Маржа – скольких ты ребят сожрала, скаредная сука! А деваться некуда – придется идти.Хлебал когда-то я Остоженку, Полянку – что ж расхлебаю коммунальную Солянку! 
- И чего мне смотреть на эту квартиру – думал я, поднимаясь в лифте – чего я там нового увижу: односторонняя линейная двушка П44, общая 51, жилая 32, кухня 9.5 и старые выцветшие, как бабкино платье обои.
- Я вышел из лифта и позвонил в дверь. За ней послышалась возня, потом открыли. За ней стояла моя знакомая, полная дама лет пятидесяти, с обиженно поджатыми губами и ее здоровенный туповатый муж, вечно нахмуренный как бирюк. На этот раз женщина выглядела испуганной.
- А мы вам звонили, Илья, чтобы вы не приезжали. Весь вечер вчера звонили. А у вас мобильник отключен, а телефон все время занят.
- Это дочь весь вечер трепалась – ответил я, скромно умалчивая об отключенном за долги мобильнике. – А что случилось?
- Да, помирает бабка – сказала женщина, делая слезливое лицо.
- Как помирает? – спросил я, глупо и недоуменно взглядывая на них – она еще месяц назад ничего была.
- Да, а сейчас вот…Вы уж тогда в другой раз…после… Внезапно зазвонил телефон.
- Ой, это, наверное, из поликлиники участковая звонит.. - она убежала в маленькую комнату. Муж ее, постояв немного, ушел следом за ней, оставив меня одного в прихожей. Я уже повернулся, было, к двери выходить, как вдруг услышал странный приглушенный шепот из большой комнаты – ить…ить…ить.
Я оглянулся по сторонам, – никого не было –  зачем-то приоткрыл дверь в большую комнату и увидел слева, сразу за дверью кровать, а на ней бабку.
Было очень душно. В комнате стоял какой-то  резкий сладковатый, неприятный запах. Вначале я увидел бабкины руки, они лежали поверх простыни и все время двигались, шарили, искали что-то…
- Ить – опять сказала бабка – ить…                «Наверное, ищет воду руками» - почему-то решил я. Я сел на табуретку рядом с ней,  огляделся и увидел на полочке рядом с кроватью желтую чашку с водой. Тогда я взял бабкину голову под затылок – она была легкая как у ребенка – и попробовал напоить ее. Вначале ничего не получалось у меня: вода, намочив нижнюю губу, скатывалась ей на грудь. Потом она медленно облизнулась, тяжело сделала два глотка; губы опять сомкнулись и вода полилась ей на грудь. Я опустил голову на подушку и поставил чашку на место.
  Теперь только я внимательно рассмотрел ее лицо, которое я видел месяц назад, но не запомнил. Голова ее было маленькая, круглая с седыми легкими, как пух, волосами; на щеках, подобно сильному загару, краснел румянец. Она тяжело дышала и смотрела неподвижно куда-то вверх с сосредоточенно-недоуменным выражением. Но глаза ее при этом были такие голубые, выцветшие, это недоумение ее было таким наивно-простодушным, что я глядел на нее ошеломленно: никогда не видел я такой  детскости в лице взрослого человека. Я хотел, было, встать, как вдруг бабка правой рукой ухватила меня за руку так сильно, что я чуть не вскрикнул.
- Володя – вдруг громко сказала она – сынок, куда же ты… и начала горячо бормотать – Володя, не уходи, сынок, не уходи.
- Я услышал сзади шаги и обернулся. В комнату вошла племянница; она услышала все, и увидела все, и сразу все поняла. Она вскрикнула тихо: «Ой, господи» - зажала себе ладонью рот и заплакала.  Потом она, пригнувшись, подобралась к нам, попробовала выдернуть мою руку, но не смогла.
- Ничего – сказал я, отстраняя ее – ничего, я посижу.
- Это сын ее, мой дядя – зашептала племянница мне в ухо – он в тюрьму попал, потом уехал куда-то на Камчатку и там пропал, давно уже.
- Володя,  не уходи, сынок. – тихо уже говорила бабка.
- Я не уйду, я не уйду, мама – ответил я каким-то чужим, дрогнувшим голосом. «Господи, хоть бы не разреветься, как баба» -я закусил себе губу до боли.
- А я тебя вижу, родной – сказала вдруг бабка, помолчав. Глаза ее были по-прежнему устремлены вверх – ты у меня такой хороший, такой добрый.
- Я испуганно обернулся и посмотрел на племянницу. Лицо ее стало расплываться передо мной от слез. Женщина опять придвинулась ко мне. – Она бредит, она уже давно не видит ничего, у нее катаракта на обоих глазах.
- Володя,  сынок, иди ко мне.
- Иду, мама, иду…я здесь. – Я смотрел с обмирающим от страха сердцем на ее лицо. Оно как будто просветлело, бабка стала дышать чаще.
- Володя, это ты? Я тебя слышу. Я знала…- она опять забормотала что-то.
- Я замер, я сидел ни жив, ни мертв от страха. Мне казалось, что она вот сейчас прозреет, увидит меня – чужого – и тогда случится что-то ужасное. Но бабка только сказала мягко
- А я тебя мыла вчера. Ты такой беленький, такой чистый.
- Да, мама, да.
- Я отвернулся от нее и стал смотреть, не утирая слез через комнату в не зашторенное окно. И вдруг я увидел молодой месяц – тонкую бледную льдинку на самом краю холодной и синей небесной реки.
- Что это? – подумал я – месяц? Зачем он здесь? Для чего он тут висит?
- Володя,– бормотала бабка – сынок.
- Я опять повернулся к ней, стал глядеть на ее руки и вдруг – словно что-то ударило меня по глазам - я поглядел на ее левую руку, которая все шарила по простыне, и увидел скрюченные фаланги пальцев на ее руке, точно такие же, как у мамы. У мамы, которая вот также умирала два года назад, только без меня. Алка, моя сестра сидела тогда возле нее и гладила ее руку, а я был далеко тогда, слишком далеко…И что-то дрогнуло и надломилось во мне; я наклонился над бабкиной рукой и стал плакать тяжело и тихо, сглатывая слезы и комок в горле.    
- Володя, иди ко мне, родной…
- Иду, мама, иду…
- Мама, не уходи, родная…
- Володя…иди…
- Потом она стала бредить, заговариваться, а я припал губами к ее соленой и мокрой от моих слез руке и затих. Не знаю, сколько времени прошло так,…кто-то тронул меня за плечо.
- Все – сказала племянница тихо и как будто виновато – кончилась.
- Я медленно выпрямился и посмотрел на бабку. Выражение ее лица изменилось. Нижняя челюсть отвисла, глаза по-прежнему смотрели куда-то вверх. Но, если раньше в ее лице была какая-то гримаса недоумения, - то теперь лицо ее расслабилось, на нем проступило выражение тихого и ясного покоя, словно бабка разрешила, наконец, какую-то самую трудную в своей жизни задачу и успокоилась. «Ну, вот, скоро встретишься со своим Володькой» - подумал я.
- Женщина стала мягко оттирать меня от кровати. Я осторожно, точно боясь чего-то, высвободил руку и встал. Племянница прикрыла бабке веки и стала подвязывать ей платком челюсть к голове. Я повернулся к двери и столкнулся с мужем племянницы – он с каким-то звериным любопытством глядел на кровать.
- Простите, у вас не найдется закурить?
- Ага, сейчас – засуетился он – а вас что, кончились?
- Мудак ты хренов – подумал я, со злобой глядя на него – врезать бы тебе в твою бесчувственную харю.
- Но сигарету взял и пошел на кухню. Я тяжело и неуклюже опустился на табуретку и закурил. Я жадно затянулся и не закашлялся, хотя не курил почти год. Я ни о чем не  думал. Все было пусто внутри – какая-то смертельная усталость и опустошенность, как будто я, враз, постарел на десять лет.
- Докурив, вышел в коридор, но не пошел сразу на выход, а осторожно заглянул в бабкину комнату. Бабка была уже покрыта с головой  простыней, а женщина все хлопотала вокруг, собирая какие-то пузырьки и бумажки. Я все стоял, все смотрел, и все не решался уйти, точно забыл чего-то. И опять, по дурацкой своей привычке стал думать о чем-то не главном, как будто стесняясь этих мыслей и иронизируя над ними.
- Простыня – думал я – рождаемся мы – нас в простыню, а умираем – обратно в нее. Простыня – вот полог нашего мира. На ней нас зачинают, на ней мы рождаемся, на ней ведем скрытную от всех и видимую только господу тайную свою жизнь, а потом умираем и уходим за нее…белая мятая простыня…
- Когда я уходил, племянница с мужем вышли в прихожую проводить меня.
- Ну, мы вам тогда позвоним – сказала она – через девять дней или через сорок, я уж не знаю, как там положено.
- Да, ладно тебе – вставил басом муж – через девять дней позвоним.
- Да нет, я не буду продавать, не могу – сказал я. – Поищите кого-нибудь другого.
Всю дорогу до метро я шел пешком. «Помяни господи душу усопшей рабы твоей Полины. Нет, наверное, не так. Прими господи душу ее во царствие твое, какие уж у нее грехи, у этой бабки.
- Никто не толкал меня. Все как будто были посвящены в мою тайну  и, только взглянув на меня, молча проходили мимо. И в паспортном столе РЭУ и в БТИ* - все мне казалось, что все смотрят на меня тихо и как бы сочувствующе.
- « Пойми нас, господи, и прими, когда придет наш черед. Все мы живущие – жалкие создания твои…и только когда умираем, тогда только освобождаемся от всего корыстного  и животного, что было в нас».
- Пока у меня принимали заказ на изготовление поэтажного плана, я печально и снисходительно  смотрел вокруг.
- Вон стоят двое шикарно одетых: она в шубке из дорогого меха, он в длинном черном пальто, крутит в руках ключи с брелком от Мерседеса. - И эти жалки. И чем они кичатся? Чем больше  денег, чем выше положение, тем  больше опутывают их всякие связи и обязательства, постоянная необходимость лгать, льстить…- тем меньше они свободны и в жизни своей и в душе своей, тем больше в них ложной гордости и тем дальше они от бога. И бедные тоже жалки – думал я, глядя на старух, пришедших брать справки для оформления наследства – и эти жалки. Мучают господа беспрестанно просьбами – о деньгах, о достатке…и я жалок тоже: все люблю изображать из себя праведника, мягкого и добренького, а сам в жизни и семье – такая же себялюбивая тварь, как и все мужики. Праведность моя – это что-то вроде десерта на сытый желудок…все жалки, господи, все!  И где-то ты сейчас, господь? Может, давно бежал от нас и сейчас (прости мне, господи, богохульство!) в каких-то заоблачных высях сам молишься кому-то еще более всевышнему, чтобы помог тебе дать нам новый завет. А какой еще завет нам нужен? 
- Когда я возвращался домой, в вагоне метро народу было еще не так много: был только седьмой час вечера.
- Какое странное и редкое имя у этой бабки: Полина…баба Поля. – Я вдруг вспомнил  ее детские голубые, выцветшие глаза и у меня перехватило горло и слезы выступили так быстро, что я наклонился и закашлялся, как бы поперхнувшись. Потом быстро выпрямился и осторожно  поглядел вокруг. Никто ничего не заметил, каждый был занят своими мыслями. Я с трудом проглотил комок в горле и только сердце все давило и никак не отпускало меня.
- Сердце, - думал я о нем – маленький красный резиновый комочек с трубочками, забитыми холестерином. Что тебе надо от нас? Зачем ты нас мучаешь, мало нам других забот кроме тебя?
- Когда я вышел из метро был уже вечер. Небо было все в облаках; подсвеченные  снизу светом городских фонарей, они казались красновато-серой дымкой над только что отгоревшим  невидимым пожарищем.
- А где он этот месяц – вспомнил я – не виден нигде. Висит сейчас где-то в этих влажных облаках как обглоданная сосулька.
- Дома мне открыла дверь жена.
- Ты чего так поздно? – спросила она. Потом  она сдвинула очки на нос и внимательно вгляделась в меня. – Случилось что-то? Опять с квартирой что-то сорвалось?
- Да нет, ничего, так…- ответил я, уводя от нее глаза. Я быстро разделся и пошел в спальню. Жена тоже зашла следом.
- Есть будешь? – спросила она.
- Да нет, не хочется. Я лягу, устал что-то.
- Ну, что случилось? – спросила она настойчиво.
- Да ничего же…так…потом скажу, не сейчас.
- Ну, ладно – она подошла ко мне – ну, не расстраивайся. Черт с ними с деньгами, займем где-нибудь.
- Конечно, займем.
- Ну, давай, ложись. Дай я, тебя поцелую в твою беззащитную львиную плешь (намек на мой августовский гороскоп ). Ну, спи – она поцеловала меня куда-то в макушку и вышла.
- Опять она права – подумал я – Я старый домашний плешивый лев!
- Я разделся и лег в кровать. « Да, хрен теперь заснешь. Говорят, старики плохо спят. И почему Морфей их не любит? У этого крылатого божка сейчас неплохой бизнес с психоаналитиками, которые умеют толковать по Фрейду всякие его ночные, замысловатые фокусы, ему не до стариков. А может, это они его не любят? Скоро, очень скоро им предстоит самый долгий сон, сон без пробужденья и им неохота тратить на эти жалкие подаяния Морфея остатки того, что связывает их со светом, с жизнью,…а сами-то они все больше там, в прошлом; оно разбухло – это их прошлое и тянет вниз, в глубину. Айсберги они – эти старички, айсберги, которые скоро растают без следа. Да и мы тоже айсберги и души наши – айсберги,…однако, надо спать».
- Опять что-то скопилось над сердцем и я тяжело, с шумом выдохнул. Потом встал, взял со стола жены таблетки нозепама и проглотил одну.
- Вот так, засранец Морфей, скоро ты нам совсем не понадобишься, будем обходиться без тебя.
- Я опять лег и попытался расслабиться.
- О чем бы мне подумать, чтоб ни о чем не думать? Работа в большом  агентстве? Хрен вот им, обойдемся. Я уж как-нибудь опять вольным соколом. А удача? Что ж, ваше благородие, госпожа удача, завтра я с тобой разберусь. Куда же ты денешься, стерва!
-        
                Иосиф  Шульгин.



- *   БТИ – бюро технической инвентаризации – учреждение, где хранятся и выдаются документы информативного характера, необходимые для приватизации или отчуждения квартир.