3
ВВЕДЕНИЕ.
САПОГИ И ШЕКСПИР
Знаменитая формула Ф.М. Достоевского «сапоги выше Шекспира» пародирует взгляд на искусство «реальной критики» и уже – высказывания Д.И. Писарева о вреде «эстетики», а также превознесение им принципа утилитаризма. Впервые данное выражение употреблено в статье «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах» (журнал «Эпоха», №5, 1864г.), где автором осмеиваются Щедрин (Щедродаров), Добролюбов (Правдолюбов), Писарев (Скрибов). Здесь Щедродарову, поступающему соредактором в журнал «Своевременный» («Современник»), редакция дает следующие указания: «Молодое перо! Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги, во всяком случае, лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а следственно, Пушкин – роскошь и вздор»; и далее: «Вздор и роскошь даже сам Шекспир, потому что у этого даже ведьмы являются, а ведьмы – уж последняя степень ретроградства». В романе «Бесы» Ф.М. Достоевский снова вернулся к своей пародии: «Он (Степан Трофимович Верховенский) громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали».
Формула оказалась настолько емкой, настолько схватывала самую сущность писаревских работ, что ее – не в комическом контексте, а на полном серьезе (!) – стали приписывать Д.И. Писареву. (Эту ошибку допустил, например, даже М. Горький*).
Удивительно, насколько несоизмеримыми величинами в русской культуре являются эти две фигуры. Настолько, что вполне уместен даже следующий вопрос: а не все ли равно, что говорил о произведениях Ф.М. Достоевского критик Писарев. И это – при внешне достаточно схожих их пристрастиях и условиях жизни: отметим тюремный опыт; психическое нездоровье; страсть к игре.
Различие здесь пролегает в области созидания: дарованию одного противопоставлено творческое бессилие другого**.
* В статье «О С.А. Толстой», Собр. соч., т. 14, С. 308.
** Опыты в области беллетристики доказали Писареву, что тут даже забытая писательница Попова куда выше его: она все же умела связать начало с концом, запутать и распутать интригу, и хотя и «суздальскими» штрихами, но все же рисовала характеры. А его повесть, начатая незадолго до поступления в больницу Штейна, оборвалась на третьей главе, так как Писарев никак не мог выбраться из отвлеченных рассуждений и «заставить своих персонажей ходить, сидеть, целоваться». [см.: 4]
4
Различие пролегает и в области самомнения: если один дает в своих полифонических романах право высказаться всем героям, другой же под маской интереса к людям занимается в своих работах самолюбованием*. Замечательно, что даже письма родным сочиняются Писаревым, видимо, в расчете на грядущие поколения, – не случайно эти многочисленные письма, отличающиеся полной откровенностью и обилием подробностей (не дай бог что-нибудь упустить будущим биографам!), переписываются его матерью в 13 толстых тетрадей. Да, надо сказать, что такой демонстративный тип личности культивировался этой семьей.
Впрочем, журнальная деятельность принесла Д.И. Писареву в свое время несомненную и очевидную славу. «Стоило ему сказать слово, чтобы отовсюду поднялись брань, спор, крики негодования, нотации и т.д. Почти каждая его статья была тем первым выстрелом, которым начинается обычно сражение». [см.: 4] Противники Писарева воспринимали его, очевидно, серьезно; молодежь же смотрела на литератора как на своего руководителя, тем более что после смерти Н.А. Добролюбова в ноябре 1861 года знамя «реальной критики» поднял как раз Д.И. Писарев.**
* Ср. в письме к матери от 17.01.1865: «Теперь к моему характеру присоединилась еще одна черта, которой в нем прежде не существовало. Я начал любить людей вообще, а прежде, и даже очень недавно, мне до них не было никакого дела. Прежде я писал отчасти ради денег, отчасти для того, чтобы доставить себе удовольствие; мне приятно было излагать мои мысли, и больше я ни о чем не думал и не хотел думать». [см.: 4]
** Любопытно, что в ноябре 61-го года Д.И. Писарев получил приглашение работать для «Современника» и отказался – “зане возлюбил «Русское слово»”.
5
«РЕАЛЬНАЯ КРИТИКА»
Русская литература XIX века была не просто «изящной словесностью», но и основой духовного бытия нации. Русский писатель относился к своему творчеству как к служению; литература была возведена в достоинство общенационального дела. «Учебником жизни» называл ее Чернышевский, а Л.Н. Толстой удивлялся, что эти слова принадлежат не ему самому. «Слово воспринималось не как звук пустой, а как дело, чуть ли не «религиозно». Так, Н.В. Гоголь мечтал создать такую книгу, которая сама, силой лишь высказанных в ней, единственно и неоспоримо верных мыслей должна преобразовать Россию» (Г.Д. Гачев).
Вера в действенную, преобразующую мир силу художественного слова определяла и особенности русской литературной критики. От литературных проблем она всегда поднималась к проблемам общественным, имеющим прямое отношение к судьбе страны. Ориентация критики на широкие круги читателей делала ее очень популярной: авторитет критика в России был велик и его статьи воспринимались как оригинальные произведения, пользующиеся успехом наравне с литературой.
Со смертью В.Г. Белинского этап критического «универсализма» был завершен – то ли не нашлось личности подобного масштаба, то ли время стало иным. Общественная жизнь усложнилась, возникло множество политических направлений, картина литературного процесса оказалась пестрой и многослойной. Критическая мысль стала специализироваться по отдельным направлениям и школам. Даже Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов, критики наиболее разносторонние, уже не могли претендовать не только на охват литературного движения во всей его полноте, но и на целостную интерпретацию отдельного произведения. В их творчестве преобладал социологический подход к художественному произведению.
Опираясь на эстетическую теорию Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбов основал свой оригинальный метод, названный им «реальной критикой». Реальная критика «разбирает, возможно ли и действительно ли такое лицо (в художественном произведении); нашедши же, что оно верно действительности, она переходит к своим собственным соображениям о причинах, породивших его, и т.д. Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется ими и благодарит автора; если нет, не пристает к нему с ножом к горлу – как, дескать, он смел вывести такое лицо, не объяснивши причин его существования?» Критик берет в этом случае инициативу в свои руки: объясняет причины, породившие то или иное явление, и затем произносит над ним приговор. Задача такой критики состоит в общем-то в том, чтобы по-своему завершить начатое писателем дело. Реальная критика нередко приводила Н.А.Добролюбова к перетолковыванию
6
художественных образов писателя: анализ произведения, перераставший в осмысление острых проблем современности, вел к таким радикальным выводам, которых никак не предполагал сам автор. На этой почве произошел, например, решительный разрыв Тургенева с журналом «Современник».*
Конечно, добролюбовские работы – это во многом статьи «по поводу», где автор разбираемого произведения остается почти в стороне и вся задача критики заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Однако Н.А. Добролюбов своими сочинениями создавал исключительно публицистическую критику: не художника, а только критика превращал он в публициста. Искусство для такого публициста нечто вполне самодовлеющее; лишь постольку интересное, поскольку оно самостоятельно. А вот пришедший ему «на смену» утилитарный взгляд на искусство, идеал публицистического искусства был воплощен в 60-е годы в работах Д.И. Писарева. Им были подняты на щит следующие высказывания Н.Г.Чернышевского: «Произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой действительностью»: «гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его изображение, но за недостатком лучшего человек довольствуется худшим, за недостатком вещи – ее суррогатом», – утверждающие утилитарное, прикладное понимание искусства, когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин.
Эти 60-е годы XIX века, особенно их начало, стали в России временем необычайного оживления, даже воодушевления: общество сознавало, что нахлынула волна переустройств, и спешило пересмотреть старые устои своей жизни. Даже правительство на первых порах было готово советоваться с обществом, а органом этого последнего, в силу быстрого реагирования, выступила журналистика; почти полная свобода печати защищалась общественным мнением. «В 60-х годах создался внезапно совсем новый, небывалый читатель с общественными чувствами, общественными мыслями и интересами. На место литературы явилась печать, т.е. литература общественно-воспитательная, поучающая и учащая, а писатель как творец этой литературы стал общественным учителем, воспитателем и пророком, открывавшим горизонты будущего, указывавшим идеалы и цели стремлениям».** Поэтому не удивительно, что «реальная критика», с ее выходом к жизни, явилась в это время столь актуальной.
Ну и можно ли представить, чтобы такой человек, как Писарев, в такое многообещающее время остался бы в тени и не воспользовался бы случаем выступить в роли наставника и учителя общественного строительства?
* И.С. Тургенев был оскорблен добролюбовской статьей «Когда же придет настоящий день» (о его романе «Накануне»), напечатанной в «Современнике».
** из «Воспоминаний» Н.В.Шелгунова [см.: 4]
7
«РУССКОЕ СЛОВО»
Время было такое, что к печатному слову даже титулованные особы чувствовали некоторое пристрастие. Так, «Русское слово» издавалось тогда графом Кушелевым, чистокровным аристократом. Познакомившись в Париже с Григорием Евлампиевичем Благосветловым, миллионер Кушелев попросил его взять на себя руководство журналом (впоследствии журнал вообще был ему подарен в вечное и потомственное владение). Г.Е. Благосветлов отдавал «Русскому слову» все свое время. Он исполнял обязанности корректора, редактора, предпринимателя; просиживал в редакции дни и ночи, возился с сотрудниками, цензорами, типографией, вмешивался в каждую мелочь и, кроме своего журнала, не признавал ничего. Обладая чутьем на людей, он умел сразу определять, полезен или нет будет человек для дела, умел группировать вокруг себя нужные силы и привязывать их к журналу. Успех в его глазах оправдывал всё, и стоило редактору заметить, что тот или другой из сотрудников начинает пользоваться вниманием и сочувствием публики, как он немедленно выдвигал его на видное место и предоставлял полную свободу. Это и сыграло свою роль в жизни Д.И. Писарева.
В 1861 году «Русское слово» только вставало на ноги и было малозаметным благодаря соседству «Современника», где еще царил в то время дух Добролюбова и Чернышевского. Дебют Писарева в «Русском слове» был удачен. Стоило ему только написать 2-3 статьи, как со всех сторон посыпались многочисленные восторженные похвалы и не менее многочисленные ожесточенные порицания. Г.Е. Благосветлов сейчас же сделал молодого критика своим помощником по редакции и предоставил право писать что заблагорассудится. В продолжение целого года (1861-1862) они были на «ты» и почти неразлучны. Г.Е. Благосветлов играет роль ментора, борется со страстью Д.И. Писарева к карточной игре и вместе с тем, желая доставить развлечение своему соредактору, устраивает для него преферанс «по маленькой». Союз Благосветлов – Писарев оказался плодотворным для обоих: критик утверждал, что до близкого знакомства с этим человеком «не имел понятия о серьезных обязанностях честного литератора»; статьи же Д.И. Писарева принесли славу не только автору, но и журналу. Именно благодаря этим статьям «Русское слово» стало представлять из себя отдельную, ярко очерченную литературную группу, со своей программой «освобождения личности» – в области чувств, идей и убеждений. Так что Д.И. Писарев мог по праву сказать о себе, что он «первый содействовал успеху «Русского слова» в то время, когда еще этот журнал был совершенно неизвестен» (в письме матери от 17.01.1865). [см.: 4]
Сотрудничество в «Русском слове» было для Д.И. Писарева разрывом (не сказать, чтобы трудным) с ближайшими университетскими товарищами,
8
считавшими публицистику изменой науке. «Беззаботно и весело» пошел он «по скользкому пути журналиста» и обнаружил изумительную деятельность, поставляя в год до 50 печатных листов.
Из написанных Д.И. Писаревым до заключения в крепости статей особенный успех имела «Схоластика XIX века» (1861), возбудившая особенно много разговоров, толков и споров и давшая автору вполне определенные место и имя в журналистике . А ведь «мою схоластику я писал положительно по слухам, о нашей литературе и критике я не имел почти никакого понятия, и удивляюсь теперь только двум вещам: во-первых, как я не наврал там еще больше чепухи, и, во-вторых, как те серьезные люди, которые писали об этой статье, не разобрали, на каких жидких основаниях она построена» (в письме матери 1864 г.). [см.: 4]
Данное высказывание позволяет сделать вывод, что в журналистике появился (и, что главное, был воспринят серьезно!) особый тип критика, который смог за блеском своего изложения скрыть пустоту содержания. Этой «хлестаковщиной» и начетничеством отдают все работы Д.И. Писарева. Собственным невежеством он даже бравирует. Оценивая свой багаж знаний при поступлении в университет на филологический факультет, Писарев свидетельствует следующее: «Пробовал я читать историю Англии Маколея, но чтение и подвигалось туго, и казалось мне подвигом, требующим сильного напряжения умственных сил. На критические статьи журналов я смотрел как на кодекс иероглифических надписей; я был твердо убежден, что этих статей никто понимать не может. Я должен признаться, что в отношении к некоторым журналам я даже до сего дня не исцелился от этого спасительного заблуждения. Начал я также читать … Диккенса и не дочитал: длинно так и много лиц, и ничего не сообразишь, и шутит так, что ничего не поймешь; так на том и оставил, порешив, что «Три мушкетера» не в пример занимательнее. … Русских писателей я знал только по именам. «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени» считались произведениями безнравственными, а Гоголь – писателем сальным и в приличном обществе совершенно неуместным. Тургенев допускался, но, конечно, я понимал его так же хорошо, как понимал геометрию, Маколея и Диккенса». Как-то так кажется, что и после окончания университета о многих русских писателях Д.И. Писарев знал только понаслышке, а уж если кого и читал, то разве что для подборки необходимых ему «фактов». Да, «распространитель дельных сведений», страстный просветитель был крайне необразован. Только этой необразованностью и можно объяснить как его ставящие читателя в тупик пассажи*, так и «нежелание» разбирать художественные произведения.
*Так, пушкинские слова: «И вот общественное мненье! Пружина чести – наш кумир! И вот на чем вертится мир!» – Писарев «понял» так, будто поэт признает законность предрассудка, ведущего к дуэли, «оправдывает робость, беспечность и неповоротливость индивидуальной мысли».
9
Литературоведы, как известно, признают сумбурные, неясные, догматические речи Лебезятникова из романа «Преступление и наказание» пародией Ф.М. Достоевского на общественные взгляды Д.И. Писарева. С этим можно согласиться, но отчасти: «недоучившийся нигилист» у Достоевского не в ладах с русским языком: «Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого языка)…». Ясно, что к нашему «недоучившемуся нигилисту» это определение никак относиться не может: что-что, а языком он владел исключительно.
Отмечают, что еще «в детском возрасте в нем была ясно различимой сила и способность словесного выражения; едва начав лепетать, он любил уже закруглять и отделывать свои фразы». «Потребность развивать свою мысль, еще более высшая потребность распространять эту мысль и привлекать на ее сторону, а иногда просто порабощать ею других» – характеризуют несомненное публицистическое дарование Д.И. Писарева. Главным словом, характеризующим его журнальную работу, было слово «легкость». Именно «легкостью» его трудов, тем, что «в крепости расходов мало», отговаривается Благосветлов, не желающий повысить оплату своему лучшему сотруднику. Изложению писаревских статей нередко свойствен характер свободной импровизации, когда легко совершается переход от темы к теме. «Его мысль, горячая и страстная, неслась без удержу, перепрыгивая через все препятствия, в упоении от своей собственной красоты, силы и грации. Афоризм или парадокс с поразительной легкостью выходили из-под его пера». Да, действительно, легкость мысли у него была необыкновенная – легкость, перерастающая в легкомыслие и пристрастие к словоизвержению. Но стиль его завораживает – так, что перестаешь замечать логические противоречия и прочие несообразности. Он умеет зажигать и вдохновлять. Передают даже комическую формулу, с какой мужья 60-х годов обращались к своим супругам: «Матушка, или хозяйством заниматься, или Писарева читать». Находились также идейные барышни, несколько психопатически настроенные, просившие его в виде особой милости взять их к себе в горничные. Эта яркая, выразительная речь сохраняет свое воздействие и на современных читателей – и это несмотря на «предостережения» самого Д.И. Писарева почти 150-летней давности: «Народ хитрее стал, и ни на какую штуку не ловится… Ум наш требует фактов, доказательств, фраза нас не отуманит, и в самом блестящем и стройном создании фантазии мы подметим слабость основания и произвольность выводов».
10
О «слабости основания и произвольности выводов»
Д.И. Писарев является по своей сути популяризатором. Направление работе задавал работодатель («Русское слово»). Этим направлением был модный в то время «рационалистический дух», программой – «освобождение личности»; все задачи времени журнал сводил, главным образом, к просвещению масс и демократизации наук. Всё это и пропагандировалось Д.И. Писаревым.
Многие отмечают виртуозность, с которой критик умел преподать своему читателю те или иные чужие идеи. Да и сам Д.И. Писарев считал, что «популяризатор непременно должен быть художником слова» («Реалисты», гл. XXXIII). В письме матери (от 24.12.1864) он так оценивает свои умения: «Во-первых, я пишу чрезвычайно быстро; во-вторых, я пишу весело и занимательно; в-третьих, я усваиваю себе очень легко чужие мысли, так что могу передавать их совершенно понятным образом; и, наконец, в-четвертых, я одержим страстной охотой читать. Стоит только выбирать тщательно сюжет статей, и, таким образом, публика ежегодно будет получать целую массу знаний по самым разнородным предметам. Припомни теперь, сколько пользы принес Белинский, и сообрази, что Белинский ограничивается почти исключительно областью литературной критики. Принявши все это в расчет, ты поймешь, сколько настоящей пользы могу принести я».
Усвоение чужих мыслей было, однако, у Писарева неглубоким, чисто внешним: его очаровывали лишь простота и схематичность, «сложные же явления как в жизни, так и в психологии одинаково ускользали от его проницательности». [см.: 2] Так, просмотрел он работы В.Г. Белинского – и повторяет вслед за ним: «Творчество с заранее задуманной целью составляет явление незаконное. Истинный поэт стоит выше житейских интересов»; почитал Н.А. Добролюбова – и готовы статьи о Гончарове и Островском, причем самих авторов даже и читать не обязательно; взглянул одним глазком на эстетическую теорию Н.Г. Чернышевского – и в отрицании искусства, оторванного от жизни, увидел только первое слово. Возможно, не понял. Возможно, для привлечения к себе внимания.
Самостоятельных мыслей и суждений у Писарева пожалуй что и не найти. «Неприкосновенный капитал, завещанный Писаревым, – идеи о прогрессе, о воспитании, о личности – не принадлежал ему даже в его время». [см.: 2] Такое понятие, как «взгляд критика», попросту миф: никакого мировоззрения, устойчивого либо развивающегося, Д.И. Писарев не имел. Кажется, он даже не всегда помнил, что писал в тех или иных своих работах – слишком легкой была его мысль. Так, оценка им В.Г. Белинского противоречива не последовательно, а абсолютно непоследовательно. В статье «Схоластика XIX века» за идеями Белинского признается только историческое значение. Позже, в начале «героического периода» разрушения
11
эстетики, Белинский сопоставляется с Базаровым и терпит поражение за свое сочувствие «Рафаэлям, не стоящим медного гроша»; но в статье «Сердитое бессилие» принципы Белинского называются «превосходными» и для современной публики. Немного спустя критика Белинского опять противопоставляется реалистической: та на коленях пред святым искусством, а эта на коленях перед святой наукой («Прогулка по садам российской словесности»). В статье «Пушкин и Белинский» признается «кровное родство реальной критики с Белинским», «в продолжение 20 лет лучшие люди русской литературы развивают его мысли и впереди еще не видно конца этой работы». [см.: 2]
Методика писания статей Д.И. Писаревым могла быть следующая. Берется известная мысль, разбавляется уточнениями, дополнениями, расцвечивается образами, переставляются кое-где слова – глядь, перед нами новое слово критика. Посмотрим, как обстоит дело, на примере. Сравним высказывания Н.А. Добролюбова, приведенное выше, и Д.И. Писарева (статья «Московские мыслители»*) о задаче, стоящей перед критиком. Для удобства поставим их рядом:
Н.А. Добролюбов Д.И. Писарев
Реальная критика «разбирает, возможно ли и действительно ли такое лицо (в художественном произведении); нашедши же, что оно верно действительности, она
переходит к своим собственным соображениям о причинах, породивших его, и т.д. Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется ими и благодарит автора; если нет, не пристает к нему с ножом к горлу – как, дескать, он смел вывести такое лицо, не объяснивши причин его существования?»
«Дело критика состоит именно в том, чтобы рассмотреть и разобрать отношения художника к изображаемому предмету; критик должен рассмотреть этот предмет очень внимательно, обдумать и разрешить по-своему те вопросы, на которые наводит этот предмет, вопросы, которые едва затронул и, может быть, даже едва заметил сам художник. Художнику представляется единичный случай, яркий образ; критику должна представляться связь между этим единичным случаем и общими свойствами и чертами жизни; критик должен понять смысл этого случая, объяснить его причины, узаконить его существование».
Итак, начало одинаково: задача критики / «дело критика»; далее Писарев подставляет синоним: не «разбирает», а «рассмотреть и разобрать» – что? У Добролюбова – ‘взял ли художник предмет («лицо») из жизни’ («возможно ли и действительно ли такое лицо»). У Писарева – «отношения художника к изображаемому предмету», то есть ‘то, что заинтересовало художника в жизни’. Далее у Добролюбова – ‘если предмет взят из жизни’, критик «переходит к собственным соображениям…»; у Писарева предмет изначально взят из жизни («единичный случай»), и критик тут должен и рассмотреть, и обдумать, и разрешить «по-своему…» – что? «Причины его
* Цитата специально не подбиралась – просто что бросилось в глаза; может быть, не совсем удачно.
12
существования»; «причины, породившие его, и т.д.» (Добролюбов). Писарев же разливается соловьем: «вопросы, на которые…»; «вопросы, которые…»; «и, может быть, даже едва заметил…», «единичный случай, яркий образ» [ср. добролюбовское «если нет» (‘причины не указаны в произведении’)]; найти связь с жизнью, или (что по сути то же) «понять смысл, объяснить причины, узаконить существование». Здесь, кстати, заметим, что писаревский анализ произведений лишен, в отличие от добролюбовского, обобщающей силы. Так, по мнению сладкоречивого критика, рассказ Ф. Толстого «Ольга» «объясняет читателю, какие влияния и обстоятельства могут превратить честную и образованную девушку в продажную женщину».
Следует признать, что Д.И. Писарев занимается попросту словоблудием. Такая манера критика вызывает то самое чувство, с каким в свое время И.С. Тургенев реагировал на писания Н.Г. Чернышевского. С другой стороны, «парадоксы» Д.И. Писарева доставляют чуть ли не эстетическое удовольствие. Они оживляют литературный процесс, вносят в него элемент занимательности. Эти поражающие читателя высказывания критика выжаты им из идеи «последовательного реализма», начатой проповедью «самой животрепещущей потребности нашего общества» (естествознания) и знаменитым советом Щедрину оставить литературу и заняться популяризацией естествознания («Цветы невинного юмора»). Молодежь должна проникнуться «глубочайшим уважением и пламенной любовью к распластанной лягушке… Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасение и обновление русского народа» («Мотивы русской драмы»). Авторитетом в области реализма признается литературный герой (Базаров) с его идеей «полезности» («Реалисты»). Нужны прежде всего пища и одежда; все остальное, следовательно, «потребность вздорная», «эстетика». «Куда ни кинь – везде на эстетику натыкаешься». «Отсюда необозримый ряд темных сил, какие надлежит уничтожить реалисту: пигмеи, занимающиеся скульптурой, живописью, музыкой; ученые фразеры; пародии на поэтов вроде Пушкина». [см.: 2] «…тот человек, которого мы называем поэтом, придумывает какую-нибудь мысль и потом втискивает ее в придуманную форму», и потому поэзию, ценную исключительно своим фактическим материалом, надо читать так, как мы «пробегаем отдел иностранных известий в газете», ведь «достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собой разные извилины и арабески» («Кукольная трагедия с букетом гражданской скорби», «Разрушение эстетики»). «На каждой странице чувствуется упоение автора своей задачей и несокрушимая вера в неотразимую силу своей проповеди. Писарев хочет «образумить» публику насчет Пушкина, «перерешить» вопросы, решенные Белинским». [см.: 2] Так что «самый последовательный из русских писателей» вполне мог сказать: «сапоги выше Шекспира». Даже странно, что не сказал.
13
Достоверные данные литературного произведения
Органически присущее Д.И.Писареву индивидуалистическое воззрение отразилось на его педагогических рассуждениях, которые держатся, по собственным словам критика, «на чисто отрицательной точке зрения».
К ним примыкает и работа начала 1866 года «Погибшие и погибающие», где автор проводит сравнительную параллель между русскою школою и русским острогом – и не в пользу первой. Примечательно, однако, что материалом для такого сопоставления послужили два художественных произведения: «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского и «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского, из которых, говорит Д.И. Писарев, «можно почерпнуть самые достоверные и самые любопытные сведения о русской школе и о русском остроге сороковых и пятидесятых годов». [1; С. 50] Выходит, литературные сочинения восприняты критиком как исследования определенных явлений общественной жизни. И в данной системе координат звучат вполне логично такие в общем-то курьезные замечания, как, например, сетования на невозможность сравнить «качества щей, каши», употребляемых бурсаками и арестантами, ввиду того «что к сочинениям Помяловского и г. Достоевского не приложено, в виде pieces justificatives (оправдательные документы), образчиков этих деликатных кушаний; оба говорят, что скверно, а что хуже, об этом по описанию судить мудрено» (С. 59-60)*. Предложенный Писаревым «сравнительно-анатомический этюд» (С. 50) касается занятости обеих рассматриваемых здесь социальных групп, условий их существования и тех «нравственных последствий, которые развиваются из данных условий»** (С. 65).
Самому же себе Д.И. Писарев отводит в этом разборе верховную роль: именно он решает, верно или нет отобразил автор те или иные факты. Текст статьи пестрят такие высказывания: «Далее г. Достоевский соображает очень основательно…», «справедливо видит…» (С. 54); «доказывает очень убедительно…» (С. 63); «совершенно ошибочно применяет к мертвому дому те понятия о товариществе…» (С. 77); «Факт замечателен, но объяснение, прибавленное автором, ровно ничего не объясняет и решительно не выдерживает критики… Мне кажется, что…» (С. 112) и др. Да, в «эпоху» Писарева «исправить» автора было делом обычным.
Это отношение критика к авторским текстам (как к собранию фактов)
* Здесь и далее текст цитируется по [1]; в скобках указана страница настоящего издания.
** Данное высказывание демонстрирует своеобразный возврат критика к прежним идеям о всемогуществе среды и, как следствие, некоторое угасание той концепции «культа личности» («святыни человеческой личности»), которая во многом и принесла Д.И. Писареву славу.
14
не следует объяснять жанровыми особенностями взятых им для анализа произведений (очерки, записки). Такие тонкие литературоведческие изыски системе Д.И. Писарева чужды. Ту же самую «достоверность» ищет он (и находит!) и в заведомо художественном тексте. Так, в обширном пояснении, предпосланном разбору «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского, говорится: «…я заранее объявляю читателям, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора, …ни до тех мыслей, которые автор старался провести в своем произведении… Я обращаю внимание только на те явления общественной жизни, которые изображены в его романе; если сырые факты, составляющие основную ткань романа, совершенно правдоподобны,…то я отношусь к роману так, как я отнесся бы к достоверному изложению действительно случившихся событий; я всматриваюсь и вдумываюсь в эти события, стараюсь понять, каким образом они вытекают одно из другого, стараюсь объяснить себе, насколько они находятся в зависимости от общих условий жизни, и при этом оставляю совершенно в стороне личный взгляд рассказчика, который может передавать факты очень верно и обстоятельно, а объяснять их в высшей степени неудовлетворительно» («Борьба за жизнь», 1867 [1; С. 177-178]).
Так, в представлении Д.И. Писарева, «Преступление и наказание» есть психологическое исследование, в котором демонстрируется, как «организм, принужденный бороться с обществом за свое собственное существование, становится обыкновенно вне всяких законов и обычаев». Единственной причиной преступления Раскольникова признается подавляющая бедность, так что письмо о неожиданном наследстве (С. 186) «могло бы перевернуть все планы и намерения» героя. «Раскольников совершает свое преступление не совсем так, как совершил бы его безграмотный горемыка; но он совершает его потому, почему совершил бы его любой безграмотный горемыка» (С. 182). Это «не совсем так» проявляется, по мысли критика, в том, что герой Достоевского как интеллектуальный, «высокоразвитый человек», «студент», «умеет создавать для оправдания своих поступков целые замысловатые теории» (С. 182). Вопреки автору, Д.И. Писарев считает, что «теоретические убеждения Раскольникова не имели никакого заметного влияния на совершение им убийства» (С. 212). Почему? Да просто потому, что его теория, по мысли критика, не выдерживает критики. Писареву понадобились многие страницы (С. 213-221), чтобы попытаться доказать, «что люди, подобные Ньютону, Кеплеру, никогда не пользовались кровопролитием как средством популяризировать свои доктрины» (С. 221). Несмотря на свою поистине гимназическую прямолинейность, данные рассуждения показывают, что надежды родственников на дипломатическую карьеру Писарева имели под собой основания. Обращает на себя внимание также личный интерес Д.И. Писарева к описанным в романе Достоевского болезненным состояниям его героя.
15
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Д.И. Писарев как литературный критик в сущности является логическим завершением того течения нашей критики, которое, родившись из последних годов В.Г. Белинского, определилось и развилось в «реальную критику» Н.А. Добролюбова и Н.Г. Чернышевского.
Не одному Писареву, а всей его эпохе было чуждо понимание художества и его особых путей в познавании мира и жизни, но он довел мысль своих «учителей» до логического конца. Так, автор «Эстетических отношений искусства к действительности» снабдил Д.И. Писарева всеми идеями, направленными против эстетики, благодаря которым тот и становится «самым последовательным из русских писателей». Д.И. Писарев открыто заявляет, что художественная оценка дело «скучное», не нужное; что он готов обсуждать только «голые факты», изображенные в том или ином произведении; что художник ценен только как «популяризатор разумных идей по части психологии и физиологии общества». Таким образом, художественным критиком Д.И. Писарев не хотел быть и не был.
Эта публицистическая критика оказалась не просто «симптомом известного культурного направления, переходным и лишь с исторической точки зрения поучительным». [см.: 2] Критическая деятельность Д.И. Писарева продолжалась недолго, менее восьми лет, но оставила яркий след в сознании не только современников. Принцип анализа художественного текста, при котором критик судит автора за верность/ошибочность изображения им социальных проблем, был взят на вооружение советской литературоведческой школой. Так что так называемые «писаревские идеи» оказались очень живучи. А что касается установки на дешевую популярность, она будет в моде во всякое время. Но неужели ход ей дал тот же Писарев, когда писал: «Мы должны писать для общества, следовательно, должны заниматься тем, что всем доступно и всем должно принести пользу. Какой-нибудь общественный скандал в данную минуту интересует публику гораздо больше, нежели решение вопроса о том, существуют ли у нас западники или славянофилы. Почему вы не воспользуетесь этим случаем? Потому, скажете вы, что не желаете уронить достоинство идеи, не желаете вмешаться в толпу крикунов, свистунов и пр. Что за презрение к идеям, которые волнуют окружающих вас людей!..».
С другой стороны, «публицистическая критика, при всем ее игнорировании искусства как такового, на самом деле бессознательно ставила его на незаслуженную им высоту, оперируя над субъективными по своему происхождению воплощениями авторского умонастроения, как над фактами действительной жизни: она уподоблялась тем легендарным птицам, которые слетались клевать фрукты, изображенные на картине легендарного Зевксиса…» [см.: 3]
16
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Писарев Д.И. Литературная критика: В 3-х т. Т.3. Л.,1981.
Остальная литература взята в Интернете по адресу Lib.ru/Классика:
2. Иванов И. Д.И. Писарев: об авторе. 1911.
3. Неведомский М. Д.И. Писарев. Москва-Петроград, 1923.
4.Соловьев Е. Дмитрий Писарев. Его жизнь и литературная деятельность. 1895.