Меня интересует, и всегда интересовала душевная жизнь человека. Сколько себя помню, я всегда вёл внутренний диалог, объясняя самому себе видимые проявления внешнего бытия, как события НЕ хаотические, но подчинённые некоторому смыслу, который найти можно ТОЛЬКО погрузившись в собственную глубину, выполнив завет древних: человек, познай самого себя.
Душевная жизнь обладает некой самостоятельностью, а в самые напряженные моменты, может обладать абсолютной автономностью. Момент такой автономности, свободы от всего, что происходит снаружи, описал Лев Толстой в "Войне и мире", когда Пьера перед, казалось, неминуемой смертью ощущает личное бессмертие. Рядом с этим чувством все кажется смехотворным: - Меня расстрелять? — думает Пьер. — Мою бессмертную душу?
Такие моменты абсолютной автономности случаются не только в пограничных ситуациях — они могут возникнуть неожиданно, в ответ на какое-то воспоминание, или ставшей вдруг понятной строчкой Евангелия. Человек как бы оказывается в ином пространстве-времени. В тот миг бытия и само "измерение" другое, сама жизнь кажется наполненной НЕ реалиями мира материального, а тем Светом Истины, который высвечивает все закоулки души и позволяет увидеть не только собственную грязь, но и предназначение человека в вечности как Божьего собеседника. "Дух дышит где хочет и голос Его слышишь, но не знаешь, откуда Он приходит и куда уходит", оставляя не только светлую по Себе память, но и желание повторить этот краткий миг бытия, из которых, в общем-то, и складывается наша жизнь.
Все, что стремится стать духовным, а не механическим, должно обладать разумным и глубоко обоснованным характером. Романтическое отношение к жизни с возрастом становится скептическим. Ещё позже человек превращается в циника, если только в душе его не найдёт себе благодатную почву Слово Божие – Истина = Бог есть Любовь. Поэтому-то внутренняя жизнь и должна быть направлена не на простое отражение в себе реалий здесь и сейчас бытия, но стремиться к общению с тем, что лежит ЗА реалиями повседневности, с подлинными ценностями жизни вечной.
Как сказал Гёте: правда найдена давным-давно и связала союзом благородные души. Крепко держись ее — этой старой правды. Эта "вечная правда" - Истина не изменяется не только от смены политических режимов, но и от космических катаклизмов. Как известно, "небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут". Искать ее не надо, она открыта давным-давно, с Воплощением самого Слова Божьего. Но что надо искать — это себя, такого себя, который способен ее встретить и принять.
Продолжая прибегать к гётевским словам, искать "благородного" себя, который может войти в союз вот с этим обществом связанных Истиной душ – Церковь Христову. Вот на этом Пути, - пути к себе – мы как раз и встречаемся с политикой. Это неожиданно? Разве нам не следует бежать от политики – вместе со всем "внешним", чтобы найти себя? Такой путь тоже хорошо известен, в обиходе он и почитается "духовным". Но, обретая в себе Слово Божие, мы не освобождаемся от повседневности. Одно дело – отстранение от политизирующей суеты: "И мало горя мне, свободно ли печать, морочит олухов, иль чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура", – и совсем другое – отношение с политикой в ее исходном, аристотелевском смысле: с политикой как законами общежития, законами гражданства. Потому что к этой самой "старой правде" нельзя прийти, если ты пойдешь путем новой кривды, то есть равнодушия к тому, что происходит, использования всего этого для каких-то своих маленьких удач и выгод … или же – выберешь себе отстранённую "точку зрения вечности", что особенно любят обыватели.
Для них это почему-то чрезвычайно легко - оказаться в этой точке и смотреть на все глазами вечности. Но такая панорама чаще всего подозрительно напоминает обыкновенное наплевательство. Мол, что такое события в жизни человека, по сравнению с вечностью? Краткий миг бытия не оставляющий даже царапины на алмазе истории как таковой. Вот это и есть точка зрения свинства. Так ведь и 33 года земной жизни Христа – совсем короткое время!
Можно привести слова Томаса Манна о том, что политика — это здоровье духа, который вне политического самосознания действия гниет. Человек оказывается свидетелем. Человек "вставлен" в историю как измеритель, "градусник". Оказывается участником истории – или жертвой её, как это понимал Бродский: "не тем, с кем круто обошлись, а тем, кто по неведению или лени или малодушию оказался сотрудником палачей".
Когда зло принимает откровенно инфернальные формы, а невинные страдания превосходят все меры, как это было при Гитлере и Сталине, то союз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможным встречу со "старой правдой". Для своего "внутреннего мира" он принес в жертву других – и уж тут никакого мира ждать не приходится. Выбор в ситуациях такого рода труден по-человечески (жалко себя, страшно и т.п.), но совсем не труден эвристически: здесь все ясно — где зло, где добро; во всяком случае, мыслящему и чувствующему человеку.
Наша современность гораздо сложнее: она пестрая и мутная. Времена инфернального зла, без стыда утверждали целесообразность зла любого масштаба, постулируя, что зло — это добро, если оно служит верной цели ("немецкой верности" или "торжеству коммунизма"). Теперешнее время такого не говорит. Скорее уж оно говорит, что само это различение устарело, что все и не добро, и не зло, а что-то такое смешанное и невнятное, отчасти хорошее, отчасти дурное – как все мы, как весь этот грешный мир. Нет худа без добра – и добра нет без худа, как симметрично дополнил немудрящую пословицу Бродский – и предположил, что это и есть та новость, которую Россия несет Западу. Тот "свет с Востока", которого ждал Запад и, наконец, созрел до него. Созрел до старого цинизма софистов? Не нам рассудить, что здесь зло, а что добро, и сама такая претензия различать грозит фундаментализмом. Насилие становится неприметным, носители его - анонимны. Кто, собственно говоря, тиран либерального общества? А жертв как будто и вовсе не видно.
Есть общее "планетарное" время, есть положение всей цивилизации, к которой мы так или иначе принадлежим и ключевое слово которой – либерализм. Это - то самое общее положение, которое мы, после того, как наша почти полная изоляция в мире кончилась, вроде бы должны нагонять: вроде бы мы отстали от "них". Однако часто дело обстоит ровно наоборот. Кажется, что мы в каком-то смысле уже были в будущем этого либерального общества, хотя, естественно, ничто точно не повторяется, и "их" будущее может принять какие-то другие оттенки.
В чем-то мы действительно были, "впереди планеты всей", доведя до логического завершения (тоталитаризм) Константинову реформу церкви и погубив своё духовенство и интеллигенцию, которая всегда была внимательна к запросам "простого человека" …
От художников требовалось писать так, чтобы это понял "простой человек". От музыкантов требовалось писать такие мелодии, которые "простой человек" может с первого раза запомнить и спеть; философ не должен был говорить "заумного", "сумбурного" и "непонятного", как это делали Платон, Гераклит, Гегель и другие "несознательные и буржуазные" … Был ли этот "простой человек" реальностью или он был конструкцией? — Это вопрос.
Очевидно, изначально он был конструкцией, моделью "нового человека", человека воспитуемого", но постепенно эта официальная болванка наполнилась содержанием, и мы увидели этого "простого человека" вживе; его "воспитали", ему внушили, что он имеет право требовать, чтоб угождали его невежеству и лени. Да, люди стали такими, какими их хотели видеть. Видимо, это было удобно. Заметьте, как мало говорится о том, какое удобство реальный социализм, во многих отношениях мучительный, предлагал человеку, чем он соблазнял его: возможностью безответственности, свободы от личной вины, свободы от "комплекса неполноценности" перед всем, что превышает его понимание и его опыт. Все должно быть для простых людей. На могилах многих наших душевно-талантливых людей, убитых сразу или взятых долгим измором, можно написать: "Их убил простой человек".
Это прекрасно описал Пауль Тиллих, анализируя тоталитаризм в своем "Мужестве быть". Без согласия среднего человека на режим, без этого добровольного совпадения населения с режимом мы мало что поймем в происшедшем у нас.
Такой человек уже не оперирует категорией "Я", он говорит "МЫ", и от лица этого "МЫ" действует, он не понимает, что раздвоение человека на "Я" и "МЫ" - признак клинической шизофрении.
Когда нам говорили: "Мы впереди планеты всей", — мы не верили. А вот, пожалуйста, на Западе приходят к чему-то похожему. К чему похожему — понятно: к обществу программируемому, контролируемому, популистскому. Обществу, которое ориентируется на чрезвычайно сниженный умственный и культурный уровень. Обществу, ориентируемого на этого самого "простого человека", для которого работает могучая индустрия развлечений и которого надо защищать от "непростых".
Мина замедленного действия, которую оставил тоталитаризм - вечное сопоставление с самим собой, из которого получается, что все что угодно - уже лучше и уже потому его нужно принять.
Идеология противопоставления (нацизм и коммунизм) приняты за абсолютное зло, рядом с которым любое другое терпимо и даже оправдано. Но, как заметил французский философ Ф. Федье, всякое зло абсолютно. На практике нетрудно убедиться, что воровство непременно где-нибудь вдали кончится кровью, как мы имели возможность многократно убедиться, читая о разборках начинающих бизнесменов... Тем не менее, благодушная безыдейная аморалка приветствовалась как альтернатива "кристально чистым" кровопийцам-идеологам.
И что же мы получили на самом деле? Отнюдь не реальный, нормально действующий рынок, которого, как все знают, у нас так и нет. Мы получили новый миф и новую идеологию: идеологию рынка. Больше того: поэзию, романтику рынка. Человека учат: "Урви свое и беги. Думай о себе, остальное – не твоя проблема", — то есть, всему тому, чем занималась наша новая педагогика, воспитание еще одного "нового человека" из старого, который получил отвратительное имя "совок".
"Совка" взялись обучать всему, чего у него не хватает. Не хватало ему, как оказалось, прежде всего, хулиганского индивидуализма, который был провозглашен в качестве новой нормы – на место мифического "коллективизма". Индивидуализм без берегов. Индивидуализм человека, который живет не среди себе подобных, не среди других людей, имеющих с ним общие интересы, - но против всех. Другое называлось "совковостью", "советским идеализмом", "советским аскетизмом" и т.п.
Нас учит жить реклама. Главные слова этой науки "жизнь" и "жить". Жить — значит уметь пользоваться всем быстрее и успешнее других, чтобы ни у кого другого ничего такого (например, такого шезлонга) не было. Игра на зависти, спеси, комплексе неполноценности – совершенно немыслимые для западной рекламы ходы: "А у соседа такого нет".
Теперь главным словом становится "право": "Имею право хорошо сервировать стол"; "имею право купить..."; "я достойна такой косметики..." Это перевоспитание, конечно, основано на некотором анализе прошлого. Обобщение, к которому приходит этот анализ, - несомненно, новый миф. Он похож на тот пересмотр истории, который был произведен в Германии после нацистской катастрофы. Виноватым в ней почему-то оказалось все лучшее в своей культуре, все любимое. Вот именно они: Гёте, Гегель, фольклорные песни — оказались ответственными за ужасы тоталитаризма. У нас, как все помнят, виновником происшедшего оказалась святая русская литература, как ее назвал Томас Манн. Не кто иной, как Лев Толстой, Федор Достоевский, Александр Блок — они подготовили весь этот кошмар. Поэтому перевоспитание должно было начаться с того, чтобы решительно покончить со всяким романтизмом, гуманизмом и идеализмом.
Новый человек, успешный человек, - это спокойный циник и агностик, находящий комфорт в том, что ничего нельзя узнать, что "все сложно". Следует быть обывателем, в котором не осталось никакой пассионарности, и все, что ему нужно, — это гарантии, это отсутствие риска, комфорт и безопасность. Если такой тип, наконец, восторжествует, мы будем жить в цивилизованном обществе. История кончится, потому что такой вот мирный обыватель не любит войны: зачем ему это все; он вылечен на сеансах психоанализа, он уже не невротик, как герои и гении. Всем ведь давно известно, что невротик и герой — одно и то же, а гений - патологическое явление.
Вся эта Библия либерализма принимается без малейшего сопротивления. Интересно, что эта сверхкритическая идеология антиидеологизма не дает критиковать себя. Каждый, кто выскажется против какого-нибудь из ее догматов, рискует репутацией: он будет быстро приписан к лагерю реакционеров, элитаристов, боговидцев …
По-своему здесь повторялся европейский путь выхода из шока тоталитаризма – с одним значительным отличием: там искали выход из чувства собственной вины, а у нас темы своей вины при обсуждении прошлого и не возникало. Никто и никогда, высмеивая, вышучивая, брезгливо отталкивая все "совковое", не заговорил о собственном стыде и вине.
При этом отличии, общий выбор - путь воздержания от высокого, романтического и доброго — по существу совпадает с европейским. В этом смысле показателен французский философ Андре Глюксман, написавший книгу "Одиннадцатая заповедь".
Одиннадцатая заповедь, по Глюксману, состоит в следующем: человек должен помнить, что ему соприродно зло. И поэтому никогда не стоит затевать ничего хорошего, потому что во все хорошее он внесет свое зло, и у нас будет очередная утопия, очередной тоталитаризм и так далее.
Это, пожалуй, и есть тот урок, который смогли извлечь западные мыслители, пытавшиеся понять, что произошло в двадцатом веке: признание какой-то фундаментальной недоброкачественности человека и падшести мира. Удивительно, что это кажется таким необычайным открытием? Но это, в самом деле, катастрофа антропологии Просвещения, отменившего память о первородном грехе, - непослушании Богу, конец той картины человека, которая вдохновляла европейскую культуру последние столетия. Отмена просветительской отмены.
Гораздо логичнее и оригинальнее выглядела бы сейчас другая одиннадцатая заповедь: "Помни, что в тебе есть что-то хорошее", что именно для тебя приходил на нашу грешную землю Бог, чтобы вытащить тебя из грязи, из трясины общечеловеческого.
Итак, знание о внутренней порче и постоянное напоминание: не забывай, что мы живем в падшем мире, что ты падшее существо, — как будто должно удерживать человека от каких бы то ни было глобальных проектов и утопических надежд. Однако не обдумано вот что: эта присущая человеку низость не перестанет действовать и тогда, когда он не будет предпринимать ничего хорошего... Так что выход из истории не удался.
Но выводы сделаны, картина сложилась и далее не обсуждается: да, это романтики, это поэты, идеалисты, аскеты, фанатики — это они виноваты в революции, это они все погубили, мы расхлебываем их поэтические замыслы.
Но есть другие осмысления происшедшего, и другие поиски его источника, и которые до сих пор внимания к себе не привлекают. Есть анализ не политологов, не социологов. Есть художнический анализ, например "Собачье сердце" Булгакова с его замечательным героем — хулиганом, недочеловеком. Между прочим, эту стихию хорошо чувствовали и Блок, и Василий Розанов... Эту опасную полосу проходят все страны, в которых происходит индустриальная революция. Но в России этот момент, к несчастью, совпал с Мировой войной, со многим еще, с наличием теории захвата власти (обычно у хулигана теорий и партий не образуется). Последствия здесь были страшнее, но в своем роде такое вторжение хулигана переживали все европейские страны. Не в той же ли среде зарождалось нацистское движении? Гете здесь совсем не причем.
Из диагноза следует путь лечения. От чего же требуется исцелиться: от поэта, романтика, идеалиста, аскета в себе? или же от люмпена, хулигана, бесстыдника? Так вот, если герой тоталитаризма - булгаковский люмпен, хулиган, то это совсем другая история и из нее следуют другие выводы.
Еще интереснее тот анализ, который невольно провели два совершенно разных писателя: Набоков и Пастернак, ни в чем другом не сходные. Но вот в этом они сошлись: они изобразили деятеля революции, того, кто устанавливал этот новый строй, как посредственность. Таковы герои Набокова, которых боится главный герой, alter ego автора (Смерть титанов), и таков Стрельников у Пастернака. Это люди, главное свойство которых – отчужденность от жизни, бесталанность или, как говорит о Стрельникове Лариса, принципиальность. Нужда в схеме, неспособность выйти за пределы этой схемы, неспособность допустить открытый мир, будь это мир искусства, мир морали, мир чего угодно — все для них должно быть упорядочено раз навсегда, решено и закрыто, как в старой песенке: - Касса закрыта — ключ у меня.
Гораздо более целенаправленной и обширное, не только художническое, но историческое исследование крушения России предпринял Солженицын в "Красном колесе". Его исследование кончается тем же диагнозом. У "старой правды" не нашлось даровитого защитника: если такие оказывались (Столыпин в первую очередь, фронтовые генералы), окружающая посредственность - топила их с поразительной бездумной жестокостью, она топила не только людей с даром справедливости и заботы, но всякое даровитое решение. В отличие от Набокова и Пастернака, у которых мы видим более всего душевно-умственную сторону посредственности, Солженицын сосредоточен на посредственности нравственной, на убожестве сердца - и у "бунтарей" (именно так выглядит убийца Столыпина), и у приверженцев режима (военачальники, двор).
Жорж Нива назвал это "крушением классической добродетели". И здесь мы еще раз видим, что классическая добродетель и посредственность несовместимы. Человек добродетели – не "маленький человек". Самый разговор о добродетели становится невозможным, если постулируется отчуждение от Истины, источника человеческой интуиции добродетели, практической ориентации в добре и зле.
"Маленький человек" - враг Истины: она страшна для него своей огромностью и открытостью. Тем более праведник (в любом, самом униженном положении) – не "маленький человек". "Маленький человек" еле держится на поверхности жизни и тем вызывает у нас острую жалость, но праведник жалости не вызывает: он САМ на своем месте держит мир.
Господство именно этого характера, "маленького человека", а вовсе не какого-то Прометея из пропагандного мифа и составляло основу того старого тоталитаризма, в котором мы жили и из которого до конца не вышли. В брежневские времена Иван Жданов как-то заметил: "Вот, в русской литературе жалели маленького человека, а теперь нами этот маленький человек и правит". То, что было тогда, никак не было правлением какого-то безумного романтика, кристально чистого кровопийцы и так далее. Ничего подобного: это был человек, который угнетает других, потому что он сам бесконечно угнетен. Он угнетен страхом — это человек запуганный. И чем более устрашающие формы принимает его торжество, тем очевиднее, что вся эта сила происходит из того, что он страшно боится; все, что он делает, - это превентивная агрессия. Как сказал известный немецкий писатель о фашизме: "В их силе нет блеска". В посредственности блеска не бывает. Она и не понимает блеска. Великое для нее – это просто очень непонятное, очень большое и устрашающее.
Посредственность, которая составляет социальную опасность, отнюдь не человек, у которого нет каких-то специальных дарований — совершенно не это. Посредственность – это явление человека паники, панического человека; человека, у которого господствующим отношением к жизни является страх и желание построить защитные крепости на каждом месте.
Какую же опасность представляет собой человек, который не может открытым образом встретить реальность Истины?
Во-первых, это человек бесконечно манипулируемый, тогда как того, кто не так боится, труднее принудить к чему угодно.
Во-вторых, он постоянно настаивает на все большей и большей герметизации мира, замкнутости от всего иного, поскольку во всем другом есть риск.
Представим себе цивилизацию, которая достигла полного торжества посредственности: она, несомненно, открывает двери крайнему риску, фанатизму, потому что фанатизм — это другой способ переживания той же самой неуверенности и того же самого страха. Это мы и видим в последние годы: столкновение мира без идеологии, без способности сопротивляться злу (поскольку нет худа без добра), без способности жертвовать (поскольку последняя ценность этого мира – продолжение существования почти любой ценой), - и людей, которые очень твердо знают, что всегда и на всяком месте нужно делать и, не задумавшись, пожертвуют ради этого и другими, и собой.
Так как же выйти из этого порочного отношения к жизни как неминуемого прекращения здесь и сейчас бытия, смерти телесной? Ответ один: Родиться для жизни духовной, наполненной пониманием Слова Божьего (Истины = Бог есть Любовь).
Усвоенная православием формула спасения: покаяние, смирение и терпение скорбей верна ТОЛЬКО тогда, когда человек имеет в себе Слово Божие, Рождённое Духом Святым в душе человеческой, когда христианин здесь и сейчас живёт уже не по законам этого мира, а по законам Жизни Вечной в Церкви Господней, в общении с Иисусом Христом.
Формальное покаяние и смирение приводит к лицемерию и негативному отношению, направленному не внутрь себя, для осознания и исправления собственной греховной сущности, а на критику иноверия, борьба с которым делается смыслом жизни таких "православнутых". И вот уже не Дух Любви управляет человеком, а духи злобы, примитивные стадные инстинкты, оправдываемые традицией.
Моя благодарность Ольге Седаковой, выступление которой я осмыслил и дополнил.