/автор - Говард Филлипс Лавкрафт/
Закат пылал ранним вечером в крошечном провинциальном городе Помпелон, что у подножия Пиренеев в Ближней Гиспании. То, должно быть, был один из годов поздней Республики, ибо провинцией всё ещё правил сенатский проконсул вместо преторианского легата Августа, день же был первый перед ноябрьскими календами. Холмы к северу от городка покрылись багрянцем и золотом, и клонящееся к западу солнце таинственно светило красным на грубый новый камень и отштукатуренные строения пыльного форума и деревянные стены цирка немного к востоку. Группы горожан – широкобровых римских колонистов, жестковолосых романизированных туземцев и явных метисов, одинаково одетых в дешёвые шерстяные тоги, – и отпрыски легионеров и грубо одетых чернобородых соплеменников населяющих эти земли басков – все толпились на нескольких мощёных улицах и форуме, тронутые какой-то смутной и неопределённой тревогой.
Сам я только что сошёл с носилок, которые носильщики-иллирийцы спешно доставили из Калагурриса, что к югу на другом берегу Иберуса. Оказалось, что я – провинциальный квестор по имени Л. Целий Руф и что меня вызвал проконсул П. Скрибоний Либон, который прибыл из Тарракона несколькими днями раньше. Солдаты были из пятой когорты двенадцатого легиона под командованием военного трибуна Секста Азеллия; легат же области, цензор Бальбуций, также прибыл из Калагурриса, где была его резиденция.
Причиной собрания был ужас, нависший над холмами. Все горожане были напуганы и умоляли о присутствии в городе когорты из Калагурриса. Стояло ужасное время года осень, и дикари в горах готовились к ужасающим церемониям, известным в городе лишь по слухам. Они были древним народом, обитавшим выше в холмах и говорившим на отрывистом языке, которого баски не понимали. Редко видели их; но несколько раз в год они посылали в долину похожих на скифов низкорослых желтокожих курьеров с раскосыми глазами торговать с купцами при помощи жестов, и каждую весну и осень они проводили на вершинах пользующиеся дурной славой обряды, завывания и алтарные огни от которых наводили ужас на окрестные деревни. Это случалось всегда в одно и то же время – в ночь перед майскими календами и в ночь перед ноябрьскими. Перед этим из города исчезали люди и о них больше никто не слышал. Ходили слухи, что туземные пастухи и крестьяне отнюдь не плохо расположены к древнему народу и что не одна соломенная хижина пустовала около полуночи в эти два ужасных праздника.
В этом году ужас был воистину велик, ибо люди знали, что древний народ был прогневан на Помпелон. За три месяца до этого пятеро низкорослых раскосых торговцев спустились с холмов и в драке на рынке трое из них были убиты. Двое других бессловно отправились обратно в свои горы – и в эту осень ни один горожанин не исчез. Была в этом некая угроза. Не в обычаях древнего народа было оставаться без жертв на праздник. Это было слишком хорошо, чтобы быть нормальным, и горожане боялись.
В течение многих ночей в холмах слышался глухой рокот барабанов, и наконец эдил Тиберий Энней Стильпон (наполовину туземец по крови) послал к Бальбуцию в Калагуррис с просьбой, чтобы когорта разогнала празднество в ту ужасную ночь. Бальбуций беззаботно отказал на том основании, что страхи поселян пусты и что отвратительные обряды горного народа не касаются народа Рима, пока нет непосредственной угрозы для последнего. Однако я, будучи близким другом Бальбуция, не согласился с ним, утверждая, что я глубоко изучил чёрные запретные науки и верил, что древний народ способен наслать лютую гибель на город, который является римским поселением и вмещает большое число римских граждан. Мать самого приславшего просьбу эдила была из римлян, будучи дочерью М. Гельвия Цинна, который пришёл сюда в рядах армии Сципиона. Поэтому я послал раба – проворного маленького грека по имени Антипатр – к проконсулу с письмами, и Скрибоний внял моей просьбе и приказал Бальбуцию послать свою пятую когорту под командованием Азеллия в Помпелон с приказом вступить в горную местность в сумерках накануне ноябрьских календ, разогнать сборища, которые могли быть там обнаружены, и захватить пленных, которые могли бы предстать перед судом пропретора в Тарраконе. Бальбуций, однако, возражал, так что имела место ещё некоторая дальнейшая переписка. Я столько писал проконсулу, что он всерьёз всем этим заинтересовался и решил произвести собственное расследование.
Он, наконец, отправился в Помпелон со своими ликторами и слугами и, услышав по прибытии туда достаточно разговоров, глубоко впечатливших и взволновавших его, оставил в силе свой приказ касательно военной экспедиции в ночь праздника. Желая посоветоваться с кем-то, изучившим предмет, он приказал мне сопровождать когорту Азеллия, – и Бальбуций тоже поехал с нами, желая нас отговорить от предприятия, ибо он честно полагал, что решительное военное вмешательство возбудит опасное беспокойство среди басков.
Итак, все мы собрались на закате, таинственно озарявшем осенние холмы, – старый Скрибоний Либон в своей тоге-претексте, и закатный свет золотил его блестящую лысую голову и морщинистый ястребиный профиль; Бальбуций в своём сверкающем шлеме и панцире, синева от бритья вкруг его губ, сжатых в несогласии; молодой Азеллий с его блестящими ножными латами и усмешкой превосходства, и толпа зевак из горожан, легионеры, туземцы, крестьяне, ликторы, рабы и слуги. На мне же была обычная тога без всяких знаков отличия. И всюду чувствовался ужас. Горожане и селяне едва смели говорить, а люди из свиты Либона, которые были там едва неделю, кажется, всё-таки подпали под действие атмосферы невероятного ужаса. Сам старый Скрибоний выглядел очень мрачно, и оживлённые голоса прибывших с опозданием звучали как-то неуместно, как если бы с праздными словесами на устах пришли на похороны или в храм.
Мы вошли в преторий и держали торжественный совет. Бальбуций настаивал на своих возражениях и был поддержан Азеллием, который, чрезвычайно презирая туземцев, в то же время считал неразумным дразнить их. Оба воина утверждали, что лучше восстановить против себя меньшинство – колонистов и цивилизованных туземцев – своим бездействием, чем настроить против себя вероятное большинство из дикарей и поселян, вмешавшись в их обычаи.
Я же возобновил свои требования вмешательства и предложил сопровождать когорту в любой экспедиции, в коей возникнет нужда. Я отметил, что варвары-баски в лучшем случае беспокойны и ненадёжны, так что стычки с ними неизбежны рано или поздно при любой нашей политике; что в прошлом они не выказали себя серьёзным противником для наших легионов и что негоже представителям римского народа допускать урон правосудию и престижу Республики от действий варваров. Что, с другой стороны, успешное управление провинцией зависит в первую очередь от безопасности и доброжелательности цивилизованных элементов, в чьих руках находятся рычаги местной коммерции и процветания и в чьих венах велика составляющая нашей италийской крови. Они, пусть и по количеству своему составляют меньшинство, являются стабильным элементом, на который можно положиться, и сотрудничество с которым окончательно склонит провинцию к власти сената и римского народа. Предложить им защиту, полагающуюся римским гражданам, в одно и то же время является и долгом, и выгодой для нас – даже (здесь я бродил саркастический взгляд в сторону Бальбуция и Азеллия) ценой небольших трудностей и перерыва между занятиями прожектёрством и устройством петушиных боёв в лагере в Калагуррисе. Что опасность для города и его населения действительна, я не мог сомневаться, изучив вопрос. Я прочёл множество свитков из Сирии и Египта и таинственных городов Этрурии и вдоволь беседовал с кровожадным жрецом Дианы Арицины в его храме в лесах рядом с Немийским озером. Существуют страшные вещи, которые можно вызвать из холмов в особые дни; ужасы, которым не следует существовать в пределах территорий римского народа; и разрешить оргии, какие практикуются в здешние праздники, было бы согласием с обычаями тех, чьи предки в консульство А. Постумия убили стольких римских граждан на вакханалии, – что было увековечено в бронзе в назидание потомкам. Если всё это будет пресечено вовремя, прежде чем обряды пробудят нечто, с чем не справиться римскому пилуму, для операции вряд ли понадобятся силы, превышающие одну когорту. Задержать следует лишь непосредственных участников ритуала, и то, что обыкновенным зрителям, которые наверняка составляют на этих празднествах большинство, будет позволено уйти, значительно уменьшит недовольство селян. Короче, и верность принципам, и политические соображения требуют жёстких действий; и я не сомневаюсь, что Публий Скрибоний, памятуя о достоинстве и обязанностях римлян, останется верен своему плану, невзирая на возражения Бальбуция и Азеллия – чьи речи более похожи на речи провинциалов, чем римлян, – и отдаст приказ когорте, к которой присоединюсь и я.
Клонящееся солнце было уже очень низко над горизонтом, и весь встревоженный город казался окутанным каким-то поразительным зловещим сиянием. Тогда проконсул П. Скрибоний выразил одобрение моим словам и приписал меня к когорте в качестве временного первого центуриона; Бальбуцию и Азеллию пришлось согласиться, причём первый сделал это охотнее, чем второй. Когда сумерки спустились на дикие осенние склоны, размеренный зловещий бой барабанов потёк издалека в ужасающем ритме. Некоторые легионеры стали выказывать боязливость, но резкие звуки отдаваемых команд привели их в чувство, и вся когорта вскоре уже построилась на открытой равнине к востоку от цирка. Сам Либон, как и Бальбуций, пожелал лично сопровождать когорту. Найти проводника из туземцев, который показал бы нам путь в горах, оказалось довольно трудным делом. Наконец молодой человек по имени Верцеллий, сын римских поселенцев, согласился провести нас хотя бы за предгорья. Начался наш марш в сумерках, слева от нас тонкий серебристый серп молодой луны дрожал над лесом. Что беспокоило нас больше всего, так это сам факт того, что празднество, очевидно, должно было состояться. Сообщения о нашем продвижении уже должны были достичь холмов – и тем не менее барабаны продолжали бить, как ни в чём не бывало, как будто у культистов была особая причина испытывать безразличие к продвигающимся в их направлении римским войскам. Звук стал громе, когда мы стали подниматься между холмами, чьи крутые склоны, густо заросшие лесом, казалось, нависали над нами. Тут и там свет наших факелов выхватывал из темноты силуэты причудливо искривлённых стволов деревьев. Все были в пешем строю, за исключением Либона, Бальбуция, Азеллия и нескольких центурионов, включая меня, и наконец подъём стал таким крутым и дорога такой узкой, что конным пришлось спешиться, и лошадей оставили под охраной десятка наших людей, хотя было непохоже, что в такую страшную ночь где-то рядом есть разбойники. Однажды мы вроде бы заметили, как что-то крадётся в лесных зарослях неподалёку от нас, и после получасового подъёма крутизна и узость тропы сделали продвижение нашего отряда из более, чем трёхсот человек, исключительно трудным. Затем совершенно неожиданно мы услышали страшный звук сзади. Он исходил от оставленных нами лошадей – они кричали, не ржали, а именно кричали… и больше там внизу не было ничего, ни света, ни иных звуков, никаких признаков человеческого существа, которое могло что-то сделать с лошадьми. В тот же самый момент костры вспыхнули на всех вершинах впереди нас, так что ужас, казалось, таился теперь как впереди, так и позади. Поискав юного Верцеллия, нашего проводника, мы нашли его в огромной луже крови. В руке его был короткий меч, который он стянул с пояса у младшего центуриона, а на лице его было такое выражение ужаса, что закалённые ветераны побледнели, взглянув на него. Он убил себя, когда закричали лошади… он, который родился и провёл всю жизнь здесь и знал, что говорили об этих холмах. Свет наших факелов стал меркнуть, и крики испуганных легионеров смешались с непрекращающимися криками оставленных нами лошадей. Воздух стал ощутимо холоднее, причём гораздо быстрее, чем обычно холодает в раннем ноябре, и казалось, что его колышут какие-то странные движения, – мне пришло в голову, что это взмахи каких-то огромных крыл. Вся когорта теперь стояла на месте, и по мере того как факелы затухали, я различал в небесах силуэты созвездий… Затем внезапно все звёзды в небе исчезли, даже самые яркие… И когда факелы окончательно потухли, в вышине на возвышающихся над деморализованной вопящей когортой вершинах светили лишь зловещие алтарные огни, в чьём дьявольском красном свете теперь видны были безумные прыгающие колоссальные силуэты таких отвратительных тварей, о каких ни один фригийский жрец, ни одна бабка из Кампаньи никогда не нашептывали в самых страшных своих сказках. И над оночёнными воплями людей и лошадей демонический барабанный бой достиг своего пика, в то время как ледяной ветер нёсся с тех запретных вершин и извивался вокруг каждого из нас в отдельности, пока вся когорта не стала отбиваться от чего-то, вопя, в темноте, будто бы повторяя судьбу Лаокоона и его сыновей. Лишь старый Скрибоний Либон выглядел смирившимся. Посреди всего этого крика он произнёс слова, которые всё ещё звучат у меня в ушах. "Malitia vetus - malitia vetus est... venit... tandem venit..."*
А потом я проснулся. Это был самый живой и яркий сон за несколько лет, нарисовавший на стенах колодца подсознания сокровенное и забытое. О судьбе той когорты нет никаких сведений, но город тот сохранился – ибо энциклопедии говорят, что Помпелон дожил до наших дней и носит нынче испанское имя Памплона…
_________________________________________
*) «Древнее зло… это древнее зло… случилось… наконец случилось…» (лат.)