«ЦАРЬ ПЕТР И ПРАВИТЕЛЬНИЦА СОФЬЯ»
В своих исторических пристрастиях писатель был весьма неравнодушен к личности Петра Великого и Мазепы. В его романном наследии можно четко выделить петровско-мазепинскую тетралогию: «Идеалисты и реалисты»(1876), «Державный плотник», «Царь и гетман» «Царь Петр и правительница Софья»(1885).
Можно сказать, что «Царь Петр и правительница Софья»(1885) первый с точки зрения исторического времени и биологического возраста главных героев роман в тетралогии Д.Л. Мордовцева, посвященный истории взаимоотношений Украины и России в конце 17 начале 18 века…
Д.Л. Мордовцев в своем произведении показывает период становления основных ориентиров развития Российской империи, формирования правящей элиты обновленного Петром 1 общества, рост самосознания народных масс.
Начинается роман с описания чужого для украинца, но довольно гармоничного пространства. Эта гармония, акцентирует внимание современников Д.Л. Мордовцев, только в природе, да и то, несет смерть и неподвижность. Писатель сравнивает «темно-синею поверхность моря»[1.,225]…с «пролитой ртутью»,[1.,225]. Автор наделяет небо эпитетом «безучастное», чайки у писателя издают «пронзительный и жалобный крик», а минареты, «стройные как кипарисы» [1.,225], — все компоненты несут на себе смысловую нагрузку чужого, статичного пространства.
Тема неродного пространства красноречиво дополняется изображением «красных, с золотым двурогим полумесяцем и такою же звездою» полотнищ флагов на кораблях. Чужая вера, двурогий полумесяц, - символ мусульманства - атрибутика неродного пространства для украинцев.
И диссонансом сразу же звучит тема «несвободы» для людей, находящихся не по своей воле в гармоничном, неродном пространстве. Их не радует совершенство природы, так как она для них чужая. Писатель демонстрирует полную противоположность в системах соподчинения элементов природы и человеческого общества.
Уже в первом абзаце сообщается историческое время, дата основания Евпатории, к началу действия романного времени, ставшая центром работорговли из Украины. Писатель приводит в качестве исторической справки для читателя конца 19 века разные названия города от Каркинетеса во времена греко-эллинистической колонии, до Хезлеве, Козлова, в конце 19 века (1885), момент написания романа — Евпатория. Город вовлечен в систему международных отношений. Об этом в романе сказано достаточно бегло. Автор непосредственно начинает сюжетное развитие романа, используя символику: упоминаются венецианские флаги.
После краткого описания исторических реалий пространства писатель начинает сюжетный ход романа, используя авантюрный прием: «море выбросило труп, труп человека»[1., 225], невольника – казака из Украины. Длинный черный чуб – яркое описание национальной принадлежности, характерный штрих в описании внешности персонажа.
Д.Л. Мордовцев знакомит с особенностями украинско-турецких отношений. Товар на суднах – это живые люди. Колоритные описания невольничьих рынков - таков итог бездарного «панування» Юрасько Хмельниченко. Писатель намеренно употребляет такие формы имени и фамилии, чтобы подчеркнуть свое отношение к этому политическому деятелю, результатами его политических манипуляций стали невольничьи рынки в Козлове и Кафе и смерть одного из украинцев как обобщенный образ украинского народа. Мертвый украинец в турецкой неволе– таковы реалии конца 17 века для Украины.
В гармоничное, как ртуть, и в то же время мертвое пространство природы Д.Л. Мордовцев помещает мертвое тело казака с Украины. Писателя возмущает наличие человеческих жертв, несправедливости и безысходности положения целого народа.
Автор ведет читателя вслед за собой по невольничьему рынку. Складывается впечатление, что писатель сам присутствует при диалогах своих героев и вместе с ним незримо находится и читатель. Д.Л. Мордовцев как бы указывает на торговца людьми: «Вон старый, одноглазый Ибрагим, поседевший на торге с невольниками…»
В диалоге между мурзой и «московами», которые вынуждены выкупить полонянок, писатель кроме проблемы человеческого рабства ставит еще ряд важных вопросов, и предлагает читателю задуматься вместе с ним над судьбами реальных и вымышленных персонажей повествования.
Автор бегло, в одном абзаце, отмечает наличие нескольких поколений невольников в турецком плену. И показывает, как деградируют люди, находящиеся в неволе несколько десятилетий. Старшая «сварливая… жена», мурзы Карадага «тоже полонянка из России»[1., 228] по прошествии ряда лет поступает точно так же как и ее муж – продает молоденькую конкурентку Меласю-Фатьму, еще не научившуюся понимать своего положения в гареме, в тайне от мужа на рынок, в то время, как муж-мурза был в Царьграде.
В нескольких предложениях раскрывается ситуация, характерная для гаремов, где старшие жены из украинок и русских «открыли секрет, как мужем управлять», подчинив себе мужей, стали хозяйками в доме. В то же время писатель отмечает, что в борьбе за выживание в чужом пространстве человек утрачивает не только национальные корни, но и деградирует как личность. В качестве средства решения выхода из проблемной ситуации старшая жена выбирает самый короткий и жестокий вариант – молодую конкурентку вернуть на невольничий рынок.
Следующая проблема, остро волнующая писателя, проблема веры. Это второе, о чем спросил думный боярин Сухотин, посол Московского царя Федора Алексеевича, «бранку»-полонянку. Для автора эти вопросы очень важны. Он акцентирует внимание в диалоговой части главы на крещении и правильности крестного знамения у черкесских людей и девушки Меласи, «с чудным именем, в святцах такого нет»[1.,227], выполняя тем самым просветительные функции для читателя конца 19 века. Из этого же диалога читатель узнает, что у полонянки нет ни отца, ни матери, а единственное детское воспоминание до татарского плена, сохранившееся в памяти девушки — «ходили по калину».
С первых страниц романа перед читателем возникает темы, которые можно назвать сквозными, характерными для всего творчества писателя в целом.
Это проблема человеческой жизни (труп казака, который выбросило море на турецкий берег), целостности государства и способности последнего нести ответственность за жизнь своих поданных (описание невольничьего рынка), роль личности в управлении страной (Юрасько Хмельниченко, и результат его «гетмування»); проблема вероисповедания, (дидактические рассуждения думного боярина Сухотина); положение женщины в обществе, в условиях турецкого гарема (поступок старшей жены мурзы Карадага, в прошлом «полонянки из России»).
Во второй главе «В ногайских степях» писатель продолжает знакомить читателя с героями романа. Автор представляет «знатных москов»: перед нами дворянин, думный боярин Сухотин, посол московского царя Федора Алексеевича к крымскому хану Мурад-Герею и дворянин Максим Исаевич Сумбулов. Указывает писатель и историческое время – 1679 год.
Выкуп христианской девицы Меласи-Фатьмы из турецкой неволи рассматривается Сухотиным как подарок, согласно обычаю того времени, «всемогущей в ту пору»[1.,229] Софье Алексеевне.
Потом следует описание пространства, где пребывают сейчас путники. Это мертвая пустыня, «немая [1.,229]», по словам Сухотина. И параллельно с описанием природы в диалоге с Сумбуловым автор начинает строить образ выкупленной полонянки.
В реплике Сухотина Мелася - прекрасная царевна из «сказки про Ивана царевича и жар-птицу»[1.,229], птенчик, которого «отбили вороги от гнезда»[1.,230]. Для нее, полонянки-бранки, «свет Божий стал, словно эта степь широкая, пустынь безлюдная.[1.,230]»
Вместе с развитием сюжетной линии романа писатель знакомит своих современников с реалиями украинской природы, Степного Крыма. И реалии эти – нашествия саранчи, «бича растительности» [1.,230]. Для героев произведения саранча – «гнев божий» [1.,230].
В миропонимании человека 17 века нашествие саранчи ассоциировалось с гневом господнем и как люди глубоко верующие и образованные одновременно боярин использует в своей реплике цитату из Апокалипсиса, изречение апостола Иоанна.
В беседе с дворянином Сумбуловым боярин Сухотин говорит о возможных плачевных последствиях экономического характера для Украины от нашествия саранчи. «Пропадет теперь хлеб во всей Украине»[1.,231], а Сумбулов опасается, что «…Бог не помилует и святую Русь» [1.,231].
На заключительным этапе беседы читатель присутствует при религиозно-диалектических умствованиях просвещенных людей 17 века боярина и дворянина. Ураганный дождь, при первых каплях, Сухотин, сотворив крестное знамение, обратился за защитой к Господу Саваофу, который обрушивается на степь покрытую саранчой есть «гнев или благость во гневе?»[1.,231] Собеседники. приходят к выводу, что дождь в данном случае – «благость, ино во гневе»[1.,231], так как «саранчу все-таки попримнет малость».[1.,231]
Д.Л. Мордовцев показывает, что в славянском человеке 17 века удивительным образом сочетается глубокая религиозность, с точными экономическими представлениями о последствиях природных бедствий.
Пространственно-временные ориентиры третьей главы «Соборное избрание царя» переносят читателя в 1682 год, «прямо в Москву».[1.,232] в сложный и неоднозначный момент развития Российского государства, когда формировались векторы общественно-политического развития на последующие десятилетия.
Читатель попадает в царский дворец, где стоит «плач и стон» [1.,232] Августейшие лица конца 17 века пребывают в печали и унынии. Ушел из жизни Федор Алексеевич на двадцать первом году жизни. Автор очень живописно рисует эмоциональное состояние родных и близких царя. В то же время он очень четко проводит грань между женскими слезами и рациональными замечаниями относительно престолонаследия мужчин-царедворцев; между «родными» и «неродными» оставшимися родственниками, как бы готовя их стать по разные стороны общественно исторического развития государства.
С одной стороны сторонники старого вектора царей московских: молодая вдова, царица Марфа, шесть сестер покойного, тетки умершего царя, царевны Софья и Марфа Алексеевна. У них остался только один заступник-защитник, больной, почти слепой, слабоумный брат Иван. С другой стороны «медведица со своим медвежонком» (Петром) так окрестила высшая знать молодую вдову, вторую жену Алексея Михайловича, Наталью Кирилловну Нарышкину и ее родственники, представители служилого дворянства: «князь Борька Алексеевич Голицын, его брат Ивашка, братья Яшка, Лушка, Бориска и Гришка Долгорукие» - «и на них всех почти верхом ездил»[1.,232] этот державный ребенок.
Далее Д.Л. Мордовцев описывает обряд прощания с новопреставленным царем, и процедуру объявления нового царя, демонстрируя «демократический опрос населения»: по количеству выкриков «за»: Иван или Петр. Так проходили выборы правителя государства в российской действительности конца 17 века.
После оглашения царем Петра начинается подробное описание церемонии официального признания на царство. Чередой проходят перед маленьким царем, «бояре, дворяне, гости торговые, тяглые, и всяких чинов людишки» в обряде целования руки.
Интересна образная система главы. Представители старой аристократии показаны преимущественно в женских образах, о них уже говорилось выше. К тем, кто не целовал руку «ребенка-царя» [1.,236] писатель относит дворянина Сумбулова. Это он был немногочисленным представителем сторонников избрания Ивана на царствие. Автор достаточно своеобразно объясняет политические пристрастия этого дворянина. Этот «одинокий крикун; - «Иоанну Алексеевичу», «Ивану» был тайно влюблен в крымскую полонянку Меласю. Девушка смогла пройти за 3 года (1679-1682) путь от крымской полонянки до обитательницы покоев царевен. Автор лишь эпизодически касается этой темы, но просвещенному читателю становится понятно, что явно не политические перипетии и проблемы престолонаследия интересовали дворянина Максима Исаевича Сумбулова, а «дела сердешные». Наблюдая процедуру целования руки царственного ребенка Сумбулов сам невольно проецирует свою судьбу: «А надо мной воронье будет каркать, как вырастет вот этот…»[1.236] Сумбулов ощущает себя покойником в человеческом море стрельцов, проводя параллели с утопленником, которого прибили к берегу крымские волны.
В третьей главе впервые упоминается имя «Державного плотника». Здесь Царь Петр появляется перед читателем 9-10-летним ребенком, «медвежонком» [1.,232], а Наталья Кирилловна, молодая вдовствующая царица, соответственно «медведица», словно «заряженная»[1.,232] на оберег «своего медвежонка», «суровая угрюмая мачеха»[1.,232]. Употребляя это сочетание, автор поднимает как бы вскользь проблему «отцов и детей» и «мысли семейной» так актуальной для самого писателя, рано оставшимся без родителей. «Медведица» одновременно может быть заботливой матерью для своего, родного сына, и угрюмой, злой мачехой для царевен и больного царевича Ивана, тоже почти ребенка, но ребенка не родного, а от другой женщины, первой жены Алексея Михайловича, - Милославской. Давая антонимичные определения царице, автор предлагает просвещенному читателю 19 века самому проанализировать особенности пребывания в хоромах царских детей, лишенных родительской заботы и ласки. Писатель фокусирует внимание читателя на главной, с его точки зрения проблеме, проблеме гармоничных отношениях между близкими людьми вне зависимости от их имущественных и социальных статусов.
О времени, проведенном с отцом, Алексеем Михайловичем, мы практически ничего не знаем, но достаточно красноречивое упоминание о том, что «Петрушенька — любимец и баловень покойного батюшки» позволяет сделать вывод о довольно безоблачном детстве юного царя, по крайней мере, до 6-ти летнего возраста (годы жизни Алексея Михайловича –1645-1678, годы жизни Петра Великого 1672-1725 Н.П.) .
Интересно эмоциональное состояние юного царя. В начале главы в пространстве «плача и стона» [1.232], «картине страшного суда»… без …«ангелов и бесов»[1.232] по покойному Федору Алексеевичу не плачут только Наталья Алексеевна и ее сын, «реалисты» из другого романа (имеется ввиду роман Д.Л. Мордовцева «Идеалисты и реалисты» (1876)). «Глаза ребенка живые, острые и какие-то жгучие…, скользят своей холодной сталью»[1.232] …«по плачучим лицам рыдающих сестер - царевен»[1.232].
Писатель постоянно подчеркивает деление персонажей на «своих» и «чужих». Причем показывает это размежевание в различных формах эмоциональной реакции на происходящие события. Смерть родного для сестер-царевен Федора Алексеевича вызывает у них плач и рыдания, а «неродные» - Наталья Кирилловна и ее сын Петр - свои эмоциональные переживания скрывают на людях. Нервное напряжение выражается у Натальи Кирилловны в движениях, а у Петруши - царственного ребенка - во взгляде. Добавлением к психоэмоциональной характеристики маленького мальчика, только что волею проведения ставшего государем всея Руси служит описание действий ребенка: «…ухватился было за подол матери», но осознав видимо, в одно мгновение свой новый социальный статус и важность момента «быстро отдернул руку и выпрямился». Нервное напряжение маленького царя автор показывает через описание рук мальчика: … «холодны, как лед, конечно от волнения».
А эмоциональное состояние проигравшей партии представлено в описании позы царевича Ивана: «даже головы не поднял»…
Если проанализировать поведенческие реакции Натальи Кирилловны, то получим: в начале главы, при прощании с Федором Иоановичем, она сравнивается с медведицей, заряженной на оберег своего ребенка, а в сцене оглашения ее медвежонка царем всея Великая…, словно ощущая бремя своего величия, «она дрогнула и выпрямилась во весь свой рост».[1.235].
Еще одна проблема представлена в этой главе, проблема значимости человеческой жизни вообще и жизни именитых бояр в частности. Д.Л. Мордовцев вкладывает во внутренний монолог ближнего Петру 1 человека Бориса Голицына краткое, но очень емкое описание зыбкости положения при дворе именитых сановников 17 века…«тишайший царь, (имеется в ввиду Алексей Михайлович. Н.П.) за провинки купал бояр в пруду, в Коломенском»[1.235]. Петру, носителю культурных наработок следующего века, Борис Голицын прогнозирует более решительные и жестокие действия по отношению к тем же боярам: «…ты котят да щенят топил вместо бояр, а теперь и самих бояр, что щенят, топить станешь…»[1.235] . Писатель в двух глаголах “купал», “топил” показывает ужесточение нравов в обществе и обесценивание человеческой жизни.
Итак, в третьей главе писатель намечает следующие проблемы:
жизни и смерти, (автор наделяет смерть державной мощью, апеллирует
к извечным философским проблемам, используя прием олицетворения);
переплетение человеческих чувств при потере близкого человека с
борьбой политических группировок вокруг трона, престолонаследия;
выбор царя на царство у Д.Л. Мордовцева сочетается с любовным
началом в судьбе двух людей;
ценность человеческой жизни на примере судьбы бояр из ближнего
окружения Алексея Михайловича и Петра1.
В четвертой главе «Начало конца» автор продолжает развивать сюжет романа в своем излюбленном приеме антитезы. И это чувствуется уже по заглавию: «начало конца». Потом писатель противопоставляет «век нынешний» 19, веку 17. Реалии 19 века: «…клубы, театры, общественные собрания»[1.237] именно эти объекты, дары цивилизации, мешали наступлению тихих безмолвных ночей конца 17 века, которыми восхищается писатель. Эти ночи были «в доброе, старое время»[1.237], они наступили после бурного дня избрания на царство юного Петра.
В четвертой главе идет противопоставление на уровне живой и неживой природы, пространств, и героев помещенных в них. Проследим далее по тексту. В городском пространстве Москвы все спят, бодрствуют только представители противостоящих сил: Царевна Софья, не смирившаяся с политическим предпочтением стрельцов «стрелецкому сыну»[1.237] и «медведица», [1.237] оберегающая сон своего царственного сына.
Интересно проследить вид деятельности и психоэмоциональное состояние этих двух представительниц противоположных лагерей. Софья «не спит», «тоскует», «тревожно расхаживает», «ей сна нету…».
Наталья Кирилловна «не спит» от «счастья» и от «волнения», «сложив молитвенно руки», «крестит»[1.237] своего «баловня»[1.240], который «растет не по дням, а по часам, словно богатырь в сказке»[1.237], «поднимает умиленные глаза к лампаде»[1.237].
Именно этой бессонной ночью, недовольная решением о назначении на трон своего младшего брата Петра, и непокорная своей судьбе, Софья готовит заговор, обсуждает механизмы воздействия на стрельцов со своей сестрой Марфушей, у которой тоже «…сон от очей бежит». Главный аргумент – ««Золоти стрелецкие зубы»…«увесистой сафьяновой «калитой-кисой»»[1.239] – подкуп избирателей в выборной кампании 17 века.
К разговору двух сестер присоединяется третья собеседница, представительница другого культурного пространства, «доверенная постельница царевны Софьи Алексеевны, Федора Семеновна Родимица, вдова-украинка»[1.238]. Д.Л. Мордовцев репликами украинки, старшей по возрасту своих царственных собеседниц, рассказывает об особенностях избрания на гетманство в Украине. Объяснения Родимицы и царевнам, и читателям 19 века выполняют тут просветительскую, дидактическую функцию. «Бунчук» и «булаву», символы власти другого пространства сравниваются писателем с «скихфетро» и «яблуко».
В беседе трех женщин автор начинает обсуждать с читателем 19 века проблему положения женщины в допетровской Руси. Решительность Софьи доходит до аффекта: «…Сегодня я оповещу о себе Москву…Пойду в ходах, за гробом братца пойду. … Мне все можно!…» [1.238].
Родимица, носитель установок другого, украинского пространства и в этой ситуации оправдывает стремления Софьи. Украинка обращается не только к социальному мировому опыту:«..И Богородица Мария тоже из царского рода, а ходила же девицею с непокрытым лицом…», но и к опыту своего народа: «…на Украине гетманивны ходят просто, с непокрытою косою»...«В ее милой, далекой Гетманщине, не знали таких предрассудков…» как показываться «…в народе девке, царевне, с незакрытым лицом»[1.239].
Далее по тексту писатель старательно объясняет особенности ритуала захоронения великого князя, царя в славянской традиции до христианской и христианской Руси. А Софья, реализуя свой замысел, добивается того, что толпа перебьет их, ненавистных ей Нарышкиных.
Основные проблемы, на которые писатель акцентирует внимание читателей-современников:
«век нынешний 19 цивилизованный, и век минувший, 17,» симпатии автора явно в 17 веке;
проблема престолонаследия находит выражение в беседе царевен, обделенных властью;
феминистская тема 17 века реализуется образом Софьи, сторонницы равноправия в вопросах управления государством с мужчинами, Марфы, сестры Софьи, покорной своему положению и Родимицы, постельничей Софьи, носительницы иных, свободных установок в женской теме;
В пятой главе «Заговор Хованского» продолжается романное время того же дня. Писатель знакомит нас с представителем сторонников царевны Софьи, именитого князя Ивана Андреевича Хованского. Автор помещает своего героя в пространство, соответствующее его взглядам: «самая богатая обстановка носила на себе печать истовой старины»[1.241]. В этих хоромах комфортно чувствует себя постельничая Софьи, украинка Родимица. Она - связующая звено между двором и сторонником старой модели отношений в государстве. В это же пространство истовой старины приходят и другие противники будущих петровских преобразований. Основной смысл их беседы – выборы царя: «промахнулись вы с выбором»[1.242]. В метафорических объектах: «матушка Худа», «младенец Хорош» собеседники планируют дальнейшее развитие государства. Главную роль в этом отводят царевне Софье.
Автор показывает, как среди представителей высшего сословия зрело вполне обоснованное недовольство престолонаследным решением о назначении Петра царем всея Белая и Малая… Полуполковники Цыклер и Озеров вместе с Хованским обсуждают проблемы «худородства» линии Нарышкиных. «..Мать нового царя не царского роду и не княжеского, а простая стрельчиха…»[1.243]. Хованский акцентирует внимание полуполковников на события в Чигирине, предупреждают о возможном политическом убийстве: «…и вас и семя (Милославское Н.П.) изведут…», пугает тяжелой неволей.
В этой беседе в качестве аргументов переизбрания Петра упоминается ситуация во внешней политике «вон ноне с польским королем вечный мир постановили по Поляновскому договору! От Смоленска отреклись…»…«Киев ляхам отдают» [1.243].
Имеет место в беседе и религиозный вопрос: «…А тем временем и веру православную искоренят…». Д.Л. Мордовцев упоминает негативный опыт киевской земли. В репликах Родимицы это звучит как грозное предупреждение и проецирование ситуации: «православную веру изведут … как у нас в Киеве ляхи»[1.243], а … «Киев ляхам отдадут».
Далее писатель детально знакомит нас с клятвой «заговорщиков на живородящем кресте и святом евангелие»[1.244]. И тут же использует свой излюбленный прием контрастов. В данной ситуации, апеллируя к государственным интересам, Хованский преследует свои, корыстные цели. Внутренний монолог старого князя и сравнение себя с Шуйским, говорит явно не в пользу Хованского, а раскрывает его корыстные интересы. «Отчего и мне не сесть на том месте…»[1.244] Личные амбиции, боярская тенденциозность: «чей род главнее», ослепляет мудрого, старого князя. Он заставляет поклясться на кресте сторонников Софьи, Ивана Алексеевича и рода Милославских, виртуозно манипулируя их набожностью, а сам преследует свои властолюбивые мечты.
Таким образом, в пятой главе автор рассматривает на примере князя Хованского позиции старого именитого родового боярства по отношению к «стрелецким» детям, поднимает вопрос о «первородстве» и древности рода в праве на царский трон. В обосновании передачи трона Ивану Алексеевичу перечисляются неудачи во внешней политике Московского государства («Чигирин…, вечный мир с польским королем… от Смоленска отреклись, …наш Киев ляхам отдают… »[1.243]) в годы царствования Федора Алексеевича. Выдвигаются претензии партии Нарышкиных, усиление позиций которых можно было наблюдать в этот период. Интересно решается религиозная тема. Писатель показывает ловкого царедворца, не гнушающегося применить подкуп стрельцов в достижении цели: «А у меня уже и на зубок новорожденной припасено». Здесь речь идет о тяжелой сафьяновой калите-кисе», которую пожертвовала Софья для подкупа стрельцам. «Ай, да Федора Семеновна! Ай, да гетман — баба! Тебе б не постельницей, а думным дьяком…»[1.243]
Князь показан хорошим психологом, он умело играет на чувствах верующих людей, сторонников Софьи.
Д.Л. Мордовцев обращается к силам природы, которые в обрамлении главы иллюстрируют грозное предупреждение о грозящем поражении партии Софьи и Хованского.
В шестой главе «Стрельцы начали» автор показывает технологию перевыборов претендента на царский трон. Раскрываются механизмы воздействия на человеческие умы с привлечением элементов зомбирования населения: применение набатного колокола. «Набатная колокольная музыка всегда повергала Москву в трепет, в обезумливающий страх или вызывала безумную, заразительную, слепую ярость…» [1.247].
Сторонники Софьи используют, говоря современным языком, «грязные технологии». Выбрав день убиения царевича Димитрия в Угличе, стрельцы-глашатые известили стрельцов и «стрельчих» [1.246] доивших коров, об убийстве царевича Ивана. К этой провокации привлекают и Аганушку-юродивого. Из уст юродивого народ узнает, что «Ивашка Нарышкин», брат царицы, примерял царские регалии, что по представлениям человека было недопустимым поступком. Не гнушается пока проигравшая партия и применением «черного пиара» - распространением листовок со «Списками изменников!» «Списков изводчиков царского семени»[1.247].
В этой главе автор перечисляет сторонников царевны Софьи: «Цыклер. Озеров, Одинцов Борька, да Петров Оброська, да Кузьма Чермный»[1.247] - основные лица – подстрекатели-исполнители в реализации замыслов Софьи. Для воплощения их планов нужна человеческая кровь. Жертвами их амбиций становятся представитель рода Нарышкиных А.Матвеев, М. Долгорукий, Черкасский. Это именитый, всеми уважаемый, и стрельцами в том числе, боярин Матвеев Артамон Сергеевич, Михаил Юрьевич Долгорукий, князь, «за болезнью отца заправлявшего стрелецким приказом…»[1.249] «Дурак попался на удочку», заброшенную Хованским. Из-за недальновидности и незнания психологии толпы, «масс» сам поплатился жизнью и стал невольным поводом смерти князей Матвеева и Черкасского. Автор эмоционально и красочно описывает сцену смерти этих людей, переживания царицы: «Батюшки святы! И нас, царей, перебьют!»[1.250], реакцию Софьи на происходящее. «Начинается, начинается! – колотилось у нее сердце»… «царевна Софья торжествующими глазами смотрела из окна» [1.250]. В завершении главы дано эмоциональное состояние «трепещущей Меласи», которая вынуждена наблюдать это действо из окна своей светлицы…«Таких ужасов она и в Крыму не видала»[1.250]. Оканчивается глава описанием действий юродивого Агапушки. Он приставлял «разрубленные члены мертвого Долгорукого, сшивал их дратвою»…«К батюшке поволоку сынка, к батюшке» [1.251]
Писатель очень удачно находит логический переход к следующей седьмой главе: «Щуку-то съели, а зубы остались». Именно здесь автор знакомит с теми, кто мог бы стать в будущем петровскими «реалистами»: Гришкой Ромодановским, морившим голодом стрельцов под Чигирином, Алешкой Лихачевым, Сенькой Языковым, чашником, Ларькой Ивановым, думным дьяком.
Здесь автор показывает, на что способны обезумевшие от зомбирования люди, которые уничтожают всех, имеющих хоть какое-нибудь отношение к «царской роденьке»[1.251]. Под бердишами и копьями погибают “отставленный стрелецкий начальник Горюшкин» , Юренев, стольник Федор Петрович Салтыков, думный дьяк Ларивон Иванов, его сын Васька Ларионов, колдун, по мнению стрельцов, виновник в смерти царя Федора.
Д.Л. Мордовцев в диалоговом решении изображения кровавой расправы очень органично вплетает в ткань повествования небольшие исторические справки, помогающие понять современникам зверство стрельцов. Боярин и воевода Григорий Григорьевич Ромадановский – «… Стрельцам тогда солоно пришлось под Чигирином…» … «они рады были сорвать на нем свой гнев». В аффективных стрелецких репликах накопилась обида, гнев, месть за «изменою отдал Чигирин туркам!».. «Ты стакался с Юраскою да с Шайтан пашою.» Вместе с боярином убивают и сына, мотивируя: «Яблоня от яблони…»
Но всякому гневу приходит конец. Наступает момент раскаяния за содеянное. Автор показывает как стрельцы, только что крошившие все на своем пути согласны «повиниться»…в незапланированной смерти Салтыкова и Долгорукова.
В главе только пунктирно намечается и женская тема. «Колотилась мать убитого»[1.255] (Салтыкова); «плакала жена убитого» (Долгорукого)[1.255]. Невольно идет перекличка с женской темой в русской литературе 19 века, некрасовского направления: «Долюшка русская, долюшка женская…»
Тема справедливого возмездия находит решение в репликах «князь Михайловой жены» и старика отца покойного: «…не плачь, сношенька! Щуку то они съели, да зубы остались… Недолго им побунтовать: скоро-де будут висеть на зубцах по стенам Белаго и Земляного города»[1.256].
Проблема предательства находит выражение в двух плоскостях. Первое направление предательство интересов народа «изменою отдал Чигирин туркам»[1.254], параллельно с ним намечается тема русско-украинского культурного диалога. Второе – предательство человеческое... Донос княжеского холопа об истинном отношении старого князя к стрельцам.
Д.Л. Мордовцев, как и в шестой главе, обрамляет окончание повествования обращением к природным явлениям. «Над Москвой нависла черная грозовая туча…»…«Люди в ужасе ждали преставления света»…
С восьмой главы «В немецкой слободке» начинает свое развитие тема поликультурного диалога в Московском княжестве. Речь здесь идет о своеобразной немецкой диаспоре, вынужденной миграции европейцев периода позднего средневековья или, так называемого, раннего нового времени, пострадавших в результате реформационного движения в Западной Европе. Эта диаспора, Кукуйская слобода, стала формироваться в Московском государстве с середины 16 века. Там были все представители ремесленных специальностей и мелкие предприниматели, говоря современным языком: «немецкие лавочки, магазины, винные погреба, слесарные и золотых и серебряных дел мастерские…часовщики» [1.257]. Маленький европейский оазис технических достижений науки и техники 16-17 веков с европейским менталитетом. С европейским настолько, что свободно, не скрывая своего вероисповедания, представители европейских стран могли держать книги Лютера на столе.
Здесь писатель, сам того не подозревая, описывает религиозную толерантность Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. Но в то же время эта веротерпимость касалась только носителей западной модели христианства.
Именно в пространство Монса писатель помещает лютеранскую веру. Интересен союз двух портретов: Лютера и Алексея Михайловича. Автор не сообщает ничего о причинах появления Иоганна Монса в московской диаспоре. Но два портрета рядом говорят сами за себя.
Несколькими главами дальше Д.Л. Мордовцев описывает расправу над старообрядцами и где представители религиозного культа беспощадны, а царственный дом безмолвствует.
Этот островок западной культуры, Кукуйская слобода, показан в неспокойный период стрелецких волнений 15-16 мая 1682 года, когда все «чужое» вызывало дикую ярость у стрельцов, и эта ярость направлялась из дворца рукою, которую «не раз целовали»[1.257] представители этого пространства.
Д.Л. Мордовцев детально знакомит с жизненным пространством Иоганна Монса-де-ла-Круа, дочерьми винных дел мастера Модестой и Анхен. Предупреждает и акцентирует внимание читателя: «надо хорошенько запомнить этот дом на Кукуе: в последующих судьбах России он имел громадное значение…[1.258]
Писатель делает читателей невольными свидетелями беседы пяти мужчин, одетых в немецкое платье. Они очень обеспокоены событиями в Москве: «Завтра, быть может, «немцы» станут предметом травли»[1.257]. Среди собравшихся за овальным столом, читатель узнает Лефорта, в будущем друга и наставника юного Петра.
В этой беседе Лефорт выступает как тонкий прогност развития политической обстановки во дворе. В разговоре со своими собеседниками он предлагает несколько вариантов поводов для начала стрелецкой смуты. Вероятные действия прогнозируются с применением религиозного компонента: «колокола сами звонили …Иверская плакала»… [1.259]
Собеседник Лефорта - генерал Патрик Гордон, «несколько лет тому назад, отстаивал Чигирин, когда его осаждали турки с Юраско Хмельницким. А Рамодановский и Самойлович медлили подать ему помощь».[1.259]
В авторских ремарках писатель показывает темы российcко-украинского взаимодействия, служения иностранцев-наемников русскому престолу.
Остальных собеседников автор не представляет читателям, видимо они не будут играть значимую роль в дальнейшем повествовании. В беседе иностранцев очень активно обсуждается тема «огненного мальчика». И Гордон и Лефорт настроены на привлечение интересов этого ребенка в Кукуйскую слободу. В их беседе они делают ставки на «огненного мальчика». «О! Это удивительный мальчик!… Да, это действительно феномен, и мы должны беречь его, как для пользы государства, так и для нашей собственной пользы» [1.259]. Писатель показывает, как несколько человек дают достаточно подробный анализ политической ситуации, сложившейся в Кремле. Собеседники Монса верно расставляют приоритеты, определяя роль Софьи в недавних волнениях. Они опасаются за свое будущее: «В этой стране все возможно» [1.259].
Появление представителя Кукуя из кремлевского пространства только дополняет неспокойную обстановку, сложившуюся за овальным столом винодела Монса. В руках у доктора фон-Гадена список растерзанных стрельцами бояр и дворян и он сам. Перед людьми другой культуры становится реальная угроза жизни. Поступки стрельцов оцениваются как варварские. Единственная возможность сохранения жизни для иностранца в этой ситуации – одеться странником, монахом. «…эти варвары уважают странников»[1.261] и уйти из Москвы. Реплика фон-Гадена в конце главы обобщает состояние всех присутствующих в доме Монса: «И зачем только я сюда приехал!»[1.261].
8 глава впервые знакомит читателей с Анной Монс, фигурой неоднозначной, которая будет привлекать к себе внимание писателей-историков И.Н Лажечникова. А. Толстого.
Девятая глава «Облава на бояр» переносит читателя снова во дворец московских царей. Там продолжается кровавая расправа над неугодными боярами и царскими родственниками.
На половине матери и юного царя читатель наблюдает стенания и плач. Д.Л. Мордовцев показывает обезумевшую от горя царицу Наталью, которая сравнивает свою скорбь со скорбью богоматери. А виновник событий ощущает себя во дворце как в клетке.
Писатель показывает пространство дворца, залитое кровью. Детально описывает эмоциональное состояние людей, «отец царицы Натальи Кирилловны, ее братья, родственники, молодой Матвеев, сын убитого старца» [1.262], ожидающих своей смертельной участи.
Единственное пространство во дворце, где не было крови, это половина Ивана Алексеевича и царевны Софьи. Во сне царевна уже видит себя на троне и рядом с «мил другом Васенькой» Голицыным. А наяву хитроумная Софьюшка вместе с «Тараруем», князем Хованским, ведет беседу о дальнейшей судьбе трона. Властолюбивые мечты царевны настолько далеки, что они переходят границу дозволенного в человеческом обществе. В диалоге со старым Хованским она планирует продолжительность жизни «медвежонка». На что получает резонный ответ от «Тараруя»: «его дело царское, он в законе»[1.262]
В главе намечается противостояние не только героев, но и миров представителей 2 лагерей. Автор помещает в разные пространства, и этот мир сливается и дополняет характеристики переживания действующих лиц.
Общее п
Интересен образ Ивана Алексеевича. Он практически лишен реплик. В этой главе он вообще спит, и во внутреннем диалоге Софьи он предстает перед читателем
«как в сказке из дурачков» [262].
Далее по ходу повествования Д.Л.Мордовцев продолжает описывать бесчинства стрельцов, достигается это при помощи диалога и «комментариев за кадром» со стороны автора. Из-за безчинства стрельцов погибают Аверьян Кириллов, думный дьяк, полковник Дохтуров, иноземец Гутмент.
В этой главе жертвами подкупленных и опоенных людей становятся представители, пока еще не набравшие силу и политического влияния на Руси, дома Романовых.
За царский трон «огненному мальчику», молодому Петру, заплачено кровью многих людей, среди которых и родственники самого царя. Писатель показывает ценность человеческой жизни вне зависимости от социальной иерархии. Страшный век! Кровавый век!
Х глава посвящена описанию убийства в деталях 2 людей, представителей разных наций и сословий. Волею проведения эти персонажи объединены в один зловещий план реализации честолюбивых и кровавых устремлений царевны Софьи.
Жертвами “пьяного стада” [1. 271] становятся 2 совершенно разных человека: один - итальянец, из-за своего воображения, занесенный в гиперборейскую державу, и второй, родственник «огненного мальчика», его дядя, Иван Нарышкин.
Здесь читатель видит реализацию плана немцев из Кукуйской слободы( гл. 8).
Перед нами доктор Даниэль фон-Гаден в одежде скомороха-нищего, он предпринял попытку ухода из Москвы. Его побег срывается. Врач виноват лишь в том, что он носитель другой культуры и системы знаний, не доступной пониманию необразованных стрельцов. Главные доказательства вины доктора стрельцы усмотрели в наличии у него «нескольких чучел змей, костяк человеческого тела и два скелета». Именно этого набора хватило для вынесения смертного приговора, не помогло и заступничества вдовствующей царицы.
В последние минуты жизни и перед доктором и читателем проносится молодость. Он – лейб-медик царя гиперборейской державы, вступил в волшебный чертог, ( для сравнения: в настоящем - пространство «ужаса», от крови и бесчинства стрельцов, - Н.П.) Далее неугомонная память страдальца пытается найти первопричину теперешних мучений и находит в своих юношеских честолюбивых мечтах. Он, будучи студентом небольшого Болонского университета, мечтал о славе всех царств мира. Всему виной с точки зрения Даниэля его неугомонное воображение, которое он сравнивает с сатаной перед очами Христа, и жажда неиспытанных ощущений. В Москве периода стрелецкого бунта лейб-медик царей превращается в «изводчика государева», «чернокнижника», который «с нечистым водится»[ ] и принимает лютую смерть от забитых темных, обезумевших от ярости стрельцов.
Не менее трагична судьба и царского родственника Вина Ивана Нарышкина в том, что «он скифетро царское примерял»[1,271]. Не помогло и причащение и образ в руках. Дядя «огненного мальчика» принимает мученическую смерть.
А бесчинство пьяных стрельцов облечено в идею заступничества за царскую семью.
Дейcтвие XI главы отдалено на месяц от кровавых событий стрелецких бесчинств, запечатленных в 10 главе. «…уже проросла травка, корни которой питала всосавшаяся в землю кровь молодого брата царицы»[1.271]
В этой главе писатель знакомит читателя с последствиями стрелецкого бунта и зверства, реакцией правящего дома на эти события. Этими последствиями стало появление на Красной площади столба каменного. Автор приоткрывает завесу времени в момент обсуждения причины и цели появления этого сооружения на Красной площади.
Мы слышим пламенную речь поборника «двуперстного сложения» и старых книг, друга и приятеля сожженного в Пустозерске расколоучителя Аввакума, Никиты Пустосвята. Из этого выступления можно узнать историю про аналогичные сооружения в культурном прошлом других народов. В данном случае Никита Пустосвят апеллирует к Цареградским и римским строениям.
Первый столб в Царьграде перед дверьми «святыя» София царь Константин на коне с яблоком, на котором крест, второй – во дворе царя Константина, где запечатлены акруги христовы, дванадесять, Ноева ковчега секира, камень из него же Моисей воду источи. А римский столб повествует о том, как бояре Древнего города поплатились за то, что бунт учинили.
Всю эту информацию читатель узнает из речи Пустосвята, его умствования прерываются появлением стрельцов, которые в свою очередь объяснили народу истинное назначение сооружения: для перечисления вины злодеев. Столб брал на себя функцию правительственного вестника, где обнародовались причинно-следственные связи смерти представителей правящей элиты и служилых людей.
В начале ХП главы «Царевна Софья у гадалки» писатель рассуждает об умственных способностях царевны Софьи, наделяя ее такими эпитетами как «узкий ум, недалекая царевна…честолюбивая» [1.275]. Интересен в этом контексте философский вывод писателя: «глупость и грубая сила, в конце концов, погубят того, кто вступает с ними в союз» [1.275].
В этой главе опять появляется представительница украинского пространства – Родимица. Сейчас ей отведена роль информатора-«ищейки». Аналогичную функцию выполняет ведомство Васеньки Голицына, он обладатель шпионов и «соглядателей»[1.276] во всех социальных стратах…
Кровавый период в Москве окончен, но нет покоя на душе у Софьи. Вся тайная служба в государстве говорит ей о том, что правит страной не она, а этот «Таратуй», Хованский. Да и от сторонников Софьи приходят неспокойные вести о положении в городе. Как констатация факта отмечаются изменения в социальном статусе стрельцов: стрельцы теперь не «мужичье серое, а надворная пехота»[1.276], получившая необоснованные льготы. Нововведение мирного периода, столб на площади, в восприятии царевны – не что иное, как монумент Тарарую. Во внутреннем монологе Софьи Тараруй сравнивается с Константином с явно негативной окраской. «Посадила свинью!… Ишь ты, новый князь Костянтин выискался! [1.276]
О каком князе идет речь писатель не распространяется, полагаясь на религиозную образованность читателя конца 19 века, здесь упоминается император Константин, получивший титул равноапостольный, поборник христианства в 4 веке нашей эры.
КОНСТАНТИН И ЕЛЕНА - христианские святые, способствовавшие распространению и утверждению христианства в Римской империи. Константин (274-337 гг.) был провозглашен римским императором в 306 году; с 325 г. после многочисленных войн восстановил единоличное управление Римской империей. Перенес столицу в Константинополь. В 313 году в Милане им был издан особый эдикт о веротерпимости, означавший официальное признание христианства и прекращение гонений; за ним последовал ряд законов, способствовавших возвышению христиан и упрочению их положения. Председательствовал на 1 Вселенском (Никейском) соборе (325 г.). Перед смертью принял св.крещение. Христианские историки особо выделяют т.наз. "видение Константина" : перед одной из решающих битв с его противником в борьбе за власть Максенцием в небе появился несомый ангелами крест с монограммой Христа и надписью "Сим победиши"; это видение послужило основой для возникновения разнообразных композиций на тему "Прославление Креста". Мать Константина Елена (248-327гг.), приняв крещение, много делала для распространения христианства. В 326 г. совершила паломничество в Святую Землю, где, согласно преданию, обрела крест, на котором был распят Иисус Христос (см. Воздвижение Креста). Память Константина и Елены 21 мая (3 июня).
Очень подробно представлены переживания человека, обличенного властью и осознающего ее номинальный характер. Фактический правитель Руси конца 17 века «горлан Хованский, старый Тараруй»,… который «от Гедиминов» род ведет. [1.276]. Продолжая свой внутренний диалог, Софья отсылает своего соперника в Литву, но тут же мысли царевны возвращаются к «соколу Васеньке»…который может вместе с ней наденет «…эту шапочку»[1.277].
Не ускользает от внимания Софьи в мыслях регентши проблема диспута в вопросах веры. В своих размышлениях она сторонница реформ патриарха Никона, но эти вопросы не главные во внутреннем монологе царевны. Политическая нестабильность, религиозная зыбкость в идеологических ориентирах уходят на второй план, а мысли неугомонной царевны о «цветике лазоревом»[1.276].(Василий Голицын). Именно этот вопрос: «прозреть в будущее…узнать судьбу свою» [1.277], побуждают Софью обратиться к Родимице с просьбой о сеансе предсказания у «жонки благочестивой жизни, которая предсказывает судьбу человека» [1.277].
Будучи убежденным сторонником точки зрения, о старшинстве Украины по отношению к России, Д.Л. Мордовцев в наставницы для царевны выбирает именно украинку по происхождению. В беседе с Родимицей Софья не царевна, правительница государства, а простая женщины, которая хочет «о судьбе своей погадать»[277] да так только, чтоб она не догадалась, кто я.[278]
Мысли о сложной политической ситуации в государстве( номинальное регентство при малолетних царях) и неопределенности в вопросах веры(постоянные выступления старообрядцев против никоновских реформ) не являются предметом обсуждения и предсказательного сеанса у гадалки Волошки, «жонки благочестивой жизни»[1.277]
Софья добилась реализации своих планов, она регентша при малолетних царях, но мысли об управлении государства меркнут перед личным счастьем, а все устремления царевны о шапке Мономаха, брамах и диодимы для милого друга Васеньки [1.277]. Неуверенность в своем политическом завтра и стабильности своего положения во дворце побуждает обратиться Софью к ведуньи. И регентша всея Великая, Белая и Малыя…, снижая свой социальный статус до простой женщины, сама идет в пространство мистика, не приглашая ее свое, полностью принимая условия гадалки. Интересно диалоговый фрагмент главы с ведуньей. Читатель не найдет вопросов, связанных с развитием страны, Софью интересует проблема обычного женского счастья, «долюшка женская» Перед нами не правитель государства, а измученная неустроенной личной жизнью женщина, которая любит женатого мужчину (Василий Голицын), и пытается таким образом узнать свое будущее с любимым человеком. Об этом говорят реплики Волошки на сеансе предсказания по воде, который заканчивается видением желаемого для Софьи результатом.
«Так ты, девынька, спознать судьбу свою хочешь?»[1.278] Сеанс предсказания приоткрывает тайне мысли Софьи - ее возвышение по судьбе. Избранник «знатный боярин»…«либо князь», «злат венец»…«якобы царский», «а рядом с нею муж некий, благообразный, с брадою, и на его голове тоже златой венец»… в видении предстает вместе с достаточно неприятной картиной: «два гробика: один поболе, другой помене»[1.279-280].
Еще одна тема прослеживается в этой главе. Это две судьбы женского счастья.
Одна линия Софья – Голицин. Тесно переплетается со стремлением к власти и обрамлена «златым венцом»… Вторая–отношения Меласи, младшей постельничей, тоже украинки по происхождению, и Максима Сабурова. Это тема будет развиваться на протяжении романа. Автор любуется этим зарождающимся союзом. Взаимодействие этих героев мы не видим. Здесь нет диалогового общения, характерного для всех романных линий, но как результат близости их душ – реплики Меласи во сне: «Максимушка, серденько мое…»[1.277].
12 глава дает следующие направления для детального осмысления:
• это проблема единоличного правления на Руси в конце 17 века, (малолетние Петр Иван и регентство Софьи)
• раскольничьи тенденции в религиозном пространстве Руси 17 века, (Аввакум -Никита Пустосвят - Никон)
• проблема древности и худородства в боярской среде (Хованский от Гедыминовичей, Романовы, Шуйские от малой Шуи)
• проблема женского счастья, которая показана в двух вариантах (Софья-Голицын, Мелася-Сабуров)
• русско-украинское взаимодействие на примере образов Родимицы и Меласи, их функциональные нагрузки в тексте главы.
13 глава «Прения о вере» описывает религиозный диспут раскольника, для соратников «столп» и «апостол», соратник Аввакума - Никиты Пустосвята и патриарха Иоакима, сторонника патриарха Никона, реформатора православия в 17 веке. Здесь автор показывает себя знатоком предмета дискуссии, оставаясь верен исторической правде, помещает этот спор в пространство дворца, вводит в круг участников обсуждения лиц правящего дома и придворных.
Толпу людей, одержимых религиозными идеями, писатель сравнивает с гусиным стадом, а предводителей - с серыми гусаками впереди. [1.280]
- крест осьмиконечный,
- истовое евангелие,
- закоптелая икона, изображение «Страшного суда»,
- образ Богородицы,
- ворох старых, безграмотных книг,
- аналои с адамовой головой на покрывальном плате,
- подсвечники со свидами,
(вожаки как серые гусаки постники а не толстобрюхи, как у нонешних..
усталые, но гордые, торжествующие, Стояние у Архангельского собора
- освещенный собор, Успенский собор.
Представители высшего духовенства - митрополиты, архиереи – символика новой веры – книги греческие. Еврейские. Славянские, - сокровища для борьбы с мятежниками.
Посредник раскольников – Хованский. Никита – Голиаф.
Смущение Никиты Пустосвята – на чертожных местах – «бабы» не укладывается в представлениях о престоле царском эта реалия времени.
Просьба Никиты об исправлении православной веры находит в ответ укор в невежестве предводителя раскольников. Патриарх в беседе с Никитой передает инициативу общения с фанатиком холмогорскому епископу Афанасию и этот ход в диспуте становится решающим для исхода общения. Провокационное поведение Никита – Афанасий с участием Софьи и стрельцов постепенно переходит от религиозных вопросов к вопросам престолонаследия.
Софья здесь показана как умелый политик-манипулятор, который владеет искусством управления ситуацией.
В своем обращении-речи к стрельцам, среди которых были ревнители старины, она умело обыгрывает ситуацию спора о вере в вопросах о царстве. «Нынешние цари [284] не цари, патриархи не патриархи, архиереи, не архиереи».
На помощь в ситуации, которая готова выйти из под контроля, «снова прольется кров» приходит Голицин, используя прием подкупа - угощення.
А патриарх Иоаким предлагает Никите зачитать евангелие, которое является основным источником богослужения, где разрешается в великий Четверток и Страстную субботу мясо и елей.
Естественно, что калачи, сайки, ушаты с вином и водкой сделали свое дело – результатом этого угощения стала расправа над Никитой Пустосвятом, которому отсекли голову, а рука казненного все силилась сотворить «перстное сложение»[286].
В представлениях фанатиков не укладывалась реалии русской действительности конца 17 века, которые сложились на русском троне: дети-цари и женщина-регентша. « На чертожных местах не цари восседали, а бабы» [282]. Диалог о православной вере, умело начатый Иоакимом, и переданный холмогорскому епископу Афанасию затрагивает вопросы престолонаследия и, естественно, привлекает внимание Софьи. Активно включившись в дискуссию, она переводит ситуацию спора о вере на вопрос законности царствования нынешних царей.
Медленно течет романное время, автор подробно останавливается на диалоговой составляющей структуры повествования. Практически каждую главу сопровождают ремарки Д.Л. Мордовцева и перенесение в 19, «нынешний» век. Симпатии автора практически всегда остаются в старой, допетровской Руси, хотя он и не отрицает положительного влияния западного прогресса, внесенного Петром. Автор со всей реалистичностью показывает трудности развития на русской почве западной модели общественного развития, противостояние новым веяниям Европы лучших людей допетровской Руси, так называемых «идеалистов».
В 1876 году из-под пера мастера выйдет отдельный роман «Идеалисты и реалисты»(1876), где будет четко прослеживаться два полюса в идеологии и поступках героев произведения, собственно он и начнет петровско-мазеповскую тетралогию с хронологической точки зрения.
Д.Л. Мордовцев прямо вопрос не задает, но, наличие столь пространных описаний действительности, быта и нравов Руси 17 века в тексте романа, подводит читателя своего столетия, да и последующих поколений к выводу о целесообразности насильственного введения прозападных ориентиров в общественно-политические и социально-экономические институты государства.
ЛИТЕРАТУРА
1. Стрижамент: Историческое наследие. Литературно-художественный альманах. Выпуск второй. А.С. Голон. «Анжелика в мятеже»; Д. Мордовцев. «Царь Петр и правительница Софья»; К. Коровин. «Поездка на Кавказ». – Ставрополь: Кавказский край, 1991. – 405 с.
.