МОРОК
1
- Через полчаса ваш Горск, – гаркнула мне в ухо зычноголосая проводница, продираясь мимо меня толстым животом в узкую щель поездного коридора.
- А?.. да-да, спасибо, знаю.
Эк она сказала – мой Горск. Мой? Да пожалуй, уже и не мой. Был моим, это точно. Все мои школьные годы – здесь, да последние пару лет детсада, а ещё раньше и нет ничего в памяти. Так что можно считать – родной город. Что ж, город такой, что не стыдно сказать – я из Горска. Не мегаполис какой-нибудь, но и не райцентр пыльный и скучно-безликий. Три театра было, музеи, институты… для меня только института не нашлось. Даже и не знаю, жалею ли я о том, что уехал из Горска. Теперь уже бОльшая часть прожитой жизни не имеет никакого отношения к нему. Так что правильнее было бы сказать «бывший мой». Когда-то тянуло, студентом катался чуть не каждый год… Но когда завязалась своя жизнь – работа, женитьба, дочь – Горск стал для меня как-то отодвигаться, тускнеть, потерял значимость. Стал прошлым. Да и к кому здесь было ехать… Не к кому. Только и оставались, что Серёга, брат двоюродный, да его мать, тётя Нина.
Эх, Серёга… Так вот и получилось: когда восемь лет назад пришла весть, что он погиб – разбился за рулём, я с тоской понял, что мы не виделись больше десятилетия. Всё казалось, что успеем повидаться, куда спешить. И вот, оказалось – никогда, никогда больше! Машка утешала: «Мить, ты ведь жил без него столько лет. Ну считай, что он просто уехал далеко. За тридевять земель. Будь он жив – вы с ним, может, ещё много лет не увиделись бы». Можно, конечно, и так себя утешать, типа «все там будем». Будем, конечно, куда денемся. Но пусть я не встречался с ним годами – я знал, что есть у меня на свете Серёга, брат старший и единственный, и случись со мной что серьёзное – кого звать на подмогу? Серёгу! Он – поможет, и всегда, как в детстве, плечо подставит… Нет, да что «помочь»… я и сам справляюсь в этой жизни. Да просто знать, что могу увидеть его, и он всегда мне будет рад, и можем мы сесть, раздавить по рюмке и потолковать «за жизнь», и вспомнить с ним тех, кого вспомнить уже не с кем, кроме него. Моих родителей, бабушку нашу с ним общую, Антонину Петровну, соседей прежних, пацанов… драки дворовые отчаянные, в которых Серёга всегда из принципа стоял до последнего, хоть и был в душе трусоват – это я один знал! – и дальше обмен выловленной рыбёхой в знак полного замирения… Первый тайный портвейн в кустах и первые девчонки… Да в конце концов, просто услышать его «Димка» – больше меня никто так и не зовёт; Машка, сразу, с первого дня, отчего-то зовёт Митей… И вдруг словно дверь у меня перед носом захлопнули и на ключ заперли: нет, больше не сможешь! Никогда! Прошляпил! Опоздал…
Тёте Нине я позвонил, спросил, можно ли проездом на пару дней, повидаться… Всполошилась она ужасно: сто вопросов, мильён занудных предупреждений, объяснения тысячи ненужных мелочей – ухо раскалилось слушать. Словно ей предстоит принимать не родного племянника, а правительственную делегацию. Постарела совсем, что ли? Семьдесят четыре вроде бы ещё не так много, бабушка Тоня даже в восемьдесят была чётко деловита, разумно сдержанна… Впрочем, тётя Нина, помнится, и в молодости отличалась какой-то деревянной, сухой педантичностью, бесконечные списочки дел составляла, и я в детстве её не то чтобы побаивался, но держался в сторонке, не расслаблялся – с ней нельзя было запросто.
Услышав трубный глас проводницы «Подъезжаем! Кто в Горске сходит, собираемся!! Стоянка десять минут…», я прошёл в своё пустое, без попутчиков, купе и сел к окну. Поезд споро пролетал мимо полустанков, семафоров, будок; медленно проплывали на дальнем плане серые бетонные многоэтажки, пёстрые стекляшки бензозаправок и магазинов… Я ничего не узнавал: двадцать лет – не шутка. Все эти многоэтажки и заправки я тысячу раз видел, но в других местах, не здесь. И только когда поплыл перрон с красно-белым зданием вокзала, внутри ворохнулось и разлилось теплом: всё те же стрельчатые арки, всё тот же циферблат на башне, отщёлкивающий минуты жизни нашей… сколько ж он натикал за двадцать-то лет! Наружу повалил народ, на платформе образовалась толпа, и в этой толпе стоял Серёга… как и раньше, когда я стал наезжать в Горск залётной столичной пташкой. Я вдавил в стекло лоб: Серёга! он!
Я радостно подхватил сумку и ринулся на выход, торопясь к нему… вынырнул из перегретого нутра вагона, нашёл Серёгу взглядом – на месте! – хватил ртом прохладный майский воздух и стал возвращать его обратно торжествующим воплем:
- Серё…
Звук собственного голоса, всамделишный, надсадивший лихорадочным дрожанием голосовые связки, вдруг словно ударил меня: как Серёга? откуда?! Сергей погиб восемь лет назад… Я тревожно огляделся: всё вокруг было таким обыкновенным и настоящим… у меня галлюцинации… Стал всматриваться во все глаза: Серёга. Он. Точно – он! Щурится на яркое солнце, привычно мотает головой, откидывая назад светлые пряди чёлки… и руки! красивые Серёгины руки, с длинными сильными пальцами… он всегда так эффектно перебирает ими струны простенькой гитары и отводит кудряшки с девчоночьих нежных ушек… я, короткопалый, потные пальцы-сосиски, с широкими плебейскими ногтями – никогда так не смел делать… Ярко-голубые, незабудочные глаза, чёткие плечи, небрежный ремень на краю плеча, сумка низко на джинсовом вытертом бедре – он всегда так носит. Стоит, озирается лениво.
Я застыл столбом, боясь спугнуть видение. Может… может быть, это ошибка – что он погиб? Он… выжил? Я не был на похоронах! Бестолковое, невнятное письмо, когда всё уже было закончено… занесло машину… заснул, был нетрезв… Может, так сообщили зачем-то… а он жив-здоров! Вот же – он! Он, и никто иной. Бабник-сердцеед, девчоночья погибель… Я всегда гордился его победами и нисколько не смущался своей ролью Серёгиного оруженосца – это было справедливо… и Маринку я уступил ему без боя, смиренно – как я мог бы: Серёга! брат! Маринка долго потом меня мучила, через сотни километров, лет семь… пока я не встретил свою Машку, и тут же пропал со всеми потрохами: словно Маринкина младшая сестра – те же пухлые губы, полная грудь и тонкая гибкая талия… где теперь та Машкина талия…
Стоп! Машкина талия… а я? Мне сорок четыре, пивное брюхо, лысина на весь лоб, варикозные ноги… Я теперь старше Серёги – он погиб в тридцать восемь… И вот – всё такой же, словно только что целовался с Маринкой. Студент беззаботный.
Я стоял и не мог понять, что происходит. Толпа пассажиров и встречающих редела, я яснее видел Серёгу и жадно ловил его глаза – заметь меня, заметь! Он заметил: мазнул по мне взглядом раз, другой… но не вспыхнул радостно, не кинулся… Улыбнулся своей знакомой таинственной улыбкой, с усмешкой приподнимая уголки губ. Ты… ты не узнаешь меня? Так ты улыбался не мне – только девчонкам, змей, когда надеялся их заполучить и высматривал очередную жертву своего обаяния. Мы с тобой хохотали во всё горло над солёными шуточками, и ты не строил из себя тонкую штучку – со мной…
Серёга двинулся, наконец, ко мне. Остановился нерешительно в паре метров, и:
- Здрассте…
Я молчал в ужасе: кто это?! Этот Серёгин голос… я узнал бы его баритончик, ломавшийся на моей памяти, прорезАвшийся из мальчишечьего писка, – из миллиона голосов – что он говорит, как он говорит? Со мной?!
Сергей тоже помолчал растерянно, потом пробормотал стеснительно-вопрошающе:
- Я вас узнал… по фотографиям. Нина Алексеевна просила вас встретить…
Он сказал – «Нина Алексеевна». Это тётя Нина… с чего это Серёга про свою мать – «Нина Алексеевна», а не «мамахен», как у него всегда было принято?.. В ту же секунду я всё понял.
- Ты… Серёгин сын?
Парень кивнул. У меня сжалось горло.
- Как… как звать-то?
- Максим.
Ну да, конечно… Это у нас все были Мишки, Сашки, Вовки, Андрюхи, Лёхи. Теперь всё больше Артём, Денис, Макс.
- Дядя Дима. Дядька я твой, парень…
Мою руку он взял как-то вяло и словно снисходительно. Я обнял его крепко… похлопал по спине, стараясь унять слёзы.
- Погоди, парень… что-то я… Сколько тебе?..
- Лет? – спокойно уточнил Максим. – Восемнадцать.
Я оглядел его бегло.
- Твой отец в восемнадцать был пожиже. Ты на двадцать спокойно потянешь. – Я легконько ткнул его в плечо кулаком. – Ты знаешь, что ты… копия своего отца? Просто клон какой-то, ей-богу… у меня аж в глазах помутилось.
- Знаю, – сказал Максим с лёгким оттенком скуки. – Нина Алексеевна говорила.
- Чего это ты родную бабку по имени-отчеству?
Максим неопределённо пожал плечами:
- Так…
- Слушай, Максим, – сказал я, доставая сигарету, – надо это дело… привыкнуть дай! Может, зайдём куда-нибудь, по пивцу? И ты мне всё, по порядку…
- Я не пью, – ровно сказал Максим. – Извините.
- Да ну? А мы с твоим отцом, в твоём возрасте… неплохие уже, хм, эксперты были. Что, и не куришь?
- Нет.
- Во как… А мы с Серёгой со второго класса, на чердак… тренироваться… Когда Серёга в пятом был, его тётя Нина застукала. Ух, что было! Судилище семейное. Родственников позвали, меня с родителями. И начало-ось… разбирательство. С гневными речами и дознанием. Прямо «смерть шпионам империализма». Серёга молчит, как партизан, показаний не даёт. Тётя Нина входит в раж, хватает изъятую из Серёгиного портфеля пачку и в рот, в рот ему запихивает: вот тебе, вот тебе эта гадость! Да в нашей семье!.. Но ничего не добилась такими мерами, Серёга глубже в подполье ушёл. Годам к двадцати только она смирилась, да и то с назиданиями… А ты, значит, и не пробовал? Сам или не велят?
Максим слушал невнимательно, вертел головой:
- Если хотите, можно вон там, в сквере посидеть. Покурите, я подожду.
Мы спустились от вокзала к сухому, без воды, фонтану и присели на скамейку.
- Извините, я подальше сяду… с другой стороны, – Максим отодвинулся от меня на другой конец сидения, избегая сигаретного дыма. Мне стало грустно от этого пустого пространства скамьи, разделившего нас так выразительно…
- Экий ты, брат… Ну, вообще-то правильно… здоровый образ жизни… Так сам или не велят?
- Мама говорит, что связки сильно страдают, – сдержанно пояснил Максим.
- Марина? Как она? Я ведь, знаешь, в твою мать сильно влюблён был… Эх, давнее дело!..
Мне хотелось предаться воспоминаниям, но Максим поспешно сказал:
- Нормально… Они с отцом расстались. Давно. Она замужем… за… ну, не важно. Вы не знали?
«Не важно», говорит. Это мне-то – неважно? Да что ж ты знаешь… что мне важно, а что нет. Мне бы каждую мелочь знать надо, чтоб понять… Может, и моя собственная жизнь могла бы сложиться совсем иначе… Но мне отчетливо почуялось, что Максим не желает об этом распространяться, а своим «вы не знали» слегка насмехается надо мной. Этот оттеночек прозвучал… Явился тут восторженный дядька… Не ваше, дескать, дело. Столько лет не интересовались, а теперь вынь вам да положь – что да почему? Справедливо… Я покорно принял это почти демонстративное отстранение. А парень-то сильный, не слабее отца, но совсем! совсем по-другому и в другом – подумалось мне…
- Кое-что слышал, – смято сказал я, – про нелады… Не думал, что всё так определённо было. Из-за чего?
- Он пил, – сухо отрезал Максим.
Пил! Думаю, это не причина, мальчик, это следствие… Но обсуждать это с Максимом нельзя – это я понял совершенно чётко, как если бы он впрямую заявил «не суйте нос»... Тут, кажется, такое предубеждение, что словами ничего не сделаешь. Надо сменить пластинку.
- А ради чего связки бережёшь? Ты музыкант?
- Нет. Просто… что ж хрипеть, как Высоцкий.
- Не нравится Высоцкий?
- Нет.
У-у-у… как я мог принять тебя за Серёгу, подумалось мне грустно.
- Ну а чем занимаешься?
- Учусь… в универе, – сказал Максим скучно, – первый курс закончил. Досрочно сдал сессию.
- Досрочно? Ну, молоток… Твой отец такими подвигами не славился, – я хотел приплести пару баек из бурной студенческой молодости Серёги, но увидел, как Максим, сощурив глаза, глядит вдаль, и вдруг понял: да ведь ему, кажется, ненавистны эти беспрестанные сравнения с отцом…
- А какой фак? – спросил я уже по инерции, тяготясь ролью вызнающего анкетные данные дядюшки.
- Экономический.
- А… «Бухгалтер, милый мой бухгалтер»? – попытался я пошутить. Но Максим ответил серьёзно:
- Я выбрал логистику.
- Это что-то математическое? – напряг я обрывки случайной информации.
Максим стал скупо и отрывисто объяснять, но я почти ничего не понял. В наше время такие термины не использовались. Что-то вроде снабженца, по старым понятиям. Серёга не пошёл бы в снабженцы… Разговор заходил в глухой тупик и сам собой иссяк. Обо мне он ничего не спрашивал. Помолчали.
- Ну, пойдёмте? – первым поднялся Максим. – Нина Алексеевна сказала, вы сами не найдёте – всё переменилось много раз. Тут на автобус надо, недалеко.
В автобусе нас с Максимом быстро разделила кучка вошедших пассажиров. Можно было бы пробраться ближе друг к другу, но Максим словно заслонялся от меня людьми – с облегчением; я это понял, и не полез в его «отсек». Минут через десять он перегнулся ко мне и показал рукой за окно… Вот сейчас… он явно нуждается в том, чтобы окликнуть меня… Как? ну, ну… пусть скажет «дядя Дима»…
Но Максим обошёлся без обращения:
- Нам здесь выходить…
Не считает, значит, за родственника. Никто и звать никак…
Дойдя со мною до парадной, Максим остановился и прервал мои банальные, от тшетного желания заполнить паузы, разглагольствования о том, что хрущёвки делают любой город знакомым… Что я плёл… уж наверное, парень видел «Иронию судьбы»…
- Вы извините, – ага, и здесь обошёлся без обращения, – я пойду. Квартира сорок, второй этаж.
- Что, даже не поднимешься со мной?
- Не могу, – отвечал он твёрдо, – мне нужно собираться – уезжаю на практику.
- На первом курсе уже и практика? – удивился я вяло.
- Надо сразу набирать опыта. Связи заводить. На пятом курсе будет поздно. Конкуренция очень жёсткая.
Чёрт возьми, подумал я, будто это не мне, а тебе сорок четыре года… связи! Слышал бы Серёга…
- Жаль… ну, как знаешь. Смотри, если тебе чего надо будет… всегда помогу.
Губы Максима растянула всё та же – Серёгина? нет? – тонкая усмешка.
- Спасибо. Ничего не надо. До свидания.
Я смотрел, разминая в прыгающих пальцах сигарету, как он уходит к остановке через заросший травой пустырь – в полном смятении: вот так, издалека, он опять был Серёгой… Парень, твой облик значит для меня так много, а я не значу для тебя ничего. Обман, иллюзия, морок.
Серёга, брат, я не видел тебя мёртвым, и хорошо. Пусть будет так, как говорила моя Машка: ты просто сел на автобус и уехал в дальние края…
2
В сороковой квартире на втором этаже меня ждал новый шок, но к нему я уже был немного готов после вокзала: дверь мне открыла покойная бабушка Тоня, скончавшаяся четверть века назад…
Фамильные голубые глаза, как и у Серёги, только подёрнутые старческой мутной поволокой; кустистые лохматые брови; морщинистые, в тёмных старческих пятнах щёки, обвисшие вокруг тонкогубого рта-подковы… фланелевый мягкий халатик с большими оттопыренными карманами, полными всякой всячины… клетчатые шлёпанцы – бабушка Тоня моя! Скупая на смех и неразговорчивая наша бабушка, не признававшая никаких «бабуля»… полная достоинства, отвергавшая и всякие там «баба Тоня»… «Не баба, и не бабуля, и никому я никакая не бабушка, только Серёже и Диме. А остальные – будьте любезны – Антонина Петровна». Даже не знаю, умела ли ты когда-нибудь смеяться, в детстве или в юности… сказались ли это на тебе революции, войны, аресты мужчин в семье, внезапное вдовство в тридцать шесть лет, когда дед погиб в первые же месяцы войны… а дальше только суровые будни, накормить, одеть-обуть и выучить обеих дочерей… бурки, портфели и куртки из дверной обивки разбомбленного дома… кастрюля перловой каши на всех и сковорода с драниками на постном масле… ночное шитьё на заказ… заботы, заботы и ещё раз заботы… хитрить-ловчить не умела, всё только своим трудом, своими руками… Жизнь налаживалась, семейство плодилось, а бабушка Тоня всё по-прежнему крутилась, как незаметный, неказистый мотор во чреве агрегата, не отвлекаясь на излишнее – накормить, одеть, обуть, обустроить, приладить, в дело пустить любую мелочь, любой бросовый клочок, перешить изношенную кофточку в диванную думочку, самой перетянуть мебель, вбить гвоздик, повесить шторку… «Ба, у меня лопнула резинка!.. Ба, пуговицу «с мясом» выдрал!.. Ба, сделай мне клёш, щас так носят, ну ещё хоть сантиметрик… Ба, блинчиков хочется!.. Ба, мы за город с пацанами, матери не говори»… бабушке Тоне можно любую тайну доверить – кремень, могила, защита и опора… ни сплетен, ни суда ни над кем… и никогда ни жалобы, ни сетований – какой в них толк? Вздохнёт, нахмурится: «Будем думать, как выходить из положения»… и ничего самой, подарки тайком передаривались, всучивалась внукам в карман рубль-трёшка: «Бери-бери, стипендия-то с гулькин нос»… болеть не умела – некогда болеть! – чаю с малиной на ночь, и снова за дело… во всю жизнь даже карточки в районной поликлинике не завела… за час до того, как лопнуло, оборвалась изработавшееся сердце, пошла, чуть только полегчало, на кухню «котлеты крутить»… Ба-буш-ка…
Я, кажется, всхлипывал, облапив её худенькое тельце и навалившись всей тушей… и тут раздался голос – тонкий, режущий, дребезжащий:
- Здравствуй, Дима…
Я очнулся. Это не бабушкин голос – низкий, грубоватый, почти мужской, всегда скупой на эмоции, не приспособленный ни для смеха, ни для крика, ни для слёз.
- Тётя Нина… а вы знаете, как вы на бабушку Тоню стали похожи? У меня даже сердце ёкнуло… даже халатик, кажется, такой же…
- Да-а-а… – тётя Нина отстранилась и опустила уголки рта, приподнятые было для улыбки, – совсем я, видишь, старухой стала… страшная, да? Ты проходи, проходи… на кухню вот.
- Ну что вы, тётя Нина! – воскликнул я горячо. – Разве свои близкие бывают «страшными»? Бабушка Тоня для меня всегда красивая.
- Да, наша мама в молодости красивая была, глаза такие небесные… и вот я тоже унаследовала… А твоя мать, Зойка, не в нашу породу пошла. Вздорная всегда была, вспыльчивая, вредная. Я вот аккуратно всё разложу, всё по ящичкам, по кучкам, все тетрадочки в стопочку… а она – фыр! Не понравилось что-то – возьмёт, и назло мне всё, всё раскидает! Как Мамай прошёл… А я нарочно ничего не убираю – пусть мама придёт и увидит, что эта хулиганка натворила…
Я опустил глаза, улыбаясь. То ли эпизод с раскиданными тетрадками повторялся многократно, то ли отличался какой-то особой ожесточённостью – раз так навечно застрял в памяти обеих сестёр: покойная моя мама рассказывала мне о нём не единожды, но с совсем другими акцентами. «Сухарь она всегда была! – жаловалась мама на сестру. – Упёртая и злопамятная, жестокая… Я остыну, на колени перед ней встаю, плачу: Ниночка, умоляю, ты позволь мне всё убрать – ведь мама придёт, расстроится! А она – нет! Она на кухню выйдёт – я скорей всё прибирать, как было. Нинка возвращается, увидит, и снова всё раскидает – мол, пусть мама смотрит!» И вот, пожалуйста, – лет шестьдесят прошло, ни мамы, ни бабушки на свете нет, а тётя Нина, бедная, всё никак успокоиться не может…
- … Поэтому я у мамы, – толковала тётя Нина, накрывая на стол, – любимая дочка была, мы с ней всегда в обнимочку сидели, а Зойка мне завидовала, ревновала… ну, сама виновата, с таким-то характером…
Что-то заносит тётю Нину, подумал я с недоумением. Как-то мне не припоминается, чтобы бабушка Тоня хоть с кем-то «сидела в обнимочку»… некогда ей сидеть было! И не делала бабушка никакой такой разницы между дочерьми, мне-то не надо легенды рассказывать, я свидетель. Ну да ладно, пусть будет так, как ей хочется, пусть хоть так утешается…
- Тётя Нина, вы расскажите, как живёте? Кто у вас бывает?
- Никто, – подчёркнуто уронила тётя Нина, и я отметил, что дребезжание в её голосе сменилось грозным металлическим позвякиванием. – Никому до меня дела нет. Что с меня взять, нечего. Вот никому и не нужна. Каждый только о себе думает. Станет плохо – некому и скорую вызвать.
- Плохо себя чувствуете?
- Очень плохо, – с готовностью подтвердила тётя Нина, и голос её стал слабым, изнемогающим. – Такое бывает головокружение, просто из стороны в сторону шатает, не могу до магазина дойти… и ноги отнимаются, и вот так крутит, крутит, и ноет. Или сердце прихватит и так бьётся, бьётся! тахикардия… и вот здесь глаз слезится, – она показала мне уголок глаза, оттянув вялое веко.
- А что же врачи?
- Врачи! Дима, разве это врачи? Что они понимают? Равнодушие такое, такая некомпетентность… Вон у меня брошюрок сколько, – она махнула рукой в сторону комнаты, – по всем, по всем болезням, я больше них знаю… Мерзавцы они все, только и ждут денег содрать. Скольких я врачей обошла – ну всех кого можно, по списку – никакого толку… Сколько анализов сделала… Подожди, я тебе сейчас покажу.
Она пошла в комнаты, я присмотрелся к её походке – нет, ничего, шаг бодрый, уверенный, твёрдый. Наверное, сняли приступ. Тётя Нина вернулась с большой растрёпанной кипой бумаг, прочно, надолго уселась за столом и стала раскладывать бумаги, отодвинув чашки и тарелки. Я старательно пытался вникать, тупо глядя в неразборчивые медицинские каракули – как только тётя Нина читает их с такой уверенностью… знает наизусть?
- Вот, смотри… это кардиограмма… это УЗИ… так, это что… моча. Вот анализы крови… клинический… на трансаминазу… гемоглобин… видишь, пишут – гемоглобин в норме! Как он у меня может быть в норме? Мошенники, просто мошенники! Сахар… Так… это я ходила на процедуры… массаж… физиотерпия… парафин… это томография… стоит кошмарных денег, но я добилась бесплатно…
Я терпеливо брал в руки листок за листком, стопка просмотренного росла, но не предъявленное словно и не убывало.
- Да-а, тётя Нина, вы подошли к делу серьёзно… Огромный труд. Это за какие годы?
- Годы? – возмутилась тётя Нина. – Это мои последние обследования! За два месяца. Ну ладно, я вижу, тебе неинтересно…
- Нет-нет, что вы, мне интересно… только я немного запутался. Вы мне скажите, и что же в итоге? Какой диагноз они ставят?
- Диагноз! – фыркнула тётя Нина. – Разве они в состоянии поставить диагноз? Им лишь бы отделаться! Вот, полюбуйся, итоговое заключение: соматические изменения в пределах возрастной нормы. То есть они ничего не нашли! Плохо ищете, сказала я им! Соматического, значит, ничего, и что же тогда? На что это вы намекаете? Психическое? Не в своём я уме, что ли? Ну, я им покажу, кто из нас… Вот, посмотри: это копия моей жалобы… Я уже отправила.
Пачка бумаги листов в двадцать была тесно исписана аккуратными круглыми твёрдыми буковками. Я попробовал вчитаться, но вскоре решительно отложил «документ».
- Тётя Нина, я надеюсь, что вы добьётесь справедливости. Со своей стороны… чем могу – помогу. Может быть, деньги, лекарства?..
- Лекарств у меня коробки целые, – с неудовольствием пробурчала тётя Нина, – от них только хуже делается. Такие теперь лекарства… фальсифицированные. Спасибо тебе, конечно, но что ты сделаешь издалека. Мне нужен уход, забота, общение. Внимание. Чтобы со мной поговорили… развлекли чем-нибудь. Максим не слишком утруждается…
- Тётя Нина! – воскликнул я. – Вы знаете, я на вокзале в первую минуту принял Максима за Сергея! Он вылитый отец, смотреть странно…
- Ничего подобного, – тётя Нина нахмурилась и презрительно искривила губы. – Он только маленький был похож на Серёжу. А теперь ничего общего.
Я оторопело воззрился на тётку. Кто из нас не в своём уме… кажется, я начинал понимать, почему Максим не пошёл со мной к бабке.
- Он у вас… бывает?
- Да уж я поставила такое условие, – тётя Нина зыркнула на меня исподлобья. – Ведь Максим у меня прописан, в этой квартире. Когда меня не станет, квартира будет его. Так уж пусть отработает… наследство. Они с матерью, конечно, надеются, что это будет скоро. Смерти моей ждут. Не дождутся… вот ещё слягу – они из-под меня горшки повыносят. Квартира того стоит.
Мутные глаза тёти Нины сверкнули на секунду злорадным блеском.
- Тётя Нина… а можно взглянуть? Столько лет тут не был.
- Смотри, – разрешила тётя Нина, – я пока чайник подогрею.
В квартире было не то чтобы чисто, а как-то пустынно, но при этом затхло. В комнатах стоял застарелый дух лекарств и старчества. Ни мебели, ни вещей я не узнавал, может, просто забыл – в те годы у всех всё было одинаковое. Я жадно искал следы знакомого мне прошлого, и обрадовался, увидев на серванте две старинные рамки для фотографий: это были рамки бабушки Тони, в них она держала портреты обеих дочерей. Я подошёл ближе, взял рамки в руки. В одну была вставлена фотография полумифического для меня мужа тёти Нины, Серёгиного отца. Высокий лоб, густые, даже чрезмерные какие-то волосы, зачёсанные по моде пятидесятых годов назад, светлые прозрачные глаза… Я помнил его другим, полысевшим и изрядно обрюзгшим, но знал его слишком мало. Его работа была связана с таинственными длительными командировками, он бывал с семьёй крайне редко, но заработки его, очевидно, были по тем временам весьма неплохие – тётя Нина с Серёгой никогда не бедствовали. В другой рамке была фотография Серёги в пионерском галстуке. Я её хорошо помнил – пятый класс… и самого Серёгу знал вот таким: со шкодливым озорным прищуром и фирменной своей «улыбочкой Джоконды».
- Тётя Нина, – позвал я, слыша, что она зашаркала в прихожей, – а почему вы выбрали эту фотографию? Сергей тут ещё совсем мальчишка, птенец…
Она зашла в комнату и бросила взгляд на фото.
- Почему?.. ну, наверное, потому, что тогда он ещё хоть как-то со мной считался.
Я помолчал, не решаясь вести разговор дальше… но должен же я когда-нибудь знать…
- Тётя Нина… может, вам это больно, но я всё-таки хочу спросить. Что случилось с Сергеем? как он погиб?
Тётя Нина набрала в грудь воздуха, и я с тревогой следил за её лицом, но оно не выражало признаков горя и боли… оно словно каменело, гасло и наливалось чем-то тяжёлым и холодным.
- Его погубила эта тварь, – сказала она, едва разжимая увядшие губы.
- Кто? – спросил я, догадываясь, – чем…
- Она стерва и ревнивая истеричка, – чёткость и однозначность формулировок свидетельствовала, что они были обкатаны годами. – Она сделала его жизнь адом. Из-за неё он стал пить. И сел за руль нетрезвым. Вот и всё…
Тётя Нина опустилась на диван, оттуда взглянула на меня испытующе:
- А ведь ты тоже по ней… сох.
Это конечное «сох» было хлёстким, подначивающим, обвиняющим.
- Да, – коротко сказал я.
- Ну и как ты… теперь? У тебя жена, дочь?
Я сел на стул, и стал говорить про Машку, про нашу дочь, но с каждым словом тревога моя разрасталась, и я чувствовал, что ничего этого говорить не следует… почему? Не за тем ли я сюда явился? Поделиться событиями семейной жизни… узнать про их жизнь… Нет, что-то здесь не так, совсем не так! Бросив посреди рассказа взгляд на тётку, я ужаснулся: её взор был недвижим, остекленел, лицо застыло. Она даже не считала нужным изображать приличный случаю интерес.
- В общем, всё нормально… – скомкал я свой рассказ упавшим голосом.
Тётка молчала. Я чувствовал себя преступником и предателем своих близких. Неловкость моя росла.
- Вот как, – наконец, нарушила она молчание, – у тебя всё благополучно… А ведь ты всегда был при Серёже… на побегушках. Подпевалой. Если бы ты тогда не побоялся жениться… на ЭТОЙ… ты был бы на его месте, а Серёжа был бы жив. И не оставил бы меня на старости лет… как предатель. Это из-за тебя Серёжа погиб.
Она встала, и вышла, словно судья, огласивший приговор. А я остался сидеть… как осуждённый на скамье подсудимых. Нет, это надо понять… это можно понять… она действительно совсем одна, и в этом одиночестве созревают дикие мысли, и затевается от безысходности нелепая возня с медициной… она одинокая беспомощная старуха без будущего, она Серёгина мать… Надо сделать вид, что ничего такого и не было сказано…
Я пошёл на кухню, бодрясь из последних сил, но в проёме двери вдруг снова увидел бабушку… Она стояла, выбирая что-то из выдвижного ящика, наклоняясь над ним, свесив мимо уха такие памятные серо-седые тонкие прядки, твёрдо расставив жилистые бледные ноги. Мне стало жутко. Оборотень… в обличьи бабушки. Меня охватил панический страх, что она сейчас распрямится, повернётся, и я увижу – её-не её – лицо. Я отпрянул назад в коридор, и оттуда услышал тёткин резкий голос:
- Ты надолго хотел у меня остаться?
Вот! Надо не смотреть на неё, только слышать голос, тогда подмена ясна…
- Нет! – крикнул я, лихорадочно путаясь в рукавах плаща. – Я забыл сказать… обстоятельства переменились… я ведь проездом, в командировке… здесь частное поручение… я не мог отказать… но нужно спешить… я только заглянул… и вот прямо сейчас же надо ехать…
- Ну надо так надо, – приблизился ко мне со спины тёткин голос.
- Всего хорошего… до свидания, – бормотал я, сражаясь с задниками туфель и не оборачиваясь.
Как только дверь приоткрылась её рукой, протянутой через моё плечо, я вывалился на лестницу и ринулся прочь, унося сумку с так и не вручёнными подарками, а через час, поменяв билет, уже отчаливал в поезде от города Горска, полного оборотней, с надеждой никогда сюда не возвращаться.