Качнулся мелкий камушек, просыпалось несколько песчинок, отпихнул щепотку земли молодой стебель. Запело в воздухе, запахло земляникой, и пчелиное жужжание предсказало вкус будущего меда. Озорничая, тоненький ручеек серебряной лентой понесся по склону, радуясь всему миру, отражая солнечные, нежные, как сливочное масло, чуть теплые лучи, облачаясь в них как в доспехи. Молодой ручей скользил и с легкостью пробирался все дальше и дальше и путь его был светел и прекрасен. Ему казалось, что это для него выпрямляются, отряхиваясь от почвы сонные травинки, что это перед ним рассыпаются мелкие камушки, что только для него дышит земля. И он не догадывался, что яркую и кипучую, но вместе с тем слабую его жизнь питают угрюмые талые снега. Не ведал он и о том, что скорость его задана земным притяжением, и что мчится он вниз с горы, и что обратный путь долог. Не мог знать ручеек и о том, какими разными могут быть склоны. Горы, скалы, ущелья, овраги, айсберги и вулканы, холмы, сопки, гейзеры. И все они разные, со своим характером и историей. Суровый Айгер, швейцарский гном среди гигантов, могучий и коренастый, с отвесным вертикальным боком, обрывом почти в два километра. Леденящая непальская красавица Канденджанга, так дорожащая красотой своих пяти корон, возвысившихся над землей на восемь с половиной километров, что безжалостно готова погубить любую путешественницу, посягнувшую спорить с ее алмазным блеском. Нелюдимый Чогори, окруживший себя стеной верных каменных воинов на границе с Китаем и призвавший на службу к себе снежные лавины. Миролюбивый итальянский вулкан Этна, позволяющий прорасти сквозь застывшую лаву на склонах оливам, финикам и винограду, живущий в соседстве с людьми, вспыхивающий другой раз по своей не спокойной природе, и тогда сметает на своем пути любые постройки, но, приутихнув, наблюдает за возведением новых. Горы, горы, возвышенности, величественные красоты…
А маленький ручеек мчался, лаская гранитные породы, не знал, но чувствовал, догадывался, как любуется где-то своей снежной красотой неприступная великанша, как противостоят времени знойные красавцы песчаные дюны и не замечают, как сами становятся счетчиками секунд. Как сталкиваются в ледяной лагуне айсберги, как пенятся лавой вулканы, сплевывая с отравленных губ искрящуюся и огненную смерть.
Это было опасное место горного маршрута, здесь часто случались снежные лавины, погребающие под своими объятьями одиноких путников. Случалось это так, сидела на плече каменного великана великолепная седая птица, испуская холодный жар, соколиным зрением устремляющаяся вдаль, сидела и ждала. Ждала момента, чтобы расправить свои ледяные крылья, встряхнуть снежные оперенья. Томилась день за днем, давилась страстью. Чуткой охотницей предвкушала добычу еще до ее появления, за множество верст улавливала шорох, улавливала запах, тепло. Ожидала, рисовала ледяные фантазии, выкладывала портрет, звездные пазлы. Влюблялась в путешественника, готовясь к прыжку. И встречала добравшегося до ее владений, неистовым стоном, безудержным рыданием, стремительным бегом широкой волны, от которой во все стороны летели льдинки и снежинки. Задевала и крушила все на своем пути, захватывала камни, ломала деревья, торопилась так, будто у странника была хоть малейшая надежда убежать от встречи с ней. Клубьями взметалась в воздух, разрасталась и падала. Гудела и свирепела, до тех пор, пока с жадностью не впивалась ледяным поцелуем в посиневшие губы путника. Умолкала и угасала вместе с ним, не находя уже под своими объятьями ничего из того, что всего несколько мгновений назад так влекло ее к этой встречи.
Таяли снега, испарялись воды, словно небесные рыбы, разверзались брюхатые облака и метали снежную икру. Не мало уходило сил, не мало проходило времени, прежде чем воссоздавалась обманувшаяся, разочаровавшаяся снежная птица на скалистом плече все того же великана. Унылая и задумчивая, оставалась она не подвижной долгие дни. И снова оживало ястребиное зрение, просыпалось томящее терзание, под первые едва доносящиеся метрономные глухие удары человеческого сердца. И снова выли горы, стремительно неслась лавина и звенела тишина. Вновь и вновь угасали, не ведающие своей вины, горнопроходцы. А лавина каждый раз разбивалась в дребезги, разлеталась снежной пылью, и упокаивалась на время, не сумев утолить жажды.
Это сердце билось быстрее и звонче, оно будто хохотало бубенцом, трепетало и захлебывалось жизнью, верещало юностью, и возносилось к небесам. Она ждала, леденела вечно промерзшая, волновалась, предчувствовала и ждала, ждала, что бы совершить свой очередной роковой прыжок. Стремительный спуск, направленный на поражение, избрав мишенью жизнь, наполненную теплой кровью. Ждала и надеялась, что это сердце окажется горячее, окажется надежнее, крепче и сильнее, окажется настоящим, что оно выдержит, выстоит, и пробьет, растопит ледяной гроб. Бубенчик приближался, и воздух звенел, обожженный живым дыханием. Седая птица держала прицел, а беспечный смех колыхал горные вершины. Краснощекий мальчик, или уже почти юноша практически бегом поднимался по горной тропке, приближаясь к непроходимому ущелью. Его щекотало солнце, солнце, обещавшее весну, а он щурился и смеялся. Оказавшись в центре наведенного наблюдения, он вдруг остановился, будто споткнулся, присел на корточки и замер. Кудрявые волосы его выбились из-под шапки, а теплое дыхание превращало снежинки в капли кокетливых слез. Он склонился, пронизанный внезапной нежностью, трепетом к чему-то более хрупкому, более беззащитному, чем он сам. И великая, смертельная, гигантская птица, не смогла пошелохнуться, завороженная чудом, зародившимся, под нацеленным острием ее страсти. Согнутый и продрогших, оцарапанный ледяным настом, сияющий волшебным изумрудом стебель, увенчанный склонившейся короной, дрожал, пробивался и отстаивал свои права на жизнь первый подснежник. Близкое тепло живых рук ободрило слабое растение, кровь мальчика стала гуще, а пристально засмотревшаяся лавина, не заметно для себя самой отказалась от спуска. Налюбовавшись нечаянным сокровищем, юноша поспешил дальше. А снежная птица, все глядела и упивалась, не способная выйти из сказочного оцепенения. Ей хотелось протянуть не мощное крыло, а легкую руку, приобнять и порадовать тонкий стебель, обнадежить на жизнь. Крылья ее опустились, оперенья размякли, и рассыпались, зазвенели, потекли бриллиантовой россыпью, смыкающейся в маленький хохочущей ручеек. Вздохнула гранитная грудь, седые крылья расплелись в прозрачные пряди длинных волнующихся волос. Лавина таяла, претворяясь в жизнь, питала почву, наполняла реки. Отдавала себя целиком и насыщалась счастьем, проповедуя бесконечную любовь и щедрость.