ПАЛАДИНЫ НЕВЫРАЗИМОГО,
или
ОТ КУРТУАЗНОГО МАНЬЕРИЗМА - К КИБЕРМАНЬЕРИЗМУ
1
Все твердое бег времени крушит,
Бегущее противится распаду.
Дю Белле
Я к ужасу привык, злодейством разъярен,
Исполнен варварством и кровью обагрен.
Сумароков
Словосочетание "куртуазный маньеризм" в наше время знакомо, пожалуй, всем российским любителям изящной словесности. Стоит произнести эти волшебные слова, и в мозгу усердного читателя, повинуясь ассоциативной связи, немедленно начинают всплывать сопряженные понятия:"галантность", "изящество", "служение Прекрасной Даме" и тому подобные. Образный ряд, проносящийся перед внутренним оком читателя, будет представлен кавалерами в париках, дамами в кринолинах, красными каблуками, мелькающими в ритме менуэта среди жемчужных шелков, а также прудовыми павильонами и беседками в стиле рококо, затерянными в лабиринтах регулярных парков. Все это, разумеется, озаряется вспышками фейерверка и щедро сдобрено маркизской игривостью. Однако тут любителя литературы надо либо с силой потрясти за плечо, либо, если он уж очень увлечется, ударить по голове. "Стоп, стоп!- надо крикнуть ему в ухо. - Такое представление в полной мере применимо лишь к первой книге Ордена куртуазных маньеристов - "Волшебный яд любви" и отчасти ко второй - "Любимый шут принцессы Грезы". А что мы видим в последующих орденских сборниках?" Тупо оглядевшись по сторонам, увлекшийся читатель наконец опомнится, поскребет в затылке и скажет:"А и вправду, что там, в этих сборниках? Девушки, брошенные лирическим героем под поезд,
лирический герой, для забавы напаивающий девушку до изумления и рвоты, лирический герой, заставляющий голодных глухонемых девушек отдаваться за кусок колбасы, лирический герой, отбивающийся кастетом от пьяной девушки, бросившейся на него с кухонным ножом... Разгул низменных инстинктов, мерзкое копошение маргинальных элементов, похоть, злоба, коварство и подозрительность, казарменная лексика и разбросанные там и сям матерные ругательства... Нет, все это далеко от того светлого образа куртуазного маньеризма, который сложился в моем уме". Мы же добавим, что наибольшие изменения претерпел именно лирический герой куртуазных маньеристов: из мечтателя, живущего в мире возвышенных чувств и чуждающегося всего слишком земного, он превратился в грубого мерзавца, которому одинаково привольно и во дворцах, и в низкопробных притонах, который одинаково легко находит общий язык и с развращенными аристократами, и с пьяной чернью, для которого побудительными мотивами к действию являются лишь его необоримая тяга к низменным удовольствиям и стяжательству да подчас еще тщеславие. Впрочем, лирическая героиня куртуазных маньеристов эволюционировала тоже не в лучшую сторону: если прежде это было очаровательное изящное создание с безукоризненными манерами, худшими пороками которого являлись разве что ветреность да лукавство, то кто предстает перед нами ныне? Мертвецки пьяные девушки, валяющиеся в канавах; беззубые девушки, роющиеся в помойках; девушки, после совместного распития портвейна кидающиеся на сожителя с ножом или с топором; девушки, насилующие робких самцов в укромных местах... В этом бурлящем котле скотских вожделений, кажется, уже окончательно утонули основополагающие понятия "нового сладостного стиля", поданного когда-то с такой помпой,- такие, как "галантность", "изящество", "утонченность", "игривость" и т.п. Благоуханная беседка в стиле рококо снесена, а на ее месте воздвигнут то ли лупанарий, то ли зловонная казарма штрафного батальона. И тем не менее по единодушному признанию читателей весь этот жуткий мир, встающий из стихов куртуазных маньеристов, обладает каким-то особым непобедимым очарованием. Читатель не хочет, а вернее, не
может в гневе отбросить книжку, наполненную нашими ужасами. Он хочет одного: понять, что же такое он читает. Не подлежит сомнению то, что перед ним не прежний куртуазный маньеризм. Тогда что же?
2
И, наконец, я так хочу,
А это довод самый веский.
Аларкон
Я этого хочу. Разве это не достаточный
мотив?
Ф.Сологуб
...Безраздельно господствующий в психике принцип удовольствия.
Фрейд
Большого Джо было опасно подвергать
искушению, потому что он и не думал
с ним бороться.
Стейнбек
Человек - это социально-биологическая система, самонастраивающаяся под влиянием изменения внешних условий ее существования. Так утверждают ученые, и до недавних пор данное определение являлось общепризнанным, однако наши исследования показали, что оно не вполне точно. Ученые хотели подчеркнуть различие между человеком и кибернетической машиной: дескать, человек самостоятелен в своих действиях, а машина лишь повинуется командам оператора, действуя в рамках заданной ей извне программы. Но так ли самостоятелен человек? Присмотревшись к обычному поведению подавляющего большинства наших современников, мы обнаружим, что оно по сути ничем не отличается от поведения человекоподобных кибернетических машин (для краткости - киборгов), а сами эти люди являются скорее квазилюдьми. Кибермашина и в самом деле управляется извне, совершая самостоятельные действия лишь в рамках некоторых команд достаточно общего характера. Но
точно так же извне управляются и те существа, которые по недоразумению обычно именуются людьми. Все их действия полностью определяются влиянием внешних раздражителей материально-чувственного характера: низменные потребности этих существ представляют собой своего рода клавиатуру, где каждая клавиша соответствует потребности субъекта в каком-либо предмете (или в каком-либо удовольствии). Материальный мир посредством составляющих его предметов непрерывно нажимает на эти клавиши, побуждая таким образом квазичеловека к действию. Наши предки персонифицировали это управляющее воздействие материального мира, полагая, что людьми манипулирует Сатана. Возможно, такой посредник между внешним миром и людьми действительно существует, однако в данном эссе гипотезу существования Сатаны рассматривать не обязательно. Нам важно другое - показать отсутствие
принципиальной разницы между кибермашиной и квазичеловеком, ибо если оба субъекта управляются извне, то не так уж важно, кто нажимает кнопки - конкретный оператор или раздражители внешнего мира. Как кибермашина не анализирует полученные ею команды с точки зрения разума или морали, так и квазичеловек не рассматривает свои желания с указанных точек зрения. Просто внешний мир показывает ему нечто привлекательное, и квазичеловек немедленно проникается тягой к действию, дабы взять и присвоить это нечто. Так уж он запрограммирован, и эта программа заложена в него извне, поскольку сам человек не ведет практически никакой внутренней жизни: вся его внутренняя жизнь сводится к бесконечному смакованию собственных желаний. Кто заложил такую программу в нашего героя - природа, материя, наследственность или Сатана,- данный вопрос можно обсуждать бесконечно, однако для нас он не слишком важен, а важно то, что при закладке программы будущий квазичеловек не только не сопротивляется, но, напротив, воспринимает происходящее с большим удовольствием. А результат мы уже показали выше: в жизнь выходит человекоподобная кибермашина или кибернетический человек, которого для краткости мы будем в дальнейшем называть привычным словом "киборг". Оглядевшись вокруг, приходится признать, что подавляющее большинство окружающих нас людей на самом деле являются киборгами. Хорошо это или плохо? Да коли уж так получилось, то вряд ли есть смысл обсуждать теперь этот вопрос. Мы, поэты, отвечаем на него словами великого Пиндара:"Где вершит неизбежность, там все - хорошо". А о себе мы скромно скажем словами Гамлета:"Меня можно расстроить, но играть на мне нельзя".
3.
Полагаю, большая часть людей так и умирает, ни разу в жизни не подумав.
Казанова
Истинное глуповское миросозерцание
состоит в отсутствии всякого
миросозерцания.
Салтыков-Щедрин
Наполнен наш живот премножеством сует.
Сумароков
Поняв, в чем состоят отличительные черты квазичеловека-киборга, мы уже не обманемся пестротой людских отличий, характеров, темпераментов. Мы знаем: большинство этих существ объединены главным общим признаком, который заключается не в том, что они способны к целенаправленной деятельности, и не в том, что у каждого из них одна голова и четыре конечности, а в том, что все они жестко управляемы извне и их самостоятельность является чисто кажущейся. Различия между киборгами не затрагивают этой главной, сущностной общей черты и сводятся, фигурально выражаясь, к различиям в строении их командной клавиатуры: внешние импульсы, безотказно приводящие в действие одного киборга, слабее воздействуют на другого, и наоборот. Примитивная клавиатура некоторых киборгов ограничивается только одной клавишей с надписью "Еда", так что после удовлетворения потребности в еде киборг на некккооторое время автоматически отключается. Существуют, однако, и сложные киборги,клавиатура которых охватывает едва ли не все предметы материального мира
и едва ли не все низменные страсти. Есть даже киборги с клавиатурой, включающей в себя и небольшой раздел духовных потребностей. Однако не надо обманываться: духовные наслаждения киборгов сводятся в конечном счете к тому приятному ощущению, которое возникает в результате прилива крови к гениталиям, или же к тому, что американцы, почти поголовно являющиеся киборгами, называют "очарование жути". Различия в наборе потребностей (или, что то же самое, в наборе и силе воздействия управляющих команд) ведут к возникновению между киборгами различий по уровню потребления или, как выражаются сами киборги, "по крутизне". Кстати, киборгами придуман целый язык, призванный наилучшим способом отражать особенности их существования и поведения. "Крутой", "крутизна" - ключевые понятия этого языка, лишь весьма приблизительно переводимые на язык людей. Киборгов объединяет отвращение к обобщенному мышлению и вообще ко всяким духовным усилиям, однако из этого не следует делать скороспелый вывод, будто жизнь киборгов так уж проста и бесхитростна. Да, на действие киборги настраиваются извне, и в этом смысле их нельзя назвать самонастраивающейся системой; однако после получения импульса к действию и достижению определенной цели они способны на пути к этой цели проявить бездну хитрости, изобретательности, смекалки и прочих похвальных качеств, так что многим людям не мешало бы у них поучиться. В этом смысле их способность к самонастройке неоспорима. Следовательно, поведение киборгов далеко не всегда примитивно и предсказуемо и потому представляет немалый интерес для вдумчивого исследователя. Такими исследователями уже давно - и на первых порах незаметно для самих себя - стали мы, кавалеры Ордена куртуазных маньеристов: Вадим Степанцов, Константэн Григорьев и Андрей Добрынин.
4.
Надо презирать публику, насиловать ее,
скандализировать, если при этом
поступаешь согласно своим ощущениям и слушаешься велений своей натуры. Публика -
это грязь, которую месят и из которой лепят
себе читателей.
Братья Гонкур
Когда люди видят что-нибудь уклоняющееся
от истинного, предначертанного,
уклоняющееся неожиданно некрасиво, жалко,
ничтожно, и они постигают это уклонение,-
душой их овладевает бурная экстазная
радость, торжество духа, знающего истинное
и прекрасное. Вот психологическое
зарождение смеха.
Тэффи
Люди живут среди киборгов, киборги - среди людей, и ни те, ни другие в повседневной жизни не обращают внимания на имеющиеся между ними различия. Однако куртуазные маньеристы смело перешли незримую границу, разделяющую людей и квазилюдей, и привольно расположились в стане киборгов. А собственно, почему бы и нет? Да, сами мы люди, ибо наши действия есть плод нашей духовной работы, а не команд извне, как у киборгов. Однако киборги, всегда запрограммированные на достижение материальных благ, прибрали к рукам большую часть богатств этого мира, а ведь поэты всегда были неравнодушны к тем радостям, которые приносит богатство. Еще в античные времена Пиндар советовал:
Не угашай жизненных утех:
Сладкое бытие -
Лучшее из лучшего у человека.
Хочется обратить внимание на то, что речь здесь идет именно о человеке, а не о киборге. Во времена глухого средневековья поэт и монах Хуан Руис признавался:
Бывает, поешь через силу, горишь от стыда,
одно тут певцу утешенье - приличная мзда.
Храня свое звание человека и гордясь им, мы порой уставали от корыстного общения с киборгами, однако в нас вливали бодрость некоторые сентенции героев Сумарокова, подобные следующей:"Будто жизнь и диковинка! Жизнь у всякого человека есть, а деньги не у всякого. Разумен тот человек, кто их нажить умеет; а кто не умеет, у того нет разума; а без разума человек скотина. Тем-то человек скотины и почтеннее, что он деньги иметь может". И все же киборги интересны нам в большей мере не как обладатели богатств, а потому, что они так резко отличаются от нас. Мы можем быть просто поэтами, и тогда мы пишем трогательные лирические стихи о нашем человеческом духовном опыте; однако как поэты-маньеристы мы пишем большей частью о киборгах, вдумчиво изучая их поведение в различных ситуациях, их реакции на различные внешние раздражители, способы достижения ими своих целей, их внешность, речь и ухватки. Наши стихи и романы - это плод наших исследований, и не стоит слишком удивляться нашей проницательности, поскольку киборг всегда сконструирован на основе человека, как в известном фильме (или как, к примеру, на одном и том же шасси можно построить и танк, и мирный тягач). Поэтому каждый из нас - немного киборг, и для успешного исследования вглядеться в себя не менее полезно, чем вглядываться окружающих киборгов.
Когда мы начали выражать результаты своих наблюдений в стихотворной форме и представлять их на суд широкой публики, мы столкнулись с неожиданным открытием: внезапно выяснилось, что человек и квазичеловек-киборг есть существа не только родственные, но и, так сказать, взаимно обратимые, то есть в течение своей жизни и киборг может стать человеком, и человек - сделаться киборгом, а иные умудряются на протяжении своего земного пути по нескольку раз побывать в этих столь различных состояниях. Превращения происходили на наших глазах под влиянием наших стихов. Киборгам совершенно несвойственно смотреть на себя со стороны и тем более подвергать свои поступки моральной оценке. Однако мы нащупали слабое место
в их конструкции: наиболее сложные киборги, увидев свое отражение в зеркале искусства, разражаются смехом, а это значит, что в их схеме перегорели предохранители, обеспечивающие их существование именно как киборгов, а не как людей. Со свойственной поэтам зловредностью мы чертовски любим слышать смех претерпевающих метаморфозу киборгов. Киборг смеется? Значит, произошел эффект узнавания, значит, он смог взглянуть на себя со стороны и оценить себя, выразив эту оценку смехом; значит, он перестал, пусть даже временно, быть киборгом и сделался человеком. Мы понимающе переглядываемся и думаем об одном и том же:"Добро пожаловать, дружище! Нашего полку прибыло".
5.
Наши песни несут пробужденье...
Леонтий Котомка
Я не шучу, я говорю совершенно
серьезно, с той закоренелой верой,
которая отличает поэта, ребенка и
полного идиота.
Лорка
В этом всем для меня
Заключен настоящий смысл,
Я хочу рассказать -
И уже я забыл слова.
Тао Юань-мин
Как мы уже указывали выше, человечество состоит из людей и квазилюдей, хотя в повседневной жизни и не принято замечать различия между этими существами. Так вот, мы отнюдь не ставим себе целью при помощи нашего творчества сделать человечество счастливее. На практике все происходит как раз наоборот: мы превращаем киборгов в людей, а ведь киборг, поскольку он чужд самоанализа, уже по одному этому всегда счастливее человека. Что бы там поэт ни изучал, каковы бы ни были его научные интересы, цель у него
испокон веков только одна - сотворение прекрасного, и мы, поэты-маньеристы, тут не являемся исключением. Метаморфозы киборгов являются лишь побочным результатом нашей работы. Тем не менее этот результат вызывает у нас немалый исследовательский интерес. И вот какое любопытное явление было замечено нами в процессе наших наблюдений: киборг, побывавший человеком, если и становится вновь киборгом, то с горечью и ностальгией вспоминает свое человеческое прошлое, а порой даже начинает стремиться к самоликвидации. Видимо, в человеческом бытии есть некий невыразимый возвышенный смысл, о котором мы, люди, порой на протяжении всей своей жизни не успеваем задуматься. Выходит, что мы, возвращающие квазилюдей к человеческому бытию, являемся служителями Невыразимого. Что ж, по своему опыту мы можем сказать, что служить материальному, Мамоне, удобнее и выгоднее, зато Невыразимому - куда занятнее. В чаду разгула, поднимая с угодливой улыбкой бокалы за здоровье богатых и тщеславных киборгов, мы помним о Невыразимом; задыхаясь в объятиях стареющих богатых киборгесс, мы взываем к нему. Досуги же наши целиком посвящены общению с Невыразимым, и самый прекрасный парадокс нашей жизни и нашего творчества состоит в том, что Невыразимое, продолжая оставаться таковым, тем не менее поселилось в наших стихах, придало им особую выразительность и пленяет как горячие человеческие сердца, так и жесткие, неподатливые сердца многочисленных киборгов. Вообще в последние годы наша жизнь приобрела ту внутреннюю противоречивость, которая придает творческой деятельности особую напряженность и плодотворность. Оставаясь людьми, мы пишем о киборгах, но в сочинения о киборгах вносим человечность, а наша погоня за чувственными наслаждениями нисколько не ослабляет нашей постоянной связи с Невыразимым. Закружившись в вихре этих многообещающих притиворечий, мы только сейчас выбрали миг для того, чтобы на пороге третьего тысячелетия остановиться, критическим взором окинуть свое прошлое и свои творческие свершения и дрогнувшим голосом произнести:"Прощай, куртуазный маньеризм! Мы благодарны тебе за все то, для чего ты послужил отправной точкой. Однако изменились времена, а еще больше изменились мы сами, и потому - да здравствует
киберманьеризм!"
Москва, декабрь 1999 - январь 2000 г.
Андрей Добрынин
АНДРЕЙ ДОБРЫНИН
ТЕМНОЕ ПОПРИЩЕ,
или
НЕЛИЦЕПРИЯТНЫЙ РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ
ЛИТЕРАТУРНОЙ БАТАЛИИ
Слово дано для того человеку,
чтобы свои понятия сообщать другому.
Ломоносов
Чтобы исцелиться от чего угодно,
от нищеты, болезни и меланхолии,
недостает только одного - вкуса к
труду.
Бодлер
Не тот поэт, кто гладко пишет
И рифмы звонкие плетет,
А тот, чей стих борьбою дышит
И к новым формам мир зовет.
Лишь тот поэт и бард Вселенной,
Кто, позабыв давно Парнас,
Движенью жизни современной
Слагает гимны каждый час.
И.Логинов, пролетарский поэт
1
Удальцы в один голос крикнули:
- Пой, ашуг!
Азербайджанский эпос "Кёр-оглы"
Еще совсем недавно в особняке Болгарского культурного центра на Ленинградском проспекте действовал литературный салон, созданный по инициативе Ордена куртуазных маньеристов. Дважды в месяц ценители изящной словесности встречались в роскошных интерьерах особняка в стиле "модерн" с поэтами Ордена, а также с теми сочинителями, творчество которых Орден по каким-либо причинам считал примечательным. Впрочем, выступить дозволялось всякому, если только он готов был угостить выпивкой собравшееся общество. Да и если автор просто проявлял достаточную настойчивость, прорываясь к заветному микрофону, то ему через некоторое время тоже давали выступить,- не забывая, однако, заметить, что теперь с него причитается. От собрания к собранию атмосфера творческого поиска, царившая в салоне, все больше насыщалась электричеством богемной вседозволенности. Не стану описывать всех происходивших в салоне литературных и прочих эскапад - это тема для более обширного труда, требующая своего Мюрже; с сожалением скажу лишь о том, что в конце концов даже один из генералов Ордена (имен называть не будем), дойдя до крайней степени творческого и морального разложения, неожиданно объявил о создании (под своим, разумеется, руководством) нового литературного течения - герметического солипсизма. Решив возглавить новое течение, наш мэтр в то же время намеревался безмятежно пребывать в лоне Ордена куртуазных маньеристов и даже не подозревал - о времена, о нравы! - о шаткости собственной моральной позиции. Однако такая беспринципность нисколько не смутила собравшихся в тот вечер в салоне любителей словесности. Едва наш мэтр взобрался на трибуну и, водрузив перед собой внушительную стопу бумаги, сообщил:"Сейчас я буду читать вам доклад о новом литературном течении, которое я создал,- о герметическом солипсизме",- едва он произнес эти слова, как по залу пронеслась буря рукоплесканий и одобрительных возгласов: пресыщенная публика ждала чего-то новенького. Особенное воодушевление проявляли давнишние собутыльники докладчика - А.Михайлов-Колпаков и М.Зеликин. Громоздившаяся перед докладчиком груда листов их ничуть не страшила, так как во время доклада они готовились выпивать. А шумное одобрение причих посетителей салона заставляло вспомнить горькие слова Роже Мартен дю Гара:"Чем менее ясным кажется путь человеку, тем более склонен он любой ценой выбраться из
3
лабиринта, цепляясь за любую уже готовую теорию, лишь бы она успокаивала, указывала выход". Итак, выкрики здравомыслящей части собравшихся:"Стихи давай!" и "Короче, Склифософский!" - утонули в добрительном гаме. Хорошо поставленным, хотя и монотонным голосом мэтр начал свой доклад.
2.
Любопытство росло как на дрожжах,
все затаили дух, дивясь таким речам в
устах человека разумного.
Бальтасар Грасиан
И хотя одиночество само по себе
нехорошо, но кто имеет своим спутником
Бога, тот не одинок.
Висенте Эспинель
Вскоре энтузиастам пришлось пожалеть о том восторженном приеме, который они оказали докладчику. Большой поэт позволял себе часто отвлекаться от темы, надолго обиженно замолкать, когда ему казалось, будто его недостаточно внимательно слушают, растолковывать очевидные вещи и, наоборот, оставлять без пояснений темные места... Стоило мэтру оторваться от текста, и вновь найти нить доклада ему удавалось лишь с большим трудом. Через добрый час вся информация, донесенная им до слушателей, исчерпывалась лишь несколькими определениями, извлеченными, по всей видимости, из словаря иностранных слов. "Как образовалось слово "солипсизм"?- спрашивал мэтр и обводил взглядом публику, отродясь не слыхавшую такого слова. Кстати сказать, докладчик, как и И.В.Сталин, страшно любил задавать риторические вопросы. - Оно образовалось из латинских слов "solus" - "единственный" и "ipse" - "сам". Что есть солипсизм? Это, как известно, есть доведенный до крайних выводов субъективный идеализм, признание единственной реальностью только своего "я", индивидуального сознания, отрицание существования внешнего мира. Отсюда - крайний эгоцентризм носителей данного мировоззрения. Э-го-цент-
4
ризм"- повторил по слогам докладчик и обвел зал таким грозным взглядом, что Михайлов-Колпаков подавился водкой и надрывно закашлялся. "А что есть субъективный идеализм?- продолжал глава новой школы. - Субъективный идеализм признает единственной реальностью духовный опыт человека и считает, что нет вещей, а есть лишь комплексы наших представлений о вещах, подлинным же бытием является лишь осознанное бытие, то есть лишь жизнь, протекающая в сознании. Солипсизм, таким образом, есть до конца последовательный, радикальный субъективный идеализм. Ну, поняли, что такое солипсизм?" "Поняли",- послышалось несколько вялых возгласов, составлявших разительный контраст первоначально царившему в зале энтузиазму. "Так, с солипсизмом разобрались,- удовлетворенно промолвил докладчик. - Теперь выясним, что означает "герметический солипсизм". "Герметический" - значит непроницаемый, плотно закрытый. Вот и все! Все просто, как колумбово яйцо!" И докладчик разразился победоносным смехом, заставлявшим усомниться в его психическом здоровье. Это странное веселье зал встретил недоуменным молчанием,- ничуть, впрочем, не смутившим самого героя вечера. Докладчик продолжал:"Некоторые подумают, что раз герметический - значит связанный с открровениями Гермеса Трисмегиста, с герметикой, с идеями гностиков. Подумают, что, мол, мы тоже намерены изучать борьбу души с силами тьмы, за возвращение к божественному свету... Все это ерунда! Никуда не надо стремиться, никуда не надо возвращаться! Солипсизм должен стать полным, непроницаемым, герметическим, а отъединение от мира - абсолютным. В литературе такую позицию и такое мироощущение я называю герметическим солипсизмом".
В этом месте мэтр остановился, оторвался от текста и самодовольно оглядел зал. Неожиданно на его лице появилась кислая гримаса: он увидел некоего безымянного завсегдатая салона, анемичного молодого человека лет двадцати, который перед выступлением большого поэта выпил лишнего и теперь спал на стуле. Из горла его время от времени вырывались всхрапы, руки безвольно свисали вдоль туловища, а челюсть отвисла, как у покойника.
5
Впрочем, когда мэтр перевел взор на Михайлова-Колпакова и Зеликина, лицо его просветлело: оба ценителя изящного наперебой делали одобрительные жесты и, по всей видимости, получали от доклада живейшее удовольствие. Ободренный поэт продолжал:"Я отвергаю движение нашей личности к любым целям, пусть даже и самым возвышенным. Нет, мой идеал - личность полностью самодостаточная, полностью замкнутая в самой себе, а потому если и движущаяся, то лишь по замкнутому кругу своих собственных внутренних переживаний; если и открывающая что-либо, то лишь себя самое; если и достигающая чего-либо, то лишь внутри себя самой. Личность, полностью отъединенная от внешнего мира - вот что должно стать предметом поэзии, и таково главное требование эстетики герметического солипсизма..."
Тут докладчика прервал грохот в задних рядах. Поэт поднял глаза, и все головы в зале повернулись на шум. Оказалось, что это рухнул со стула анемичный молодой человек. "Как видно, мой доклад настолько скучен, что некоторые засыпают и даже падают со стульев",- скорбно поджав губы, произнес большой поэт. "Да ты чего?!- вскочил с места Зеликин. - Просто этот человек - козел, понимаешь? Сейчас мы его выкинем отсюда!" "Глупец, ничтожество...- рокотал Михайлов-Колпаков. - Им, гагарам, недоступно..." Молодой человек, некоторое время поворочавшись на полу, затем успокоился и затих. Впрочем, и Зеликин мирно опустился на место, не сделав никакой попытки воплотить в жизнь свое намерение. Мэтр неодобрительно покачал головой и продолжил доклад.
3.
Ах, сеньоры! Я никогда не устану
славословить священное одиночество и
животворную тишину!
Сервантес
"Почему я так настоятельно требую отъединения художника от мира?- громогласно вопросил докладчик. - А вот почему. Мир вынуждает нас следить за событиями, происходящими в нем, и отражать эти события; свое движение
6
и свое развитие мир повторяет в наших произведениях. Но вдумаемся: а что же такое событие? Всякое движение, всякое событие есть акт столкновения различных сил и торжества одних сил над другими. В мире неживой материи мы можем и не давать этому акту мораальную оценку, но когда речь идет о мире одушевленных существ, то тут, говоря о торжестве одной силы над другой, одного существа над другим, мы не можем обойтись без понятия зла. В самом деле, если вся наша жизнь есть процесс постоянного самоутверждения и отвоевания своего места под солнцем, то ясно, что этот процесс подразумевает наличие не только счастливчиков, но и неудачников, не только победителей, но и побежденных,- наличие как тех, кто причиняет зло, так и тех, кто его терпит. Наша жизнь есть процесс постоянного причинения зла либо постоянного совершения попыток его причинить. И речь здесь не о том, что кто-то морально хорош, а кто-то плох: счастливчики и неудачники порой меняются местами, и тогда последние полной мерой воздают первым за свои былые страдания. Как бы кротки мы ни были от природы, мы все равно непрерывно причиняем зло по самой сути нашего жизненного процесса: мы пожираем мясо убитых животных, мы получаем зарплату вместо тех, кто мог бы работать на нашем месте, своими распоряжениями заставляем подчиненных делать то, что они с удовольствием не стали бы делать, а выполняя приказы вышестоящих, служим проводниками того зла, которое непременно в этих приказах заключено. Да, человек - общественное животное, и его существование основано на сотрудничестве с себе подобными, но не в меньшей степени оно основано на борьбе с ними, на их подчинении и подавлении. Даже если вы довольствуетесь отведенной вам скромной ячейкой в структуре общества и не стремитесь ни к чему большему, то все-таки не стоит обманываться: само ваше функционирование в рамках этой структуры заставляет вас непрерывно причинять зло. Разница лишь в размерах зла и в его, так сказать, наглядности. Акула, как мы привыкли думать, злое существо, но разве безобидный кит, питающийся планктоном, не причиняет зла этому самому планктону? И акула, и кит включены в общую систему биосферы
7
по одному принципу: принципу самосохранения путем причинения зла другим существам. В этом смысле и акула, и кит одинаково виновны, как одинаково виновны и все люди, позволившие включить себя в систему социума и - шире - в систему биосферы. А потому хотя бы отчасти смыть с себя проклятие изначального зла человек может лишь одним способом: решительно отъединившись от мира, перерезав как можно больше нитей, связывающих его с миром, замкнувшись в себе. Он должен стать эгоцентристом в подлинном, а не в пошлом, разговорном значении этого слова. И подать ему пример должны мы, художники, твердо ставшие на стезю герметического солипсизма. Мы должны показать, что замкнутая в себе личность ничуть не беднее, чем окружающий мир, пленяющий легковерного человека своим фальшивым разнообразием. А главное состоит в том, что лишь эгоцентрическая личность, вооруженная теорией герметического солипсизма, способна освободиться от первородного греха - от зла как условия человеческого существования".
Закончив, мысль, докладчик сделал паузу. Воцарилась тишина - если, конечно, можно назвать тишиной стоявший в зале негромкий гул, слагавшийся из множества поскрипываний, покашливаний и перешептываний. В этой тишине явственно раздался лязг двух столкнувшихся граненых стаканов и тост "Ну, будем здоровы", которым обмнялись Зеликин и Михайлов-Колпаков. Не замечая укоризненного взгляда докладчика, оба ценителя изящного осушили свои стаканы, скривились и полезли в сумку за нехитрой закуской. "Мы вам не мешаем, господа?"- с горечью спросил большой поэт. Застигнутые на месте преступления собутыльники вздрогнули, а затем принялись отчаянно размахивать руками и что-то мычать с набитым ртом, делая при этом честные глаза и почему-то постоянно показывая на спавшего под стульями анемичного юношу, словно стремясь объяснить свое поведение его дурным влиянием. "Да-да",- удрученно покивал докладчик. На его лице отразилась нешуточная внутренняя борьба. Видимо, он уже сожалел о том, что придал своему выступлению такой размах - было бы куда лучше выпивать, закусывать и беседовать вполголоса, отпуская время от времени беззлобные шуточки в
8
адрес какого-нибудь другого докладчика. Однако отступать большой поэт не привык - на его щеках ходуном заходили желваки, он произнес с металлом в голосе:"Те, кому неинтересно, могут покинуть зал", после чего вновь обратился к тексту.
"Итак, мы выяснили, что отъединение от мира, замкнутость в себе, эгоцентризм есть способ отмежеваться от зла, пронизывающего все устройство мира. Но рассмотрим отъединение с другой стороны. Насколько это правильно - творить на основе ощущений, вызванных воздействием на наши чувства предметов внешнего мира? Не правильнее ли будет вначале изучить те ощущения, которые присущи нам изначально, вне зависимости от различных внешних воздействий и связей? Ведь только познав эти исконные внутренние ощущения, мы сможем приблизиться к познанию самих себя. А что позволит нам полностью сосредоточиться на нашей внутренней жизни? Только отъединение от внешнего, только эгоцентризм, а значит, только герметический солипсизм.
Я не призываю к тому, чтобы результаты самопознания вы сохраняли внутри себя - я понимаю, что творческим людям это не свойственно. Но рассмотрим дело с третьей стороны. "Другому как понять тебя?"- спрашивал Тютчев и был прав. В самом деле: я могу совершенно адекватно выразить свой личный духовный опыт, но моему соседу в силу несходства нашего телесного склада и наших темпераментов, в силу различий в воспитании, образовании и т.д. мои откровения могут показаться сущей чепухой. Отсюда следует, что художник должен не предлагать свои творения кому попало, а постоянно вести среди людей поиск духовных соответствий, поиск натур, обладающих сходным восприятием ощущений. Всякий духовный обмен, в том числе и обмен поэтическими откровениями, возможен лишь в тесных, полностью отъединенных кружках родственных натур - в кружках герметических солипсистов.
С четвертой стороны, мы должны признать, что внимание художника неизбежно рассеивается среди огромного разнообразия предметов и явлений внешнего мира. Создается иллюзия того, будто вся эта пестрота имеет какое-то значение. Однако действительно ли для нас что-то значат изменения
9
неодухотворенной материи? Фиксируя их, художник неизбежно превращается в заурядного регистратора. Да, порой предметы внешнего мира кажутся нам прекрасными, и мы даже склонны считать, будто на них опочила некая высшая благодать, но не проецируем ли мы на них то, что на самом деле заключено в нас? Не являются ли наши представления о прекрасном, применяемые нами к внешнему миру, лишь выражением нашей внутренней духовности? И не правильнее ли тогда именно эту самую изначальную духовность и изучать (о чем я уже говорил выше)? А для этого нам вновь с железной неизбежностью потребуется отъединение от мира и обращение к герметическому солипсизму.
С пятой стороны, мы должны помнить о том, что воздействие предметов внешнего мира на наше тело, являющееся вместилищем нашего духа, изменяет и состояние самого этого духа, ибо всякое воздействие на сосуд не проходит бесследно для содержимого сосуда. И вот эти-то изменения состояния духа, вызванные совершенно материальными причинами, мы и называем духовной жизнью?! Думается, что истинная духовная жизнь должна находить сама в себе свои движущие силы. В противном случае она всегда будет оставаться лишь искаженным отражением чисто материальных процессов. Не следует забывать и о том, что даже наше собственное тело вместе со всеми естественными процессами, протекающими в нем, является, в сущности, столь же внешним и чужеродным по отношению к нашему духу, нашей личности, сколь и любой другой предмет во Вселенной. А значит, последовательный, радикальный герметический солиипсист постарается отмежеваться не только от внешнего мира, но и от собственной телесности, дабы обрести свою подлинную духовную жизнь".
4.
И место выбери любое,
И ляг на нем.
Байрон
Настало время сообщить читателям о том, что известный ценитель прекрасного и авиатор-любитель Андрей Михайлов-Колпаков с младых ногтей не чуждался утех Бахуса и приобрел немалый опыт по этой части. К примеру, он
10
мог при необходимости выглядеть трезвым вне зависимости от количества принятого алкоголя и даже в бессознательном состоянии поддерживать оживленную беседу, причем его излюбленными темами являлись авиация и творчество заокеанского певца Тома Уэйтса. Однако с годами - отчасти из-за физического одряхления, отчасти благодаря накоплению мудрости - Андрей перестал находить вкус в том, чтобы казаться трезвым, на самом деле не будучи таковым, и бороться с тем самым состоянием, к которому стремился. Такая борьба стала представляться Андрею бессмысленной и нелепой, а отсюда был уже только шаг до сделанного им в конце концов вывода: с опьянением ни в коем случае не следует боротьсяя - напротив, ему надо отдаваться без всякого сопротивления, быстро, полностью и безраздельно. Выстраданное убеждение Михайлов-Колпаков, как настоящий мужчина, немедленно начал проводить в жизнь. Не приходится сомневаться в том, что его жизнь в результате сделалась значительно счастливее,- чего не скажешь, однако, о жизни его друзей и собутыльников. Дело в том, что Михайлов-Колпаков, привыкнув всем существом отдаваться Бахусу, делал это в местах, не вполне приспособленных для такого соединения - на людной улице, в ресторане, в кино, в концертном зале и т.п. О вечеринках и дружеских застольях не стоит и говорить. Таким образом, Андрей просто проявлял последовательность, проводя свои принципы в жизнь, однако товарищи не всегда его поддерживали. Что ж, их нетрудно понять: когда Михайлов-Колпаков неожиданно терял интерес к окружающему, опускал руки вдоль туловища и вперял остекленевший взор в пространство, а затем, окончательно слившись с возлюбленным божеством, с грохотом падал со стула, его компаньонам еще предстояло выяснять отношения с администрацией того заведения, в котором это все происходило. Затем им приходилось защищать тело авиатора от домогательств милиции, транспортировать его через враждебный город и затаскивать по лестницам в квартиру на собственном горбу. Поэтому Михайлов-Колпаков частенько становился объектом упреков, нападок и даже форменной травли. Однако авиатор не сдавался и терпеливо нес свой крест. Вот и теперь,
11
посидев некоторое время на стуле с видом даосского мудреца, постигающего идею Бесконечности, он затем покачнулся и с глухим стуком повалился на пол. Залязгали друг о друга металлические ножки стульев, громко взвизгнула какая-то замечтавшаяся девица. Все головы немедленно повернулись к месту падения. "Ну что смотрите,- зашипел на них верный Зеликин,- не видите - человеку плохо!" "По-моему, этому человеку как раз очень хорошо",- с горькой усмешкой заметил докладчик. Его интонации чрезвычайно напоминали интонации печального ослика Иа-Иа из знаменитого мультфильма о Винни-Пухе. Осмотрев упавшего, Зеликин замахал руками на зевак:"А ну, быстро отвернулись! Все в порядке! Маэстро, продолжайте!" "Благодарю вас,- скорбно отозвался большой поэт и пробормотал: - О чем бишь я?.. А, так вот. С шестой стороны: всем присутствующим, как я полагаю, хорошо известно, что главная проблема всякого художника - это проблема адекватности замысла произведения воплощению этого замысла. Однако может ли человек, со всех сторон осаждаемый житейской рутиной, адекватно воплотить то, что подсказано ему свыше? Можно ли, не отъединившись от мира, не поставив надежного заслона перед непрерывными наскоками повседневности, добиться полной выразительности,- иными словами, добиться того, чтобы творение вполне соответттствовало личности творца и выражало все ее свойства? Разумеется, на этот вопрос следует ответить отрицательно. К успеху может привести только отъединение от мира, защищающее художника от непрерывных отвлекающих воздействий. Чем теснее замкнется художник в рамках собственного духовного микрокосма, тем адекватнее его замысел будет выражен в его творении. Как видите, мы вновь с железной неизбежностью приходим к герметическому солипсизму. Как не вспомнить тут знаменитые слова Бартоломе Леонардо де Архенсолы:
В себе, в себе самих, и не иначе,
Величье мы способны обрести.
С седьмой стороны, отъединившись от мира, мы сможем резко сократить наши потребности, являющиеся подлинным капканом для всякого работника
12
духа. Сколько талантов было безвозвратно растрачено в погоне за наживой! А как коварны квазидуховные потребности, и прежде всего потребность в общественном признании! Сколько дарований погибло из-за того, что их обладатели стремились вновь и вновь добиваться похвал и почестей от безмозглой толпы! Тот же Архенсола писал:
Рукоплесканья, Мауро, не в счет,
Когда о славе речь; ее мерило -
Та мастерством питаемая сила,
Которая к бессмертью нас влечет.
Поверь: восторги, почести, почет,
Пускай толпа их славой окрестила,
В действительности - хищная могила,
Где нас (что дважды - смерть) забвенье ждет.
Лишь отъединение от мира позволяет нам свысока посмеяться над всеми теми потребностями, которые напридумывало себе суетное человечество. Мы станем творить не под бичом материальных и квазидуховных потребностей, а по истинному влечению духа, лишь в одном случае - если изберем своим творческим знаменем герметический солипсизм".
Беспристрастный летописец событий, происходивших в тот достопамятный вечер в болгарском культурном центре, должен сообщить читателю о том, что большой поэт рассмотрел предмет своего доклада с тридцати четырех сторон и, судя по всему, не собирался на этом останавливаться. В данной статье мы ограничимся семью сторонами (или пунктами), поскольку позиция выступающего после рассмотрения семи пунктов выявилась уже достаточно рельефно. В зале же к тому времени, когда докладчик дошел до тридцать четвертой стороны предмета, среди публики произошло ярко выраженное размежевание. Более добросовестная часть аудитории впала в состояние, сходное с кататоническим ступором, и только ошалело таращилась на докладчика. Менее добросовестные слушатели образовали в зале ряд кружков - в этих кружках толковали о
13
жизни, распивали спиртные напитки и закусывали чем Бог послал. Один из таких кружков возглавил Зеликин: напоминая своей жестикуляцией одного из персонажей картины Перова "Охотники на привале", он завораживал невероятными рассказами группу каких-то молодых людей, а те в знак признательности щедро угощали его пивом. При этом Зеликин вел себя необычайно тактично: дабы не мешать докладчику, он даже драматические возгласы, необходимые для успеха рассказа, издавал шепотом, напоминавшим шипение целого клубка разъяренных щитомордников.
Внезапно докладчик хватил кулаком по трибуне, заставив подскочить на стульях всех присутствуюющих. "Все, хватит!- рявкнул он. - Если я и теперь кого-то не убедил, то такого тупицу убедит только пуля". Как-то странно хихикнув над собственной шуткой, поэт продолжал:"Дорогие друзья! От души поздравляю вас - сегодня здесь, на ваших глазах произошло историческое событие: родилось художественное течение, которое, как мне, надеюсь, удалось неопровержимо доказать, способно оказать определяющее влияние на дальнейшее духовное развитие человечества. Да здравствует герметический солипсизм! А теперь в буфет, товарищи,- это дело необходимо отметить!" Раздались бурные аплодисменты - рукоплескала менее усердная часть публики. Усердные слушатели, подавленные пониманием значения момента, хлопали гораздо слабее. Поднялась какая-то девица в сером и спросила:"А разве вы не почитаете нам свои стихи, написанные в русле герметического солипсизма?" Поэт посмотрел на девицу с содроганием - она была в таких сильных очках, что при взгляде на нее казалось, будто сквозь иллюминатор подводной лодки видишь утопленника. "Все будет в буфете",- проскрежетал поэт, во рту у которого окончательно пересохло, и проворно сбежал с трибуны. Внизу его уже ждал с распростертыми объятиями Зеликин. "Маэстро, это было великолепно!"- расплывшись в улыбке, завопил ценитель изящного. В толпе оживленно гомонивших поклонников большой поэт проплыл к выходу из зала и сразу повернул в буфет. Через некоторое время там действительно состоялось чтение стихов (стихи приводятся в приложении к первой части
14
данного очерка). В целом, по свидетельству летописца, рождение нового литературного течения прошло с большим успехом. Позднее даже Михайлов-Колпаков и анемичный юноша, очнувшись от недолгого забытья, присоединились к публике, веселившейся в буфете, и высказали докладчику свое восхищение. И никто не мог предвидеть того, что произойдет на следующем литературном собрании в Болгарском культурном центре.
ТЕМНОЕ ПОПРИЩЕ,
или
НЕЛИЦЕПРИЯТНЫЙ РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ
ЛИТЕРАТУРНОЙ БАТАЛИИ
(приложение к первой части)
* * *
Хотели вы увидеть сами,
Как я живу, уйдя из дому,
В строенье, брошенном жильцами
И дожидающемся слома.
И вот шагов ужасный скрежет
По битым стеклам раздается,
Но око здесь разруха режет,
Вам здесь по нраву не придется.
Засохших экскрементов кучу
Приняв за ржавую железку,
Войдете вы мрачнее тучи,
Ногою встряхивая резко.
15
А я, валяясь на топчане,
Слюнявя сплющенный окурок,
Храню упорное молчанье,
Лишь ухмыляясь, как придурок.
Из щелей ветхой переборки,
Кривыми жвалами пугая,
Вдруг выбегают уховертки,
Наручники напоминая.
Промчатся крысы в кавалькаде,
Распространяя звон стекольный,
Напоминающие сзади
Оживший корнеплод свекольный.
Согнувшись под привычным грузом
И стягиваясь в караваны,
Как будто семечки арбуза
Рысцой таскают тараканы.
И запустенья запах мыльный
Висит, внушая отвращенье,
И вскоре станет непосильной
Задача всякого общенья.
Гляжу вам вслед, промедлив с речью,
И вижу: тянется, как стадо,
За вами, позабыв увечья,
Растерянная анфилада.
16
Но зря вы смотрите надменно
На обитателей задворок,
Ведь раззолоченные стены
Все новых требуют подпорок.
Меня безумцем называют,
Но я ничуть не опечален -
Безумен тот, кто забывает,
Что дома нет прочней развалин.
А если общества строенье
От плана отклонилось ныне,
То с этой общей точки зренья
Мы все живем в одной руине.
-------------
* * *
Сперва железо старое на крыше
Слоистой язвой ржавчина проточит;
Затем цепочкой капли, словно мыши,
В сухом чердачном хламе затопочут;
Затем они зачмокают невнятно,
Сочась из швов на потолке беленом,
И на побелке возникают пятна -
Занятней тучек в небе полуденном.
17
И, убаюкан мерною капелью,
Я в них вперяюсь полусонным взглядом,
Чтобы увидеть их виолончелью,
Листом кувшинки или женским задом.
Глядеть так сладко из-под одеяла,
Чтоб капель назреванье и паденье
Выкручиванье лампы мне являло,
И поцелуи, и процесс доенья.
Обои словно клеены на вырост
И складка вспучивается за складкой,
И острым жальцем ласковая сырость
Мне лижет аденоиды украдкой.
И серебрится наподобье плюша
Иссосанная гнилью древесина,
И белые оборочки и рюши
Являет плесень дерзко и невинно.
Паркет, как роженица, изнывает,-
Вот снова, вспучась, доски закряхтели,-
Стремительно жилище догнивает,
Но я не поднимаюсь из постели.
Бессмысленна унылая забота,
Которая тягается с судьбою:
Судьба сама вдруг совершает что-то -
И все решается само собою.
18
Личинкой нежась в коконе постели,
В бульонной атмосфере теплой плоти,
Я знаю: мудрость в этом нежном теле,
Противящемся тягостной заботе.
-------------------
* * *
Я был бы рад окончить жить,
Лишь в тишине существовать.
Так страшно кем-то дорожить,
Так мерзко с кем-то враждовать.
Я насыщению брюшка
Животным вверюсь естеством,
Ведь пища истинно сладка,
Коль не отравлена умом.
Пусть рассосется разум мой -
Всей сытой плотью я пойму:
Я к жизни истинной самой
От жизни канул в эту тьму.
Звено сцепляет со звеном,
Родит питательную слизь
Во тьме, в бесчувствии немом
Непрекращаемая жизнь.
-------------
19
* * *
Хочу бродягой стать и позабыть мытье,
Чтоб жир и пот на мне сгнивали и смердели
И чтоб бессменное прилипшее белье
Разлезлось клочьями, сопрев на душном теле.
И кожу сальную колонии грибков
Повсюду испещрят, чтоб в сладострастной дрожи
Раздавливать я мог скопленья пузырьков
И жидкость липкую размазывать по коже.
Я буду острый зуд безвольно поощрять,
Скрести места, где сыпь рассеялась, как просо,
И крупного прыща головку ковырять,
Чтоб выступивший гной затем втереть в расчесы.
Хочу бродягой стать, чтоб беспредельно пасть,
Чтоб дерзко растоптать все нормы общежитья
И все, что нравится, без размышлений красть,
А после - убегать с необычайной прытью.
В помойках буду я куски перебирать,
Чтоб сделалась мне вонь приправою обычной,
Чтоб колбасы кусок ослизлый пожирать,
Очистив от волос и скорлупы яичной.
Хочу бродягой стать, чтоб злобу вызывать,
Чтоб мне жильцы домов грозили самосудом,
Поскольку девочек люблю я созывать,
Перед глазами их поматывая удом.
20
Я ненависть свою не удержу в душе -
И вырвется она, и будет жить открыто
В зловещих красках язв, в коросте и парше,
В вонючести одежд, в ухватках содомита.
Хочу не чувствовать, навек закрыть уста,
Представить, что распад уже покончил с нами -
И стала вновь земля безвидна и пуста,
И только Божий дух витает над волнами.
-------------------
* * *
Терпеливо я жду угасания дня,
Чтоб собой населить золоченую тьму,
Но со стаей скорее заметят меня -
Волки в городе держатся по одному.
Поднимаются острые уши мои;
Непривычные звуки они отстригут
От ночной тишины, чьи густые слои
В шерстяную ушную изнанку текут.
Утончаются ноги - чтоб сходными стать
По надежности мышц с лубяным волокном,
Чтоб весь город сумел я во тьме обежать,
Пряной меткой остаться под каждым окном.
И сгущается тьма - чтоб на корку камней
Метрономом когтей я насечку нанес.
21
Все предметы мильоном тончайших корней
Прорастают в мой влажный чувствительный нос.
Отворится подъезд - и глотнет полдвора
Убывающий сектор зевоты дверной,
И мелькнет на свету световая игра
Глаз моих - как бы в пленке слепой нефтяной.
Напрягаются чувства и ловят в ночи
Запах стали, охотников грубую речь;
Я ведь знаю, как бьется, круша кирпичи,
Словно бешеный шмель, в подворотне картечь.
Братья-волки, вы древний забыли закон:
Быть незримым, менять постоянно пути,
Ничего не желать, не нуждаться ни в ком,
Чтобы к людям, как пес, на поклон не ползти.
Братья-волки, вы жить не умели одни,
А иначе предать вас никто бы не смог.
Я ведь помню, как жалко вы кончили дни -
В липкой луже кровавой у вражеских ног;
Как частило под слипшейся шерстью густой
Ваше сердце и силилось жизни хлебнуть...
Волки, мертвые братья, вы слышите вой?
Лишь во тьме я осмелился вас помянуть.
--------------------
* * * 22
При ветре, мертвенно гудящем,
Я чую: близко чужаки,
Но я, последний древний ящер,
Обороню мои пески.
Кобенясь на выссоких лапах,
В крутую выгнувшись дугу,
Я обоняю мерзкий запах,
Присущий моему врагу.
Толпа людей меня обстала -
И я загадочно затих,
Лишь бабочкой порхает жало
Вдоль губ бесчувственых моих.
Укрыла стройное молчанье
Песков облезлая кошма,
Затем что мерзко слов звучанье
И будничная кутерьма.
И вдруг я на толпу кидаюсь,
Крича, как гневное дитя,
Подскакивая, изгибаясь,
Хвостом тяжелым молотя.
Подламываются штативы,
На землю падая пластом;
Нацеленные объективы
Крушу я кожистым хвостом.
23
Взрывая на песке дорожку,
Затем, вихляясь, прочь бегу,
Попутную сороконожку
Захлопнув в пасти на бегу.
Неутомимо лап вращенье -
Ведь мне единственно нужна
Страна немого отчужденья,
Молчанья странного страна.
Я должен быть в пустыне дикой,
Открытой с четырех сторон,
В невыразимости великой
Немой душою растворен.
-------------
* * *
Я красными точками вышит -
Укусами множества вшей.
Имеющий уши да слышит,
Но я не имею ушей.
Легли они в день непогожий
На кучу осенней листвы -
Лишь ямки, заросшие кожей,
Остались с боков головы.
24
Пускай мне приказано свыше,
Чтоб встал я, пороки круша -
Я больше приказов не слышу,
И этим довольна душа.
Пусть мне небеса указали,
Чтоб я говорил, как пророк,-
Во рту, как в готическом зале,
Застыл языка лепесток.
В ряды вдохновенных скитальцев
Включаться не хочется мне.
Не вижу я огненных пальцев,
Чертящих слова на стене.
Не вижу,- ведь пленкою птичьей
Глаза я свои зарастил,
И Бог, воозздвигатель величий,
За это меня не простил.
Я мог в человеческой массе
Беседовать с Богом один,
Теперь же лежу на матрасе
Засаленном, плоском, как блин.
Господним созданием лучшим
Себя ощутить я не смог.
Тряпьем укрываясь вонючим,
В углу я свернулся в комок.
25
От Божьего прячусь урока
Во тьме, в немоте, в тишине.
Жестокое дело пророка
Противно, о Господи, мне.
Я скрылся в ничтожество, Боже,
И вытерплю всех твоих вшей,
Кишащих в неровностях кожи,
Во впадинах бывших ушей.
----------
* * *
У меня нет ни глаз, ни ушей,
Но чувствилищем, скрытым в хребте,
Слышу сердцебиенье мышей,
Слышу вздохи клопов в темноте.
Слепота меня обволокла,
Слепоты произнес я обет,
Только нежные волны тепла
Проникают в мой чуткий хребет.
Не пробьет моей плоти сырой,
Облепляющей, словно квашня,
Звуков, запахов, образов рой,
Понуждавший к движенью меня.
89
Я обмяк и растекся блином
И недвижно лежу на полу
И в забвении темном своем
Я единственно чуток к теплу.
Я тепло чрезвычайно люблю:
Что бы теплое мимо ни шло,
Я сейчас же его облеплю
И собой укрываю тепло.
И опять растекусь в забытьи,
И вся жизнь моя - теплая мгла...
А когда-то в ином бытии
Не хватало мне остро тепла.
Был я зреньем когда-то влеком
К равнодушным чертам дорогим,
Но пленительный голос скребком
Проходился по нервам нагим.
Он буравил мозги, как сверло,
Стужей схватывал каждый сустав...
Вновь обрел я покой и тепло,
Лишь немым и бесчувственным став.
Я от образов резких земных
Отдохнуть наконец-то могу,
И не надо созвучья для них
Подбирать в утомленном мозгу.
27
И не надо от слов обмирать,
Норовящих тебя уколоть,
Если все свои чувства вобрать
В безмятежно живущую плоть.
Словно время, я длюсь в тишине
Без желаний, утрат и торжеств,
И текут равномерно во мне
Расщепленье и синтез веществ.
Я лежу и дышу тяжело,
Но флюиды тепла уловлю -
И предмет, испустивший тепло,
Ложноножками вмиг облеплю.
------------
* * *
Вот приплюснутый старый город, шаткий мост через реку Квай,
Где воркуют тугие струи у мохнатых ослизлых свай.
Отдаю я гребцу монету и на лодке туда плыву,
Где летучий город из джонок колыхается на плаву.
Как игольчатый панцирь - джонки на упругом теле реки,
Паруса - как драконьи крылья или яркие плавники;
Мачт скрещения повторяют ритм, который прибоем дан:
Здесь с приливом сплавилось устье и оно уже - океан.
Океан чудовищной каплей в равновесье хрупком набряк;
Подтопили пространство воды - хорошо, что я не моряк!
28
Громоздятся беззвучно тучи над замкнувшей простор дугой,
На литом щите океана опочил Великий Покой.
Подплываем к джонке, чей парус - словно ласточкино крыло,
И опять владелица джонки улыбается мне светло,
В волосах костяные гребни поправляет узкой рукой.
На устах у нее улыбка, а в глазах - Великий Покой.
Сладко видеть приготовленья, сладко видеть вспышку огня,
Сладко то, что она раскурит трубку медную для меня.
И опять размывает опий этот мир неподвижных форм,
И я вновь блуждаю с любимой там, где нас не достанет шторм.
Мы плывем по реке заросшей в утлой лодке, рука с рукой,
И цветы изменяют формы - неизменен только покой.
Золотится туман, на воды золотая летит пыльца,
И я взгляд оторвать не в силах от загадочного лица.
Бесконечна ее невинность - только грезы любит она;
Никуда я отсель не двинусь, чтоб ее не покинуть сна.
Принимаю как неизбежность грозный рокот дали морской:
Все движение - только внешность, а под ней - Великий Покой.
Не сумел я с покоем слиться - прикоснулся только к нему,
Но я деятельных и сильных никогда уже не пойму.
Мне бы только грезить, качаясь, под журчанье воды у свай
В перелетном городе джонок у моста через реку Квай.
-------------------------
29
ТЕМНОЕ ПОПРИЩЕ,
или
НЕЛИЦЕПРИЯТНЫЙ РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ
ЛИТЕРАТУРНОЙ БАТАЛИИ
(продолжение)
5.
Читатель перестает понимать, к чему я,
собственно, веду, но ведь я о том и старался,
чтобы привести его в совершенное недоумение,
так как это и есть то состояние, в которое
следует повергать всякого, имеющего обыкновение
зачитываться книгами и книжонками.
Лотреамон
Новоиспеченные поэты ошибаются, думая, что
темнота делает их возвышенными; они путают две
разные вещи: выражать нечто неясное и неясно
выражаться.
Эдгар По
Для этих людей их собственное невежество
является как бы гарантией против шествования
"избитыми путями".
Ходасевич
Все учатся - но только не поэты.
Любой дурак готов писать куплеты.
Поуп
Смысл высшего существования состоит в том,
чтобы выйти за пределы узко личного и вложить
свое духовное богатство в других людей.
Иммерман
В тот день, когда в салоне куртуазных маньеристов было назначено
93
следующее литературное собрание, публика стекалась в Болгарский культурный центр, предвкушая нечто необычайное. Привыкнув к тому, что в салоне постоянно царит атмосфера здорового цинизма, вседозволенности и бесшабашного веселья, публика полагала, что и герметический солипсизм придуман неспроста: всем казалось, будто его создание открывает путь к каким-то новым, не виданным ранее развлечениям. О чисто литературной и тем более философской стороне дела мало кто задумывался. К тому же всем очень понравились стихи, прочитанные основателем герметического солипсизма в буфете. Поэтому посетители салона с нетерпением ждали появления большого поэта и всех прочих выступающих встречали незаслуженно холодно. Наконец настал вожделенный момент, и большой поэт легко, несмотря на годы, взбежал на трибуну. Сотни глаз были устремлены на него из зала. Сознавая историческую важность момента и свою огромную ответственность - как-никааак в этот момент решались судьбы русского, а значит, и мирового искусства! - он откашлялся, высморкался, выпил, шумно глотая, стакан воды, еще раз откашлялся и, с трудом отдышавшись, начал:"Дорогие друзья! Братья и сестры! Со времени своего прошлого доклада и до нынешнего дня я не спал ни одной ночи: меня грррызло... терррзало... рррвало изнутри ощущение того, что произошла огромная ошибка и виновником этой ошибки являюсь я". "Не бойся, старик, мы с тобой",- прохрипел из зала Михайлов-Колпаков. "Благодарю за поддержку,- улыбнулся оратор и продолжал: - Путем долгих и мучительных размышлений я понял наконец, в чем состоит недоразумение, способное поставить на тупиковый путь локомотив мировой культуры. Герметический солипсизм, главным требованием которого является отъединение от мира, провозглашается именно в силу этого отъединения панацеей от царящего в мире зла. Зло, категория человеческой этики, при этом совершенно неправомерно распространяется на взаимоотношения прочих живых существ. Что же касается мира людей, то злом объявляются все существующие в нем отношения управляющих и управляемых. А ведь эти отношения гораздо чаще приносят добро, нежели зло. Более того, без них выхолащивается самая
94
суть человека как существа общественного. Решить проблему зла, царящего в человеческом обществе, можно только одним способом: очистить иерархические системы от холуйского духа, однако это решение, разумеется, не достигается путем отъединения от мира и социума. Или возьмем хотя бы те стихи, которые я читал в прошлый раз, уверяя, будто они являются продуктами герметического солипсизма. Помните?" Зеликин уже хлебнул водки, но при этих словах выплюнул водку обратно в стакан и заорал:"Помним! Классные стихи!" "Стихи хорошие,- скромно согласился большой поэт, - однако вот вам еще пример недоразумения: они не имеют никакого отношения к герметическому солипсизму. В самом деле, основной пафос этих стихов - это пафос отъединения от внешнего мира, но если бы не было этого мира, то не было бы и никакого пафоса. В прочитанных мною стихах все построено на образах внешнего мира, на вызванных ими эмоциях, и потому совершенно не важно, каковы устремления автора, сиречь лирического героя - факт состоит в том, что стихи вызваны к жизни внешним миром, а потому они могут считаться продуктом чего угодно, но только не герметического солипсизма". Михайлов-Колпаков с Зеликиным озадаченно переглянулись, чокнулись, выпили и вновь уставились на оратора. А тот гнул свое:"В прошлый раз докладчик, как вы помните, заявлял:"Все то, что с нами происходит, по отношению к нашей личности есть внешнее - это справедливо даже по отношению к тому, что происходит с нашим собственным телом. Описывая свои телесные ощущения, мы герметические солипсисты не в большей степени, чем если бы мы описывали жизнь австралийских утконосов". Это вывод вполне последовательный и мы с ним согласны. Но что же тогда остается на долю герметического солипсизма? Чисто мышление, мыслящее само себя? Но разве таковое возможно? А если да, то в каких терминах оно осуществляется? Ведь внешний мир и порожденные им термины мы отбросили. И чем будет заниматься чистое мышление - изучать поведение личности по отношению к самой себе? Ее обязанности по отношению к самой себе? Ее место внутри самой себя? И как вообще составить понятие о данной конкретной личности, если личность проявляется и характеризуется
32
лишь в ее отношениях с внешним миром - прежде всего с другими личностями? Отделив личность от внешнего мира, мы ее утратим. Можно, конечно, условно представить себе некую безликую, лишенную индивидуальных черт частицу мыслящей субстанции,- частицу духа. Однако для того, чтобы эта духовная единица действовала именно как дух, не имея при этом никаких внешних импульсов для действия, она должна получать эти импульсы из себя самой. А добиться этого она может лишь одним способом - противоположить себя себе же, сделать себя объектом мышления, то есть создать из себя свой собственный внешний мир. Скажите мне тогда, какой же толк в этом пресловутом отъединении, если мы в результате все равно приходим к тому, от чего пытались отмежеваться? Если же рассматривать реальное, а не придуманное мышление, то оно порождено и определяется условиями жизни субъекта во внешнем мире, питается впечатлениями этого мира и получает из него побуждения к действию. Стремление отъединиться, как мы видели, изначально бессмысленно, мыслящей личности никуда не деться от внешнего мира и от общения с ним, так не рассматривать искусство как то, чем оно, по сути, и является, а именно - наиболее эффективным средством этого общения?" "Разумно",- веско сказал Михайлов-Колпаков. "Да здравствует герметический солипсизм!"- вскочив на ноги и бешено аплодируя, завопил давешний анемичный юноша. "Сядь, придурок!- цыкнул на него Зеликин. - Ты чего, совсем рамсы попутал?" Юноша сел и пристыженно затих. "Благодарю за поддержку,- вновь сказал оратор и, понизив голос до драматического шепота, доверительно обратился к залу: - Я вам вот что скажу: на самом деле девяносто процентов поэтов уже сейчас являются герметическими солипсистами, сами о том не догадываясь". "Как это?"- ахнул Михайлов-Колпаков. "Вот суки,- пробормотал Зеликин. - Я так и знал". "Да-да, представьте себе, дорогие друзья,- наслаждаясь произведенным эффектом, произнес мэтр. - Я говорю, конечно, не об их образе жизни - с окружающим миром они взаимодействуют вполне нормально и отъединяться, как правило, не собираются. Но что касается их творчества, то тут картина иная. С чем мы,
33
наивные люди, обычно сталкиваемся, решив почитать стихи? С тем, что связь слов и предложений в этих опусах определяется не внутренней логикой языка и не развитием замысла, а произволом автора; с тем, что каждая последующая строка не вытекает из предыдущей; с обилием неточных словоупотреблений; с никому не нужными языковыми выкрутасами, перерастающими в полную безграмотность; короче говоря, с хаосом и бессмыслицей, которые выдаются за глубину и сложность. В результате мы имеем утрату всякой духовной связи между автором и читателем и естественно вытекающее из этого общее падение интереса к поэзии. Оправдывая свою невнятицу, авторы прибегают к старым как мир уверткам вроде "пишу для себя", "пишу как вижу, а вижу я не так, как все", и т.п. Автор, "пишущий для себя", сам обличает себя во лжи, когда старается затем обнародовать написанное; автор, видящий мир "не как все" и соответственно пишущий, занят таким же бессмысленным делом, как человек, не знающий ни одного земного языка и тем не менее упорно пытающийся разговаривать. Индивидуальное видение похвально, но лишь в том случае, если автор позволяет читателю понять, каково оно, собственно,- это индивидуальное авторское видение. Нашим сочинителям, совершенно неспособным поставить себя на место своего же читателя, не мешало бы почаще вспоминать высказывание Салтыкова-Щедрина: «То "свое", которое внезапно заговорило во мне, напоминало мне, что и друггие обладают таким же, равносильным "своим"». Разве не вытекает отсюда, что для достижения взаимопонимания нужно не вываливать на читателя как попало это самое "свое", которое скорее всего окажется ему чуждо, а найти и в собственном, и в читательском "своем" нечто общее, построить на этом общем способ изложения и таким образом сделать себя как личность понятным и близким читателю. Зацикливаясь на "своем", забывать о читателе - это очень скользкий путь, а именно по нему и собирался нас повести герметический солипсизм. Однако мы не собираемся примыкать к тем несметным толпам стихийных герметических солипсистов, которым милее своим невнятным бормотанием напоминать идиотов, нежели добросовестно трудиться над тем,
34
чтобы придать своим мыслям ясность. А ведь и труд, и ясность мыслей и речи имеют свою самостоятельную ценность. Вспомним, что писал Бодлер:"Нужно трудиться, если не из склонности, то хотя бы из отчаяния, потому что если все хорошенько взвесить, то трудиться не так скучно, как развлекаться". А уж насчет развлечений наши герметические солипсисты большие мастера, хотя и нелегко понять, за что, собственно, они так щедро себя вознаграждают. Но бояться труда не стоит - достаточно отдать себе отчет в его необходимости, а дальше все пойдет как по маслу. Вспомним еще раз Бодлера "Чем больше трудишься, тем лучше трудишься и тем больше хочешь трудиться. Чем больше производишь, тем становишься плодовитее". А что касается ясности, то примером ее самостоятельной ценности служит судьба поэта Семена Надсона. Хорошим поэтом Надсон, как известно, не стал - возможно, виной тому ранняя смерть, а возможно, и его собственные родители, ибо человек, названный Семеном, вряд ли может писать хорошие стихи. Однако творчество Надсона имеет одно неоспоримое достоинство - мысли автора в нем выражены предельно ясно. И что же? Надсону как никому другому удалось выразить все те пошлости, которые были характерны для общественного сознания его эпохи, всю банальность мышления прогрессивного человека, всю безвкусицу, пресность и унылость стерильной добродетели. В результате стихи Надсона являются более поучительным чтением, нежели творчество ряда его современников, наделенных несомненным талантом. И все оттого, что Надсон умел ясно выражаться - в отличие от большинства наших современников, произведения которых обречены на полную никчемность и скорое забвение. Как-то даже странно доказывать, что всякое искусство (и, в частности, поэзия) является способом общения, а условием и одновременно целью всякого общения является взаимопонимание. Однако взаимопонимание невозможно без готовности автора преодолеть зацикленность на самом себе, поставить себя на место читателя, дабы выяснить, будет ли он, автор, этим читателем понят. Я говорю здесь не о дешевой "доступности", а лишь о способности не превращать свои сочинения в ребус, ибо никакой нужды в подобных скучных
35
головоломках у общества нет. Ясность художественного мышления и выражения - вот единственный, пусть нелегкий, путь к взаимопониманию с читателем. А привычка выражаться как попало, прикрываясь невыразимостью своей личности, а на деле просто боясь труда, необходимого для достижения ясности,- такая привычка неизбежно заводит в тупик творческого банкротства.
6.
Вот выхожу на днях из театра, ко мне
нервно подбегает одна известная артистка
и говорит: кто вы такой? Как ваша фамилия?
Вы слышите? Я вас жду у себя сейчас... Что
мне было делать?
Газданов
Уличная драка не может не внушать
отвращения, однако энергия, проявленная ее
участниками, взывает к чувству прекрасного:
в потасовке простолюдин показывает свою
ловкость.
Китс
Никуда не гожусь я трезвый! Выпью -
И пятнадцать сидит во мне поэтов.
Марциал
Когда отгремели аплодисменты, публика вновь хлынула в буфет, унося с собою усталого оратора. В буфете вновь завертелась привычная рутина славы и успеха: раздача автографов, восторженные возгласы, предложения выпить... Ценителей словесности особенно восхищало то изящество и та интеллектуальная мощь, с которыми поэт менял свое мировоззрение, на предыдущем собрании декларируя свою приверженность герметическому солипсизму, а на следующем разбивая новосозданное течение в пух и прах. "Это явилось плодом мучительных раздумий. Я должен был так поступить",-
36
отвечал на похвалы мэтр. Внезапно возле одного из столиков завязалась потасовка: оказалось, что один из слушателей, еще сидя в зале, дал затрещину другому слушателю, сидевшему впереди,- за то, что пострадавший слишком громко разговаривал со своей соседкой. Обиженный нашел обидчика в буфете и, распаленный коньяком, схватил его за грудки. После недолгой возни противников разняли, и чествование оратора продолжалось своим чередом. Однако вскоре большой поэт решил покинуть гостеприимные стены Болгарского культурного центра, поскольку получил от нескольких богатых поклонников приглашение продолжить вечер на располагавшейся неподалеку частной квартире. Однако незаметно удалиться ему не удалось - на улицу вслед за ним вывалила целая толпа поклонников и поклонниц. Растолкав людей, к нему бросилась глубоководная девица в мощных очках с возгласом:"Я хочу показать вам свои стихи! Можно?" Тут же подскочила и подруга глубоководной девицы, румяная блондинка с глазами навыкате и умильной улыбкой. "Не Бог весть что, но все-таки получше этой очкастой",- взглянув на блондинку, подумал поэт. Просьба глубоководной девицы повергла его в замешательство, но пока он размышлял над ответом, рядом вдруг поднялась какая-то суматоха, и внезапно очкастая поклонница получила такой мощный толчок в спину, что едва не вылетела на проезжую часть - прямо под колеса проезжавшего троллейбуса. Оказалось, что противники, которых удалось разнять в буфете, теперь вновь нашли друг друга на улице и сцепились не на шутку. Попытавшийся прервать схватку Михайлов-Колпаков после пребывания в буфете нетвердо стоял на ногах, а потому был легко отброшен в сторону и с разгона врезался в глубоководную девицу. Девица ухватилась за какого-то прохожего и лишь потому не окончила жизнь под колесами троллейбуса, а Михайлов-Колпаков упал на тротуар, долго ворочался и кряхтел, пытаясь подняться, и в дальнейших боевых действиях участия не принимал. Впрочем, продлились они недолго: Зеликин, приведенный в ярость жестоким обращением со своим другом, бесцеремонно растащил враждующие стороны, понося их при этом последними словами. Один из драчунов от нанесенного Зеликиным тычка
37
врезался в толпу поклонников поэзии и повалил, как кегли, нескольких литературных дам, а второй, делая огромные прыжки и дико размахивая руками, пробежал по инерции шагов пятьдесят, пока не налетел на милицейский наряд. Милиция на всякий случай тут же сцапала голубчика, а затем живо заинтересовалась происходящим у Болгарского культурного центра. "Так-так, что это у вас тут происходит?"- с плотоядной ухмылкой поинтересовался старший наряда. Зеликин, Михайлов-Колпаков и еще несколько опытных людей мгновенно исчезли, словно их никогда и не было на месте происшествия. "Уходим!"- прошипел поэт на ухо пучеглазой блондинке, подхватив ее под руку. Блондинка безропотно дала увлечь себя в подворотню. Очутившись во дворе, поэт остановился и стал озираться, но тут в лабиринте гаражей, заборов и трансформаторных будок призывно заухал Зеликин, и поэт со своей спутницей поспешил на зов. Вскоре они уже сидели с бокалами в руках на мягком диване в гостиной роскошно обставленной квартиры и со смехом обсуждали все происшедшее. Богатые поклонники хлопотали на кухне, раскладывая закуски по тарелкам и хлопая пробками бутылок. Пережитая встряска сильно взбодрила Михайлова-Колпакова: он разразился длинной сбивчивой речью во славу поэзии, авиации и певца Тома Уэйтса, а чуть позже, осушив несколько бокалов токайского, заявил:"Сейчас я вам тоже прочту стих. Стих про осень". "Рано еще, Андрей,- попытались урезонить его окружающие. - Ведь только май на дворе!" Однако авиатор не желал ничего слушать и начал:
Над Москвой журавли пролетают на юг,
Листопад заметает дорогу мою.
Где же ты, мой далекий единственный друг?
Я тебе ээтту песню сегодня дарю...
Стихи отличались необычайной чувствительностью, если не сказать слезливостью, но уже во втором четверостишии автор забыл половину слов, взамен вставляя "мэ-мэ-мэ", "та-та-та", а то и просто подходящие по размеру матюки. Некоторые слова со злорадным хихиканьем подсказывали ему
38
слушатели. Поэт, виновник торжества, больше не мог выносить этого тяжелого зрелища и ускользнул, увлекая за собой блондинку, в соседнюю комнату, где сквозь приоткрытую дверь он успел ранее заметить двуспальную кровать.
Наутро богатые поклонники, морщась от головной боли, разъехались по своим офисам - остался лишь один из них, которого не смогли добудиться. На кухне за бутылкой токайского сидели и тихо беседовали Зеликин и Михайлов-Колпаков - эти люди, как обычно, никуда не спешили. Неожиданно на пороге кухни выросла фигура большого поэта. Он был в одних цветастых семейных трусах и ожесточенно скреб пятерней всклокоченную голову. Взгляд его упал на бутылку токайского. Зеликин, ни о чем не спрашивая, полез в посудный шкафчик за третьим стаканом. "Я еще вот о чем подумал,- произнес поэт осевшим спросонья голосом, словно продолжая прерванный разговор. - Если бы полностью и глобально победил герметический солипсизм, то как бы тогда люди стали размножаться?"
Предлагаем и читателю поразмыслить на досуге над этим вопросом.
КОНЕЦ
29.01.2000, Москва.
УЛЫБЧИВЫЕ МОГИЛЬЩИКИ
(попытка объясниться с читателем)
1
Что меня всегда доводит до крайней
досады, это то, что, со стороны шумящей
публики, оказывается равный прием и
пошлому, и не пошлому, и гаерству, и
даровитости. Не доказывает ли эта
неразборчивость вкуса, эта черствость ума,
эта неразвитость суждения, что готовые
восхищаться всяким вздором уже не могут,
конечно, ни объяснить себе, ни усвоить
понимания прекрасного в его так трудно
уловимых оттенках. Тут нельзя сказать, что
нет искусства для публики: скорее можно
сказать, что нет публики для искусства.
граф В.А.Соллогуб.
Любезный читатель! Кавалерам Ордена куртуазных маньеристов хочется верить в то, что ты не без удовольствия проштудировал несколько наших капитальных книг, вышедших в течение двух последних лет. Речь идет прежде всего о таких примечательных изданиях, как "Красная книга маркизы" ("Издательский дом "Александр Севастьянов"", 1995), "Отстойник вечности" ("Букмэн", 1997), "Триумф непостоянства"("Букмэн", 1997). Разумеется, мы знали истинную цену тем нашим опытам в стихах и в прозе, которые составили содержание трех названных орденских сборников, однако все же с понятным авторским волнением ожидали откликов публики. Первыми, как всегда, высказали свое мнение Читатели с большой буквы - истинные ценители, чьи глубокие познания,
2
тонкий вкус и врожденное чувство изящного неизбежно поднимают их над остальной читательской аудиторией - не в обиду этой самой аудитории будь сказано. Хорошо зная большинство этих прекрасных людей, куртуазные маньеристы с трепетным интересом ожидали их беспристрастного суждения. Когда мы услышали их единогласные похвалы, их восхищенный смех, то все волнения улеглись, и дальнейшим шумным восторгам широкой публики мы внимали со снисходительным одобрением, устало кивая головами. Впрочем, такая вялая реакция была вызвана лишь понятной расслабленностью, овладевшей немолодыми уже людьми после напряженных творческих усилий, а вовсе не пренебрежительным отношением к публике. Бурная радость, с которой посетители наших концертов и читатели наших книг встречают произведения подлинного искусства, пробившиеся к ним сквозь многочисленные препоны, воздвигнутые глупостью и стяжательством,- сама эта радость свидетельствует о том, что публика вовсе не такая уж дура, как нам пытаются исподволь внушить газетчики и телеведущие, и вполне способна получать эстетическое наслаждение не только от кривляний "массовой культуры". Последняя умеет кривляться на тысячу ладов, но за всеми ее ликами неизменно чувствуется пустота - именно поэтому подлинное искусство никогда не останется без аудитории. Всякий пессимизм здесь совершенно неуместен. Жрецам "массовой культуры" выгодно приписывать публике куда большую меру глупости, нежели та, которая ему действительно присуща, и публика должна наконец ясно отдать себе в этом отчет. Господа, не обладающие решительно никакими талантами, кроме капиталов темного происхождения, наглости и крепких локтей, могут преуспевать в культуре лишь в том случае, если им удастся навязать обществу собственные оценочные стандарты, делающие безграмотность, бессодержательность и безвкусицу чем-то вполне нормальным. Однако новым хозяевам жизни, пытающимся сделать из культуры лишь предмет наживы, не стоит слишком обольщаться тем, что люди потребляют их второсортный товарец. Люди порой просто-напросто не имеют иного выбора, окруженные бесчисленными развалами глупейших бульварных
3
книжонок, захлестнутые потоками самой чистой, беспримесной глупости, льющейся ежедневно с телеэкранов, из динамиков радиоприемников и со страниц газет и журналов. Вдобавок публике постоянно внушают, будто ничего иного онна потребить и не способна, а все те явления культуры, в которых имеется хоть какое-то содержание, либо безнадежно устарели, либо являются достоянием неких исключительных умов. Наши бизнесмены от культуры добились того, к чему оспокон века стремится всякий капитал, то есть монополии, и теперь беззастенчиво пользуются своим господствующим положением, определяя, что должен потреблять человек, если у него возникает потребность в возвышенном. Насколько убоги и смехотворны их представления о том, какой должна быть духовная продукция, всякий может видеть на примере нынешнего книжного рынка и нынешних средств массовой информации. Мне думается, что автор эпиграфа к данной главке граф Соллогуб неправильно расставляет акценты: не осуждать надо публику за ее "готовность восхищаться всяким вздором" и за "неразвитость суждения", а низко поклониться ей за то, что она все еще готова оказать достойный прием подлинной даровитости. Нисколько не идеализируя публику и видя всю незрелость ее способностей к восприятию и суждению, надо тем не менее порадоваться тому, что эти способности все еще сохранились. А ведь наши бездарные и алчные "распорядители культуры" не жалеют сил и денег на то, чтобы окончательно их искоренить и тем самым окончательно устранить конкуренцию со стороны Таланта. Поток суррогатов духовности не иссякает ни на минуту, а производители суррогатов купаются в славе и деньгах. Монопольные сверхприбыли позволяют им пускать публике пыль в глаза, дабы та решила, что подобные деньжищи зря не плятят и что мыльные пузыри "массовой культуры" наполнены на самом деле нешуточным содержанием (впрочем, возможен и другой вывод:"Пустота есть лучшее содержание").
Однако тяга к сотворчеству и познанию, а также чувство Прекрасного неистребимы в любом нормальном человеке - неистребимы хотя бы потому, что являются его отличительными родовыми чертами, выделяющими Человека из мира
4
прочих живых существ. Удовлетворить эту тягу способно только искусство, а поэтому рано читать искусству отходную - оно живет, и данный факт подтверждается даже не столько книгами куртуазных маньеристов, сколько живейшим откликом на наши книги всего цивилизованного человечества. Монополия и прочие буржуйские штучки с настоящим Искуством, к счастью, не проходят, ибо оно обращается не к кошельку и брюху, а к духовному началу, которое не обмануть и не насытить суррогатами, производимыми конвейерным способом одними бездарностями под руководством других. Ни эти поделки, ни их творцы никогда не удостоятся подлинного уважения, подобно тому, как шлюхам никогда не стать почтенными членами общества - не помогут никакие опросы, проводимые среди ослепленных богатством глупеньких десятиклассниц. В сфере Духа владычествует и неизменно торжествует только Талант.
Читателю может показаться, будто я отвлекся, однако это не так. Возвращаясь к нашим книгам, хочу заметить: хотя куртуазные маньеристы и являются аристократами по духу, убеждениям и манерам, однако в жизни они весьма терпимы и демократичны,- как, собственно, и подобает истинным аристократам. Обычно издания Ордена куртуазных маньеристов снабжены пространными приложениями, в которых почитатели нашего таланта излагают свои мысли о значении куртуазного маньеризма, о его характерных чертах, о путях его дальнейшего развития и проч. Мы не подвергаем эти сочинения ни малейшей цензуре - в силу нашей общеизвестной терпимости, а также потому, что ко всем видам цензуры, за исключением военной, питаем искреннее отвращение. Однако из того факта, что статьи наших друзей опубликованы в орденских книгах, часть публики сделала неверный вывод - возникло мнение, будто кавалеры Ордена мыслят точно так же, как и авторы вышеупомянутых статей. На самом деле это далеко не так - просто мы считаем воззрения друзей ценными в любом случае, вне зависимости от того, согласны мы с ними или нет, а потому и достойными публикации в наших книгах. Имея перед собой наши произведения и вдохновленные ими критические сочинения, читатель вправе соглашаться или
5
не соглашаться с нашим доброжелательным критиком, вправе сам решать, какая мера правоты содержится в его словах. Однако из соседства под одной обложкой наших пиес и неких критических опытов не стоит делать скороспелых выводов о тождестве убеждений художников и критиков. Для примера, дабы исключить в дальнейшем возможность подобных недоразумений, я остановлюсь ниже на некоторых положениях, постулируемых исследователями нашего творчества, и попытаюсь разъяснить, в чем и почему мы с данными положениями не согласны.
Наконец, я должен с глубоким прискорбием поведать читателям о том, что некоторые критические статьи попали в книги Ордена помимо нашей воли. Подняв брови в знак вполне понятного удивления, читатель недоверчиво спросит:"Как такое может быть?!" Увы, может, дорогой читатель! Однако для разъяснения причин столь странного казуса мы не вправе отделаться туманным сообщением о том, что у Ордена есть влиятельные враги. С согласия капитула Ордена я вынужден дрожащей рукой приподнять завесу тайны над поистине демонической деятельностью человека по имени Василий Пеленягрэ.
2
Я не стыжусь его, я о нем горюю. Он
идиот. Ну что ж, это мой крест. В каждой
семье есть свой идиот, свой эпилептик,
сифилитик, чахоточный, мошенник, своя
потаскуха. А у кого в семье их нет, так
скоро будут. Господь справедлив.
Жорж Дюамель
У большинства человеческих сообществ, даже самых блестящих и овеянных славой, имеется своя кошмарная тайна. Имеется такая тайна и у Ордена куртуазных маньеристов. Состоит она в том, что у архикардинала Ордена Виктора Пеленягрэ, человека, славящегося своей правдивостью, открытостью и
6
бескорыстием, есть безнравственный младший брат, в душе которого не найти и следа перечисленных свойств и от которого Виктор давным-давно отрекся. Василий Пеленягрэ сызмальства завидовал блестящим успехам старшего брата, и эта зависть сделалась движущей силой и главным побудительным мотивом всей его житейской деятельности. Младший брат уже в детстве начал отравлять существование будущему архикардиналу: он обливал керосином кошек и поджигал их, уверяя затем старших, будто это сделал Виктор; он подбрасывал брату в портфель порнографические картинки, а затем писал завучу записки с просьбой осмотреть вещи Виктора Пеленягрэ; он лил всякую дрянь под яблоню, плоды которой особенно любил поедать Виктор, и добился того, что несчастное дерево наконец засохло. При этом Василий Пеленягрэ был привержен к чтению, пожалуй, не меньше, чем его старший брат, однако прочитанное не шло ему на пользу: из книг он старательно выбирал только самое плохое, только упоминания о пороках, злодействах и неправедной наживе. В злодействах, как мы видели, он преуспел уже смолоду, то же можно сказать и о пороках: не было тайного притона в цыганской столице СССР - городе Сороки, прилежным посетителем которого не являлся бы Василий Пеленягрэ, пускавший там на ветер родительское добро. Что касается неправедной наживы, то Василий вовремя понял ограниченность родительских средств, а к тому же крутой нрав отца, бывшего моряка Ивана Семеновича, не позволял слишком часто запускать лапу в семейную кубышку. Тем временем Виктор уже успел стяжать первые лавры на литературном поприще; имя его замелькало сначала в провинциальных, а затем и в столичных журналах, а вместе с известностью пришли гонорары, вояжи, даровые угощения, успех у женщин и многое другое. Нигде так не ценили поэтов, как в Советской империи - карьера Виктора Пеленягрэ является тому подтверждением. Однако безоблачного счастья не бывает - в далекой Молдавии не дремал его младший братец Василий. Пристально следя за успехами старшего брата, он сделал в итоге довольно верный вывод о том, что при известной ловкости литературой можно заработать и на кусок хлеба с маслом, и
7
обеспечить себе видное положение в обществе, и насолить ненавистному родственнику. Прочитав предисловия всех книг в сельской библиотеке (что впоследствии доставило ему славу эрудита), Василий отправился завоевывать столицу. Первым делом он явился к уже авторитетному в литературных кругах Виктору и разыграл перед ним целый спектакль внезапно проснувшихся родственных чувств и глубочайшего читательского восторга. Лицедей провел свою роль крайне фальшиво, однако легковерный Виктор ничего не заметил и снабдил втирушу всеми необходимыми рекомендациями. Дальнейшее для Василия Пеленягрэ не представляло уже особой сложности, и вскоре он стал своим человеком в литературном мире Москвы. Его видели во всех редакциях и литературных салонах, на пирушках богемы и в аудиториях Литературного института. Пользуясь внешним сходством со старшим братом и состряпанными в Сороках поддельными документами на имя Виктора, Василий Пеленягрэ постоянно публиковал (и до сих пор публикует) в различных изданиях свои вирши, исправно получая за них гонорары и заставляя недоумевать поклонников творчества архикардинала, поражавшихся тому, как неровно пишет большой поэт. Публикаторский зуд у Василия Пеленягрэ постепенно перерос в манию - ему во что бы то ни стало хотелось видеть свои опусы в печати, пусть даже и под именем брата. Впрочем, возможно, это было лишь проявлением застарелой ненависти: таким образом растленный младший брат пытался расшатать репутацию старшего. В любом случае для реализации своих маниакальных страстишек Василий Пеленягрэ счел нужным примазаться к Ордену куртуазных маньеристов, в котором уже блистал Виктор в качестве архикардинала. Когда его попытки вступить в Орден официальным путем были с гневом отвергнуты, молдавский маниак сделался для Ордена чем-то вроде штатного и весьма зловредного привидения. Он имеет обыкновение являться в издательства, где готовятся к печати наши рукописи, и под предлогом внесения улучшений изымать из них лучшие стихи Виктора Пеленягрэ, взамен всовывая собственные творения весьма сомнительного эстетического достоинства. ( Напоминаю еще раз, что аферист
8
обладает абсолютным внешним сходством со своим старшим братом и очень ловко использует данное обстоятельство.) Работники издательств не решаются перечить большому поэту, и в результате в некоторых наших сборниках под именем Виктора Пеленягрэ опубликовано немало стихов Василия. ( Так, например, в книге "Любимый шут принцессы Грезы" стихотворения "Триолет", "Святые мощи", "Вакханалия", "Чары", "Классическое" написаны Василием Пеленягрэ.) В последнее время мы были вынуждены поставить подготовку наших рукописей под постоянный контроль, рискуя прослыть педантами, однако это не всегда помогает: если в "Красную книгу маркизы", готовившуюся под неусыпным наблюдением канцлера-инквизитора Ордена Александра Севастьянова, маниак, несмотря на все попытки, не смог вставить ни строчки, то книга "Триумф непостоянства" готовилась во Владимире, и, пользуясь удаленностью этого пункта от столицы, наш супостат нанес нам коварный удар. Он не поленился съездить во Владимир, без труда обвел вокруг пальца провинциальных издателей и всучил им для включения в книгу предисловие собственного сочинения, хотя первоначально книга задумывалась без всякого предисловия. При этом Василий Пеленягрэ шаркал ногой в черном ботинке, приседал, закатывался хохотом и восклицал:"Блестящая статья! Величайший ум эпохи!" Таким образом наша книга "Триумф непостоянства" оказалась снабжена вступительной статьей весьма злонамеренного характера - статьей, пронизанной поистине иезуитским лицемерием. Большая ее часть написана так витиевато, что ничего невозможно понять (впрочем, таков вообще стиль Василия Пеленягрэ-прозаика). Однако общая ностальгическая тональность предисловия вызывает у читателя похоронное настроение и призвана постепенно привести его к выводу, что Орден куртуазных маньеристов вот-вот окончит свое земное существование. Попутно Василий Пеленягрэ, пишущий от лица своего брата, начинает перечислять заслуги Ордена, однако намеренно устраивает путаницу, не указывая ряд изданий, стяжавших подлинный успех, и в то же время приводя названия книг, которых никто и в глаза не видел. Дабы создать у читателя впечатление, будто его
9
одаренный брат выжил из ума, Василий Пеленягрэ пускается в нудное перечисление сочиненных Виктором песенных текстов. Разумеется, самому архикардиналу никогда и в голову бы не пришло выдавать то, что сочинено между делом для заработка, за серьезные творческие достижения. Не могу удержаться, чтобы не процитировать особенно зловредное место из опуса Василия Пеленягрэ:"И вот, не дожив пяти лет до положенных десяти (а именно этот срок отпущен любому литературному течению), мы вдруг поняли, что до времени потерпели крушение. Будут выходить книги, писаться монографии, разрастаться исследования, но никогда уже не будет так, как в ту недолгую пору, когда мы были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо, и жизнь на самом деле становилась сказкой". Как видно из приведенной цитаты, свои мысли Василий Пеленягрэ излагает крайне невразумительно - должно быть, в силу поверхностности полученного образования. Основываясь на логике нормального человеческого языка, можно сделать ложный вывод, будто поэтам, о которых идет речь, всего-навсего пять лет от роду. Поскольку это явно не так, то читатель, сделав небольшое умственное усилие, догадывается: автор, говоря о прожитых годах, имеет в виду Орден куртуазных маньеристов, а не самих его кавалеров. Поморщившись от щедро употребленных в одной-единственной фразе "будут", "будет", "было" и "будущее", читатель задумывается: ведь по словам автора выходит, что Орден существует всего 5 лет, хотя каждый ребенок знает дату его основания - 22 декабря 1988 года. Здесь литературный жулик Василий Пеленягрэ выдает себя с головой: его старший брат, основавший Орден вместе с Вадимом Степанцовым, не мог сделать такой ошибки, и потому подпись под статьей "Виктор Пеленягрэ" предстает явно фальшивой. Далее у читателя возникает вопрос: как понять заявление автора о том, что всякому литературному течению якобы отпущен срок в 10 лет? Смутность мысли и неточность словоупотреблений - характерные черты стиля Василия Пеленягрэ, которые, наряду с прочими причинами, заставили нас отказать этому господину, когда он домогался чести вступить в Орден. Кем
10
отпущен такой срок? Почему именно такой? И как быть с теми течениями, которые существовали меньше 10 лет или дольше этого срока? К примеру, знаменитое тулузское объединение куртуазных поэтов "Академия веселых наук" процветало несколько десятилетий, и Виктору Пеленягрэ, в отличие от его малообразованного братца, об этом прекрасно известно. Хочется напомнить Василию Пеленягрэ и о том, что литературные течения, ставшие подлинной вехой в развитии культуры, не умирают ни с переменой вкусов и пристрастий их творцов, ни даже с физической смертью последних. Адепты символизма давно в могиле, однако символизм как литературное течение изучается и будет изучаться во всех университетах планеты. И, наконец, самое главное: от имени всех кавалеров Ордена я должен заявить, что чувство краха не посещало нас ни на минуту - здесь Василий Пеленягрэ беззастенчиво выдает желаемое за действительное. Его можно понять: на его глазах одна за другой выходят великолепные орденские книги, вызывая восторженные отзывы как людей самой высокой учености, так и широкой публики; он прокрадывается на наши концерты и видит наш шумный успех, слышит овации, виновником которых является, в частности, и его старший брат; упоминания о куртуазных маньеристах звенят в его ушах и отдаются в воспаленном от ненависти мозгу. Все козни оказались бессильны против истинного таланта, и в жалкой судьбе Василия Пеленягрэ наши завистники могли бы увидеть свою собственную судьбу. Однако никто не знает, на какие еще каверзы способен этот завистливый неудачник, и потому я взываю ко всем нашим друзьям: пусть вас не обманывают развязные манеры, веселое пустословие и обманчивое внешнее сходство с Виктором Пеленягрэ. Доверяйте только таланту!
3
История прекратила течение свое.
Салтыков-Щедрин
Продолжая свой рассказ о жизни Ордена куртуазных маньеристов в тех ее аспектах, которые были доселе скрыты от любопытствующей публики, я не
11
могу обойти вниманием такую значительную фигуру, как наш французский друг Филипп Боклерк. Уже несколько лет деятельность этого прекрасного человека неразрывно связана с Орденом, и следует признать, что своей широкой известностью во Франции, Бельгии и Швейцарии, а также на острове Новая Каледония и на атолле Муруроа Орден обязан прежде всего его столь же глубоким, сколь и остроумным статьям. Одна из этих статей произвела столь глубокое впечатление на канцлера-инквизитора Ордена Александра Севастьянова, что он счел необходимым включить ее в изданный им орденский сборник "Красная книга маркизы". Однако еще до своего знакомства с данной статьей Александр уже был прекрасно знаком с ее автором: во время своего пребывания во Франции канцлер успел сделаться закадычным другом и постоянным собутыльником господина Боклерка. В свободное от филологических изысканий время друзья совместно посещали сомнительные кварталы Парижа, Гавра, Марселя и Бордо. Француз пребывал в таком восторге от своего русского спутника и от творчества куртуазных маньеристов, с коим канцлер, разумеется, его обстоятельно познакомил, что в подражание Севастьянову отпустил эспаньолку, выучился виртуозно браниться по-русски ( это умение блестяще используется им в его последних работах) и даже внешне стал походить на наперсника своих трудов и забав, будучи человеком столь же внушительного телосложения. К сожалению, многогранная деятельность г-на Боклерка не позволяет ему часто бывать в Москве и лично общаться с поклонниками Ордена, однако эти последние могут составить представление о незаурядных философских, литературоведческих и филологических способностях нашего друга по его статьям - их мы публиковали и намерены публиковать впредь в блестящих переводах Александра Севастьянова.
Однако высокая оценка, данная нами творчеству г-на Боклерка, и его глубокое проникновение в сущность, характерные черты и перспективы дальнейшего развития такого сложного явления, как куртуазный маньеризм, вовсе не обязывает нас соглашаться со всеми его положениями. Как то ни
12
парадоксально, некоторые из его сомнительных высказываний явились следствием того восторга, в который пылкого француза неизменно приводят строки куртуазных маньеристов. В такие блаженные минуты г-н Боклерк утрачивает самообладание и порой позволяет себе не вполне обоснованные утверждения. От одного из таких утверждений на орденском капитуле было решено отмежеваться. Позволю себе процитировать статью, помещенную в "Красной книге маркизы". О куртуазном маньеризме доктор Сорбонны пишет как о явлении, знаменующем собой конец всемирной литературы, и далее аргументирует свою мысль следующим образом:"Потому что литература исчерпала свои возможности как средства познания мира и человека. Она не в силах сегодня конкурировать с наукой: историей, психологией, социологией, физикой и т.п. Сегодня мы не пойдем к литературному источнику с вопросами: как жить, как общаться, каким быть, что есть жизнь и человек. И сегодняшний литератор ни на что нам уже не откроет глаза. Ни сенсаций, ни откровений от литературы ждать не стоит: их не будет". Данную мысль г-н Боклерк повторяет с упорством, достойным, на наш взгляд, лучшего применения:"...Литературе больше нечего сказать - средства исчерпаны, банкротство налицо". Или:"...писать больше не о чем, незачем и не для кого, да вдобавок исчерпаны изобразительные средства". Или:"...исчерпан не писатель имярек: исчерпаны литература и искусство".
От имени Ордена хотееел бы заявить: куртуазным маньеристам не хотелось бы считать свое творчество венком на могиле всемирной литературы. Это лестное сравнение употребил сам автор цитируемой статьи, однако оно нас не столько порадовало, сколько напугало: от него веет железной беспощадностью и могильным холодом. Кажется, автор мечтает о том прекрасном будущем, когда всемирная литература, прислушавшись к его пылким обличениям, прикажет долго жить и вся изящная словесность сведется только к произведениям куртуазных маньеристов. Лестная картина, что и говорить, однако она, во-первых, чересчур явственно отдает утопией, а во-вторых, мы вовсе не придерживаемся столь похоронных взглядов на всемирную литературу. Утопична нарисованная
13
автором картина по той простой причине, что г-н Боклерк смешивает два равно необходимых человеку вида познания - рациональное и интуитивное, и полагает, будто на все вопросы современности пристало отвечать только рациональному познанию, только точным наукам. Такое суеверное почтение к рациональному познанию выглядело бы уместно в Х1Х веке, однако в конце ХХ-го оно кажется явным анахронизмом. Ф.Боклерку следовало бы вспомнить о том, что даже в точных науках подлинные открытия являются плодом интуитивных прозрений, а рациональное познание служит преимущественно для обоснования данного нам в интуиции. Изящные искусства и литература, яявляющиеся продуктами интуитивного познания, в то же время служат незаменимым средством для развития интуитивного, то есть подлинно творческого начала в человеке. Иначе говоря, деятельность художников представляет собой не накопление неких положительных знаний, а развитие всеобщего творческого метода. Если учесть, что стремление к творчеству есть отличительная родовая черта человека, то искусство будет существовать до тех пор пока существует человечество. Можно, конечно, положить какой-то умозрительный предел развитию цивилизации, но нельзя поставить такой предел развитию творческой человеческой личности. Поэтому мир без искусства, к счастью, всего лишь утопия, хотя и довольно мрачная.
Филипп Боклерк злорадно заявляет, будто литература в качестве средства познания мира и человека не в состоянии ныне конкурировать с точными науками. Однако рискну утверждать, что литература и прежде была не в состоянии с ними конкурировать, да, пожалуй, и не ставила перед собой такой цели, а если ставила, то, разумеется, вскоре заходила в тупик. Представляя собой иной способ познания, литература и искусство не могли, да и не хотели решать задачи точных наук, и несправедливо выносить им за это смертный приговор. Мы знаем, к какой из наук нам обратиться, если нам потребуется вычислить объем усеченного конуса, или вспомнить имя и жизненный путь первого президента независимого Габона, или узнать число падежей в
14
корякском, эстонском и юкагирском языках, или проследить пути преобразования С Н ОН в человеческом организме, однако нам и в голову не придет за ответом на эти и подобные вопросы обращаться к литературе - в столь приземленном смысле всякое искусство, как указывал Уайльд, совершенно бесполезно. Цель искусства - создавать Прекрасное, а не отвечать на какие-то там вопросы. Тем более странно говорить об исчерпанности изобразительных средств - это равносильно попытке положить произвольный предел бесконечному количеству ликов Красоты, каждый из которых требует для своего отображения особого видения, особых методов, приемов и ухваток. Поскольку бесконечны явления Прекрасного, постольку бесконечен и арсенал изобразительных средств. Те из них, которые уже применены, составляют, разумеется, какую-то конечную величину, но следует ли из этого делать вывод об их исчерпанности? Не все прекрасное увидено, соответственно не все изобразительные средства открыты, однако конца открытиям явно не предвидится, и литература упорно не прекращает своего поступательного движения. Мы знаем, что г-н Боклерк со вполне оправданной ненавистью относится к тому мутному потоку шарлатанства, который затопил западную литературу - и к идиотскому бормотанию Тристана Тцара и прочих дадаистов, и к ложноклассическому занудству Элиота и Бродского, и к еще более нудным верлибристам, коим вообще несть числа. Особенно распространилось шарлатанство в поэзии - на это указывал еще Эдгар По:"Новоиспеченные поэты ошибаются, думая, что темнота делает их возвышенными; они путают две разные вещи: выражать нечто неясное и неясно выражаться". Еще более определенно выразился уже в ХХ веке успевший насмотреться на пролагателей новых путей в поэзии Ярослав Гашек:"Но стихи выдержат все. Чем нелепей абракадабра, тем больше людей усматривают там зерно мысли, своеобычность, необычайный талант, и тем больше людей признают гениальность поэта. С прозой, однако, этот номер не пройдет". Возможно, похоронные настроения г-на Боклерка вызваны засильем именно такого рода писак. Однако шарлатанов в нашем деле, как видим, всегда было хоть
15
отбавляй, и все непременно что-то строили из себя: одни - разрушителей основ, другие - сверхутонченных мэтров, третьи - вдохновенных пророков, свободных от всех условностей ремесла. На самом же деле и тем, и другим, и третьим всегда не хватало прежде всего живой крови в жилах, того артистического темперамента, без которого не стоит надеяться вызвать отклик в душе читателя. Читатель, пусть даже обманутый искусным лицедейством и ложным величием, все равно равнодушно отвернется от литературы, созданной шарлатанами. Он скажет:"Критики утверждают, будто это великие мастера. Видимо, так оно и есть, поскольку критики - люди ученые, не то что я, однако сочинения великих мастеров нагоняют на меня ужасную скуку. Ну и хрен с ними!" И читатель, по нашему и Ф.Боклерка мнению, будет совершенно прав. Однако пути развития литературы всегда определяли, определяют и будут определять не шарлатаны с рыбьей кровью, а настоящие Творцы, к числу которых г-н Боклерк любезно относит нас, куртуазных маньеристов. Мы же смотрим на мировой литературный процесс более хладнокровно, чем наш темпераментный француз, и потому видим в этом процессе и другие подлинно содержателььные фигуры, самим своим существованием подтверждающие тот факт, что Литература не более смертна, чем Человечество. Кроме того, нам в силу нашего живого нрава приятнее быть одной-единственной каплей в шумном потоке, нежели затопившим всю округу стоячим болотом.
4
Сам ничего не может, а станет
критиком и на том успокоится.
Гашек
О древний Океан, твоя вода черна.
Точь-в-точь как желчь, которую так
щедро изливают критики на все подряд,
будь то искусство или наука. Гения
16
обзовут сумасшедшим, красавца -
горбуном. Должно быть, люди очень
остро ощущают свое несовершенство, коли
так строго судят!
Лотреамон.
Презренное высокомерие и еще более
презренный низкий расчет являются
источниками всех критик, затопляющих
нас.
Вольтер.
Мне смешно их порицанье, но, без
всякого сомненья,
Похвалу их заслуживши, я умру от
отвращенья.
Эминеску.
Известно, что куртуазные маньеристы никогда не отвечают на критические выпады в свой адрес. Г-ну Боклерку я возражаю на этих страницах лишь потому, что считаю его достойным особого уважения и как критика, и как человека. Однако не со всеми критиками куртуазным маньеристам так повезло. Справедливости ради надо отметить, что число жалких отщепенцев, осмелившихся возвысить против нас свой скрипучий голос, вряд ли превышает число пальцев на одной руке. Количество достойных критиков, одобривших наши скромные литературные достижения, разумеется, в сотни раз больше. Подозреваю, что имеются у нас и тайные завистники, не обладающие, однако, таким безрассудством, как те несчастные, которые осмелились выступить с нападками на нас в желтой прессе, и потому предпочитающие помалкивать. Опасаются они не столько маньеристов, сколько осуждения всех образованных людей, обладающих чувством Прекрасного и здравым смыслом. Что же касается господ,
17
позволивших себе наскоки на куртуазных маньеристов и тем самым ставших изгоями и париями в глазах всего цивилизованного человечества, то я не стану здесь называть их имена, дабы ненароком не подарить бессмертия тому, кто его не заслужил. Скажу одно - пусть наши зоилы не обманываются на сей счет,- что все их выступления были вызваны мотивами, далекими от литературы. Один, страдающий алкоголизмом и гомосексуализмом одновременно, выполнял заказ влиятельных московских педерастов, прослышавших о том, что мы с насмешкой отзываемся об их тошнотворных пристрастиях. Думается, тут мы не одиноки, хоть и не столь снисходительны, как Лотреамон, написавший когда-то:"О непостижимое племя педерастов, я не стану бранить вас за падение, не стану презрительно плевать в ваш воронкообразный зад. Терзающие вас постыдные и трудноизлечимые болезни и без того уж служат вам неотвратимым наказаньем". Критический метод нанятого педерастами автора состоит в том, что он, процитировав какую-нибудь строку, затем восклицает:"Посмотрите, как это плохо!" - или нечто в том же духе, ни в малейшей степени не утруждая аргументацией свои мозги, вечно отуманенные различными спиртосодержащими жидкостями. Ясно, что таким манером критические статьи можно писать километрами, и никакое образование для этого не требуется.
Другой бедняга потребовал с нас за благожелательную рецензию 200 долларов. Награжденный в ответ лишь издевательским смехом, он разозлился и написал то, что навеки покрыло позором его имя.
Третий зоил, укрывшись под нелепым псевдонимом, напечатал статью с самокритичным названием "Необратимые изменения в мозгу", в которой цитировал Пушкина так:"Чистейшей прелести чистейший идеал". Цитируя мои стихи (и применяя при их разборе безотказный метод критика № 1), он в восьми строчках умудрился сделать больше десятка ошибок. Этот молодец выполнял задание кучки некогда известных литераторов, ныне отчаянно цепляющихся за жалкие остатки былой популярности и потому решивших, что "куртуазных маньеристов пора остановить" - в полном соответствии с методами конкурентной борьбы эпохи
18
первоначального накопления. Остановить зоилу никого, разумеется, не удалось - наоборот, это о нем самом никто с тех пор ничего не слышал.
Наконец, еще один писака, когда-то на Арбате восхвалявший в своих стихах "ельцинскую страстность" (само собой, небескорыстно), затем стал сотрудником газет "День" и "Завтра" (оцените крутизну поворота), а затем попал в столичные сводки происшествий: его посадили в кутузку за то, что он в пьяном виде торговал стреляющими авторучками. Как видно, для того, чтобы выступить против куртуазных маньеристов, необходимо достичь определенной степени нравственного падения. Хочется вместе с Робертом Герриком обратиться к таким господам:
Увы, тебя стихами не растрогать;
Их исчертил твой длинный, грязный ноготь,
Стараясь уличить и очернить.
О, чтоб ему от ногтоеды сгнить!
Нет, каюсь, каюсь... дальше упражняйся:
Скреби как хочешь, только не ругайся.
Иные строки так порой свербят;
Ну, почеши еще; спасибо, брат!
"Спасибо!" - говорим и мы этим несчастным людям, сломанным то ли жизнью, то ли их собственными пороками. Благодаря им нам удалось узнать на собственном опыте, что нет лучшей рекламы для таланта, чем его осуждение со стороны бездарности. Орден куртуазных маньеристов подходит к своей 9-летней годовщине могучим, как никогда. И, завершая эти заметки, мне хочется поблагодарить всех, кто когда-либо улыбался над нашей книгой или хохотал на наших концертах - без таких людей нам было бы трудно продолжать наше дело. И не нашу ли публику имел в виду Мопассан, когда писал, что "смех, подлинный смех, оглушительный смех, смех Аристофана, Монтеня, Рабле или Вольтера может расцвести только в аристократическом мире. Под аристократией я отнюдь не подразумеваю дворянство - но самых умных, самых образованных, самых остроумных людей".