Сразу оговорюсь, что поэзия метаметафористов кажется мне надуманной, придуманной. Это именно тот случай, когда действительно начинаешь понимать слова А.С.Пушкина о том, что «поэзия должна быть глуповатой». Однако имена Александра Еременко, Ивана Жданова и Алексея Парщикова были широко известны в 70-е и 80-е годы уже прошлого века. И хотя, можно сказать, поэзия их скоро отзвучала (в современной литературе остался, пожалуй, один Иван Жданов), они своим неожиданным явлением взбудоражили общественное мнение, пробудили у читателя интерес к отечественной поэзии. Их главной литературной позицией и был, вероятно, эпатаж. Лирический герой в таких произведениях исчезает, расплывается в разных точках зрения, зачастую произвольных. Установка на уход от своего «я» есть уход от личности, а значит и от собственного Слова. Хотя иногда это сделано достаточно остроумно (у А.Еременко), но это именно «сделано», сложено как конструктор. Мне как читателю неинтересно разматывать клубки ассоциаций в таких текстах. Метаметафористы, на мой взгляд, только тогда становятся интересны, когда забывают, что они «метаметафористы» (у И.Жданова).
Возможно, что такая точка зрения на данную поэзию порождена моим невежеством и малой дистанцированностью от этих авторов. Ведь вспоминаем же мы до сих пор эксперименты начала того же века типа «дыр бул щил» и подобные, которые ознаменовали собой взгляд на поэтическую речь как на шаманство, язык богов, доступный лишь избранным. В любом случае мне показалось важным собрать, по крайней мере, материал, касающийся метаметафоризма и авторов, исповедовавших «странный «изм». И хотя в результате работы мнение о метаметафоризме изменить не получилось, все-таки я постаралась избавиться от предвзятости и рассмотреть названных мной поэтов глазами сочувствовавших этому течению критиков.
О метаметафоризме
Метаметафоризм – это стилевое направление в отечественной литературе и искусстве, сложившееся в 70-е гг., но приобретшее известность в 80-е гг. XX века.
Возникновение этого направления отечественной поэзии датируют 1983 – 1984 годом: тогда почти одновременно два московских критика, Константин Кедров и Михаил Эпштейн, заговорили о новом «изме». Правда, М.Эпштейн называл его несколько иначе – метареализм.
Говоря о представителях этого направления, называют, как правило, три имени: Александра Еременко, Ивана Жданова и Алексея Парщикова. Между тем, есть еще Александр Чернов, имя которого почему-то не упоминают, хотя сам Кедров в предисловии к книге Чернова «Глазомир» пишет: «Вначале их было четверо: Александр Еременко, Иван Жданов, Александр Чернов и Алексей Парщиков. Потом каждый из них полетел в свою сторону и затерялся в небе. Я придумал для их и своей поэзии новое слово – метаметафора». Это новое слово Кедров разъяснил в короткой заметке «Рождение метаметафоры»: «Метаметафора – это метафора, где каждая вещь – вселенная. Такой метафоры раньше не было. Раньше все сравнивали. Поэт как солнце, или как река, или как трамвай. Человек и есть все то, о чем пишет. Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной. Это – метаметафора». Поэму Кедрова «Компьютер любви» С.Б.Джимбинов предлагает рассматривать как некий художественный манифест метаметафоризма.
Но наиболее полно охарактеризовал новое направление Михаил Эпштейн. Он назвал течение метареализмом и противопоставил его стилевому течению, от которого метареализм отмежевался – концептуализму. Наиболее известные статьи Эпштейна – «Тезисы о метареализме и концептуализме» (1983) и «Что такое метареализм» (1986).
Метареализм, отмечает Эпштейн, возник из попытки преодолеть реализм. «Преодоление типового реализма идет по крайней мере двумя путями. Одни художники закрепляют (и укрупняют) наружный, иллюзионистский слой реальности, другие – срывают его. Одни гипертрофируют зримую поверхность вещей, другие обнажают их метафизическую глубину. Одним свойственна гипербола – преувеличение наличного. Другим – МЕТАБОЛА, смещение в иное, бросок в возможное (метабола буквально означает сверхбросок, переброс, перемещение, поворот)». Исток метареализма не какое-то конкретное поэтическое явление, а вся история мирового искусства, в ее энциклопедических сжатиях и извлечениях. Метабола – это, по сути, словарная статья, микроэнциклопедия культуры, спрессованной всеми своими жанрами и уровнями, переводящей себя с языка на язык. Отсюда отсутствие явно выраженного лирического героя, который заменяется суммой видений, геометрическим местом равноудаленных точек зрения. Для иллюстрации различий метафоры и метаболы приводятся отрывки из стихотворений Вознесенского и Еременко:
Как золотят купола
в строительных легких лесах,
оранжевая гора
стоит в пустынных лесах.
(А.Вознесенский «Осень в Дилижане»)
В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
(А. Еременко)
В первом отрывке осенний лес в Дилижане сравнивается со строительными лесами вокруг церкви (лес похож на них). Метабола же – это целостный мир, не делимый надвое, но открывающий в себе множество измерений. Природа и завод превращаются друг в друга через лесообразные постройки, которые растут по собственным непостижимым законам,
5
техника имеет свою органику: и вместе они составляют одну реальность, в которой узнаваемо и жутко переплетаются металлургические и древесные черты.
Метабола раскрывается по ту сторону метафоры, как действительность иного, куда метафора отсылает лишь условным намеком. На место сходства становится сопричастность разных миров, равноправных в своей подлинности. Расширяется область прямых значений (за счет того, что и переносные, кажущиеся становятся прямыми).
Если реализм – это реализм всего лишь одной из реальностей, то метареализм – это реализм многих реальностей, связанных непрерывностью метаболических смещений. Метафоризм играет со здешней реальностью, метареализм пытается всерьез постигнуть иную. Метареализм – это реализм метафоры как метаморфозы, постижение реальности во всей широте ее переносов и превращений.
Метареализм не следует возводить к символизму, который подразделял реальность на «низшую» и «высшую», «мнимую» и «подлинную», приготовляя тем самым восстание этой «низшей» реальности и последующее торжество плоского реализма. Метабола тем и отличается от символа, что предполагает взаимопроникновение реальностей, а не отсылку от одной, служебной, к другой, подлинной. Привилегии уничтожены. В метареальном искусстве каждое явление воспринимается как цель в себе, а не средство для постижения или отображения чего-то другого.
Метареализм имеет мало общего с сюрреализмом, поскольку обращается не к подсознанию, а к сверхсознанию, не опьяняет, а протрезвляет творческий разум. С сюрреалистическими образами дело обстоит так же, как с образами, навеянными опиумом. (А.Бретон. «Манифест сюрреализма»). Сюрреалисты отталкивались от чрезмерно трезвой и сухой действительности, их окружавшей. Метареализм отталкивается скорее от пьяной хмари и марева, обволакивающего наш исторический горизонт, и потому каждым образом зовет к пробуждению, к выходу из гипнотического опьянения одною, «этой» реальностью, к многомерному восприятию мира.
Метареалисты активно пользуют возможность (типология Ю.Степанова) языка – называть один объект различными именами и описывать его различными дескрипциями: имя Иокаста может быть заменено выражениями: мать Эдипа, царица Фив или жена Лая. Расходящиеся круги тропов и тропок разъединяют означающее и означаемое. Последнее окончательно выносится за пределы текста, скажем, в название. Все следы означенного означаемого на территории текста, насколько это возможно, вытравливаются.
Проблема видимости и кажимости – первоочередная проблема метареалистических поэтик.
6
Метаметафористы
Дмитрий Бавильский в своей статье «Молчания» пишет о них: «Было мерцание мира и текстов, как несовпадение самих себя со своими же границами, медленные, как снежные хлопья в безветренную погоду, пульсации смысла. То растекающиеся вечным хлебом, то вдруг сжимающиеся до одной сверхплотной строфы или строчки. Был рывок и сильнейшее опережение всего, что вокруг. Работая на опережение. Как рыбы, выпрыгнувшие из воды в воздух. Как борцы, заступившие за кавычки ковра. Явление через опережение. На фоне медленного, сливающегося в единое метатекстуальное варево фона. Являя явно не синхронный эпохе написания стихов и текстов (вещей) семантический синтаксис. Свойственный, скорее, постобвальному (информации, страны, привычной жизни) нашему времени. Взгляд из спрессованного и все более и более ускоряющегося будущего. Странный случай обратной перспективы, рецидив наоборот. Речь, звучащая как разница, на разнице этой выезжающая».
Александр Чернов.
Для Александра Чернова звание «метаметафорист» узко, и если и отражает корни его творчества, то лишь отчасти.
Уже на первых порах, когда их было четверо (Жданов, Чернов, Еременко и Парщиков), стихи А.Чернова являлись скорее естественным и плавным продолжением поэзии ОБЭРИУтов. Что-то хрестоматийное ощущается в этих строках:
И с раскаянием на губах,
как святая, чье тело не портится,
умирает от смерти уборщица
у меня на руках.
(из стихотворения «В кафе»)
Тут и знакомые хармсовские старушки, которые «все падают и падают», и «свои штаны и башмаки» Заболоцкого, которые «вышли на службу».
Одиноко стоящий чуть поодаль от становой дороги метаметафоризма и схожий в этом с Александром Еременко, Чернов, тем не менее, принадлежит кругу метаметафористов.
Ветер с запахом печальным
вертит плоские педали
от себя или к себе
словно в дереве миндальном
изобрел велосипед.
Две слитые картины, две переплетенные реальности – воронка ветра и велосипедный круговорот миндального дерева.
Просто в Александре Чернове все переплетено: и поэтика абсурда ОБЭРИУтов, и многослойная реальность метаметафоризма, и прозаизм Слуцкого.
Военный прозаизм Бориса Слуцкого сух и застегнут на все пуговицы, как бы отражая ежеминутные дневниковые размышления «незаметного героя» эпохи мировых катастроф. Прозаизм Слуцкого сродни военным сводкам или суровым статьям газетных полос.
7
Прозаизм Александра Чернова другого сорта. Плавное и бережное повествование романтически увлеченного юноши о себе, о природе, о мире. Философские размышления бродяги-одиночки, случайно забредшего на ночной огонек и бесконечно изливающего душу случайным знакомым.
В угодьях водных и лесных,
рождая речь простых созвучий,
и дикий зверь и гад ползучий
не знает истин прописных,
когда куда ни посмотри,
равно за глазом безоружным
происходящее внутри
происходящему снаружи.
Речь прервать нельзя. Стоит рассказчику умолкнуть, как заинтригованные слушатели начинают подталкивать его в бока локтями и возбужденно спрашивать: «А что дальше?»
Чернов семидесятых – «супермодный антиквариат», обживающий в поэзии полотна примитивистов, роющийся в резиново-надувном Пегасе и разбирающий вселенское гипертело уборщицы, как часовой механизм, на колесики и пружинки.
Чернов девяностых – усталый странник, стоящий в стоптанных кроссовках на берегу Черного моря и под шепот вечернего бриза чуть слышно рассказывающий свою бесконечную повесть, успокоившийся м переболевший, нашедший себя нового, но по сути – оставшийся самим собой.
Словарь хазарский вышел давеча,
в забегаловке «Визит»
пропойцы так читали Павича,
что плакал с Косточки бандит.
В котлах размешивая специи,
монахи с криком «Охолонь!»
на злые лысины турецкие
сливали греческий огонь.
Чалмой клубился янычар,
живым костром коня и всадника,
и говорящий дым рычал,
в пивной размахивая сабелькой…
Гасила водка из картофеля
осады горечь и ущерб.
Когда-то мы учили Гоголя,
но Колька Гоголь не был серб.
Зато любой, без исключения,
из местных пьяниц и сачков
мог по нужде без принуждения
в Европу прорубить очко.
8
Иван Жданов
В поэзии Жданова смысл относительно вещи несколько смещен. Иван Жданов динамизировал свою образную систему обращением к современным реалиям («батарея отопительной системы» и т.п.). Поэзия И.Жданова выходит за рамки повседневного в иную реальность. Это проявляется в поэтическом слове. Поэт стремится обрести новый художественный язык для описания явлений, скрытых при обычном взгляде на вещи.
Язык Жданова не похож на обиходный, в его стихах спрятаны различные пласты смысла – они пересекаются, переплетаются и преображаются в поэтическую речь, а стихотворение оказывается густо насыщено образами и метафорами. Но И.Жданова нельзя поставить рядом с нынешними поэтами-метафористами, которые, сколько бы ни нагромождали метафор, всегда знают результат, по возможности скрываемый ими. Жданов никогда не знает результата заранее. Иван Жданов – поэт-сомнамбула, вслух пересказывающий свои сны. К нему неприменимо блоковское «чувство пути», предполагающее и чувство времени, истории. У него нет начала, середины, конца. В читавшихся Иваном Ждановым стихах присутствовала неоспоримая самодостаточность какого-то в самом себе берущего начало источника, усугублявшаяся еще и тем, что читал он свои стихи не вовне, т.е. обращаясь к аудитории, как это было бы логически оправданным, а внутрь себя. Они словно происходили в нем, и он, наблюдая за их развитием в себе, сомнамбулическим шелестом слов обозначал происходящее.
Вскрывающий небо ущербным консервным ножом,
бросающий сверху пустую цветочную бомбу,
крутой полумесяц на клумбе развернут, как скатерть.
А розовый куст, восходящий над краем стола,
бронхитом трясет и сорит никотиновой солью,
клубясь и блестя в негативном ознобе рентгена.
Так выглядит каждый сидящий напротив меня,
особенно после стакана густого портвейна,
Вдвоем с сигаретой, глядящей с тоскою трамвайной,
таким я кажусь для того, кто заметит меня.
И что ни лицо во вселенной, то водоворот,
Затянутый наглухо спелым комфортом болот.
От рощ, иссеченных в табачном кристалле кафе,
внебрачные реки, давясь отопительным пивом,
в свои батареи уводят чугунным напевом
глухого Орфея, и кажется пьяным Орфей.
(из стихотворения «Рапсодия батареи отопительной системы»)
«Иван как обратная сторона Нави», – пишет о нем Бавильский. Стих Жданова колюч и жесток. Несмотря на то, что внутри его стихов постоянно выпадают ангелы и осадки, сам он похож на каллиграфа, отточенной иглой вырезающего в более мягких материях рисунок, вычерченный мелко. Притом, что никакого особого надмирия и инобытия в его стихах нет; практически все его тексты прочно стоят на земле, корнями своими уходят в эту землю. Но есть в нем мистика, мистериальность самого простого, ненадуманного существования – земля, дом, любовь. И постоянно ощущается чувство какой-то глобальной вины: можно набрать целый ворох виноватых цикад, сверчащих в углах многих ждановских текстов.
Отвечая на вопрос «В чем Ваша непонятность», сам Жданов сказал: «Думаю, разгадка в сочетании таких понятий, как канон, эллипсис (то есть пропуск явно подразумевающегося) и фрагмент. Сейчас, когда общий канон не обретен, трудно понять, в каком каноне ты сделал эллипс. Я пропускаю то, что уже находится в стереотипе разросшейся культуры».
9
И когда ты в угоду бессчетным затеям
навязаться захочешь какой-нибудь цели,
расплетая дорогу, на тропы провидца
(словно подвиг Геракла навязан Антеем
для того, чтобы только в безумном веселье
от земли оторваться и ввысь устремиться),
вот тогда ты увидишь впритык, изумленно
прозревая, что нет ни вблизи, ни в округе
ни тебя, ни того, что тебя возносило.
Ты поймешь, как ужасно зиянье канона.
Ты – аспект описанья, изъятый в испуге,
наводящая страх бесприютная сила.
(из стихотворения «Пророки II»)
Алексей Парщиков
Применительно к стилю А.Парщикова (и И.Кутика) уместно выдвинуть специальное обозначение: презентализм – «поэзия присутствия», «поэзия настоящего». Восходя к традициям футуризма с его вкусом к современности, к технической пластике вещей, презентализм лишен его социально-эстетической воинственности и утопизма, обращен не к будущему, а к вечному настоящему, к данности как таковой. Между крайностями поэтического монизма (слияние вещи и смысла) и дуализма (их разобщенность) здесь вырисовывается особый, феноменологический подход к реальности. Презентализм утверждает само присутствие вещи, ее видимость, осязаемость и т.п. как необходимое и достаточное условие ее осмысленности. Поэтическое произведение строится как последовательность разных взглядов на вещь, способов ее восприятия и описания, которые в совокупности суть проявление ее собственной сущности. Вещь не соединена с идеей и не противопоставлена ей, а сама по себе есть идея.
Сомнамбула.
С коричневыми губами, с жужжащими волосами,
ее очки потемнели сперва, затем налились молоком,
где любовники пересекались носами,
где шел вертолет коптящий, не помнящий ни о ком.
Два верблюда исчезли, и я провалился в маки
с идеей подарить тебе зажигалку и нож.
В кусающихся нудных кольчугах растопыренные, как раки,
две сонные претендентки выходят драться на пляж.
Озаренные и теряющие наименования,
похожие на изрезанную школьную парту,
когда я вижу остров между Шотландией, Данией
и Норвегией, почему-то не нанесенный на карту.
10
Важнейшая проблема поэзии Парщикова на формальном уровне – это проблема зрения, визуальности. Парщикову нравится ощущать себя Гулливером. Играя масштабами, он попадает попеременно то в страну карликов, а то – великанов. Зачастую – в пределах
одной строфы. Сам Парщиков часто говорит о напряжении, рождающемся из замедления, минус-движения, затухания.
Я спрятал оружие, связь отключил и свернул в Долину Транзита.
Прощай побережье смешное! Чего я искал?
Альдорфер не скажет и Дарий. По зеркалу заднего вида
хромала ворона, клевал и маячил шакал.
Долина в горах пузырилась и напоминала соприкосновение пауз.
Пчела над обрывом, внизу – полигоны гладиаторских школ.
Стекляшки подстанций и трубопроводы за ярусом ярус.
И ртутные лифты с тенями нефтяников штырями усеивали котел.
Как два электронные скрутня, заметив друг друга, пропали
взаимно две тени – ворона, и чуть задержавшись, – шакал;
как две электронные даты, ознобно стирая детали…
Долина, напротив, раскручивалась и припоминала аркан.
И каждый участок района был точно вмененый в разметку,
он пуст был, но и сверх того, на чудесный порядок пустей,
как кубик, который всегда на шестерке, внушает догадку
о мнимости как бы пяти остальных плоскостей.
(из стихотворения «Долина Транзита» поэмы «Нефть»)
Александр Еременко
Хотя А.Еременко формально и примыкает к группе метареалистов, он занимает промежуточное положение между метареалистами и концептуалистами: словами он создает особую предметную реальность и одновременно иронически разрушает ее. Промежуточное положение между высоким и низким занимает мир техники и науки, к его терминологии и прибегает Александр Еременко, складывающий свои тексты из пластов самых разнообразных пород. Цитаты растягивают текст, будто бы защищая его от посторонних.
Манипуляции с цитатами сами по себе достаточно опасны: извне привнесенное, даже если оно органично, вписываясь в структуру текста, тянет за собой звуки и запахи иного текста. Цитата – вид семантической рифмы, т.к. она не толко связывает разные берега, но и акцентирует внимание на своих смысловых сгустках. Рифма – подвид окончательной цитаты. Еременко первым входит в воду (моду) постмодерна, растворяется в цитатах и обыгрывании готовых блоков. Его стихотворения симулируют жизнь.
11
Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я Станцами Дзиан набит до середины.
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надежностью машины.
Блаженный барабан разбит на семь кругов,
и каждому семь раз положено развиться,
и каждую из рас, подталкивая в ров,
до света довести, как до самоубийства.
Как говорил поэт, сквозь револьверный лай
(заметим на полях: и сам себе пролаял)
мы входим в город-сад или в загробный рай,
ну а по-нашему так в Малую Пралайю.
На 49 Станц всего один ответ,
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается на свет,
и каждый из миров, как выстрел, моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
Куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни везде ее подол,
Во прахе и крови скользят ее колена.
Все стянуто ее свирепою уздою
куда ни загляни везде ее подол.
И каждый разговор кончается Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном 777.
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 Станц,
и даже 27 бакинских коммунистов…
В периодике Еременко начал печататься в 1986, первая книга вышла в 1990. В 1990-е годы почти не писал стихов, однако на протяжении всего десятилетия воспринимался как активный участник литературного процесса, что во многом объясняется появлением большого количества подражателей его интертекстуальной, цитатной поэтической техники, наибольшую известность из которых обрел Тимур Кибиров. Лирический герой Еременко – человек, остро воспринимающий богатство и красоту современного мира, умеющий видеть единство биосферы и техносферы: «и на красной земле, если срезать поверхностный слой,/ корабельные сосны привинчены снизу болтами/ с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой».
В таком же единстве пребывают в мире Еременко природа и литературная культура: в стихотворении «Переделкино» пейзаж неотделим от множества стихотворных цитат и реминисценций, переосмысленных под знаком трагической иронии.
12
Льет дождь. На темный лес ворот,
на сад, раздерганный и нервный,
на потемневшую фанерку
и надпись Все ушли на фронт.
На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь… На даче спят два сына,
допили водку и коньяк.
С крестов слетают кое-как
криволинейные вороны.
И днем и ночью, как ученый,
по кругу ходит Пастернак.
Направо? белый лес, как бредень.
Налево? блок могильных плит.
И воет пес соседский федин,
и, бедный, на ветвях сидит?
И я там был, мед-пиво пил,
изображая смерть, не муку,
но кто-то камень положил
в мою протянутую руку.
Играет ветер, бьется ставень.
А мачта гнется и скрыпит.
А по ночам гуляет Сталин.
Но вреден север для меня!
(из стихотворения «Переделкино»)
13
Заключение
Странное образование, не школа, не содружество даже – рецидив модернистской поэтики в море социалистического реализма, мощно прозвучавшее в 70-х и 80-х и в один миг пропавшее, когда основные «делатели» или замолчали (как Еременко), или намеренно ушли в тень (Жданов, Парщиков). Вспыхнув и прогорев в поэзии, метареализм дал мощное развитие другим жанрам: прозе, эссеистике, художественной критике.
«Сразу становилось ясно, – вспоминает Марк Шатуновский в своем эссе «Три источника, три составные части метареализма», – что любой, как эти трое, стоит и ему научиться нырять на глубину своего Я, может донырнуть до дна универсального всемирного океана и тоже добыть оттуда свои реликвии. Демонстрировался наглядный продуктивный способ, как, сохранив собственную индивидуальность, еще и приобрести всеобщность. Это было открытием. И не только для меня, но и для большинства пришедших их слушать. Они словно надыбали-таки новый, еще не помутневший от регулярного пользования животочащий источник среди мертвенного моря окружавшей нас в то время поэзии, и не только поэзии, но и всей жизни».
Последний всплеск и цветение метаэстетики возник в середине 90-х, когда отдел искусства в газете «Сегодня», возглавляемый Борисом Кузьминским, строился по тем же самым сложно формулируемым принципам и правилам, которые принято приписывать именно метаметафорической эстетике.