- Даша, Дашенька, покачай люльку, кажется Сонюшка проснулась. А мне пора управляться по хозяйству - вон уж небо розовеет, - мама вышла, напустив крепкого морозного воздуха. Трехлетняя Даша качала зыбку с малышкой, подвешенную к низкому закопченому потолку, но сон смежил ее глазки, и она уснула, свесив тонкую ручку с соломенного матраца. Ей снился отец, которого она еще помнила - его убило молнией полгода назад.
- Дашутка! Ты спишь что ли? Вот так невеста! А ведь это последний твой девичник... - подружки дружно засмеялись.
- Да вы знаете, девчата, - зарумянилась семнадцатилетняя Дарья и улыбнулась застенчиво, показав нежные ямочки на щеках, - мне детство приснилось, будто я годовалую Сонечку качаю в люльке.
Смех снова покатился горохом:
- Ах, наша малышка-Сонечка, баю-бай!
Пятнадцатилетняя, рослая, пухлая Соня, с лицом цвета обожженого кирпича, совершенно не похожая на изящную красавицу сестру, недовольно забубнила:
- Все бы вы смеялись, бездельницы. Нам еще невесту надо до утра обшить - вовремя-то не сделали. Приспичило Ваньке жениться. Столь работы, а вам все хаханьки.
Но к утру все-таки управились. Когда подъехал жених, невесту вывели в свадебном уборе и, только по случаю мороза поверх был наброшен белый овчинный полушубок. Мать зарыдала:
- Доченька, чтож ты меня оставляешь сиротой? - и непритворные слезы полились рекой.
Зарыдали и подружки, словно только что не смеялись и не расхваливали жениха, когда был обряд расчесывания косы.
Коса моя, косынька,
Коса дорогая,
Русая, золотая!
Не жаль мне золота,
Не жаль чистого серебра;
Жаль одного:
Девичей красы -
Русой косы...
Ничего, конечно, с косой не сделается, но надо же обряд исполнить. Соседи шушукаются: "Чего надумали - венчатся поедут. Да кто ныне венчается? Мать взбаламутила, богомолка..."
На венчании Даша была как во сне. Увидев, что мать стала рядом, тихо прошептала: "Ой, мамочка, не хотела я за Ивана выходить!" "Молчи, срамница!" - щеки матери залились румянцем.
А подружки высматривали как горят свечи - ровно или с треском? плывут или нет? Если ровно, то жизнь будет спокойная; с треском - раздорная; плывут - одно горе, не плывут - муж будет тихий спокойный. Даша не верила в приметы, и все-таки ей было неприятно, что свечи текли.
За столом, дождавшись, когда жених с друзьями вышел в сенцы, мать приступила с расспросами:
- Дарья, ты чего мне в храме шептала?
- Мама, я совсем и не знаю Ивана, он ведь приезжий. И еще, - она снова зарумянилась, - мне с детства другой нравится. Это Павел Сокольников.
- Ой! Мать даже лицо прикрыла ладонями, - рехнулась девка! Он же мужик, ему уже двадцать пять, да он ведь женатый, ребенок у него. Как ты думать о нем осмелилась? Не свадьба бы сейчас, я б тебя по щекам отхлестала. Бесстыдница!
Даша наклонила голову, слезы закапали на венчальное платье. Восемнадцатилетний жених с тревогой выглядывал из сенцев на грустную Дашу, зажав папиросу меж пальцев.
* * *
Прошло четыре года... Стерпелсь и даже слюбилось. Даша жалела своего трудолюбивого наивного мужа, относилась к нему как к ребенку, тем более, что своих детей, к общему горю, так и не было.
Третьего мая Даше исполнился двадцать один год. Они собирались пригласить родственников "попить чаю", но из района приехал уполномоченный и срочно велел собирать колхозников. Сельчане знали о причине приезда - полмесяца назад умер от болезни сердца Трифон Павлович, председатель колхоза. Предстояли выборы нового председателя. Эти пятнадцать дней село лихорадило - никто не желал этой ответственной и опасной должности.
В клубе, в который превратили церковь, сбросив купола и раззорив внутри все, что могли увезти и унести, стояла звенящая тишина, хотя согнали все взрослое население от шестнадцати лет. Напряжение было таким ощутимым, словно по залу были натянуты воловьи жилы. И вдруг из задних рядов донесся решительный женский голос:
- А чего нам думать? Изберем Ваньку Рябцева, и делу конец. Он молодой, грамотный... Вон, булгахтером назначили. Уважаемый человек.
- Да вы что, рехнулись, что ли?! - Даша даже забыла о святости этого оскверненного места, - он совсем еще мальчик. Он и бухгалтером-то не хотел.
- Цыц, баба! - Уполномоченный нахмурился. - Вот проголосуем, и видно будет - мальчик он или мужчина. Поднимаем руки, кто за Ивана? Кто против? Вот видишь, непутевая, ты одна против. Повестка дня исчерпана, расходимся по домам. А тебе, председатель, вот ключи от сейфа, - там печать, - вот ключи от сельсовета, вот от зерносклада, а это - наган.
- Нет, нет... Я этого взять не могу, никак не могу... - робко пытался отказаться председатель. Да я и стрелять не умею.
- Научу.
Уполномоченный этим словом словно точку поставил. Все стали расходиться. Даша долго еще смотрела на крышу, словно купола могли чудом материлизоваться из воздуха, и слезы лились градом как по покойнику. Иван робко взял ее за руку.
- Дашенька, ну что ты? Ничего ведь не поделаешь, люди так решили.
- Ох, Ванечка, да не от этом я. Печалуюсь за храм Божий. Видишь, что натворили ироды? А мы ведь совсем недавно здесь венчались, будто вчера это было. Чем-то прогневили мы Бога. А ты, Ванечка, что же такой робкий, такой безответный, совсем за себя постоять не можешь? - И она погладила его по волосам.
* * *
Год был тревожный. Объявилась банда, мужики по одному не ездили, а бабы и дети даже по грибы и по ягоды этим летом перестали ходить. У Павла Сокольникова убили жену и малолетнюю дочь, пока он был на покосе. Отец поседел за одну ночь.
Иван Рябцев ездил в район, обращался за помощью, и помощь эта была ему обещана. Из очередной поездки вернулся поздно и, не поужинав даже, пошел в сельсовет. На уговоры жены оставить дела до утра только отвечал:
- Дашенька, да не волнуйся ты так! Я скоро, скоро. Не могу я бумаги и деньги колхозные дома держать, положу в сейф и вернусь. Радость-то, Даша, - деньжат подбросили, в кои поры это было? Куплю на них племенного бычка, ох и стадо разведем!
- А может я с тобой, а, Ванечка?
- Не выдумывай ты, за ручку еще меня поведи. Ну полчаса-то подождешь? Вспоминай, какая радость у нас...
Но радость мужа не успокоила Дарью. Ее лихорадило. "Господи, - молилась она, - помоги!" Что же это за время такое - словно с ума сошли люди, на улицу выйти страшно. И половицы скрипели и скрипели под ее неутомимыми ногами. И вдруг где-то в селе раздался выстрел. Даша вздрогнула. Эхо выстрела отозвалось в скалах за рекой.
Когда она прибежала к сельсовету, там уже собрался народ. Сельчане молча расступились и пропустили ее. Иван лежал вниз лицом, пуля со спины попала прямо в сердце. Деньги и документы пропали. Даша не заголосила как было принято по покойнику, она перевернула его, сняла с головы цветастый нарядный платок, который надела к приезду мужа, и молча стала вытирать его мертвое лицо от пыли и прилипших травинок. Потом прижала его к груди, вся перепачкавшись кровью, и бросила в лицо собравшейся толпе:
- Вы этого хотели?! Выбрали председателя! Знали ведь, что он тихоня, - так вот дай его подставим. На заклание отдали, лишь бы свои шкуры уберечь. Уйдите с глаз! Вас так по одиночке всех перестреляют, вы и ох не скажете. Племенного бычка он им хотел купить, стадо развести. Эх вы! - Слезы, наконец, прорвались и она зарыдала, качая своего Ванечку, как убаюкивают ребенка.
* * *
Прошло больше двух лет... Нет она не любила Ивана по-настоящему и знала об этом, но очень жалела его, он стал ей родным, оттого и не заживала в сердце рана. Как-то на Радоницу встретилась на кладбище с Павлом. Он присел на скамеечку возле Ивановой могилки и долго сидел молча. Потом вздохнул:
- Все тоскуешь? Я вот тоже не мог своих забыть. Первое время ночами лежал, уснуть не мог, а когда засыпал, все думал - ну хоть бы разок приснились. Нет, так ни разу и не видел во сне, уже лица стал забывать. Собирались раньше в район съездить сфотографироваться, да так и не собрались.
Даша молчала...
- Дашутка, не убивайся ты так, не вернешь ведь его.
- Да я не убиваюсь, только мутная тоска в душе. Совсем ведь молодой был, жалко так... Тяжело одной. Вроде уж и с бандой расправились, и жить начали получше, но так одиночество заедает... Вон, думали Соньку никто замуж не возьмет, а ведь нашелся жених, и неплохой. Уже второго ребенка носит. Пацану чуть на второй год пошло, а она опять на сносях. А я все одна. Хотелось бы поводиться с племяшом, да Соня все за своего мужа боится. Все ей кажется, что он "как-то не так" на меня смотрит. Стала пореже заходить, от греха подальше.
- Даша, а ты выходи за меня. Мне тоже тяжко одному. Да и признаюсь, ты девчонкой была, я все думал, почему ты так поздно родилась?
Щеки Дарьи полыхнули румянцем.
- А я ведь замечал, что ты на меня поглядываешь, старался подальше обходить, чтоб и мыслями не согрешать. Верно говорю... Ну как, какой дашь ответ?
- Я подумаю, Паша. Место мы неподходящее выбрали для таких разговоров. Позже поговорим.
После Успенского поста Павел и Дарья расписались в сельсовете. А в середине февраля 1941 года Дарья поняла, что беременна.
А уже в августе она получила похоронку на мужа. В этот же день похоронку получила Соня, оставшись вдовой с тремя детьми. Даша, как всегда, сдерживалась и не пролила не слезинки, но уже к вечеру ей стало плохо, пришлось увести ее в больницу, состоявшую из четырех палат, одна из которых гордо именовалась "роддомом". Ночью Дарья родила семимесячную девочку, которая была так слаба, что акушерка была уверена, что она не доживет до утра. Но девочка унаследовала материнскую силу воли и упрямо цеплялась за жизнь. Акушерка тайно "погрузила" ребенка и дала ей имя Надежда.
- Дарья, ты не переживай, если и не выживет, то хоть к ангелам небесным Господь ее причтет.
Даша, не слушая акушерку, непрерывно молилась Богородице: "Матушка, Заступница, оставь мне Наденьку. Я так много потеряла близких, пусть эта безгрешная девочка останется мне утешением. Ты Сама пережила смерть Своего Чада, кто как не Ты поймет меня?" К утру Дарья заснула и проспала почти десять часов. Разбудила ее Софья.
- Поздравляю тебя, сестренка. Такая девочка у тебя славная: красивая да крепенькая, не смотри, что семимесячная.
- Так она жива?!
- Еще как жива! Сейчас тебе ее принесут, слышишь голосит? Проголодалась. А мамка все спит. - Софья говорила и говорила, а по ее круглым румяным щекам текли слезы. Горе, горе - как детей поднимать? А тут еще Дарья с малышкой. Две вдовы с четырьмя детьми...
Так и зажили одним домом. Пережили тяготы войны и дождались победы. Детки подросли. Смышленая Надюша уже читала со старшими азбуку. Иногда она обнимала мать и спрашивала: "Мамочка, а скоро папа вернется?" "Скоро, моя ласковая", - уверяла мать. Софья ругала сестру: "Грех это! Зачем неправду говоришь ребенку? Когда она поймет, что папа никогда не вернется, она не простит тебя".
В очередной спор вмешалась Наденька, прибежавшая с "улки":
- Мама, там какой-то дедушка у воротец стоит, хозяев спрашивает.
Дарья вздохнула:
- И подать-то нечего. Пойду отдам хлеб, на вечер картошкой обойдемся, а Сонь?
- Подай, конечно подай.
Даша, в черном платье, которое носила со времени известия о смерти любимого мужа и черном платке, повязаном по старушечьи вышла к нежданному гостю. Сердце стукнуло и остановилось - в вылинявшей гимнастерке с пустым левым рукавом стоял... Павел.
- Доча, Надюша! Папка приехал! - она задохнулась и только одно шептала: родной мой, родной мой...
Они стояли обнявшись. Павел прижимал к седой бороде дочь и этой же рукой обнимал жену, которая плакала так, словно хотела поскорее избавиться от всех слез, которые не выплакала за все эти безконечные годы.