Дневник. Тетрадь 4. Правда, горькая правда...

©,  ИВИН А.Н., автор, 2010 г.
На фото - Милька Никитинская (слева) и Любка Ивина собрались на Гариль за грибами. Деревня Нижняя Печеньга, 1969 год

                Алексей  ИВИН               

                ДНЕВНИК
                ТЕТРАДЬ № 4

                ПРАВДА, ГОРЬКАЯ  ПРАВДА...



       20 февраля 1970 года. Розовая жидкость наполняла стакан. Сквозь призму этой жидкости люди казались еще более глупыми, их поступки – еще более несуразными. К чему диктор бубнит о каком-то прогрессе, бубнит, будто сыплет каплями, тяжело и монотонно?


      Приехал Вовка. В пьяном бреду пришла мысль, что неплохо бы написать Милке письмо; Вовка поддержал меня. Оба, пьяные вдрызг, сели писать, закусив авторучки. Письма получились столь же пьяными, как и мы сами: буквы были до смешного разные, наползали друг на друга; то вдруг авторучка принималась помимо нашей воли выводить загогулины поперек листа, из угла в угол. Чувствовал каким-то тридесятым чувством, что пишу ерунду, но, упрямо сжав рот, писал и писал. Мысли скакали; авторучка спешила записывать эти отрывочные, порой некультурные мысли. В душе подымалась какая-то дурацкая радость от того, что я пьян, что я пишу Милке и то, что я пишу,  моментально забывается. Запихали оба письма в один конверт, тщательно запечатали его, - настолько тщательно, насколько может пьяный человек.


      Вышли на улицу. Радость росла. Наверное, от того, что люди шныряли с озабоченными, насупленными лицами; валил пушистый снег; висели желтые фонари, вытянувшись в струнку; с заметной истерикой в голосе хохотал Вовка. Может, от того, что, поскользнувшись на совершенно ровном месте, разом упали под ноги молодой девушке со здоровенной прической…


      Мозжечок выдохся. Бред проходил. Во рту было кисло, смеяться не хотелось, ноги ныли.


      С Вовкой вторично сходил в кино. На экране мелькали те же знакомые лица, те же кадры. После кино проводил Вовку. Пришел. Сел. Боже мой, до чего скучно! Светит лампочка; в стену воткнуто шило; полосатая подушка; с фотографии глядит красивое личико Ии Арепиной; на стенке присандырена божественная картина Лоррена;  на столе валяются медяки, карандаши, авторучки, томик Робертса, энциклопедия; безмолвствует серая стенка с желтыми заплатами. Господи!.. Как все примелькалось…


      Достаю фотографию Вали Боковой (я ее недавно украл у Кузи). Вот это да! Она стоит, прислонившись к забору. Какая это девчонка! Какой взгляд! Застенчивый и вместе с тем безумно манящий! Красивый взгляд! Красивое лицо, правильный нос, изящные, нежные губы… Мини-мини-платье открывает на свет божий – нате! любуйтесь! восхищайтесь! – прекрасные колени. Я мысленно (далее несведущему читать не рекомендуется) представляю ее фигурку на пляже, даже – о боже, до чего я дошел! – мысленно раздеваю ее… Боже, какая девчонка! Пропадает? Нет! Такая не пропадет… Представляю того счастливчика, который ее фотографировал, представляю тех, кто постоянно с ней общается.


      Ну вот, кажется, я опять, что называется, втрескался. Опять не спать ночами. Опять воображение будет рисовать меня с ней. Воображение… оно всегда помогает неудовлетворенному сердцу спастись от полного разочарования. Впрочем, любить даже безответно куда лучше, чем прокисать…


      23 февраля. Показал Вовке письмо на радиостанцию «Юность». Это было нечто вроде философского трактата, ну и Вовка, конечно, не понял. «Абсурдная вещь, - сказал он. – Ты, пожалуй, с успехом приравняешь капитализм с социализмом». - «Нет, я вовсе этого не добивался. Я вскрываю действительные факты. А тебе все это стоит прочесть через два года, когда ты будешь в моем возрасте, в те моменты, когда ты будешь особенно не удовлетворен жизнью», - возразил я.


       Если бы кто-нибудь взял сейчас этот дневник, - будь то лицо мужского или женского пола, - то через некоторое время он (она) бросили бы его с возгласом: «Что за чушь! Пишет какую-то белиберду… Писал бы лучше о том, что всех волнует: о любви, дружбе, романтике. Зачем искать в жизни смысл? Проживи столько, сколько тебе положено, и отправляйся на тот свет. К чему все эти рассуждения?»


       Ну конечно, все это понять нелегко. Особенно, если ты ни о чем не думаешь и живешь по принципу: день да ночь – сутки прочь. Я пишу не для тех, кто увлекается Конан-Дойлем, кто любит, как тренькают на гитаре песню Высоцкого, кто любит внешние признаки жизни. А если сказать еще точнее, то я пишу для себя. Мысли лезут в голову, а так как высказать их некому, -  да и есть ли такие, кто правильно поймут меня? – то я записываю эти мысли на бумагу. Я пишу, и на меня нападает вдохновение; исчезает время, люди, подушки в полосочку, человеческие оскалы, тощие ноги в клетчатых чулках, нижние поддевки, звон бьющейся посуды, бесконечные вереницы лиц цвета хаки, - исчезает все, что способно удовлетворить нетребовательного, начиная с тупого, с размазанной улыбкой фарфорового китайского истукана и кончая белым мерзким телом проститутки с неестественно развороченными ногами. Сволочи! Мир устроен не по Ницше: нет ни высших, ни низших рас, но есть люди с чрезмерно гадкой душой, люди, которым присущи все признаки предков, исключая разве что каннибализм. Цивилизация?! Как же она?..


       Ну вот, пожалуйста, я опять вовлекся в эту философию. Мой совет читателям, не понимающим этого дневника: бросьте его и выйдите покурить, ибо курение – это тоже успокоительное средство, способное удовлетворить ваши скудные требования. Сделайте так, как я вам советую. На небе мигает звезда, орет репродуктор через открытую форточку, дует прохладный ветерок, пахнет озоном… Подойдите к вашим Ритам, Верам, Валям, Галям, черт бы их побрал! Обнимите их… Успокоились?


       24 февраля. Весна.


      Сквозь разорванные облака смотрит ласковое солнце. В застывших деревьях чувствуется радостное ожидание.


      Я облегченно вздохнул: она придет.



      Забросил уроки. Напало настоящее писательское вдохновение. Засыпаю всегда после полуночи. Мысли…



     У людей существует страсть к авантюрам, маленьким и большим. Войны… сколько их было за историю человеческого рода. Войны из-за пролетевшей случайно пули, войны из-за чрезмерной сонливости государственных лиц, войны из-за нелегального провоза лифчиков, войны из-за футбольных проигрышей, войны из-за индюка-эмигранта, т.е. из-за индюка, перебежавшего границу… Господи! Люди, слезьте с ваших тронов и посадите туда индюка – он будет гораздо лучше управлять.


     27 февраля. Я иду. Солнце жарит в плечо. Моя мрачная согбенная тень в шапке с отвисшим козырьком шагает впереди по грязному снегу. Какие-то молодые особы в белых халатах весело бегают по улице, скалят зубы. Пахнет бензином вперемешку со свежестью полдня. На душе радость; я тоже скалю зубы, жадно ловлю лучи солнца. «И жизнь хороша, и жить хорошо». Мне не хочется ни на какую другую планету. Я буду здесь жить. Мой гений – Маяковский! Моя цель – счастье народа! К черту все остальное! К чертям!!! Я хочу жить и радовать людей. К черту пессимизм вместе с пессимистами! К чертям! На дно! Нужно радоваться жизни! «Жизнь прекрасна и удивительна!» Черт возьми, да если бы люди вдруг поняли, подошли к друг другу и весело, громко расхохотались над собственной глупостью! Что делать? Давайте разделим самих себя и отдадим каждому по частичке своей души!


       Но… невозможно. Нет… Нет! Нет!! невозможно… Этого не будет – уверь себя. А как бы хорошо! Я бы застрелился от радости!! Но… нет. Прозрение людей – это то же самое, что возможность жизни на Луне.


      3 марта. «Типы».


      Николай Мальцев. Длинный парень. Узкое, изрытое угринами лицо, прическа а ля Гитлер; флешеневые губы то и дело расплываются то в угодническую, то в высокомерную, то в глупую, то в низенькую, пошлую улыбочку. Типичный кретин: когда надо – умеет угождать, льстить, особенно здешним, тотемским ребятам, когда надо – умеет из низких анекдотов выудить нужное бранное слово и прилепить на память. Я в ответ на его многочисленные издевательства не придумал ничего. Лишь после некоторых особенно унизительных издевательств цежу сквозь зубы: «А, заткнулся бы, что ли, конопатая Венера! Корявая нимфа…» И изредка добавляю: «Сволочь!» Это удивительно переменчивая натура. В природе такие животные называются хамелеонами, не знаю, как в обществе… Низкая, подленькая натура. Во время уроков не может склеить двух – буквально двух! – слов; противно смотреть, как стоит он в виде вопросительного знака и молчит – у него, видите ли, не хватает слов. Что ждет его? Карьера? Возможно, ибо глупость иногда ценится. Тихая семейная жизнь? Это также возможно, только надо внести поправку:  жена должна столь же смахивать на самку синантропа, сколь сам он похож на него. Зачем они? По всей вероятности для того, чтобы быть ничтожествами, не замечая этого. Лишняя коряга в русле жизни…


      4 марта. Любить –
                это значит:
                в глубь двора
                вбежать и до ночи грачьей,
                блестя топором,
                рубить дрова,
                силой
                своей
                играючи.
Любить – это значит: быть трезвым в своих ассоциациях к черту, богу и прочим, но быть пьяным ко всему миру, находить в нем дьявольски красивое, кристально чистое. Любить – это значит: подставлять лицо медленно падающим снежинкам, падающим прямо с черного купола неба, и трепетать от тихого, радостного чувства. Любить – это значит: прижаться к губам любимой и услышать стук ее сердца. Любить – это идти против жгучего ветра вперемежку со снежной крупой и твердить, стиснув зубы: «Ну нет! Черта лысого!» Любить – это значит чувствовать упругое рыбье тело на конце лесы. Любить – это значит залезть на верхушку дерева и, рискуя свернуть шею, петь разудалые песни белоснежным тучам. Любить – это значит быть подобным тем матросам с «Пекода»:


      «Давай, давай, Пип! Бей сильнее, малый! Бей веселее, колоти, не жалей! Чтобы искры летели! Чтобы все бубенцы повысыпались!


      Пип. Они и так сыплются. Вон еще один оторвался – разве можно так колотить?


      Матрос-китаец. Тогда зубами брякай да стучи громче! Сделайся пагодой, Пип!


      Матрос-француз. Веселись, как черт! Ну-ка, подыми свой обруч, Пип, я через него прыгну! Эй, лопни все паруса! Рви! Жги!»


      Наверное, любить  - это что-то вроде как идти по мокрому лесу и слышать звон срывающихся капель; любовь похожа на радость борьбы с прибоем… Коптить, - я не ошибся, именно: коптить! – это значит лежать в теплой постели и слушать бессмысленное монотонное тиканье часов. Коптить – это прислониться к орудию, задравшему жерло в синее небо, и курить сигарету…


      Мир вооружается, ничего не поделаешь: люди стали чересчур цивилизованными, достигли, так сказать, апогея.


      5 марта. «Типы».


      Татьяна Ерыкалова. Весьма жизнерадостная особа. Ее круглое, как луна, лицо всегда сияет. Изнутри постоянно доносятся различные звуки: то нечленораздельные, то визгливые, то мягкие и приятные, как песнь соловья; обильная жестикуляция придает ее манере особый колорит, и эта жестикуляция настолько обильна, что всякий раз, когда она возле тебя, невольно опасаешься за свою жизнь. Прибавьте ко всему этому несоизмеримый дух критиканства, пренебрежительное отношение к учителям и любвеобильное – к ученикам. Не скрою, что она – первый застрельщик во всех делах. На переменах она горланит песни; класс сам по себе превращается в мюзик-холл. На уроках она ни минуты не сидит молча: отовсюду слышен ее то радостный, то участливый, то гневный голос; поминутно толкает соседей в бок, дерется, пишет письма; склонив голову и шепча на весь класс, решает алгебраические заумные вещи; бросает налево и направо записки. Короче, по внешним признакам – это крайний оптимист, оптимист до тошноты. Но единственное, что мне в ней не по душе, - это пренебрежительное отношение к учителям. Нет такого учителя, которого она не довела бы до белой горячки своим рвущимся наружу оптимизмом. Но это, еще раз повторяю, лишь внешние признаки. Черт знает, что у нее на душе.


   Валентина Шихова. Кажется, в этой натуре есть некоторая приспособляемость. Она быстро и легко прижилась в классе, ее все считают за своего человека. В ее душе нет открытого льстеца, есть лишь весьма малая доля тактичности.  Так как же она сумела прижиться? Держится в классе довольно свободно, словно микроб в питательной среде. По-моему, это и есть ее главное достоинство. Лично я так не могу. Но не будем завидовать людским достоинствам.


      6 марта. Вновь прибывшие кретины:


      Тоня Акульшина. 18-летняя здоровая девчонка с мужскими сильными руками. По внешнему виду она несколько похожа на мою сестру. Что характерно для всех девчонок, то характерно и для нее: это страсть к обсуждению всех и всяческих лиц, событий, разумеется, высказывая при этом свое собственное отношение к этим лицам и событиям, будто это настолько важно, что без этого нельзя обойтись; будто это представляет особую ценность, которая не идет ни в какое сравнение, например, с открытием нового химического элемента; будто это необходимо всем знать точно так же, как, скажем, эволюцию человеческого рода. Смех у нее деревянный, громкий. Впрочем, она отличается трудолюбием, не гнушается никакой работой. Я надеялся увидеть не такую девчонку, хотел увидеть хоть сколько-нибудь обаятельную, умную, красивую, а тут…


      Мария Попова. Да-а, этот экземплярчик должен был бы находиться где-то не тут, но против судьбы не попрешь. А судьба, как видно, не очень балует меня. Сколько раз перед их приходом я размышлял, что вот придут две девчонки – красота! Но просчитался.


      В этой есть какая-то симпатичность во внешнем облике, но в поведении! Боже мой! Вы бы послушали, каким голосом она поет: в этом голосе поистине вся гамма ее чувств, все звуки – от рычания льва до мяуканья котенка, от соловьиных трелей до карканья вороны…


      Валька. О, Машка уже сегодня прикатила!


      Машка. Ага, у нас было три урока. Хи-хи-хи-и… У нас, хи-хи, все в кино убежали, дак я и пришла… - Заходит в комнату, бродит по ней, поет тихим, через нос голосом: - Уле-та-а-а-ли… - Невнятное бормотанье, что-то вроде священного заклинания, где преобладает «ля»: - …гу-си-ле-е-беди лете-е-ели… - При моем приближении умолкает, а затем, когда я удаляюсь, начинает снова, громче и уже что-то другое.


      9 марта. На столе, свернувшись калачиком, спит кот. Из радиоприемника льется песня:

                Будет слепить прибой, словно слеза.
                Я сохраню в душе твои глаза.
Песня врывается в комнату, заполняет все углы, вытесняет все, оставаясь в прекрасном ритмическом великолепии.


      Вспоминается дорога, которую я так люблю: дорога рождает всегда хорошие чувства… Ослепительно белое, раскаленное солнце бьет в кузов; деревья устремили пики в верх, в синее небо. Может, это и не небо, а один монолитный, драгоценный камень. Синее небо…Каких только эпитетов не прибавляли к нему, но истинная суть так и осталась не выраженной. Солнце и небо – больше нет ничего!


       Как же быть, Леха, что делать? Мир дьявольски хорош, но над ухом слышится:


       «Меня уж, наверно, ждут. Мамаша пирогов напекла. Приеду, нажрусь! Эх, мать твою /…/, не жизнь, а малина!»


       Из угла доносится: «Шурку Даниловского на три года посадили за драку. Знаешь ведь. Чапаенком его еще звали…»   Из противоположного угла: «Я чулки себе такие купила – во! закачаешься! Как выйду в них перед кавалером-то – сразу побежит за мной! А я хоть над ним подекуюсь… Чего «где купила»? В универмаге… Во чулочки! Да зря беспокоишься – их больше нету!»


       Сзади диалог:


       1  голос (как бы между прочим): На Печеньге бабка умерла.


       2: Да-а? Вот не знала! Що за бабка-та?


       1: Да так… Может, знаешь Мишуню? Да ну! – Мишуню Сеняху? Да ну: у него еще Нюрка баба-та, помнишь, та-та, которую я тебе показывала?!


      2 («прозревшим» голосом): А-а… Ну, ну, ну… Знаю, знаю… Дак у него?


      1: Ага!


      2: Ммм… ****ец котенку – больше срать не будет…


      Дорога сводит многих людей с разнообразными характерами; машина – это своего рода жилище, где люди вынуждены некоторое время проводить вместе. Для одних дорога – это сплошная скука; другие в дороге стремятся блеснуть своими качествами, - такие всю дорогу трещат, извлекая из себя звуки различной частоты, тембра, выразительности вперемежку с папиросным дымом или многоэтажными матюгами, кашляют, плюют, хохочут и в конце поездки надоедают настолько, что кажется, будь это не человек, а машина, ты бы разобрал ее и смазал, дабы не скрипела. Лично на меня дорога действует романтически: я еще более замыкаюсь в себе и предаюсь тому непонятному восхищению, которое овладевает мною всякий раз, когда я вижу из-за кромки порозовевшей тучи красноватый холодный диск солнца на горизонте, окутанном призрачной голубоватой дымкой. Я был бы даже рад, если бы меня высадили здесь, посреди дороги, и оставили наедине с природой, со сказочным холодным лесом, - я был бы рад, если бы эта машина, полная людей и матюгов, удалилась и оставила меня одного.


       Но вот уже и михайловские тусклые фонари в сизой вечерней полумгле; вот уже и «курилка», где мы, ученики Михайловской школы, ждали когда-то попутных машин на Печеньгу; вот уже сыплются, как горох,  из кузова люди с кислыми лицами; вот уже ко мне подходит Валерка с рюкзаком за плечами и говорит: «Эх, пыко, нам пешком придется топать»; вот уже мы бредем среди обступившего нас чернеющего леса и лениво перебрасываемся фразами; вот уже нас догоняет лесовозка, но в кабине сидят двое и мы, недолго думая, забираемся на дощатую платформу позади кабины; уже холодный, обжигающий ветер режет лицо, холодит тело, - о, это то, что мне нужно, и я ухмыляюсь и твержу полушепотом: «Ну нет, черта лысого!» Опускаем уши шапок, поднимаем воротники. Бешено вращаются колеса позади нас, - попади туда, и тебя переработает не хуже, чем в мясорубке. Громыхает прицеп, злорадно кружится снежная пыль. Мелькают деревья, точно черные исполины, вырастая из черных полосок в глухую, плотную стену, откуда тянет холодом и тайной. Неожиданно между деревьями мелькает огонек, затем другой, третий, и вот уже машина мчится, оставляя клубы снежной пыли, по единственной печенгской улочке.


       Так же вот мчится род человеческий, бешено сбрасывая со своего горба людей, точно снежную пыль; мчится, млея от восторга, убежденный в своей единственности и цивилизованности; мчится с дьявольской скоростью-прогрессом, совершенно уверенный в своей монолитности, в то время как внутри его хлябают, готовые выскочить, бесчисленные болты и гайки моральных соединений; так мчится иногда лихач-водитель, сознавая, что внутри машины не все ладно, но знающий, что впереди знакомая деревенька, где можно с шиком пронестись по улице, оставив клубы пыли, - в результате этот лихач, еще не доехав до деревни, вынужден слезть с небес на землю и привинтить отвалившееся колесо. Уж не так ли род человеческий смахивает на этого водителя, наращивая все новые и новые отрасли промышленности, увлекшись прогрессом, в то время как внутри пусто, словно в гнилом грецком орехе?!


       Едва ли тщедушные горожане, любящие с благоговением поплескаться под тепленьким душем, могут представить себе, какое это удовольствие – попариться в бане после дороги: вооружившись веником, предварительно наддав жару, бить себя что есть силы по распаренным голым бокам, а затем, после получасовой самоэкзекуции, тщательно обтереться сухим полотенцем и выскочить на мороз одеваться. Да, тут есть что-то такое – ах! и вместе с тем – брр! У деревенской бани предостаточно и отрицательных сторон.


      Это бревенчатое низкое темное строение. Трубы нет; дым выходит через отверстие в верхнем углу стены или прямо через дверь. Брезгливому лучше не входить внутрь. Сразу за порогом под ноги обязательно попадет камень, обыкновенный камень, каких в заброшенных полях не счесть; камнями этими обложен массивный котел, который на проволоке подвешен к потолку; под котлом разводится огонь. Принцип действия этой установки таков:  в котел заливают воду, затем под ним раскладывают огонь, который постепенно нагревает воду в котле и камни, окружающие этот котел; камни в результате раскаляются, и после, когда требуется получить необходимое количество пара для ваших костей, стоит лишь плеснуть немного воды на камни, как вы будете вполне вознаграждены и, я бы сказал даже, с лихвой вознаграждены, ибо будет жарко, как в пекле. По всей вероятности, эту систему из нашей обыденной жизни позаимствовал, - ибо везде распространяется прогресс и обмен опытом, - позаимствовал обслуживающий персонал того света для вразумления бесконечных грешников.


      Вдобавок ко всему, стены и потолок такой бани покрыты тонким слоем сажи. Насколько тонок этот слой? – спросите вы. Ну, примерно, в два пальца. Ни в коем случае не нужно соприкасаться со стенами и тем более с потолком, иначе вы унесете на себе изрядное количество этого вещества, хотя и тут не без пользы: если вы немедленно побежите в «Заготзола», то там вам непременно выдадут на руки целковый.


      Несмотря на это, баня – прежде всего удовольствие.


      Это было просто включение для сведения несведущего, а теперь об основном.


      В субботу у меня всегда бывает отличное настроение. Думаю, у многих оное будет после прохождения вышеописанного цикла омовения, за столом, в окружении папаши и мамаши, самовара, бесчисленных тарелок с жирной, лоснящейся едой и, конечно, неизменной бутылки. При виде последней лицо папаши расплывается в признательно-добродушной улыбке, предназначенной для расточительной мамаши. Бутылка входит в быт нашей деревни точно так же, как хлеб. Почему? Неизвестно. Хотя, впрочем, известно, но не буду утруждать себя излишней, бесполезной критикой на льва.


      После сытного, обильного ужина, когда живот принимает форму глобуса, я с трудом вылезаю из-за стола и, пошатываясь, иду к кровати. Сразу же наступает полудремотное, тихое состояние; сквозь дремоту слышится монотонное, убаюкивающее жужжание одинокой мухи. Под боком лежит, растянувшись во весь рост, кот Васька, который в полусне и по старой выработавшейся привычке выводит мягкое «ррррр». Нам обоим дьявольски хорошо, хотя я отлично знаю, что такое лежание называется «копчением» жизни; в отяжелевшем мозгу бродит единственная, беспомощно вопящая мысль: «Слезай, ирод, с кровати! Ты бессмысленно коптишь время! Ты же призываешь к моральному уничтожению людей, коптящих этот мир, и вдруг сам поступаешь точно так же! Ты – безвольный тюфяк! Дубина стоеросовая! Слезай, говорят тебе!»


      Я бы ни за что не внял этому голосу, если бы в этот момент не хлопнула дверь и на пороге не возник, точно черное изваяние, Вовка. Неохотно брыкнув ногой, я поднялся с кровати. Поздоровались. Я набросил пальто, и мы вышли.


      Редкая цепь желтых фонарей освещала широкую улицу. Впереди и позади нас было голо – ни одного человека, словно все вымерли. Окна с черными переплетами желто поблескивали. Мы шагали словно по фантастической местности среди каких-то небольших черных строений, под черным куполом неба, утыканного синими звездочками. Впереди из ничего поднимается удивительное строение, верхушка которого обита железным листом; строение это очень смахивает на церковь… Но зачем такое фантастическое представление? Ведь это самая обыкновенная церковь-клуб через черточку; в ней валяются самые настоящие окурки, сломанные стулья, разодранные плакаты.


      Заходим внутрь. Пусто. Со стены тоскливо свисают плакаты, поскрипывают оторванные доски, скамейки валяются, беспомощно воздев ножки к потолку.


      - Так-с.


      - Мм…Пустыня.


      - Ну да, она самая.


      - Леха, дай нож.


      - Вас понял. Только будем вместе.


      Вовка взял нож и ловко, со смаком воткнул его в плакат, где была изображена цифра 8 в окружении цветов. Через некоторое время плакат имел плачевный вид, но Вовка все колошмятил и колошмятил, будто надеялся вынести всю стену; всякий раз, когда нож втыкался, он издавал вопль радости.


      С шумом, возбужденно жестикулируя, входят девчонки; входят, точно стадо слонов.


      - А! К чертям собачьим! – прорычал я, выхватив у Вовки нож. – Слушай, вот ты называешь меня рецидивистом, так?  Но ты, какую ты цель преследуешь, конопатя ножом эту несчастную стену?


      Выскочил из клуба как ошпаренный; засунув руки в карманы, побрел по дороге. Заслышал, как хлопнула дверь, почувствовал Вовкину руку на плече.


      - Ты – старик, Леха. Нужно видеть в жизни удовольствие за каждым поступком, а у тебя такие взгляды…


      - Великое удовольствие, экстаз – конопатить стены?!


     - Здесь есть скрытый смысл, понятный лишь одному мне, - ухмыльнувшись, сказал Вовка. Он всегда ухмылялся, когда говорил что-нибудь умное или свои афоризмы, достойные увековечения.


      -Э, ерунда. Вот послушай, они… почему у них такие шаблонные морды? Вот у этой зануды Нинки икота… Она говорит: «Вишь, милый мой меня там вспоминает…» Но зачем она это говорит?  Известно, что милых у нее нет и что вспомнить о какой-то Нинке, которая висит над душой своей бесполезной трескотней, это все равно, что вспомнить о том, что вчера, например, в такое-то время ходил в уборную! Понимаешь? Выражает ли она своими словами хоть какие-нибудь мысли, идеи?! О, как я ненавижу все эти морды!


      - Да, я согласен с тобой: Нинка действительно какая-то ароматная ядовитая плесень, если такая существует.


      - Ведь Нинка тоже испытывала настоящие чувства, которые волновали ее; это же было и у других. Так зачем они приходят сюда? По всей вероятности, для того чтобы без конца перекидываться одними и теми же анекдотами… Этим, наверно, и объясняется моя молчаливость.


      - Я сам их ненавижу, да что будешь делать…


      - Два чересчур развитых экземпляра в толпе идиотов, или же наоборот… Действительно, тут ничего не поделаешь. Ты подожди здесь, а я забегу домой, возьму фонарик.


      Побежал по лестнице, нащупал в темноте ручку, рванул дверь.


      В нос ударил запах блевотины. Мать, склонившись над помойным тазом, стояла в одной сорочке. В тазу плавали непереваренные кусочки колбасы, мелкая жеванина вперемешку со слизью, с кровью. За столом сидел отец и дрожащей рукой наливал большой стакан вина. Выпив этот стакан, он помотал головой, неловко обхватил ложку, погрузил ее полностью в суповую гущу. На столе валялись огрызки хлеба, картофельная кожура, обкапанная супом, несколько грязных вилок и ложек. Сизый самовар стоял, свесив краник почти до подноса. Отец почерпнул вторую ложку супа, посмотрел на нее, тупо мигая глазами. Окурок из руки свалился в суп. Отец немедленно полез туда, вытащил окурок руками, облизал пальцы и, недовольно промычав, бросил окурок на пол.


      - Пьем и блюем? Да? Что ж, труд на пользу, кретины!


      Сунул в карман фонарик; широко распахнув дверь, вышел; следом ринулся гнилой запах.


      Вовка лежал на серебристом снегу лицом вверх, широко раскинув руки; мертво поблескивали его глаза. Лег рядом, глубоко вздохнул…


      По черному куполу неба словно скользили, переплетаясь, большое количество прожекторов. Тусклые серые туманности вдруг резко выделялись на отдельном участке неба, серебристо переливаясь; потом вдруг снова тускнели, и на смену этим туманностям появлялись новые, причудливой, фантастической формы, точно в одном месте плотно сбились мельчайшие звездочки, излучая спокойный серебристый свет. То неожиданно из одной точки, как из центра, во все стороны разбегались быстрые легкие волны, гребни которых светились почти белым светом; то вдруг эти туманности сбивались в одну общую, которая растягивалась в длину, изгибалась узкой зеленовато-желтой с красным оттенком полоской, которая медленно колыхалась, сменялась, будто под воздействием невидимого ветра; как будто на небе из ничего возникла легкая шелковая полоска. Сквозь эти причудливые легкие изваяния просвечивали синие звездочки; они казались все краше, подернутые шелковой кисеей.


      - Зрелище… вот это подлинно прекрасно… - прошептал я, зачарованный. – Вовка, черт тебя дери, вот это прекрасно! Ты меня слышишь? Вот где оно… далеко… бесконечно далеко…


      - Вовка! – изрыгнул я и затем шепотом: - За это, Вовка, я тебя люблю… Слышишь, у тебя сильнейшая романтическая жилка. Боже, дьявольщина…


      Встал, облепленный снегом, и почти крикнул:


      - Слушай, вот оно где!.. К черту этих кретинов! Мы с тобой вдвоем!!! Вставай, слышишь, пойдем! Пойдем!.. Это предзнаменование… Здесь пророчится наша победа!..


      Вовка по-прежнему лежал, устремив взор на извивающуюся полоску, словно хотел пожрать ее вместе с красотой.


      18 марта. Пью чрезвычайно много, и, как результат этого, ночные кошмары. До физического ощущения, до запаха представляется картина фантастического безмолвного города с узкими, длинными, параллелепипедными домами. Внизу, заблудившись меж бесчисленных серых громадин, - я, облитый лунным светом, стою и слушаю тишину. Черные провалы подъездов, узкие, плоские крыши, бесчисленные крыши до самого горизонта – и я, ничтожный, не знающий, куда двинуться, как выбраться из лабиринта…


      Но приходит Валерка, и мы снова пьем; и снова мир словно переворачивается вверх ногами: люди и их поступки кажутся забавными, всё и вся вызывает беспричинный смех, желание покуражиться, - словом, все то, что пишут в медицинских статьях на эту тему.


      Курить, правда, бросил. Иной раз так хочется курить, что надеваешь шапку, но мелькает мысль, как молния: ты кто? – тюфяк или же нормальный человек? Где у тебя сила воли? где? нету! Бросаюсь на кровать и вгрызаюсь в подушку или же бессмысленно листаю энциклопедию, лишь бы забыться, не думать о том, как хорошо бы сейчас выйти на улицу и, подставляя лицо падающим снежинкам, крепко затянуться!


      19 марта. Кажется, в мире нашлись поистине гениальные авантюристы – итальянцы, ибо они начинают без всяких проволочек строить бесклассовое общество. Для начала, - решают они, - нужно убрать правительство. Сказано – сделано. Правительства нет. Итальянцы довольны. Далее мы уберем всю верхушку, все, так сказать, привилегированное общество; ну а затем, само собой разумеется, проведем национализацию, и пр. и пр. – думают они.


      Мораль: Где там к черту! Сколько в Италии Джузеппе, столько лет продержится еще этот «гнилой» капитализм!



      Политика и войны, войны и политика… Кажется, будто эти две вещи зародились вместе с прогрессом. А если это необходимые составные части прогресса, то они и умрут только с ним?! Ведь так?


      Мораль: Накинем же петлю себе на шею во имя прогресса!



      Американские солдаты во Вьетнаме благодушны и не скупясь раздают направо и налево «бомбо»нетки.


      Не кажется ли вам, что они похожи на персонажей А.Азимова – роботов?


      21 марта. Где оно – прекрасное? Наверное, оно за пределами нашего мира. Нет его, понимаете, нет! Я не могу найти. Книги Грина – прекрасно; «Моби Дик» - прекрасно!.. Но где оно в действительности?


      Люди словно переносчики заразы: всюду, где бы они ни появились, - в воздух, в кристальность природы, в голубизну небес – врываются их матюги, проклятья; люди удовлетворенно рыгают, заполняя жизнь затхлым запахом.


      «Штат Оклахома. Какой-то человек вошел в аптеку и, вынув револьвер, сказал: «Дайте мне доллар. Я ничего не ел». Получив его, он удалился».


      Почему этот человек не ел? Разве в мире нечего стало есть? Он потому и не ел, что другие ели слишком много, ели и удовлетворенно рыгали, распространяя вокруг себя заразу, проституцию взамен чистой любви, низкое, угодническое чувство взамен крепкой дружбы, атомные бомбы взамен экспедиции на Марс, смерть взамен жизни.


      - Ха! Нашел дураков! Ты мне скажи, откуда и когда все это появилось? Если ты мне не скажешь, то я тебе скажу. В самом начале нашей пошлой жизни, когда мы – ты и я – были еще мельчайшими организмами – инфузориями, микробами, клопами, кем угодно! – так вот, еще тогда одна инфузория ненавидела другую и радовалась, когда та гибла. Этот ген – ген ненависти и злобы – был заложен еще тогда матушкой Жизнью во всех, а то. что заложено жизнью, - трудно, невозможно истребить! Так что вся твоя философия пойдет к черту, понял? Живи в таком мире, какой он есть, ибо не от твоей воли зависит – искоренить эти гены или же нет.


      - Но откуда же эти книги? Моби Дик? Алые паруса? Ведь они не могли же…


      - Именно – могли! Неужели ты думаешь, что они описали действительность? Эти произведения фантастические. Они лишь воплощают мысли авторов, их желание видеть прекрасное, представлять его. Потому-то они и показались тебе прекрасными, что изображают прекрасное.


     - Но откуда же… Значит, по-твоему, мир ни к черту гож?... Как же так…


     - В мире, конечно, есть прекрасное: 5% из 100%.


     - Ты, оболтус, прекрасное – на проценты?! Да я из тебя душу вытряхну!...


     - Прежде чем ты вытряхнешь из меня душу, ознакомься лучше с фактами своей жизни. Разве в твоей жизни было больше прекрасного, простого, ясного? Единственное, что вспоминаешь ты с нежным чувством, это любовь к Милке. Да, впрочем, была ли это любовь? Разве не было со стороны Милки некоторой издевки над своим возлюбленным? Разве не было с ее стороны прямого обидного выпада относительно твоих физических недостатков? Разве, поцеловав ее, ты почувствовал что-либо, кроме ужасной неловкости? Ведь это же не любовь, а кошмар. И все-таки этот кошмар настолько выгодно отличается от всех прочих, что ты с наслаждением его вспоминаешь. А эта писанина, кому она нужна? Ведь ты прекрасно знаешь, что ее забракуют. Ведь даже твой единственный друг Вовка сказал тебе об этом… И все-таки ты пишешь, пишешь с воодушевлением, словно это кому-то нужно…


     Прекрасное… Открой томик Грина, и ты найдешь его там. Но открой дверь, и ты наткнешься на Гадость.


     1 апреля. Послушай, Вероника, ты хорошая, умная девчонка… твое сочинение эмоционально, спору нет! Но зачем же так идеализировать жизнь нашу? Зачем сравнивать ее с драгоценным бархатом и росистым лугом? Словно ты свалилась с другой планеты, прекрасной и счастливой, и тут, у нас на Земле,  пытаешься навязать нам свои убеждения о жителях и жизни той планеты. Вылезь из круга своих образованных и,  может, благородных родителей и влезь в машину с рабочими, - влезь, и твои прекрасные ушки уловят проклятья жизни в смеси с многоступенчатыми матюгами; не успеешь ты покраснеть от этих «вульгаризмов», как к тебе подсядет парень в засаленной фуфайке, дыхнет винным перегаром и зачнет обнимать по-медвежьи твой хрупкий стан: «Ах ты, моя телушка, неужели ты меня смушняешься?» Если ты будешь отбиваться, то воздух тотчас же задрожит от прочувствованных, воистину искренних проклятий, в которых звучит куда более сильная эмоциональность и приподнятость, чем в твоем сочинении! Иди и поучись у жизни, и тогда, может быть, в твоих сочинениях реже будет звучать радость за высокую моральную воспитанность людей. Поживи где угодно ниже (я хочу сказать – ниже своего общественного положения), и тогда получишь массу матюгов, витиеватых проклятий, злобных взглядов, крепких тумаков… Побегай в платьице простой сопленосой девчонки, влезь в ее душу, испытай ее горечь, ее обиды, побудь хоть раз бита «по ошибке», и тогда, влезши снова в свою чистенькую шкуру, скажешь: «Какой нехороший сон приснился мне нынче!»


    Отповедь Веронике Силинской.


    2 апреля. Всю ночь бушевал теплый упругий ветер, гнал талую воду. В эту ночь невозможно было уснуть; много раз выходил я на крыльцо, подставлял лицо ветру, жадно вдыхал запахи весны.


     Здравомыслящий, нормальный человек, он обязательно заметит здесь: «У этого человека лунатизм – это ясно». Но я скажу: «Не потому ли ты Здравомыслящий, что не привык, не умеешь мыслить? И не потому ли я так ненавижу вас, здравомыслящих?»



     Не с кем поделиться… Нет такого человека, который бы понял… О, черт! Проблеять в ответ на душеизлияния может и козел! Многозначаще покрутить около виска может и полоумный! Назвать дураком может и попугай! Разве это люди?! Люди, люди… люди с душами… Слезы навертываются на глаза… ах, черт, этого не хватало… Пошли ты их, Леха, к черту! Пускай чувство одиночества угнетает… но одному… быть одному?.. Я верю, верю – есть люди хорошие, способные понять, но где, где?!


      Вгрызись в подушку и молчи! Пускай никто не знает, как ты страдаешь! Здесь твой единственный друг Вовка сказал бы: «Леха, не омрачай их глупые, вечно веселые лица своими дикими возгласами». Я понимаю, Вовка, но мне нестерпимо больно видеть людей такими; когда тебя изобьют, ты обижаешься на людей на час, два, но здесь обида страшная и продолжительная.


      5 апреля. Вы, так редко прибегающие к самоанализу и так часто кричащие о своих достижениях! О, вы, стоящие выше нас, снизойдите к нам! Отрекитесь от иллюзий! Прийдите к нам в Тотьму! О вы, гордые и надменные! Ваша гордость пойдет к черту, как только вы сюда явитесь, сюда, в этот грешный мир, который вы так высоко возносите. Я заверяю вас, что вы будете избиты в кровь, вы будете валяться в луже, у вас, я уверен, будут выворочены все карманы и изъяты все драгоценности вплоть до трусов; вы, если вы не потеряете способности говорить, вы скажете, что, наверное, попали в запретзону, где живут сумасшедшие! Нет, вы горько ошибаетесь! Здесь живут высокоорганизованные существа. Просто они возымели великую страсть к вину и не меньшую – к дракам. Прийдите на городскую площадь, и вы увидите на земле тела, распластанные на манер Христова, а вокруг этих тел – толпы пляшущих, вдрызг пьяных, потрясающих ножами людей. Но это не каннибалы с каких-либо островов Фиджи, - это высоко цивилизованные люди! Здесь вы увидите любовь, голую и извивающуюся под руками пьяного парня. Здесь вы увидите все, что представляли в своих чистеньких душах, - увидите все, только в ужасно искаженном виде. Вы побродите в мире пьяного угара, грязных реплик, животной любви…


      Но есть много людей, которых еще не засосала эта жизнь. Те люди жестоко страдают.


      6 апреля. Прочел «Поднятую целину». В последних главах, в эпизоде с дедом Щукарем, навертывались слезы на глаза. Эх, Леха, тебе бы писать так…



      Начал что-то писать. Еще нет ничего определенного: просто делаю зарисовки, чтобы использовать их в будущем своем произведении. Даже сюжет представляю смутно. Пишу, опираясь на одну из бессонных ночей: в эту ночь пришла мысль написать что-нибудь, что превосходило бы по силе и выразительности, писательскому навыку и фантазии всё остальное, - и вот пишу.



      «Последнее слово» Куприна – это как раз то, что характеризует нынешних порядочных и обретших душевный покой интеллигентиков.


      7 апреля. «Подростки» - обличительный фильм. Обличают, обличают, но что толку! Что толку, если после этого кино некоторые болваны цедят: «Ну и ересь! Знал бы, не пошел».  О них разбиваются все мысли, все идеи, все прекрасное, как разбивается крутая волна о скалы!


     Сел писать «Наброски». Выложу всё, что накопилось в душе на этот «комплект гадости».


     10 апреля. Весна наступила сразу, дружно; она согнала с полей небольшой слой снега, оголила жирную сырую землю на полях за городом. Мутные, грязные потоки устремились по оврагам, грохоча, вертя щепки, мусор, сухую траву, вливаясь во вздувшуюся реку. Солнце сияет, заливая дома, тротуары, грязную дорогу, черных суетливых грачей, суетливых горожан нескончаемым светом; теплые ветры носятся повсюду, раскачивая голые ветви ждущих тополей, на вершинах которых громоздятся грачьи гнезда.


      Чаще обычного встречаются пьяные, идущие неторопливо, цепляясь за заборы и свесив головы на грудь; чаще  мелькнет грациозная фигурка девушки в болониевом плаще с обнаженными, розовыми пухленькими ножками в модных сапожках; навстречу бредут худощавые, немощные старики, которых весна выманила из дому, - щурясь, смотрят они дальнозоркими глазами на суетливые толпы людей, молодых и волосатых; на каждом шагу встречаются добропорядочные, заботливые мамаши, ведущие под ручку детей, закутанных до кончика носа. Чаще обычного подходят парни с просьбой: «Послушай, парень, найди тридцать копеек!»; после обычного: «Нет!» они, дабы убедиться в ложности ваших показаний, предложат: «А ну попрыгай!» Если вы ответите: «Еще чего?!» - то существует два варианта окончания разговора:  если парень трусоват, то он скажет снисходительно: «Верю на слово», но если он достаточно пьян, то последует предупреждение: «Смотри, попадешься ты мне в темном месте».


      Но весна проливает благодатный, живительный свет и на это происшествие, и вы достаточно скоро забудете о нем; хотя после, идучи по темному переулку, вы, по всей вероятности, припомните слова, которые, конечно, оказались лишь пустым звуком.



      Теперь понял, что пишу повесть. Повесть по испытанным мною чувствам, бедам, радостям, лишениям, думам. Но цензура! Хоть я и за «сухой закон», но пропустит ли книгу цензура? Слишком правдиво, слишком! Пейзажные зарисовки, лирические картины хочу оставлять на лето, ибо лето такое время, когда лирические настроения, любовь к природе заполняют всю мою душу.


      О, какое воодушевление охватило сейчас меня! Даже в период первой любви я не ворочался так долго в постели, тщетно пытаясь заснуть; меня не обуревало такое количество мыслей, пронизывающих дьявольским желанием писать; еще красочней, чем взаимоотношения с Милкой, представляется тот день, когда в каком-либо журнале появится мой рассказ. Сейчас я могу сказать твердо, что всего лишь однажды на продолжительное время на меня нападала жажда деятельности: тот период времени, который продолжался  от создания рассказа «Прелюбодеяние» до сих дней. Так вот кто, оказывается, спас меня от хандры!


      11 апреля. На городок опустился туман. Люди – одинокие, парами, толпами -  бродят в тумане неясными, черными тенями. Возникают из молочного месива, проходят мимо, исчезают, словно канув в Бесконечность… Сколько сердец – молодых, страстных – жаждут таким вот туманным вечером влюбиться. Но страсть, желание познакомиться с окружающими их людьми борется с боязнью первых шагов при этом знакомстве. О, если бы знали эти сердца, в особенности сердца девушек, что и я испытываю подобное чувство! Хотя отлично понимаю, что девушка – вон та, красивая, с непослушными каштановыми волосами, окруженная ореолом тумана, - конечно, никогда не подойдет ко мне, не изъявит желание познакомиться… Сердце ждет ее… но самоанализ!.. Черт бы его побрал! Вот когда это полезное свойство крепко мешает; вот когда я отдал бы всё, чтобы от него избавиться. К чему это бессмысленное представление последствий встречи, боязнь первого шага? Наступит ли такой момент, когда переборешь себя и. не взирая на последствия, подойдешь к незнакомой девушке и завяжешь разговор?


      Свет фонарей рассеивается в тумане. Жидкая грязь хлюпает под ногами. Десятки людей счастливы, смеются… Но мне безразличен их смех, ибо он отчасти съедается туманом, отчасти заглушается смутной надеждой на любовь… У них – любовь, но где же моя любовь?.. Людям, которые страстно желают, безразличны радость и удовлетворение других. Любовь… Это слово завсегда фигурирует в записных книжках парней и девушек;  оно вышивается жемчугом и пишется смелыми поступками; оно вырезано на стволах берез и на досках уборных как нечто возвышенное, величественное и нежное; оно произносится с тоской, нежностью, страстью, злобой разочаровавшегося; оно произносится во хмелю;  оно устами помешавшегося выкладывает все претензии на не существующую иногда взаимность, страстность. Любовь вызывает огромное количество бессонных ночей, слез, разочарований. Любовь бесконечно разнообразна; любовь – это сонм ощущений, острых, мучительных, заставляющих забывать физическую усталость, все прочие душевные муки. Любовь – это город в тумане: таинственно, величественно, захватывающе, как упоительная прогулка, в которой отмечаешь все новые и новые таинства, видоизменения, чувства, ранее не познанные, хотя эту прогулку омрачают, несмотря на любовное опьянение, некоторые неприятности наподобие матерно ругающегося пьяного или испуганных, душераздирающих женских выкриков…


      …Написал и понял: витиевато. Но все же, по-моему, достаточно правдиво.


      13 апреля. Было бы большой ошибкой, если бы я ни словом не обмолвился о том человеке, который иногда навещает меня. Это Александр Никитинский, брат Милки. Он приехал сюда учиться на курсы шоферов. Высокий, с орлиным профилем и лицом, обильно усыпанным веснушками, он, заходя ко мне, на время рассеивает тоску и меланхолию.


      Мне всегда нравились писатели с такой манерой письма, как у О`Генри – гротесковой, с унылым, едко-смешным юмором.


      15 апреля. Вы видели хоть когда-нибудь зеленую ночь, любовались ли вы хоть раз такой ночью? Стройные подстриженные голые тополя на фоне зеленого запада… Чистый морозный воздух весенней ночи…


      17 апреля. Весна вселила дух непокорности «правилам и нормам поведения одуванчикового поля». Чаще обычного взгляд задерживается на девичьих ножках и лицах, оценивает и, может, прикидывает, - да простят мне боги и их земные представители такую вольность!


      Забираюсь на крышу с книгой в руках, располагаюсь там поудобнее, воздев ноги к синему небу. Десятки окон вылупили на меня свои стекляшки. В окнах – люди. Шевелят запаутинившимися мозгами, думают: «Вот непрошлый*, зачем он туда забрался?»
---------------

   * - непрошлый (местн.) – диалектизм, значит: сумасшедший, дурак.
-------------   
      Весна вкралась у них в капилляры зада, и долго еще ждать, пока она разнесется с кровью по всему телу, взбодрит его… Если вы не поняли этого выражения, то я рекомендую: поставьте себе компресс – горячий либо холодный – на упомянутое место, дабы выгнать оттуда весну.



     Солнце печет. Книгу в сторону! Лежу, смотрю на облака, на легкие весенние облака – одно из того, что еще не оклеветано людскими языками и сохранило чистоту. Люди внизу, подо мной, мелкие и суетливые, как рыжие муравьи. Закроешь глаза и ощущаешь, как все мягко покачивается, - создается иллюзия господа бога, дремлющего на облаке. Но в отличие от господа бога у меня спина упирается в жесткую,  ребристую, как стиральная доска, крышу. Иллюзия хороша, пока не нарушены ее чары, но они, к сожалению, нарушены воем вертолета. Иллюзия испорчена, ибо кто-то есть выше меня… Слезаю, осмеянный диким карканьем грачей. Ступаю на землю осторожно, как на персидский ковер, не потому, что она его напоминает, а потому что на ней грязь… Боюсь замарать грязь…


      Сел на скамеечку, читаю «Воспитание чувств». Чувства разнообразны, но более всего неопределенны, - именно такие чувства вызывает весна.



      Стрелял из мелкокалиберной винтовки в мишень; выбил 6 и 4. Чувство, которое возникает, когда со смаком щелкает затвор и вылетают гильзы, захватывающе, упоительно, чувство, которое называется «хочется еще»… Наверное, основываясь на этих чувствах, формировались в Италии первые «фашио» и сейчас в Америке отряды минитменов. А все-таки оно, это чувство, возвышенное и точно так же, как  и чувство любви, заставляет забывать окружающую действительность. Хорошо или плохо это чувство?



      Всё!



      Когда смотришь на мир, на вселенную, темную, немую, бесконечную манящую пустоту, сердце замирает от мысли о многих миллиардах миров – уединенных, воюющих, счастливых, погибших уголков жизни. Каким чувствуешь себя ничтожеством и в то же время всемогущим обладателем всего этого Бесконечного! Желтые, красные, голубые звезды, излучающие энергию, и вокруг каждой – планеты и жизнь, обязательно жизнь! Ибо не мог же «творец» так оплошать, что забросил жизнь лишь на Землю! Если ваша голова хоть сколько-нибудь способна на фантазию, то вот где источник ее применения, неиссякаемый источник. Миллиарды звезд, и до ближайшей (альфа Центавра) свет идет четыре года, свет, который распространяется со скоростью 300 тысяч километров в секунду!


      Миры… Может, где-то жизнь достигла уже высочайшей степени развития. Может, уже где-то высокоразвитые, те, кто сменит «творца», завоевали многие галактики. По-моему, миры в своей начальной стадии развития должны развиваться сходно, разумеется, от низших форм к высшим, совершенствуясь;  высокоразвитые организмы должны существовать в органическом виде, ибо органические вещества – единственные, способные жить и хоть сколько-нибудь преобразовывать вокруг себя.


      Но не существует ли границы в области познания? Может, живые организмы совершенствуются и обретают способность думать значительно медленнее, чем расходуется энергия звезд? Я хочу сказать, что успевают ли живые организмы перебраться на другую галактику, более молодую, прежде чем их галактика в силу тех или иных причин взорвется? Если бы люди все силы свои положили на космические полеты, на освоение других миров, на технический прогресс, то, может быть, они смогли бы вырваться со своей галактики вовремя, не взорвавшись вместе с ней. Но ведь люди еще, что называется, грызутся между собой, воюют, оттягивая спасительный момент побега с устаревшей галактики, приближая мгновение своей гибели! И если так же на любой галактике? Если не успевают перехитрить творца, который высчитал возможность жизни людей, когда они живут, может быть, даже завоевывают планеты вокруг себя, но в силу медлительности и междоусобных войн гибнут вместе с галактикой. «Творец» после каждого такого взрыва оживленно потирает руки и говорит: «Очень хорошо! А то ведь, сорванцы, чуть было не перескочили на молодую галактику. Но мой расчет на междоусобицу и войны никогда не подводит. Да будет так во веки веков, аминь». А что, если нам надеть этому «творцу» наручники? и пинком в зад? Ведь теперь мы, понимающие, что все в мире исчезает и что наша галактика не избежит общей участи, можем направить все усилия для того, чтобы избегнуть позорного для человеческого рода краха. Кончить все войны к чертям и отравить свою голову одной мыслью: «Мы завоюем вечность себе и всему живому!»


      Но, к сожалению, «творец» все отлично высчитал, подогнал и доволен, ибо в его работе еще никогда не бывало срыва. Почему я говорю – не бывало? Потому что я слежу за людьми, за землянами, если хотите, и вижу, что эта идея (т.е. идея закования в кандалы «творца») не может быть осуществлена, потому что люди слишком увлечены собой, войнами, драками, попойками (самоукорачиванием жизни), накопительством (это тоже тянет историю назад, ибо люди посвящают свою жизнь личному обогащению, а не вкладу в один ГРАНДИОЗНЫЙ ПЛАН).


      Итак, я пришел к выводу, что этот план выполним лишь при условии исчезновения всех вышеперечисленных признаков, а они не исчезнут! Вывод, как видите, далеко не оптимистичен. Остается утешаться мыслью, что «на мой век хватит, а после меня хоть трава не расти».


      Но ведь, черт возьми, люди добиваются всего, чего хотят (правда, с течением времени): мечтали о ковре-самолете – добились; сапоги-скороходы тоже есть! Так почему бы им не добиться осуществления этого Грандиозного плана, ибо если они его осуществят, то дальше можно будет ничего не добиваться. Будет коммунизм масштаба всей вселенной! И я думаю, после достижения, претворения этого Плана у людей не будет ни малейшей тенденции к взаимной грызне, ибо жестокая борьба против «творца» сблизит их, сплавит в один монолитный, всеобъемлющий, не терпящий никаких поражений союз землян.


      18 апреля.                Не вынесла душа поэта
                Позора мелочных обид,
                Восстал он против мнений света,
                Один, как прежде, - и убит!


       Эти строки в ироническом свете вспомнились по дороге из школы, когда я, напутствуемый воплем: «О, Битлас! Велено остаться!..» - отмеривал секунды жизни. Настроение мрачное, одно из таких, когда вокорень убежден в суетности мира.


      Пришел и опять, в тысячный раз, оглядел крохотную комнатку. Через некоторое время пришел Александр, поделился ощущениями своего первого полового сношения. Говорил образно; я сидел, с интересом слушал.


      В семь часов пошел на собрание: мне будут вручать комсомольский билет. Пришел. Все оживленно бродят в белом, парадном. Я – тоже. В душе – колики: предчувствие какой-либо нелепой случайности во время вручения. Влился вместе с толпой в зал, сел на скамейку.


      - На внос знамени встать! – торжественно говорит со сцены Ерыкалова (она глашатай всех комсомольских собраний). Встаем недоуменно, но быстро.


      - Зна-амя внести!


   Впереди знамени, важно задрав голову, шагает Вовка Рычков. Торжественные, глухие, как из преисподней, звуки заполняют зал. Вовка поистине хорош в эту минуту. Совсем тихо:


      - Прошу сесть.


      Шумно садимся. Я немного волнуюсь. Ощущения, которые испытываю, сейчас не выразить; но они все оказались выкинутыми на ветер: меня не приняли. Проклял свое невезение и чувствительность натуры, три кружки морса, выпитого за час до собрания, и репродуктор в углу. С трудом дождался конца собрания и, наспех надев пальто, вышел; вслед донеслось: «Ты, Битлас, не бойся: в райкоме получишь его». Имелся в виду билет.


    Вышел. В нос ударило свежестью, обомлел: река в огнях, на противоположном берегу костер, как сердце Данко. С барж слышится песня с приятным, мягким хрипом:


                Я бу-уду ждать тебя
                Возле пальм у трех дорог.
                Знаю я: верне-ошься ты,
                Как бы ни был путь далек.
Выкуриваю сразу три сигареты. Ощущения – иллюзии, мир – бред. Иду, покачиваюсь.


      Подхожу к реке и закуриваю четвертую. Всё как в тумане; всё прекрасно и вверх тормашками.


      На берегу – скамеечка; на скамеечке – три девицы, болтают ногами, слушают песню. Я их понимаю и потому повертываюсь к ним задом. Хорошо!


      Иллюзии выветриваются, мир – реальность. Повернулся, пошел; вижу пьяного: «Шшу-умел камыш, де-е-ревья ккну-улись…» - выводит он вполголоса. Навстречу попадаются влюбленные и почтенные мужчины с дородными женами.


      Иду домой. Гнусно. Клеш загребает грязь. (О, не думайте, что я выпил, нет!)


     Какой-то белобрысый пьяненький рабочий, поравнявшись, кивает, ухмыльнувшись, на закрытый магазин:


      - Убрались уже… Висюльки понавешали…


      - Ты прав.


      - Голова что-то болит… Чердачное перекрытие заело…


      - С похмелья?


      - Ага! Сейчас бы хоть какой-нибудь разорвы стаканчик!


      - Лучше холодянки ковш.


      - Лучше-то оно лучше… А ты, парень, здешний?


      - Нет. С Михайловки я.


      - Далеко забрался… Тебе лучше здесь не ходить… наши ребята – ого какие! Они быстро шею намылят…


      - Ммм…


      Уже переходя дорогу, белобрысый спрашивает:


      - А у меня брат на Игмасе работает, может, знаешь?


      - Не.


      Иду дальше; в сотый раз фонари, деревья, лужи… Одни и те же. Высоко в небе порхает птица Феникс. По улицам бродят мастодонты. Окна – вулканы; из каждого вырывается грохот.


      21 апреля. Интересно, как бы повел себя один из государственных деятелей, если бы к нему подойти и сказать: «Пойдем, бродяга, покурим…» Удивился? Обиделся? Не понял бы?


       Пусть люди с точки зрения материальной обеспеченности живут разно, но должны же они хоть обращаться между собой на равной ноге. Какое чувство толкнуло бы этого деятеля на недоумение? Ведь человек может запросто обращаться с другим. Кто и что натягивает ту прозрачную, однако достаточно прочную для того,  чтобы удариться лбом, прослойку отчуждения и высокомерия между людьми? Что же, кроме материальной обеспеченности, зажиточности? Даже в собственной деревне наблюдаешь, как мало-мальски захудалый начальничек, более-менее обеспеченный благодаря ловким махинациям пройдоха-делец, который стоит на служебной лестнице далеко не в последнем ряду, сторонится рабочих в грязных, замасленных фуфайках, пропахших табачным дымом. Почему появляется эта отчужденность даже при небольшом выдвижении вперед? И почему люди, ловко забравшись наверх, уже редко, мимолетом заглядывают вниз, - туда, откуда они вышли? Не похожи ли они на того Павла Петровича, который морщится и нюхает одеколон при разговоре с крестьянами? А ведь это жизнь – жизнь, полная гадости, полная даже аскетизма, самоунижений, где люди вынуждены не купить того, чего хотят, а купить то, что необходимо…


      Читаешь «Обществоведение» и даже трепещешь от тех грандиозных задач. Сравниваешь с жизнью и думаешь: «Да, это трудно… дьявольски трудно! – заставить людей трудиться по собственному желанию. Но ведь это возможно лишь при равенстве, без тех холодных, надменных рож, которые живут в благе, вернее, утопают в нем. Добиться такого уровня, когда бы человека не преследовала мысль: «Схожу в ИУОЗ (источник удовлетворения общественных запросов)… Вчера у соседа видел новый сорт шоколада; надо купить и мне».


      22 апреля. Получил комсомольский билет за номером 338530058. Церемония вручения, как и всякая церемония, была несколько неловкой.



      Ленин… Как много сказано о нем, и я чувствую себя не способным что-либо добавить. Ленин, как я уже сказал однажды, Ленин – это прежде всего гений – человек, так высоко способный подняться над другими людьми по уму. Человек, который осмелился провести, сделать первый шаг, за которым, несомненно, последовали и другие! Да что говорить! Всё сказано… Я бессилен. Мне больше по душе выискивать недостатки, а человек, который ими не страдал… Ленин боролся, жил в ссылках… но сегодняшняя социалистическая жизнь страдает еще скопищем недостатков…



      Если какой-нибудь человек скажет, что у меня нотки пессимизма, я его поправлю: нотищи.



      Из окна видна река, как синяя лента с серебристым отливом. Горизонт плоский, без единого возвышения; только, как спички, торчат столбы на всем  протяжении этого ровного пространства покатых широких крыш, силосных башен, голых низеньких деревьев, миниатюрных домиков, смешанных в одну общую сплошную массу. Все это покрыто голубым куполом неба.


      В дали, насколько хватает глаз, едва заметной кромкой – лес, подернутый голубоватой дымкой.


      Рассказывают стихотворения… Получил единицу… Люблю стихи, но не люблю выкладывать перед людьми свои страсти, увлечения, ибо вслед за этим обязательно понесутся реплики, полные издевательства и презрения, иронического превосходства и мизерной снисходительности…


     Эх ты, закоренелый пессимист и одинокий вулкан, ежеминутно взрывающийся, но нет никого, кто бы посмотрел силу и красоту его извержения, ибо он находится вдали от людей… Сидишь, ухмыляешься этим до смешного разным, прочувствованным и плачевным стихам… А ты бы взял, презрел все мнения света и вышел, рассказал стихотворение о той, что тебе нравится… Перенасыщенные любовными эпитетами… наивные до абсурда, до всеобщей неловкости… несколько поучительные с отождествляющим концом… Стихи… Где бы мне найти стихи, прямые как стальной клинок?



     Надежда Сысоева. Стройная, красивая девушка. Каштановые волосы мягко, волнисто спадают на плечи. Миловидное личико с беленькой кожицей без единой помарки… Невольно залюбуешься ею, когда она выходит отвечать; в особенности, - да простят мне боги! – хороши ее ножки, не крупные, но и не тощие, с приятными округлостями…


      Красиво сложены иные девушки! Глядя на них, остаешься хорошего мнения обо всех остальных девушках на свете. Она одна из тех, кто «радует глаз». В характере ее есть «нотки пессимизма» (выражение смотри выше). Голос у нее мягкий, чуть уставший… не то от жизни, не то от собственной красоты.


     23 апреля. Боги удрали с Олимпа.


     Архиепископ Макариос чуть не отправился вслед за Икаром.


     Римская волчица страдает бешенством.


     У индийского факира вырезали аппендикс весом 10 килограммов.


     Китайский крестьянин съел миссионера.


     Рухнула Пизанская башня.


     В Испании новый сорт вина под названием “Caramba”.


     Те, кто открыли Багамские острова, галлюцинировали.


     Некто закупорил истоки Нила.


     Гольда Меир хочет жениться, ибо она не является женщиной.


     Японская фирма выпустила радиоактивного журавлика.


     На британских островах разрешена охота на птицу Феникс.


     Наполеон вознесся со своего острова в атмосферу соседнего.


     Американский миллиардер повесился на канате из искусственных долларов.


      Иона распорол лазером брюхо кита, видя тщетность своей мольбы.


      Нас два миллиарда… (албанцев в союзе с китайцами)


      На Лазурном берегу появились рыбоящеры.


      Все папы похожи на Сикста У.


      Цейлон и ночь, ночь и вор, вор и жемчуг, жемчуг и деньги…


      Глобус похож на оклеенный трех-, пяти-, десяти-  и двадцатипятирублевыми ассигнациями кочан капусты.


      Солнце – раскаленный пятак.


      Франсуа Рабле нашел,  наконец,  то, что искал: по прибытии на тот свет бог лично вручил ему трешник и пригласил в кабак, окуриваемый благоуханными, но эфемерными эфирами.


      Нептун на старости лет завел гарем из русалок.


      Юпитер спился, и боги распустились.


      Кто-то сказал, что деньги не пахнут, а ведь он был не настолько глуп, чтобы не уловить чудеснейшего запаха.


      Джон Ячменное Зерно, женившись на Бумажке-С-Хрустом, завладел миром. Потомство будет обладать великой гетерозисной силой.


      24 апреля. Подхожу, беру тетрадь по физике. Валька со злостью хватает у меня тетрадь:


      - Не бери никогда без спросу!


      У нее отвратительная рожа (она, конечно, о моей роже думает то же самое). Грязная лоснящаяся челка разъехалась на две стороны, оголила угреватый лоб.


      - Ты знаешь, Валька, на кого ты похожа? – спрашиваю я спокойно, но внутри, как обычно при виде ее, закипает чувство полнейшего презрения. – Было такое – примерно два с половиной миллиона лет назад – животное… Парейазавр называлось… С такой скользкой лягушачьей кожей, больше теперешнего крокодила… Оно злое было… Питалось лягушками всякими… Так вот, ты по своему культурному уровню недалеко ушла от него.


     Таких стычек было столько же, сколько дней в году.


     Под вечер приходили девчонки – Наташка Панева и та, которой я когда-то восхищался как отменным образцом гармонии. Я и раньше был о них высокого мнения как о девчонках симпатичных, грациозных, без бросающихся несуразностей в телосложении, веселых и жизнерадостных; была также Татьяна Ерыкалова, которая тоже укрепила свой авторитет.


      А вот я, боюсь, потерял и то, что было: подстригшись как раз в этот вечер, предстал перед ними как образчик дебильности; парикмахер обнажил мой некрасивый лоб, мой нос в этот вечер носил почему-то оттенок полосатости. И потому я, кажется, потерял остатки того авторитета, который имел; вернее, не авторитета, а тех неуловимых черточек своего лица, которые, по выражению Милки, «должны нравиться девушкам». Они немного посплетничали о симпатичных мальчиках, нимало не стесняясь меня, ибо я был для них объектом чисто мнимым. Поговорили о предстоящем в субботу капустнике, посмеялись…


     Сразу после их ухода бросился к зеркалу. Оттуда на меня глянула безобразная морда. «Всё! – подумал. – Теперь я уже потерял последнюю возможность нравиться им».


      Вышел на крыльцо, с ожесточением выкурил две сигареты. Решил, что в субботу пойду напьюсь и буду бродить по городу. В голове жила слабая надежда увидеть их…



      Написал искренне – то, что, может быть, уже многие дни мучило. Далее – искренность во всем, ибо неискренний дневник – это уже не дневник.



      Я знал, что будет дьявольски плохо, но все же выпил эту бутылку. Развезло моментально. Шел по улице и ругался вполголоса. Очень и очень хотелось встретить  е  е  - ту, которая была бы… Да что там!.. Потом я висел на заборе на манер чучела, опустив руки. Фонари впервые раздражали меня. Мир проходил мимо… Что-то фантастическое – фонари и крыши… Мне нужно было лишь одиночества и того, чтобы не кружилась голова,  не подступала тошнота…


      Затем… Затем было то, что бывает после всякой сильной пьянки.


      В четыре часа утра вышел на крыльцо. Зеленый рассвет… Хотя голова еще болела, но была уже достаточно ясна, чтобы воспринимать такую красоту. Любовался долго… Под утро мне снился удивительно красивый, красочный и сильный сон. Все причудливо переливалось, покачивалось, кружилось в легком вальсе. Я шел один по майскому лесу, вдыхая пряную свежесть… Зеленые кроны деревьев шелестели надо мной, мягко зеленела трава. Я был в упоении… Но эту картину сменила другая. Со мной была  о н а, и я был вполне счастлив. Я ощущал на своих губах легкие прикосновения ее губ… Это сильное нежное ощущение я испытывал снова и снова… О, какое это было чувство!.. Галлюцинация измученного сознания, и все же как красиво и сильно! Нечасто такое увидишь в жизни.


      Проснулся и сжал в исступлении голову: какой красивый бред! А здесь все серо и скучно, и черные стенки зажали меня, одинокого и обессиленного.


      27 апреля. Я не поверил своим глазам. Но это было реально… Это была Нинка!!


      Да, да, она! В темно-синих клешах, зеленой куртке, делающей ее громоздкую фигуру почти стройной, и увенчанная диковинной шляпой английского денди, она улыбалась и протягивала руку.


      Мы провели чудный вечер. Я в тот вечер жил в полную силу; я нашел наконец человека, который говорил умно, имел свои суждения, по-доброму критиковал за дневниковые записи, видя в них желчь:


   - Леша, скажи, почему ты так пишешь о людях? Видно по тону повествования, что ты их презираешь.


      Речь шла о записи 18 марта.


     - Понимаешь: эти бесконечные мерзости, которыми они перекидываются… они настолько не соответствуют тому, о чем орут, что поневоле сопоставляешь то, о чем говорят, с тем, что в действительности.


      - Но ведь у них, помимо гадостей, есть и хорошие чувства?


      - Конечно. Но ведь они их не выявляют! Разве ты видишь что-либо хорошее в бесконечном перекидывании словечками? Да ведь все здесь написано, чем ты глядела?


      - Ну и что, что не выявляют? Они у них есть – и это главное. У тебя не сквозит никакой гуманности…


      - Послушай…эх!.. – говорю я, чувствуя, что теряю почву под ногами; но все же нашелся и ответил: - А почему же они не выявляют этих качеств? Или их нужно прятать? И почему создан комплект вот этих словечек, которыми они перекидываются? Это не люди, а черт те что! День за день, нынче что вчера…


      Нинка села в калошу и поплыла. Применяя плоскую логику, она сводит вопрос к тому, что нужно проявлять гуманность, тогда как я выдвигаю убедительные доводы: я излагаю факты, преобразуя их в мозгу соответственно своему мировоззрению, пускай даже преувеличивая, кроя все наглым натурализмом; я стремлюсь к прекрасному, пусть даже романтическому прекрасному, но при соприкосновении с людьми чувствую непреодолимую преграду из словечек «на все случаи жизни» вперемешку с «подлинно русскими» и потому замыкаюсь, индивидуализируюсь…


      Мы спорили долго и интересно и наконец сошлись на том, что… всякие идеи бессмысленны.


      Мы шли по площади, напоминающей расчищенное бомбовым ударом место, и оживленно жестикулировали, сыпя друг на друга лавину доводов, хитросплетений, в которых – подобно тому, как в театральное ожерелье вкраплены драгоценные камни, - были затолчены слова-«измы». Люди недоуменно оборачивались и с выражением котов, рассматривающих усы в зеркале, смотрели на нас. О, разумеется, они были бы гораздо меньше изумлены, услышав из наших уст лаконичные выражения, приправленные «русским» словцом, как борщ – лавровым листом. Как это два несуразных существа – одно, одетое по последнему слову и потому кажущееся претенциозным, и другое, в нелепом черном длиннополом пальто, гордо задравшее голову, - как это два существа осмеливаются врываться в их подернутое скукой бытие и наполнять его непонятными «измами», тогда как по правилам этикета для них гораздо более умно звучало бы что-нибудь «русское»!


     Наступил вечер. Мы шли молча; уже достаточно понявшие свои взгляды на жизнь, мы тем не менее не надоели друг другу. Нинка затянула песню, и песня эта, веселая и легкая, произвела цепную реакцию: где-то сзади забренчала гитара,  и кто-то пропитым голосом стал подтягивать; парни полуиронически гнусавили: «Девушка, а, девушка, можно мне к вам припаяться?» Нинка вошла в экстаз и стала здороваться со всеми и каждым: «Здравствуй, мамаша! Привет, лунатик!» Достаточно фальшивым голосом пела что-то, потрясая зажатой в руке расческой, как дикарь томагавком. Я пытался было ее урезонить, но потерпел неудачу.


      - Понимаешь, если я не создам себе искусственное настроение, то будет совсем плохо. До двенадцати часов разрешается петь. В настоящий момент это единственный способ спастись от скуки; значит, надо им воспользоваться, ведь так? Может, мне хандрить прикажешь?


      На следующий день она уехала домой. Я утешал себя мыслью, что приеду к ней на 1 мая.


      Солнечные блики играли на воде. Крохотные волны лизали берег, выбрасывая головешки, щепки, окурки…


      28 апреля. Туча надвигалась быстро; иссиня-фиолетовая, она единой массой устремилась на городок, притихший и томный. Повеяло свежестью. Поднялся ветер, закружил бумаги на столах. С сухим вереском, как бы пробуя свой новорожденный бас, грянул гром;  резко стих, словно устыдился своей невыдержанности. Крупные капли забарабанили по стеклу. Ветер неистово пронесся по городу, хватая железной хваткой все, что попадет под руку, отдирая шляпы с седовласых голов горожан, задирая хвосты грачам, неся по главному проспекту высокий столб пыли. Всемогущий кидал с небес очень редким дождем, с вожделением разъезжая на рессорной коляске по булыжной мостовой облаков.


     Туча остановилась на секунду над городом, будто задумываясь о чем-то, потом понеслась прочь, гонимая свежим теплым ветром. Выглянуло солнце. Воробьи тщетно суетились в поисках воды: ее не было. Горожане расстегнули длиннополые пальто и вдохнули по литру озона. Проведя руками по волосам, в которых еще  совсем недавно свирепствовал ветер, истребляя не угодную ему живность, горожане снова запахнулись в пальто, взяли чемоданы и сумочки и двинулись, столь достойно встретив первую грозу.


      4 мая. Итак, я еду домой!


      На пароходе полно народу; мужчины – пьяненькие, с добротными лицами – стоят группами на носу и с их стороны жгучий холодный ветер доносит иной раз крепкое словцо, приправленное «Беломором»; женщины – поголовно в болоньевых плащах и со скаредными лицами, среди которых нет-нет да и мелькнет миловидное личико, большие глаза, пунцовый ротик какой-нибудь девушки, - женщины по большей части сидят, лениво перекидываясь фразами; парни, одетые весьма щеголевато, курят под пароходным навесом; я тоже курю и с какой-то не понятной для самого себя грустью смотрю на свинцово-серые барашки волн, на огромные белесые нефтебаки на другой стороне реки, на грачей, беспокойно летающих вперемешку с чайками.


      Раздается гудок, и у меня где-то между деснами защемило, будто в ожидании чего-то волнующего, хорошего. Пароход отваливает; с пристани лениво машут, кто-то кричит: «Володька, напиши как приедешь!»


      Из низких размазанных облаков накрапывает дождь, мелкий и холодный; ветер, разгуливавший на просторе, собравшись в единый жгуче-холодный гигантский ком, бросается на пароход, кренит пьяных мужиков, задирает прически девушкам, кидает дождем в лицо; убедившись в тщетности своих попыток, стих, потихоньку накрыл пароход клочковатой тучей. Разверзлись хляби небесные – хлынул дождь. Люди бросились под навес, встали плотно, плечо к плечу. Совсем близко я, гонимый дождем, увидел девушку; она улыбнулась мне, и ее лицо, щеки покрылись мелкими морщинками, глаза захохотали, губы расплылись в улыбке. Я пинком выгнал из своего мозга Морфея, после чего понял, что эта девушка не кто иной, как М.Паклина, моя одноклассница (с ней мы учились вместе в 8 классе).


      - Здравствуй, Манефья! – приветствовал я.


      - Здравствуй, Леша! – ответствовала она, и я увидел, что она довольно симпатична и почти не изменилась за эти два года. Я попробовал было вытащить руку для приветствия, но она, к глубокому моему сожалению, оказалась прижата пухлым задом добродушного мужчины в галстучке к холодному баржевому гвоздю, и поэтому я ограничился ответной улыбкой. Затем мы еще несколько раз рассеянно встречались взглядами, полусмущенно улыбались и благополучно забывали друг друга, как люди, достаточно знавшиеся, но не питавшие к друг другу каких-то взаимообязывающих чувств.


      Не успела еще приутихнуть радость приятно-мимолетной встречи с одноклассницей, как над ухом уже раздался игривый знакомый голос, и, обернувшись, я увидел опять же девичьи губки, как две маленькие дольки апельсина, бледно-розовые щечки, как у одного мичуринского сорта яблок, маленький носик, покрытый сеткой веснушек, и глаза, столь же красивые, как у коровы, затененные длинными ресницами, на которых красовалось изрядное количество чего-то черного с синим отливом. Ротик раскрылся, будто взмахнула крыльями розовая бабочка:


      - Здравствуй, Леша! Домой едешь? Вишь, я промокла; заслони-ка меня своей широкой спиной!..


      Желание феи – закон, и я немедленно заслоняю ее. Мой продрогший нос зарывается в ее миленькую пушистую шапку, где и находит себе приют. Закуриваю и вижу, как недовольно морщится носик феи, моргают ее ресницы. Анька Винокурова – а это была она, - уже ближе хотя бы потому, что жила со мной на одной квартире несколько месяцев; и насколько я ее знаю, она натура жизнерадостная, сводящая все житейские вопросы на вопросы половые, в коих она, насколько мне известно, разбирается досконально.


      Невозможно передать, пусть даже схематично, все те чувства, которые испытываешь, находясь среди людей, где должен провести часть времени. Холодно, потухла сигарета, нечем прикурить, и стоящий рядом мужчина протягивает коробку спичек; я искренне благодарю и уже почти привязан к этому человеку, хотя внешне он не очень: скуласт, рыжеват, с бесцветными глазами.


      Навстречу плывут облака, покрытые ярко-зелеными елями в смеси с серенькими голыми березами, ольхами, ивами, торчащими прямо из воды.


      Но вот, наконец, после долгого созерцания человеческих личностей, от которых почему-то устал, схожу на скользкую землю Михайловки, иду по лежневке, мимолетом замечая знакомые группы берез, сосен, с удовлетворением отмечая наличие знакомых луж…



      Утро следующего дня – 1 мая – было пасмурным. Пили у нас. Особенных причин для выпивки не было; пили просто так, для соблюдения этикета, лелеяли смутную надежду на вечер. Сначала, дабы всемогущий помолился там за наши грешные души, выпили «Померанцевую горькую желтую 40;». Она была действительно горька. Затем украдкой от всевидящего господа бога залили «Померанцевую» «Айвовой наливкой». Вылезли из-за стола. Глаза смотрели на мир умиленно, благодарно, тупо, пьяно, весело.


      Утро следующего дня 2 мая – было еще пасмурно…


      6 мая. Но я вынужден прервать повествование о бесконечных выпивках; гораздо лучше описать по возможности те чувства, которые завладели мною сегодня.


      Мы пришли к парому. И я увидел ребят совсем другими: Леха Тихонов, тот, который с надменной, превосходственной рожей закручивал мне руки за спину, с ухмылкой называл «тренером», явно издеваясь, - Леха Тихонов сидел на бугорке со смирением козочки и умиротворяющим видом ангелочка и своими длинными белыми пальцами перебирал струны гитары; Серега Хабаров – маленький, с веснушчатой физиономией, которого я считал за надоедливого болтуна, пустобреха, изрыгающего десятки плоских выражений в минуту, - теперь казался мне миленьким, а его шуточки – даже очень смешными; Саня Полуэктов – парень среднего  роста, широкий в плечах, которому был однажды вынесен школьным собранием выговор за драку, - казался очень даже хорошим парнем, умеющим и шутить, и быть серьезным; присутствие Вовки Рычкова придавало мне духу. Никто ни перед кем не пресмыкался, нигде не было видно плотоядной ухмылки!


      Девчонок было четверо: Татьяна Ерыкалова, которая, как один шарик в шарикоподшипнике, укрепляла нашу шайку; Валька Шихова, которая была настроена как нельзя более лирично;  Наташа Панева, которая была очень хороша в своей полосатой тельняшке: она походила на морского пирата, только уж чересчур хрупкого и грациозного, с красивыми и отнюдь не жестокими глазами; и наконец, Валя Боковая, которая, несомненно, красила нашу шайку: она была такая стройная в обтяжной кофточке и брюках, окруженная ореолом темных волос, с большими и тоже темными глазами.


      Подошел паром. Мы взгромоздились на него, громыхая гитарой.


      День был очень жаркий. Вся область неба около солнца напоминала какое-то ослепительно-белое, растворяющееся в воздушной синеве по мере удаления от центра месиво. Было невыносимо душно; река как отполированная поверхность зеркала, - ни ветерка, ни волны. Далеко позади нас, медленно и неукротимо надвигаясь на пылающее светило, ползла туча, сыто рыгая, словно хищник, чем-то малость недовольный. Попрятались чайки, разлетелись по укромным местечкам воробьи, тяжело застыли, подернутые крохотными листьями, тополя.


      Мы сошли с парома и углубились в сосновый бор; под ногами пружинил толстый слой прошлогодней хвои, шишек;  длинные сосны кронами закрывали небо; слышалось какое-то неугомонное чирикание, которое, несмотря на глухие раскаты грома, все яростней, веселее, задорней врывалось в тишину прохладного леса, разливаясь там упоительными трелями. О, как мне было хорошо от близости природы и людей!


      Леха Тихонов выбивал из своей гитары зовущие ритмичные звуки, которые не вполне соответствовали песне.


      Нас догнала гроза. Резко ударил гром. Девчонки взвизгнули. Редкие, крупные капли дождя упали на землю, взрывая иглы. Наступило затишье. Серая клочковатая туча низко, казалось, задевая верхушки сосен, пронеслась над нами;  снова закапало, всё сильней и сильней, и наконец хлынул чистый крупный дождь. Выглянуло солнце, и дождь, смешавшийся с его лучами, прошелся в последний раз шрапнелью по молодым листочкам, ушел, но на смену влетел ошалелый ветер, срывая капельки дождя с листьев, удрал, побесившись в верхушках деревьев.


      Сосновый бор отступил, и мы вышли на поляну на крутом берегу реки. Развели костер, натаскали стаканами воды, поперекидывались в мяч. Все это сопровождалось мелодичным звоном гитары, свежим, волнующе щемящим запахом озона, счастливым смехом девушек. Носились по поляне с кусочками вафель во рту, любовались величавым видом послегрозовой природы и радугой, много смеялись и пели, вдыхая ароматный лесной воздух. Парни пели грубыми голосами песни Высоцкого, девушки поражали грацией, подвижностью, молодостью и красотой; я был шокирован, взволнован и любил всех. Обратно шел, обнявшись с Вовкой, радовался, неизвестно чему, хотелось даже расцеловать его в морду, прямо в жесткие белесые усики! Перекинулся с Валей парой слов и по выражению ее лица, интонации, жестам понял, что она не имеет ни малейших «претензий» на меня, на мою личность, характер, душу, но не огорчился,  а даже успокоился и фамильярно хлопнул по ее маленькому плечику, получив взамен взгляд «таинственной темноты глаз».



      Итак, продолжаю…


      Утро следующего дня не принесло никаких перемен, если не считать того знаменательного события, что кот Васька спал на правом боку и не мурлыкал, тогда как он обычно спит на левом боку и мурлыкает во сне. Я дремал, и в голове моей было до блаженности пусто; пусть в мире носится ураган идей, шипящих, как сырые дрова, не способные воспламениться; пусть убивают, режут, колют, ибо нет и не было на Земле со времени ее создания ни малейшей тенденции к прекращению этого упоительного занятия. Пусть это называется равнодушие: ведь для него есть основания. Колеса человеческой фортуны вращаются медленно и уверенно; но, к сожалению, в лопастях этих колес не заложен мозг в нейлоновых мешочках, и поэтому они вращаются слепо, до определенной черты, проложенной кем-то безумным.


      Этот подернутый бледной пеленой дождика день не мог внести определенности в мою жизнь, ибо, по-моему, определенность возникает лишь при гигантском совмещении неуверенностей. Солнце по-прежнему отдавало одну двухмиллионную долю тепла, которое, пройдя через тучи как через понижающий трансформатор, на Землю падало лишь в ничтожно малом количестве. Разве этого тепла хватит, чтобы согреть душу?


      На пороге появился Васька Горынцев и милостиво передернул кадрик жизни одного дня, провозгласив: «Леха, вставай, одевайся, пошли!» Я хотел было продлить состояние безмятежности, но Васька энергичными действиями заставил меня идти в Мир Идей, Где Переваривают Впечатления. Я надел белую рубашку и, посмотревшись в зеркало, нашел, что я не так уж и плох по сравнению со своими мыслями…


      Васька уходил в армию. Вставал несколько раз брат Вовки, Леха, неуверенно поднимал стакан, наполненный белым вином, и говорил: «Ну, я думаю, у нас здесь не хоронят, а провожают в армию… И давайте встанем и пожелаем Василию служебной карьеры, чтобы он в первый же год службы стал не меньше, как сержантом». Все вставали и пили. Около печи суетилась мать Васьки – маленькая старушка. Его отец, жилистый старик, кирпично-красный от выпитого вина, с седеющими волосами,  спорил о чем-то с тщедушным, полулысым отцом Кольки Ивина. Рядом с ними сидел Митька Гусь, чернявый мужик с неестественно коричневым лицом; дале сидели его жена, Иван, брат Васьки, Леха Воробьев, Колька Сидоров – двоюродный брат Васьки, я, Васька Воробьев – Вовкин брат, поражавший изысканностью манер и чуть выдавшейся нижней губой, благодаря которой его лицу придавался колорит и красота; далее сидела моя сестра, которая находилась в каких-то интимно-согласованно-нежно-иронически-чутких отношениях с Васькой Воробьевым, герой торжественного пира – Васька Горынцев, Валерка Черепанов и его мать, тетя Лида Черепанова, дородная тетя Маня, тетя Нюра и еще пара людей. Стол был завален всевозможными яствами… говорят, спорят, пьют вино, смотрят туманными глазами… Не у-до-влет-во-ря-ет!



      - Привет, сынок! – сказал он, подойдя к Вальке Расторгуеву, покачиваясь, будто от ветра в десятибалльный шторм. Он был невысок, широк в плечах, с кудлатой немытой головой, со страшно пьяными красными глазами, с развалившимся на две части безвольным ртом.


     - Привет, папаша! – отозвался Валька, парень среднего роста с черной поповской шевелюрой, с красивыми резковатыми чертами лица, пьяный на 70% относительно абсолютной трезвости, с наглыми, подернутыми налетом пьяной веселости, глазами.


      - Ты чего, ****ь, так отвечаешь? Тебе чего, надо ……?* - прохрипел парень.
---------------
* - тут был произнесен ругательский глагол мгновенного действий.
---------------   
      Валька немного отошел в сторону и резко, так что сам не удержался на ногах, ударил ему в область куда-то между кадыком и подбородком. Парень оторвался от дощатого, оплеванного настила трюма, будто попал в эпицентр смерча, и, нелепо дрыгая ногой, пролетел краткое расстояние, ударился задом о доски, передав, тем самым, некоторое количество кинетической энергии молекулам досок; тотчас же с большим проворством встал, но был схвачен людьми, которые, несомненно, не могли терпеть грубияна в своей среде. Кто-то дал ему кулаком в пах, продвинув на час построение материально-технической базы коммунизма; кто-то ударил несколько раз в ухо, преобразовав до неузнаваемости, подняв тем самым упавшее было знамя эстетической воспитанности; здоровый детина с огромной вздувшейся язвой на щеке ударил кулаком умеренных размеров в нос, отчего тот принял вид стручка перца, фаршированного морковью (при этом выделилось несколько миллилитров крови). Но парень поднялся, начиненный некоторой силой и пагубным действием пол-литра водки:


     - Бей еще! Бей еще! Бей еще! - хрипел он, разевая кровоточащую пасть, где обнаруживался недостаток нескольких зубов. Ему дали. Он полетел, всем видом своим показывая, что коммунизм как общественная стадия неизбежен, прямо в угол, в хитросплетение металлических прутьев и переборок. Он долго не показывался на глаза; он сидел, а около него лежала лужа крови, крови, которая впиталась в знамена Советского Союза. Наконец он встал и, ватно ступая, пошел опять, как принявший дозу героина; глаза как у жареной рыбы.


      - Дай еще! Дай! – И ему дали. Он безобразным мешком свалился на доски настила. Несколько пьяных мужиков отпихнули его туда, где еще несколько минут назад сами же справляли малую потребность.


      Свинцово-серые волны плескались о борт катера; за кормой стлался широкий пенный след. Было холодно.


      Мужики сидели и стояли на дне открытого трюма. Пустые консервные банки, перепачканные томатным соусом, катались под ногами. За борт поминутно летели пустые бутылки. Мужики заметно пьянели; жевали хлеб, усиленно ворочая челюстями. Избитый парень лежал, неловко распластавшись; фуфайка на нем была порвана, из нее вылезла вата. Единственными трезвыми из сорока человек сплавщиков были я и капитан…


      Но как чудесен и холоден, прекрасен и тих, величествен и дерзок этот вечер! Сиреневая дымка на холодном горизонте… ярко очерченный серп луны… тишина… и пьяная песня парней сплавщиков, несущаяся по туманным берегам, по зарослям ив, верхушкам берез, над гладью вод, взмывая в кристально-холодный воздух:


                Трое молча стоят.
                Трое выглядят хмуро.
                Руки сами собой, руки сами собой
                Потянулись к кобурам.
                Чей-то череп трещал,
                Раздавались удары.
                Выстрел дом потрясал, выстрел дом потрясал,
                И звенели гитары.
                И побили они
                Тех парней из Шванедо:
                Восемнадцать лежат, восемнадцать лежат,
                Трое пьют за победу!



      Итак, я вполне убедился, что Мелвилл – крупнейший писатель Америки Х1Х века. Его можно поставить наравне с Флобером, Стендалем и даже выше их по философскому осмыслению жизни. Такой манеры писать – ясной и захватывающей – я не встречал ни у кого.



      Я нашел у себя довольно толстый том А.Н. Майкова, который был издан еще издательством А.Ф.Маркса. Прочел; стих очень хороший, плавный, гармоничный, но… радуешься, когда встретишь бранное слово, и думаешь: «Все же не мистика! Терпимо…» Есть и неудовлетворение жизнью: в одной из бытовых сцен он довольно резко по тому времени выражает протест против пошлости, однообразия светского общества; но на помощь приходят развалины Помпеи, Италия и таинственная обольстительная Мери -  протест сглажен.


     Но я читал и Некрасова и понял: крайности в искусстве не удовлетворяют, по крайней мере меня. Гадкое в совокупности отупляет, подавляет и, если хотите, раздражает (такое чувство я испытывал, когда прочел «Чрево Парижа» Золя – запах мяса…)


      В поэзии я предпочитаю Некрасову Лермонтова. В прозе у меня каша: очень ценю «Войну и мир», но докапываюсь «Ямы»; «Идиота» предпочитаю «Отцам и детям»; Мамина-Сибиряка после прочтения «Уральских рассказов» не беру; ценю молодого Гоголя; люблю жестокость и натурализм Куприна; у Брюсова помню лишь о бледных ногах;  люблю читать воспоминания Сергеева-Ценского о писателях того времени (через него узнал, что Куприн был заводилой всех попоек, вознес до небес не известную мне личность Арцыбашева, написавшего какого-то не известного мне «Санина»). In vino veritas – принцип Помяловского, ибо нет ничего безыдейнее и проще этого самого вино; в «возвышенном состоянии духа» предпочли уйти Гаршин, Гоголь, Успенский, - естественно, ибо единственное, что ждет гения, - это непонимание, а потому – презрение.


     16 мая. Читаю «Ому» Мелвилла. Это такой писатель, читая книги которого я не скольжу пассивным взглядом поверх страниц и не предаюсь расплывчатым, как сон, мечтам о прекрасных девушках; меня захлестывает волна возвышенного мелвилловского повествования, где особо близки его философские размышления, сцены из жизни, снабженные остроумным, тонким юмором. Интересно то, что до первого знакомства с книгами Мелвилла я уже писал его языком, - конечно, юмора у меня столь же много, сколь людей на пути Диогена, и он не претендует на остроту.


     17 мая. Когда читаешь великого писателя, стараешься подкопаться под его слог, манеру повествования, но постепенно тебя увлекает, чувствуешь ценное, весомое слово – слово, которое не идет ни в какое сравнение с бедным лексиконом этих пошляков, и забываешь обо всем, что напоминает эти рожи; но чем выше забираешься на вершины прекрасного, тем сильнее и горше столкновение с жизнью. Черт побери! Что это за боль и как ее объяснить? Ведь я же не хуже их, этих…


     18 мая. A rivederci, Сильвана. Ты красива, но красота – понятие относительное. Ты как будто хочешь мне что-то сказать? Что ж, скажи. Но мне уже больше, чем надо, говорят твои красивые волосы, продолговатые глаза, изящный нос, шелковистость оголенных плеч и груди. Неудовлетворенность жизнью сопровождает повсюду и тебя. Ведь бесконечно красоваться в обществе напомаженных дам – занятие куда более унылое, чем считать мух. Объятия мужчин не способны передать тебе какую бы то ни было мысль; и красива ты лишь потому, что сложена лучше многих, поставлена ближе к человеческому понятию абсолютной красоты, которого никому никогда не достигнуть. Каждый по-своему рассматривает счастье; чем забавнее кажется счастье определенного человека посредственности (ты, конечно, имеешь счастье не знать этого термина), так вот: чем непонятней для посредственности твое счастье, тем выше стоишь ты над ним. У одного счастьем называется то, что у другого вызывает чувство отвращения, ужаса. Тебе не может быть понятен смех, истеричный, дикий смех, адресованный голубым звездам, которым смеялся Пьер ночью во французском плену. Помнишь, как он – толстый, в очках, нелепый – смеялся, когда ему угрожал часовой, смеялся так, что мороз продирал по коже, призывая мир посмеяться вместе с ним над той несуразной угрозой: «Ха-ха-ха-ха! Убить меня?! Кого? Меня?! Ха-ха-ха!» Разве не красив был он тогда? Да, красив. Красив до мистификационного представления.


     И поэтому, а  rivederci, дорогая Сильвана Мангано.


     20 мая. В городке распустилась черемуха. Ее запах вызывает приятное воспоминание.


     Представьте себе такую идиллическую картину. Костер, возле которого стоят парни и девушки. От костра веет теплом, а от леса, что близ костра, пахнет черемухой. Наши сердца настроены мирно; ничего не хочется бить, крушить, как это бывает от безвыходной тоски зимой, - хочется попросту посидеть со своей желанной и любимой, которая тоже здесь… вот она!.. стоит лишь протянуть руку и обнять.


     Над лесом бледно-зеленый закат, теплый воздух пропитан благоуханиями. Но ведь рядом велосипед, черт возьми! Вот он, спаситель, благодаря которому можно уединиться.


     - Может, поедем прокатимся? – Голос звучит полузаискивающе, полувыжидающе, полуобреченно.


     - Можно… - отвечает она, и голос ее звучит полуснисходительно и предостерегающе. Но твои сомнения, несмотря на тон ее голоса, уже рассеялись; в голове одна мысль: увезти, увезти!


      И вот велосипед, изнемогая под изрядным грузом, трясется по кочковатой поляне, выезжая на дорогу. А она сидит на багажнике, свесив ноги в одну сторону, отчего велосипед уподобляется банально настроенному пьяненькому матросу, снизошедшему с корабля на берег.


      - Скажи, - спрашивает она, изящно наклонив голову и меланхолично болтая ногами, - ты не знаешь, куда вчера Колька с Катькой ходили?


      - Я… уф-ф… Они, наверное… ходили в укромный уголок, - отвечаешь ты, пытаясь подшутить, но все умственные способности затемняются чудовищными физическими попытками привести этот драндулет в более ускоренное движение, дабы прокатить свою милашку с ветерком.


      - У! я так и знала, - голос ее звучит с полнейшим презрением в адрес Катьки, которое подергивается налетом своих собственных невинных желаний.

      Ага, вот она, дорога. Ну, держись сейчас! Я покажу, как разглагольствовать о чьих-то похождениях, когда у меня коленки трясутся, как после сильнейшего нервного переутомления. Медленно, но неукротимо, с ускорением, равным дроби, в числителе которой сила твоих ног, а в знаменателе сумма трех масс – велосипеда, самого тебя и ее, - ты набираешь скорость. Сзади уже тихое повизгивание и умоляющие крики:


      - Ой, не надо быстро! Упадем!


      - А-а-а! – бешено кричишь ты, разевая рот, куда немедленно попадают пачками и россыпью комары; лишь это заставляет тебя сомкнуть рот, слезть с велосипеда и, несмотря на протесты, полные ничегонепонимания, прочистить дыхательные пути методом надрывного кашля и энергичного потряхивания головой.


      22 мая. Говорят, что источник развития материи – это борьба противоположностей; и кроме того, говорят, что не будь этой борьбы, то материя, а значит, и мир как реальность перестанут существовать. Если не будет борьбы противоположностей в какой-либо области материи, то эта область отомрет. Допустим, по каким-то причинам в природе не будет естественного отбора (в лице оного в природе в какой-то степени выражена борьба противоположностей), то в жизни природы установится полнейший хаос, а значит, пойдет к чертям и биологическая форма движения материи. Логично предположить, что не будь борьбы противоположностей в общественной форме движения материи, то она будет не в силах существовать. Борьба в обществе будет до скончания веков, так выходит?



      Я всегда проклинаю себя, когда, случайно или нарочно, попадаю в общество, где мое присутствие явно нежелательно; если не хотят, - а это чувствуется по взглядам, движениям, словам, - значит, надо уйти, ибо ты еще не один: с тобой природа. Так вот я чувствую себя в компании тех, кого я усиленно возвышал (т.е. Паневой и Боковой). Они явно противопоставляют меня парням, сильным, одетым более тщательно, красиво. Наташкина манера вежливого, даже искренне вежливого обращения сочетается с налетом вежливой жестокости; после разговора чувствуешь бессильное бешенство и не понимаешь, откуда у нее такая манера. И в то же время она довольно миловидна. Вот и вообразите себе «человека среднего роста» со всеми этими качествами.



      Прослушал комедию Эдуардо де Филиппо «Человек и джентльмен». Понравилась оригинальностью, свежестью, правдой.


     29 мая.                Вы идете, и музыка вслед вам…
                Где-то кричат: in vino veritas!
                Нате, не угодно ли котлету,
                Политую соусом флирта?
                А я не хочу, понимаете,
                Такого, чтоб на день!
                Не хочу, чтоб я - пылкий фанатик! –
                Заляпался в этой губной помаде.
                К губам милой прильнешь в тиши, -
                Не чувствуешь больше, что слаб…
                Хочется строить, творить… душить
                Тех, кто не способен к подобным делам…
                Мокрые домики угрюмо хохлятся;
                Ночь зеленая в холодной лени
                Висит над городом, стыдливо просится
                На дощатых улочек кривые колени…
                Не будет счастья мне, столь презревшему
                Угоды мелочность и лживость лиц;
                Не будет счастья мне, так мечтавшему
                О чувстве добром и свободе птиц.


      30 мая.                Эй!
                Господа!
                Любители
                святотатств,
                преступлений,
                боен, -
                а самое страшное видели –
                лицо мое,
                когда   
                я
                абсолютно спокоен?


      1 июня. Сдал экзамен; тема – мысль народная в романе Толстого. Развел философию на 6 листах длиною в семь часов. Пошел доволен. Вижу: петух курицу топчет. Расхохотался – смешно. Бред.


      Пошел гулять. Пришел на танцплощадку. Гляжу в дыру. Площадка 10х20 м. – сплошные доски. На эстраде – вологодский «Импульс-70».


      И грянул гром! Те-те-те-те-ре, те-те-те-ре, тететере, те-ей-эх! Большой – сильный – волосатый – рожа бандита – пошел завязывать в узел ноги. Скрежетал от избытка веселости. Потрясал телом, ворочал мускулами, а те – ходили, рвали пиджак. Полненькая, с обольстительной талией, губами, исцелованными вдрызг, в платье, открывающем сочные ляжки, с распущенными белыми волосами, трясет грудью, весело, энергично, четко – так, что хочется /…/. Подскочила черненькая, грациозная, так что «одни сплошные губы», быстро, мелко пошла вертеть юрким тазиком, сгибаясь в умопотрясающем поклоне. А на эстраде – ч е л о в е к в красном свитере разинул рот – большой и кричит ободряюще, самозабвенно: - Паааааааааттррр!!! – Рядом с ним – спокойный, флегматичный, перебирает струны, извлекает звуки – тонкие, сильные, хватающие. Близ него – человек – трясет чем-то вроде детской побрякушки – скучно трясет.


      Площадка покрылась танцующими. Перед моим носом длинный, тощий парень клешами выписывает кренделя, - пьяный, устал, тяжело дышит вином,  обалдел, но на лице – улыбка – смесь поросячьей, птичьей, крокодильей и человечьей. Плоская, как параллелепипед, девушка с оголенными плечами и ножками, обутыми в сапоги, танцует сосредоточенно, стараясь перенять опыт.


      Ударили в подобие барабана. Вертится площадка, плюется смехом – сплошь зады и груди. Лопнула струна – громко – визгливо – с шипением; залезла в ухо, не вылезает, извивается – струна или перепонка ушная – неизвестно.


      Но – ура! – заиграли «Цыпленка». И мгновенно хохотом тысячезубых зевов рявкнула площадка, растянулась в широчайшую улыбку-галлюцинацию, в улыбку-кошмар:


                Ццып-пленок жжа-реный,
                ццып-пленок пареный,
                цып-ленок то-же хочет жить!


      Рядом трясется от возбуждения Серега Хабаров:


      - У, гады, завели «Цыпленка», етишкина жись!


      Музыка ударила в нос, сплющила, завернула рыло. Пошел, пинаемый звуками, осмеянный, дохлый и пустой, как таракан. А навстречу – она – Валя – легкая, грациозная – с усами и с засосами на красивых губах; спешит, окружена парнями (нет! не ревность! – фальшь!):


      - Леша, Наташку Кучину видел?


      - Не-а!


      Пришел домой. Закрыто – залез в окно. Открыл окно, сел, пишу. Ветер ворочает страницы, холодит грудь.


      Идеалы – фальшь, вымученная улыбка.


      Стремления - /…../, целовать (о, это по мне!).


      Цель жизни? Черт, ты знаешь? Нет??? Весьма прискорбно, весьма… но я тоже не знаю…


      Ну что, Грин, утерли нос твоим идеалам? «С моря дул ветер» - написав это, я опрокинул чернильницу».


     «С реки дул ветер», - написав это, я задумался… Знаешь, Грин, Александр Грин, по-моему, ты прав:  к черту идеалы, не так ли? Лучше, скитаясь по большим мраморным холодным залам с громадным количеством прекрасных люстр, жить жизнью своих героев. Ведь прав я, скажи, мрачная, угрюмая, прекрасная твоя душа?! Ты, может, один из известных мне, достиг… вник в нашу жизнь с ее мерзостью… Озлобишься тут и на людей и на жизнь, сопьешься, кинешься в лестничный пролет, застрелишься и тысячу раз сойдешь с ума!..


      А знаешь, Грин, запустили ведь еще один корабль, а? По всей вероятности, люди становятся широко эрудированными в научном и развратном направлениях. Да, и затесался же я в мирок… А вот еще, Александр Грин, идейка: неплохо бы поженить вас с Сильваной Мангано! А? Ведь не плохо? Ха-ха-ха-ха!


                И скажет Иван Иванов,
                Пророча злобы моей конец:
                «Облил грязью весельчаков,
                Будь ты проклят, чертов юнец!»


      3 июня. Послушайте, вы, Бокль, написавший коловращение логического бреда о размягчении души человеческой, вы хоть раз пили из реки по имени Факт?


      4 июня. Сдал устный экзамен по литературе.


      А черемуха уже осыпается… Как же так?..



      Вы, кто сказал о герое «Записок из подполья» Достоевского, что это «маленький человек», - я опровергаю ваши лживые доводы: это сильный, большой, умный человек.



      Черт возьми, красивые люди встречаются все же иногда! Просмотрел «Анжелику»… Русские люди прячут тело свое за множеством ненужных поддевок, одеваются без вкуса. Хотя, вероятнее всего, такое положение и у простого народа Франции.



      Со звоном вылетело окно на первом этаже общежития и оттуда, распластавшись, с громким воплем гнева, растерянности, недоумения, вылетел человек (или его подобие); он упал на тоненькую березку, сломал ее, тяжело рухнув на землю. Через некоторое время раздались жалобные, тихие стоны: по всей вероятности, человек что-то вывихнул.


      Через раскрытое (вернее, разбитое) окно доносились испуганные крики. Поминутно что-то трещало; билось. Около окна показались двое ожесточенно борющихся (они, уподобившись мушкетерам, сражались ножками от стульев); видимо, в этой битве одного пытались отправить вслед за только что вылетевшим. Около общежития бегали растерянные людишки, кричали что-то… Дверь, насчитывающая неполный набор досок, распахнулась,  и на ее пороге предстал парень в галстучке (наверное, не надо говорить, что он был пьян).  Это был один из тех, кого вы найдете в любой драке – человек, который не хочет марать руки, или, проще сказать, презрительно-снисходительно-трусливый человечек. Он встал – руки в бок; галстучек лежал гордо на благородной груди как символ высокой эстетической образованности… Но почему это он изменил величественную позу?  Ах,  вот оно что! Оказывается, нужно было освободить дорогу симулянту из защищавших общежитие. Милостиво посторонившись, дав проход бежавшему, человек в галстучке дал пинка бежавшему человеку, как только тот оказался на пороге, открыв противнику зад. Симулянт пролетел немного и – ведь это логично – шлепнулся…


      Человек – это звучит гордо!


    5 июня…………………………………………………………………………….


      6 июня. Прочел книгу Семена Ласкина. Отрицаю. Более всего поразило отсутствие каких бы то ни было переживаний: «пришел», «сел», «закрыл глаза», - больше ничего. Мысли очень ограничены, совсем как у ребенка; нет логического простора; предложения как гавканье собаки: хоть бы одно превышало четыре строки!


      А вот Бунин, певец любви и вожделений, это совсем другое дело.


     7 июня……………………………………………………………………………


      8 июня. Кто-то сейчас, сидя на измятой недавним барахтаньем двоих кровати, тупо недоумевает, стараясь вникнуть в только что происшедшее, стараясь вложить что-то в этот необходимый процесс сношения, после которого жизнь сделалась еще более нелепой, ибо теперь уже не к чему стремиться, ибо после этого остается задать себе лишь недоуменно-безнадежный вопрос: «И это – всё?»; кто-то, крича от дьявольского наслаждения, борется со свежим, сильным ветром, выйдя в море на парусной лодке, любуется своими гладкими мышцами, своей молодостью, упругим ветром и барашками молодых волн, стараясь по возможности продолжить это наслаждение; где-нибудь гангстер в черной шляпе с безжалостной решимостью, твердо веруя в получение тысячи долларов, берет на мушку солидного политического деятеля, совершая таким образом еще одно политическое убийство, которое взволнует весь мир, но отнюдь не этого гангстера; возможно, где-то отец почтенного семейства, изнывая от жары, сидит и, заложив два пальца в рот,  оглушительно свистит, болея за мексиканскую команду, которая во что бы то ни стало должна взять реванш в борьбе с соперниками на стадионе «Ацтека», а в это время взрослая дочь этого почтенного отца испытывает апогей вожделения, отдавшись красивому мексиканцу, который несомненно красив как лицом, так и телом, и который как нельзя более подходит для роли любовника; почти точно, что где-то романтическая, свободолюбивая и вспыльчивая душа спешит сейчас на речку, чтобы хоть немного отделаться от комарья раздражающей мелочи, чтобы почувствовать на конце лесы гибкое рыбье тело, как это чувствовал Хемингуэй, чтобы трепетать, слушая чистые и мелодичные звуки не запятнанной человеком природы, где всегда можно найти хоть сколько-нибудь прекрасного, которого так мало в жизни;  наверняка где-то длиннорясый, лошадиногривый святой отец сыплет с амвона эмоциональными предложениями, основной смысл которых заключается лишь в том, что на том свете людям будет гораздо легче, чем в жизни, и поэтому нужно еще немного потерпеть, тогда как этот отец перед проповедью пропустил, за счастливую райскую жизнь, три рюмки хересу, тогда как святоша этот ни словом не обмолвился о том, что только этот свет представляет наивысшую реальность и для него, и для всех прочих, и поэтому нужно действовать на этом свете; вероятно, космонавты, летая сейчас над миром, испытывают такие диковинные ощущения, за которые многие чистые мальчишки-мечтатели отдали бы полжизни – мальчишки, которые как огня боятся фальши, которые зачитываются Грином, которые смущаются при виде девочки в укороченном бешеной модой платьице, отводят глаза от ее юного тельца, хотя и не вполне сознавая – почему, мальчишки, которые иногда плачут после таинственно прекрасного сна, которые с чудодейственным изяществом и ловкостью джигита оседлывают возбужденно хрюкающую свинью и которые безмятежно спят, впитав за день тысячи переживаний и чувств; может быть, влюбленные в первый раз в жизни, двое уединились сейчас на тихой скамеечке в парке, стоят, облитые спокойным лунным светом, и не могут ничего сказать друг другу, боятся соприкоснуться, тогда как они весь вечер мечтали о встрече с поцелуями, с клятвами в любви……………………………………………………………….
…………………………………….. (и еще с десяток страниц, наполненных этой галиматьей, всё для того, чтобы сформулировать невиданно длинное предложение со многим количеством лиц на манер стерновских)………….


      11 июня. Хорош наш городок после обильного летнего короткого дождя! Идешь – большой и тощий – касаясь головой нижних веток зеленых подстриженных тополей, вдыхаешь свежий запах лесов, напоенных тысячами ароматов. Пускай на тебе довольно  несносный узкий  пиджак, протершийся на локтях, и зад блестит от долгого сидения на парте – я человек! мне хорошо! я доволен! Дощатые тротуары политы дождем, у прохожих восторженные лица и полуоткрыты рты, чтобы лучше дышать; оживленно чирикают крохотные воробьи, и пьяные, тыкая тебя в плечо, восклицают: «Вот погодка, а?»


      В особенности хорошо, когда тебя ждет друг; может, он и не ждет вовсе, но даже одно его короткое рукопожатие – и уже хорошо! Сидишь с ним в кинозале и перебрасываешься репликами: у того-то артиста чересчур большой живот, у той-то артистки оголилось миниатюрное плечико. После кино – танцы. Звучит музыка – о, черт возьми, так и хочется потанцевать с какой-нибудь девахой - русалкой! Но, увы, экзамены – будь они трижды неладны!


      Иду домой. Впереди – пара: она – маленькая, в болониевом плаще, волосы красивого черно-сизого оттенка рассыпались по плечам, и он, возвышаясь над ней на целую  голову. Обгоняю их и чувствую, как оба вперили в меня взгляды; так и буравят. Ну, зачем же так злиться на меня? Ведь я иду домой и вас нисколько не обижаю; а если вам в эту минуту захотелось поцеловаться, то я тут не при чем: я понятие чисто отвлеченное. Я сейчас уйду от вас; то же самое сделаете и вы. Так зачем же меня так буравить?


      Иду через сад; вижу – двое целуются, приятно полуразвалившись на скамейке. Есть предположение: а) они увлеклись, ибо занятие это очень упоительно; б) они целовались взасос и теперь не могут рассосаться. Прохожу совсем рядом; не смотрю – задрал голову: спал, ничего не видел и ничего не знаю. Они зашуршали плащами и стали злобно метать в меня взгляды, которые свистели мимо моего беспристрастного лица.


      Дети мои! Поцелуй – это, конечно, хорошо. Сердца ваши стучат в унисон, и вы как бы слились непосредственно через губы: то есть, вы, девушка, находитесь в нем, а он, стало быть, в вас. Ну, т.е. произошла перегруппировка.



      Читаю Проспера Мериме, его «Хронику».


      16 июня. Дни стоят жаркие; ежедневно после полудня собираются синие лохмотья туч и начинается дождь. В молочной синеве неба стоит раскаленное солнце. Зной.


      20 июня. В душе невероятная сумятица. Как же все-таки найти цель, которая бы зажигала… ежедневно… не давала бы так часто прорываться ужасной хандре?

      И фильмы лишь раздражают: в них любовь, а она, так необходимая, не идет ко мне. Может, это инстинкт пола? потребность чувствовать рядом девушку? Это почти верно… Первая любовь, насколько бы ни казалась прекрасной, прошла и удивила: неужели это – всё? Детское сознание не вобрало, не прочувствовало, не поняло всей прелести этого… любви… Впечатления выветрились… осталась тоска…


      21 июня. Да, а я, признаться, болел за сборную Италии… Проиграли… Эх!..


      Ходил на танцы. Встретил там Серегу Хабарова. Он холодно поздоровался, как и подобает старшему, и присоединился опять к группе ребят.


      Ничего. Смотрю сквозь решетку на танцующих, курю, критически оцениваю ребят из нашего класса, которые, несомненно, танцуют. Витька Паникоровский трясется, сутуло поводя плечами; ноги, как негнущиеся палки, упруго пружинят. Я искренне завидую: он научился танцевать или, по крайней мере, близко подошел к тому, что называется «научиться танцевать»,  а я со своей тощей фигурой, которая как нельзя лучше подошла бы к современному танцу, прокисаю, сижу за книгами, читаю какого-то там Доде, отстаю от жизни и по всей вероятности развиваюсь по совсем другому руслу, «развиваюсь», чтобы потом терпеть множество неприятностей только потому, что не умею танцевать. Никола Абанин – худой, с приятными большими глазами, маленькой головой, обрамленной красиво свалявшимися черными волосами, - танцует более прилично, не слишком темпераментно, скорее даже лениво.


      Я один. Тоска. Постояв минут десять, ухожу, уже не пинаемый звуками, а легонько подталкиваемый ими.


      Довольно тепло, дует теплый влажный ветер; в такую погоду хорошо удить рыбу, сидя на берегу Сухоны у костра. Бронзовый закат распростерся над притихшей водной гладью. Изредка всплескивает крупная рыба; спокойные круги расходятся по воде. Удочки, прикрепленные к бону, тихо покачиваются; в темном лесу на противоположном берегу чутко кричит ночная птица, - это единственное, что нарушает мягкую тишину позднего вечера. Мы сидим на берегу и тихо разговариваем; как обычно, рассказываем друг другу страшные истории – у нас долго не кончается их запас. Тихо, мирно, уютно, приятно все, кроме комаров; но их немного. Изредка поодиночке бегаем к реке, на бон, радостно восклицая, снимаем с крючка испуганного холодного колючего ерша, которые клюют независимо от времени. Сияет углями горячий костер… Иногда все разом идем за дровами, поднимаясь на крутой прибрежный скат, к поленнице, которая, благодаря нашим усилиям, убывает заметно за каждую ночевку. Как можно  больше набираем дров и, кряхтя от натуги, несем к костру, бросаем и говорим: «Ну, теперь хватит до утра». Удобно расположившись на плашках, снова заводим разговор, который неизбежно приводит к выводу, что пора бы поесть; мнение это завсегда единодушно, и мы раскрываем походные рюкзаки, щедро предлагаем друг другу то хлеба, то стакан молока, то яиц, то хвост селедки, благо мы, не надеясь на удачу, прихватили и ее с собой. Все это частично поедается, остатки тщательно запаковываются и кладутся обратно в рюкзак: до утра еще далеко и мы успеем проголодаться. Затем мы, сытые и довольные друг другом, лениво перебрасываемся словами: делимся соображениями насчет будущей рыбалки, толкуем о достоинствах наших девушек, применяя самую грубую терминологию, которая однако нас не стесняет, говорим о событиях мирового масштаба, о том, возможна война или нет,  конечно, говорим о предыдущих наших рыбацких удачах, заверительно - убежденно показывая длину пойманной рыбы, называя ее из-за громадной величины «доской».


      Небо на востоке выстояно в прекрасных светло-зеленых тонах; оно не тускнеет даже глубокой ночью, в час, когда смолкают даже ночные птицы, когда все покрыто прохладной ночной свежестью, когда серые валуны хранят холодное молчание и бон протянулся на середину реки мокрой, скользкой от ночной росы дорожкой, когда мы, нанизав горящую бересту на палку, бродим по берегу, выискивая спящую рыбу, которую, согласно нашим рассуждениям, можно выловить прямо голыми руками…


      Там я бываю свой, нужный, меня слушают, и я слушаю других… Там я свободен, бодр, полон энергии и привязанности к тем людям, беспокойно снующим с горящими факелами по берегу…


      24 июня. «Записки из подполья», том второй.


      - Ну, Ивин, глюкоза-то какие свойства проявляет? Какая еще реакция-то есть… знаменитая… цветная…


      - «Серебряново зеркала», - бубню я, думая про себя: «Чего, собственно, ко мне приставать, если я не знаю?»


      - Ну вот, правильно!.. Да не пиши уж теперь, поздно! Давай рассказывай.


      Я солидно крякнул, чувствуя на себе взгляд директора, Эдгара Михайлыча (Брилинского) и Надежды Алексеевны (Линьковой) и пары две любопытных взглядов экзаменующихся, беспокойно грызущих карандаши, и начал:


      - Коррозия – это процесс разрушения под влиянием внешних условий. Ее можно предупредить, есть несколько способов предотвращения эрозии: это – изменить среду… около тела… то есть около металла: к примеру, на воздухе металл разрушается гораздо быстрее, чем в растворе какой-нибудь соли…


      Эдгар Михайлович бесстрастно уставился на противоположную стенку, на таблицу ряда активности металлов, как бы говоря: «Давай, давай… Хоть то, что ты говоришь, и сомнительно, но меня нет, понимаешь? Я есть, и меня нет! Так что ты говори, не стесняйся…» Директор улыбался иронически, словно говоря: «Неужели ты, выпускник, чтоб тебя! – будешь таскать с собой растворы и ежеминутно поливать ими металл, чтобы он не окислился?» Надежда Алексеевна предприняла тактический ход, скрывшись в лаборантской комнатке.


     - Или можно другим способом: сплавить данный металл с каким-нибудь другим; в результате тоже увеличивается непроницаемость для коррозии. Коррозия – это окислительно-восстановительная реакция… (Эх, если бы я знал, какая именно!) У меня всё! – сказал я в заключении, подытоживая сказанное.


      - Н-да!.. Давай следующий вопрос.


    - Глюкоза, - сказал я назидательно и вместе с тем предупреждая комиссию, чтобы она готовилась к худшему. -  Ее свойства и применение…


      Я выскочил оттуда через четверть часа. Девчонки сразу же затараторили:


      - Ну как? Сдал?


      - У тебя какой билет?


      - Рассказал всё?


      - Ну как?


      - У Светки Мальцевой какой билет, не знаешь?


      Я безнадежно взмахнул рукой: разве на 13 билет когда-либо отвечали по-настоящему?


      26 июня. Лежу на кровати, закинув руки за голову. Смотрю в потолок; там разгуливает крупная муха. Меня, мудрого, удивляет, почему это она ходит вниз головой, а я не могу, - я, всемогущий, не могу! Потолок ровнехонький, без единой зазубринки, а муха гуляет, презирая законы всяких Ньютонов.


      Легкий ветер колышет занавесь; в раскрытое окно лезет клочок хрустального неба с плывущими по его сини облаками-лебедями. Я уже не смотрю на муху: чему удивляться? Она глупа, вот и все! Я смотрю на небо. Я купаюсь в нем, а оно, голубое, смеется. По его голубым просторам носятся ласточки, легкими взмахами кроят белую ватную массу облаков. Одно облако – небольшое, круглое, улыбающееся – лезет ко мне в комнату. Иди же, иди! Я шире распахну окно, - залазь!


     Энгельс улыбается в густую сивую бороду; улыбка – для меня и для облаков. Он распахнул пиджак, ослабил галстук-бабочку; сам еще молодой, морщин нет… Ну, спасибо вам, дядя Фридрих… Великий человек…А я скромный, и живу, чувствую… Ах да, извините меня! Я сейчас уберу эту пятерку! Она грязно-синего цвета, она не идет ни в какое сравнение с небом. Это грязная бумажка. Если хотите, я разорву ее, и пусть ветер развеет эту грязную бумажку. Деньги – фальшь!


      И снова муха ползет по потолку. Я снимаю тебя, великий, засиженного мухами, обтираю, разглядываю… Зачем Вы здесь? Ведь тетка о Вас не знает ничего, кроме имени… Я возьму Вас с собой, разломаю эту траурную рамку и возьму, и спрячу около сердца… Я буду носить Вас, и пусть другие носят колоду карт, на которых изображены грудастые голые девицы.


      29 июня. Вручали аттестаты.


     …Таня Ерыкалова поднялась на трибуну, поправила кудряшки и приятным от некоторого волнения голосом начала:


      - Дорогие товарищи! Разрешите мне от имени выпускников десятых классов заверить учителей, что мы будем верны жизненным навыкам, приобретенным в школе. Разрешите также в знак признательности нашему классному руководителю Олегу Николаевичу преподнести небольшой подарок.


     Олег Николаевич (Титов) выразил на своем лице все гаммы чувств. Неожиданно резко сорвавшись со скамейки, он необычайно широким шагом, широко размахивая руками, в галстучке, который молодил его, направился к трибуне – стройный, подтянутый, близкий.


      Грянул оркестр и, заглушая его, волна рукоплесканий. У наших ребят просветлели, заулыбались лица. Таня горячо пожала руку Олега Николаевича – если только она смогла крепко пожать широкую мужскую руку – и лицо ее в этот момент было сосредоточенным, даже строгим, однако при малейшей шутке оно наверняка расплылось бы в широчайшей улыбке.


      Олег Николаевич широким шагом направился обратно. Мне не передать того, что выражало его лицо; но ясно одно: такого выражения на его лице я еще не видал никогда, и хотелось бы, чтобы лицо его было, и как можно чаще, таким вот растерянным, несколько гордым, растроганным, счастливым,  хотелось, чтобы почаще на его щеках играл румянец смущения.


     2 июля. Захожу к Вовке. Он с недовольной заспанной миной, босоногий, скуластый, вылазит навстречу из горницы.


     - Ну так что, пойдем?


     - Не пойду я, мама не отпустила.


     - Ма-а-ама! – передразниваю я. – Что ж, иди дрыхни.


     Выхожу; за плечами у меня рюкзак, в котором чайник, пирог хлеба, чай, сахар, приманка для рыб; в руках удочка. Солнце жарит давно не стриженную голову. Зной. Высоко в небе, в солнечных лучах купается жаворонок, и сверху льется его нескончаемая песня. Шагаю с некоторой досадой от того, что не пошел Вовка, а в остальном довольный всем. Впереди срываются речные белокрылые чайки и, широко махая крылами,  летят к лесу. Откуда они, почему? Я иду по узкой лесной тропинке. Зеленые ели и шелестящие на ветру березы раскинули верхушки в голубое небо. Справа от меня – речка, чистая, говорливая, с тучами комаров, вьющихся над водой, - течет между зеленых высокотравных берегов, испещренных синими огоньками васильков и колокольчиков. Слева – радостный лес, где тысячи кудрявых березок, каждую из которых я знаю и люблю, лес с рыжими муравейниками и звонкими птичьими трелями. Тропинка вьется то по берегу речки, то меж белых стволов берез…


    5 июля. Нахожусь почти в интимных отношениях с Надеждой Воробьевой, пятнадцатилетней девчонкой, малогабаритной, но полненькой и стройной, довольно правильной симпатизирующей наружности. У нее рыже-черные, резко-короткие брови, изящный розовый носик, губки полубантиком, глаза за длинными ресницами подлинно красивы, мягкие каштановые волосы шелковисто обрамляют все эти необходимые части лица, которые от того становятся еще очаровательнее. По всей вероятности, она очень оценила свою красоту, так сказать, открыла свои прелести, что и логично. Розовые загорелые ножки не по годам полны, талия обольстительна, в особенности когда на ней легкое свободное платье. Сама она стройна, хотя и не высока, красивые полные руки прекрасны всюду, во всех движениях. Ее ждет в будущем пылевидная слава красотки, вряд ли большая любовь затронет ее душу, ибо она уже сейчас в полной мере кокетка, однако все это лишь прогнозы.


      6 июля. Сорвал белоголовую ромашку. «На кого бы погадать?» - с грустью подумал я и вдруг ясно ощутил:  в сердце нет ничьего дорогого образа, нет такого человека, девушки, которую бы я любил… Одинок… С тихой тоской бреду по луговым цветам, и впереди уныло плетется солнечное пятно. Кричу ему: «Подожди!» - и бросаюсь вперед, желая пройтись за руку с ним. А оно вдруг встрепенулось и бросилось бежать прочь, блестя изумрудными росами, зеркалами осиновых листьев, играя высокими метличными травами. «Да постой же ты, черт тебя побери!» - кричу я снова; бегу по высоким травам, вдыхая глубоко медвяный запах, бегу быстро, как молодой жеребчик, высоко закидывая ноги, чтобы не запутаться в травах, уже почти догоняю солнечное желтое пятно, погружаю пальцы в его теплую бодрящую приятную массу и, запутавшись, падаю с размаху в густой ворох мягкой щемящей сочной травы. Надо мной шелестят деревья, тихо и сонно. Шепчу, засыпая: «Что ж ты, солнце?»


      Солнце, не отвечая, тихо освобождается из моих рук. «Я пойду, мне надо, - говорит оно виновато и, чуть слышно ступая, уходит… Пальцы коченеют… Мне надо солнца! Солнца! Я не могу без него!


      «Солнце нужно всем…» - шелестит над головой старая береза.


      10 июля /? года/. Приехал в Тотьму за различными справками. Бегаю, получаю, измучился, как грешник в кипящей смоле; но все же по дороге из райбольницы, где  получал справку формы №286 (ср.: 2.87.), в паспортный стол и обратно я мельком озираю стройные девичьи ножки, благо это занятие не подвержено осмеянию.



   Прочел книгу Б.Полевого «В конце концов» И меня поразила значительность фактов, изложенных в этом произведении.



    Пришел в столовую в радужном настроении. Официантки носятся бледные с жировыми полосами на лицах. Взял полпорции безвкусного супца, котлетку с шишковидным гарниром, стакан мутного, как вода в речке Печеньге после обильных дождей, кофе черный листочковидный хлебец алмазной твердости, крохотный бутербродик, сварганенный из остатков бычьего сала. Добро. Сел, энергично взялся за ложку и стал быстро опорожнять тарелку с супцом. Зачерпнув последнюю ложку, заметил в ней жирную разварившуюся муху, у которой, между прочим, не было жопки – по всей вероятности, я ее уже съел. Вся проглоченная пища стала проситься наружу из пищевода. Некоторое время я обалдело смотрел на жирную и, вероятно, вкусную муху, затем скверно выругался довольно громко. Чувствуя, что сейчас меня вытошнит, поддел на вилку котлетку. Запихнул ее в глотку в качестве запора и вылил туда же стакан кофе. Меня мгновенно «взбарабанило, как корову». Я продернул сквозь мозги философскую мыслишку насчет отварных мух, жизни и смерти, взял бумажную салфеточку, обтер свои мягкие губы и зашагал прочь, нервно играя пальцами.


      12 июля /? года/. Жизнь наша в деревеньке течет мирно. Клуб открывается лишь тогда, когда есть кино. Вот и сегодня оно было, и совсем как год тому назад, после того как погасили свет, осталась вся молодежь в кромешной черной мгле. Ребята, все двухметрового роста, ходят по клубу, окруженные ореолом папиросного дыма; девчонки тоже ходят, как будто мерить клуб шажками вполне целесообразно. Старо. Я сижу на скамейке, свесив голову, о которую ежесекундно шелестят короткие девичьи платьица. Захочу – встану, я, умный, и буду предаваться мелким наслажденьицам глупой похоти, лишь для того, чтобы вспомнить, что я обнял всех деревенских девчонок от четырнадцатилетнего до восемнадцатилетнего возраста – ай да я! герой! Глупо, но все же встаю. Первой встречаю Веронику Семенову, попросту – Верку, ту, которой суждено в будущем пить «Мiцне» и носить оголенный выпуклый лоб.


      - Верка! – кричу весь пьяный от двух залпом выкуренных сигарет. – Давай сюда расческу!


      (Расческа, помнится, затерялась у нее еще три дня тому назад)


      - Нету у меня расчески, - отвечает смиренно Верка, однако уже поздно: я обнял ее. Под рукой чувствуется гибкая, сильная талия. Притягиваю ее трепыхающееся тело к своему грешному телу; ее грудки мягко упираются в мою грудь. Делаю вид, что хочу поцеловать; это тотчас замечено, и мой мизинец на руке нещадно завихивают. Я легонько вскрикиваю от боли, и жертва исчезает. Констатирую подленькое удовольствие, и оно, как и всякое удовольствие, должно быть продлено. Опираясь на эту пагубную мысль, подхожу к Светлане.


      - О-о, свет ты мой! Закрой свои бледные колени; хотя, впрочем, давай я их тебе сам закрою?


      После слов сиих действительно кладу руки на ее сочные и холодные колени, подсаживаюсь к ней. Она зло отстраняется. Тогда моя вездесущая рука с нежностью, на которую только она способна, обнимает Светлану за объемную талию, затем проворно спускается ниже и останавливается на широком гладком бедре, где и покоится некоторое время.


      - Убери щупальцы! – говорит Светлана бархатистым, но злым голосом.


      - У меня не щупальцы, а «глаженцы», понимаешь? От слова «гладить».


      Светлана фыркает, я закуриваю – сидим, мирно обнявшись. Скоро кто-то светит фонариком, и ОДНА ИЗ МНОГИХ, КОГО Я ОБНЯЛ, встает и покидает меня.


      «О господи! – думаю я, пуская клубы дыма. – Как же глупо это всё… и как необходимо!»


      18 июля /? года/. Когда вам хочется испытать дикое непонятное чувство восторга и радости, то полезайте летом на лесную вышку; да-да, так и сделайте! Бросьте все приличия и робость к чертям, будьте великодушны хоть к голубому небу!


      Видите? – я лезу; я, маленький, как муравей, лезу на великаншу-вышку, мелко перебирая ногами. Забираюсь на первый этаж вышки, а их всего четыре. Сосны нагло и гордо смотрят на меня, высоко в небо устремив кроны; даже короткие березы не скрывают неприязни; кустарник выжидающе смотрит зеленым глазом, как бы говорит: «Ну, давай же! Выше! выше!»


      Что ж, лезу. Мшистая дряхлая лестница скрипит и раскачивается подо мной. Я испытываю дьявольское желание броситься с лестницы вниз, в нагромождение перекладин, но одновременно страх перед этим заставляет отпрянуть назад и обозвать себя дураком за столь странное, противоестественное желание. «Три секунды – и тебя нет! – с восторженным страхом думаю я. – Три секунды! Так мало – и целая вечность! За это время переживешь то, что уже не поддается описанию на бумаге: чувство влечения, страха – сильнейшего, надо сказать, страха, вернее, даже громадного ужаса перед тем моментом, когда ты со страшной скоростью врежешься в землю и на какую-то долю секунды ощутишь высшее – смерть, ощущение которой невозможно точно передать».


      Вступив на площадку второго этажа, с радостным возвышенным чувством оглядываю раздвинувшийся горизонт: легкие перистые облака медленно плывут по голубым небесам, хоровод из карествольных сосен и белоствольных берез сдвинулся вокруг вышки, небо приблизилось, стало ниже, яснее, краше. Слева небольшой болотистый вырубок и крохотный участок сухого, обросшего сверху донизу серым мхом леса, справа – бор, в котором прохладно, безветренно, спокойно, и летом, в середине июля, в нем приятно побродить; правда, бор совсем маленький, но ведь большой и ни к чему. Впереди – граница, где бор неожиданно и сразу переходит в болотце; это пространство покрыто сухой травой; кое-где виднеются низкие корявые березки. Сзади – наш огород, в котором мы копаем картофель и сенокосим, - это сравнительно небольшой участок государственной земли, отведенной нам как рабочей семье в личное пользование.


      20 июля /? года/. – Господа! – торжественно начал Юпитер. – Хотя сегодня будничный день, но этот день необычен и странен, как мне кажется. Во-первых, потому, что сегодня, в этот несчастный день 20 июля 12;;    года, я до половины восьмого искал свой шапокляк и сандалеты. Понимаете? до  половины восьмого утра! – это ужасно. Во-вторых, потому что я видел сегодня до жути странный сон, будто я… гм… будто я обокрал господина Меркурия. Не правда ли, глупо? Итак, в силу этих двух чрезвычайно важных причин я созвал это экстренное совещание, на котором намерен обсудить вопрос о создании новой солнечной системы… э-э-э…


     - 13-11-130 – пропищал из-за плеча ангелочек.


     - Вас не спрашивают! – прорычал Юпитер и, смачно сплюнув на 24 парсека*, продолжал: - Я намерен также приступить к делу безотлагательно…
--------------------
   * - Юпитер, конечно, не предвидел последствий этого плевка. А случилось следующее: слюна Отца Богов, долетев до поверхности одной крохотной планетки в спиральной галактике М-10, прожгла ее насквозь. Историки планеты так описывали это потрясающее событие:


      «Прекрасным днем … года, когда оба светила уже взошли над нашей счастливейшей планетой и ее жители начали новый трудовой день, был замечен маленький блестящий предмет, со страшной скоростью приближающийся к поверхности планеты. Это явление сопровождалось звуковыми, тепловыми и световыми эффектами. Войдя в плотные слои атмосферы, этот предмет не испарился, как все прочие инородные тела, а только дьявольски шипел. При соприкосновении с поверхностью нашей планеты этот предмет не взорвался, а прошил ее насквозь, не изменив даже траекторию своего полета. В том, что этот странный предмет продырявил планету, сомнений нет, но… не обнаружено место выхода. И хотя этот факт странен, но он не интересен».
-----------------


      25 июля /? года/.  Жиденькая, хлюпкая слава о моем дневнике просочилась в среду молодежи деревни. И сразу посыпались просьбы и просьбочки о занесении в эту рукопись, которая для общественности представляет мало интереса; начну четвертую тетрадь с удовлетворения этих просьб. Попытаюсь описать каждого.


      27 июля. Перечитываю «Черты из жизни Пепко» и проникаюсь еще большей симпатией к этим двум приятелям. Стиль совершенный, не то, что у какого-то С. Ласкина.


      31 июля. Я – человек. Я думаю. Я не нужен. Тяжело… Вы! вы! вы виноваты! Вы!.. чернота… Темно… Меня нету… Вместо меня – пусто, голо, скользко… яма, черная до блевотины… Зачем я? Зачем, а? Что ж, добро: я гордый и… и есть нож…


      2 августа. Эй, литературная шатия, плачьте! Я не приду в ваши ряды: слишком много чувствуешь и думаешь, когда пишешь, - это вредно… Тем более что комиссия Ленинградского университета потребовала рекомендации из газет… Ха-ха, а я в газетах не печатался, я – доморощенный бумагомаратель! Эй, впрочем, там: могу дать рекомендацию или, вернее, гарантию от самого господа бога в том, что я здоров, сумасшествием пока не страдаю, в том, что люблю березы, солнце, девушек, росу, в том, что имею достаточное зрение, дабы видеть величественный восход солнца и божественный закат в сизой дымке!..


      Мне – 16. А ведь я расту, иду, совершенствуюсь и обещаю многое…