© Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...
В ПОЛИЦЕЙСКОЙ ПРИЁМНОЙ
А я только включилась, и схлынул сон в клоаку подсознанья, и вот уже – тёмный предутренний Мюнхен, и чашка кофе на Хауптбанхофе, и пара слов по телефону фрау Смирновой – нет, и сегодня не выйду, нет, здорова, но не смогу, да, до завтра, а там посмотрим. И вот уже 8:00, и вот уже 8:15, и вот белый холл с пальмой, и белый жестяной стенной ящичек – называется “Ziehen Sie die Zettel und warten Sie bis Ihre Nummer aufleuchtet” (1). Вытащила: №2. Дурной знак: я не первая здесь, и в жизни твоей, конечно, не первая – ни по времени, ни по чину, и ещё дурной знак – превращаюсь в суеверную психастеничку. Так не пойдёт: всё равно буду первой. До меня ведь я в этот кабинет не входила? Ну. Ой, баранки гну – превращаюсь уже в шизофреничку:
Вхожу в одинокую хижу,
Куда я годую себя и меня.
Соберись, Катарина, ты же знаешь: если поезд мчится по туннелю и фарами освещает путь, то - alles laeuft gut(2), если же фары повернуть в глаза машинисту, то поезду Кaputt, а посему посмотри кругом, на ближних, они же дальние. Тем более, их всего-то трое. Вот и прислушайся – о чём эти трое, вернее только один, который в тирольской шляпе с помятым пером, с потемневшей эдельвейсовой серебряшкой. Говорит он один, но жаркой обиды и в словах, и в голосе – на четверых. Включая меня, потому что говорящий сходу включил меня в число слушателей:
- Was bilden sich diese Typen ein? (3) Они - хозяева города? Они – надсмотрщики над нашей личной жизнью? Да, я иностранец, и мне этим тычут в глаз и в нос начиная с горшка. Как только моя мама переехала в Мюнхен из Инсбрука – началось: «Почему ты опрокинул горшок, Зепп? Что ты сказал? Я, воспитательница, не понимаю, и другие дети не понимают твоего языка. Стань в строй. Где твоя пара?» Ходят на головах, а я один в строю, причём без пары. Как котята возятся, а мне: «Зепп, покажи руки». И так всю жизнь. И что, всегда так будет?
Жалобщик адресуется к молодому человеку в белом хитоне поверх рыжего комбинезона. Узкий бритый череп, на лбу нарисован красный кружок, словно третий (и единственный?) глаз. Два нижних глаза столь же кругло и неподвижно глядят сквозь бедного Зеппа, а тот опять:
- Ну скажите мне, это никогда не кончится?
Безмолвно-отрицательно-горизонтально качнулись три глаза:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
- Вы говорите: нет? Хотелось бы надеяться, но горький опыт каждого дня не даёт надежды. Вот и сегодня - говорю я им: украли. А мне: кто? А почём я знаю кто? Они: когда? Да не знаю я когда, я же за вором следом не хожу – это не моя обязанность. Они мне: где? Да если бы я знал где, разве пошёл бы я к вам терпеть это унижение? Вот как вы думаете, пошёл бы?
Это он ко мне, что ль? Ну, я его сейчас отбрею! Но Зепп, словно почувствовав что-то, мгновенно перевёл глаза на скрытое от меня лицо - только русое облако да чёрная дужка оправы видны. И спокойно-замкнутый баритон слышен:
- Думаю, пошли бы.
Зепп, почти радостно взвивается:
- Вот, вот, вы меня поняли! Конечно, пошёл бы, куда деваться бесправному иностранцу. Пошёл, конечно, и что же мне ответили? «Фольксваген Гольф»? Где стоял? Да, если бы я помнил, где он стоял, его, может быть, и не похитили бы. Во всяком случае, было бы хоть ясно, от какого горшка плясать. А он мне: «Если вы не помните, где припарковали машину, то а) у вас нет оснований утверждать, что она похищена и б) это говорит о вашем состоянии в момент парковки, которое само по себе является нарушением порядка». Ну что бы вы на это сказали?
Я? Что бы я сказала? Мне бы ваши заботы – какой-то «Фольксваген Гольф»! Тут целый человек, любимый человек, русский человек бесследно пропадает. И письма шлёт. А потом не шлёт, а ведь не утонул же! А если меня спросят: где? когда? Но снова донеслось из-за русого облака:
- Сказал бы: виноват.
- Вот, вот – иностранец у них всегда виноват, - почти восторженно почти визжит, выпучив почти трезвые глаза Зепп. – А какое им дело до моего состояния, разве каждый человек не вправе один определять необходимую допустимую дозу?
Ух и всыпала бы я этому истерическому австрияку! А тот, русооблачный, и словно знакомый мне, с возмутительной невозмутимостью:
- Думаю, в полном праве, пока он один.
Зепп, чуть не обнимая сочувственного слушателя:
- Именно – один. В этой стране человек всегда один. Я потому и считаю допустимую дозу необходимой, что пытаюсь найти в ней хотя бы тень понимания и сочувствия.
Русоволосый, и дужкой оправы не поведя:
- Кого?
Убила бы за такое автоматное равнодушие – вот они, немцы.
…и дужкой оправы не поведя:
- И кому?
Скрежещущее торможение с разгону. Зепп:
- Wos mоinen Sie damit? (4)
Русоволосый начинает бесить:
- Ну, кому вы хотите посочувствовать и кого понять?
Какой садист! Вот именно такие русые арийцы в Бухенвальде, в Аушвице… А после по таким обо всём народе… Но Зепп, вдруг улыбаясь:
- Вот, вот! Кому мне посочувствовать? Кто на это способен? Я ему: как вы смеете так обращаться к иностранцу? А он мне: Кто иностранец? Понимаете, австриец для них – просто неполноценный немец. А вы говорите – понять, посочувствовать… Кому в этой стране придёт в голову…
Русоволосый не раскаивается:
- В этой стране, не в этой – а понять и посочувствовать следует. Впрочем, Германия в этом смысле – не самое страшное. Во Франции, скажем, иностранца по-настоящему не любят. А уж в Польше или в России…
Ну, только не надо о России, что вы о ней знаете! Чуть что – так и русофобия, так и бесцивилизационное пространство, и отсутствие прав человека, и…
- Scheiss Deutschland! – расхлопывается-захлопывается дверь №1. – Und scheiss Deutsche! – курчаво-пепельная капуста головы, златая цепь на курчаво-дубовой шее из распахнутой белой рубашки, - Scheiss Land und scheiss Menschen! – злато-изумрудная гамма правой-левой пятерни. – Ich scheiss’ drauf!(5) – злато-серебряная пряха из-под агрессивной репы брюха. – У пичку материну тих Немци! (6)
Узко качается череп, слепо твердят зрачки:
- Харе Кришна, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе…
И, колебля всё чёрно-злато-серебряное, аррогантно просмуглел к выходу сербо-цыганский барон:
- В пичку!
Зепп, нашедший, кого понять и кому посочувствовать, торжествует:
- Вот видите, каково нашему брату в вашей Германии!
И горько-победно к русоволосому:
- Sans abа ned so Deutsch!(7)
Русоволосый серьёзно-смиренно:
- Виноват – постараюсь.
Разорву – ich zerreisse dich! Не прячься – узнала:
- Вот и повстречались, Вадим Аристархович!
Сорока-Сиротин, привставая и стряхивая чуб с очков:
- Гора с горою не сходится, Екатерина…
- Петропавловна, если хотите по-русски! Но с вашей всемирной отзывчивостью, которой вы хладнокровно засадировали неподготовленного к ней тирольца…
Неподготовленный тиролец Зепп чуть не чихнул от неразборчивой речи – фу-фу-фу – русским духом пахнет! Неготовый к траги-комедийному выскоку героини, русоволосый русский интеллигент Вадим Аристархович Сорока-Сиротин, опешенно-ошеломлённо:
- Фу ты! Фу, вы какая, Екатерина Петропавловна! Опять-таки – виноват. Всемирная отзывчивость – действительно. Кроме которой не осталось.
Тиролец Зепп, сдёрнув пернато-серебряную шляпу, сбегает на пустую скамью. Глядит возмущённо, дескать: вот, вот оно! и здесь эти scheiss Auslaender (8) шагу не дают ступить по германской земле!
- Как так не осталось, Вадим Аристархович? Что же, так вы и пустите по ветру наследие вашего философа-дедушки? И Николая Бердяева? И Владимира Соловьёва? И Серебряного века? И Фёдора Михайловича? Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги?..
- Те-те, вознепщеваху!
- Wie bitte? (9)
- Виноват, это из Фёдора Михайловича, из его Фёдора Павловича, Екатерина Петропавловна.
- Да полно вам юродствовать!
- Да разве я юродствую? Я просто сиротствую. Впрочем – виноват.
- Да перестаньте вы виноватствовать!
- Опять-таки, виноват…
- !!!
- Всё, всё - перестал.
- И вы тогда c Блюменштрассе просто так и исчезли! И предназначенные вам побои переадресовали Платону…
- Виноват, не был уведомлен.
- Нет, погоди! Ты не виноват, Платон виноват, он рыл яму, но почему же ты дал ему туда упасть? Молчишь? Почему не заметил, почему ушёл? Те Душаны-Драганы его тогда избили, а ты как будто бы ни при чём? Ведь это тебе предназначалось, ведь за меня! Ведь был бы подвиг, а так – анекдот: Платон тогда вызвал братушек, да они его же и отделали. Мольер какой-то, право! Не стыдно?
- Не виноват, не был уведомлен.
- Нет – виноват! Потому что – кто же тогда виноват? Зепп?
- А по-вашему, Зепп – уж и не человек, уж и не виноват?
Мятый взмах пера, тьмяный взблеск серебряшки:
- Они думают: не по-немецки – так Зепп не понимает. Sepp is koa Depp! (10)
Русый взмах вихра, ясный взблеск стекляшки:
- Видите, Зепп обиделся. Он тоже виноват.
Вижу – неподвижно глазастый треугольник, не слышу:
- Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…
Чувствую – вскипают щёки, чувствую – пылают зрачки, слышу:
- Как вы прекрасны во гневе, Екатерина!
- Гневно возвращаю комплимент, Вадим!
- Но прекрасное – не для всякого. Есть, например, Япония, и есть у неё император. Нелепо было бы сердиться, что это не ты.
- Почему, Вадим?
- Потому что я должен получить справку…
- Это столь трагично?
- …о том, что я потерял паспорт…
- О-о-о!
- …четыре года назад…
- Как же вы жили?
- Без паспорта. Но Эльвира Моисеевна…
- ?
- Супруга…
- !
- Ах, я ещё не представился? Женат, отец четверых детей. Итак, Эльвира Моисеевна, коренная ленинградка, прожив в Мюнхене уже 18 лет, ещё ни разу не посетила Таиланда.
- Ach was!(11)
- Конечно, я виноват. Офис – квартира – офис – квартира, изредка эмигрантское кафе на Блюменштрассе, вне времени – сочинения (музыка там, поэзия), время от времени – деторождение, ну а Таиланд – упустил, увы…
- И вы?..
- И вынужден был обратиться в турфирму, а затем – в паспортный стол, ведь для Таиланда нужен паспорт, а паспорта-то, гляжу – и нет, а для паспортного стола нужна справка, что паспорт утерян…
- Прекрати!
- Виноват.
- Прекрати! Что ты разводишь передо мною – с Голгофы и на Голгофу, с работы – в Таиланд, из паспортного стола – в полицию, от Эльвиры Моисеевны – к Екатерине Петропавловне! Разве я того жду!
- Ну, не этого.
- А ты здесь опять ни при чём? И это тоже не твоё дело? А как же всемирная русская отзывчивость?
- Никуда не делась.
Тряхнул мятым пером Зепп, вскинул возмущённое око:
- Grenzenlose Hartherzichkeit! Wie man Auslaender in diesem Lande schikaniert!(12)
Повёл вправо-влево тремя очами бритый череп, громко сказал про себя:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
Катарина черепу, про себя:
- Вы, конечно, в своём праве, но перестаньте - мы ведь тоже люди!
Вадим, мягко-утешительно:
- Полно, Катюша. Эхо тоже отзывчиво, знаешь:
Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом –
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Брызнула слезою Катарина:
- И это всё?! А духовность? А всечеловечество?
Снял очки Вадим, погладил пальцем переносицу, погладил глазом собеседницу, снова за стёклами спрятался:
- А с этим, Катюша, обратилась бы ты к дедушке моему, философу-персоналисту Сороке-Сиротину Леонтию Венедиктовичу. Он и рассказал бы тебе сорок коробов о русском всечеловечестве. А мне с детства ясно – ну, скажем, с отрочества: клад Отечества нашего - что смерть Кащеева - на конце иглы, а та - в яйце, а то - в зайце, а тот – в утке, а та – в гнезде во дубу, на острове Буяне, на море-окияне. Захлестнуло остров волнами, а нам осталась одна ваша всемирная отзывчивость, кто её придумал на нашу голову! Неужели, женщина, и то тебе не ясно, что соловьём залётным юность пролетела, волной в непогоду радость прошумела, что сущая Hartherzichkeit будет – спрашивать с нас теперь за всё ответа? Нет уж, ищите теперь сами – Зепп тоже человек.
Нахлобучил тирольскую шляпу Зепп, само выпрямилось перо:
- Sepp is a oan Mensch!(13)
Снова снял очки Вадим, в чехол засунул, очи опустил:
- Mensch, Mensch – не меньше нашего.
Испарилась слеза Катарины:
- А ты не находишь это, в конце концов, неблагородным? Среди русских таких Зеппов мало, что ль?
Поднял глаза Вадим, поглядел, не вовсе видя Катарину, в пустоту скосился:
- Ну, так а я о чём? Бывал я в историческом Отечестве, видал исторических соотечественников, знаю слегка предмет, вот и не понимаю, отчего к нам такие чрезвычайные требования. Люди как люди, соблазн как соблазн.
Чуть не вцепилась кошкой в русые вихри:
- Говори хотя бы простым русским языком! Какой ещё тебе соблазн?
Усмехнулся – и вдруг юно растрагичничался:
- Виноват. Но на сей раз не пред тобою, фрау. И не потому, что пред тобою я так уж не виноват, а потому, что эту повседневную виноватость бесконечно превосходит главная, непрестанная вина.
Чуть не взвыла собакой на русую луну:
- Да что ж это? Какая непрестанная? Перед кем это?
Вернул глаза, перестал отводить, запылал молодея:
- Как это перед Кем? Ведь говорит же Он на предвечном Троическом совете: Создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему (14). А я – да кто я такой, чтобы в это не верить! Да кто мне дал право глядеть на себе подобного, на себя в зеркале – и не видеть ни образа, ни подобия! Многое в человеке вижу – способности немалые, черты характерные, иное умиления достойно, иное – сожаления (всего более), иное – усмешки, а насчёт образа и подобия – виноват: близорук. Ни в себе, повторяю, ни в тебе, Катюша, хоть и очень ты мне нравишься.
- Вот как! А в Эльвире Моисеевне твоей, небось…
Вздох пунктиром:
- Ну что ж так по-бабьи – стыдись, Катюша. Причём тут Эльвира Моисеевна? Что ж её попрекать, коли нет в ней, чего и ни в ком нет. Да, погостил я когда-то в так называемой Северной Пальмире и увлёкся юной журналисткой-перестройщицей, дочерью правозащитника, выходца из Южной Пальмиры.
- Из Иордании, что ль?
Тень вздоха:
- Из Одессы. Это как, допустим, назвать Бейрут – Восточным Парижем, а Мюнхен, чтоб не обидно было, Парижем Западным.
- Не поняла…
- Сам теперь не понимаю, но вот – молод был, что ль, ну и увлёкся демократочкой смуглоглазой.
- У тебя это как-то с Пальмирой…
- Ну, Эльвира, Пальмира. Коли на то пошло, Эльвиру сердце попутало с чем-то настоящим. Как СПб с Пальмирой. И, повторяю, хотя ты и…
- Нравлюсь тебе, очень нравлюсь!
- Ну да. Но это уже будет Пальмира Южная, т.е. Одесса. А настоящая – лежит где-то в песках и развалинах: представляешь, арки римской белый горб, под ней – верблюда белый горб, а на горбе – турист сидит в белых шортах, в тёмных очках, улыбается, незримостью образа-подобия Сороку-Сиротина дразнит.
- Представляю, но не нахожу…
- Ну и я уже ничего в этом не нахожу, а тогда взял внештатную сотрудницу передачи «Взгляд» и перевёз в Мюнхен, а там тестя-хельсинца перетащил. Говорят, средство передвижения – еврей, а вот бывает, что и наоборот. Приехали, ну и пошли тусовки, протесты, озлобление, птичий базар. Самоустранился, виноват. Даже Таиланда по сей день не обеспечил.
- Зато четверых детей обеспечил. Что ж, всё экспериментировал насчёт образа и подобия?
- А вот об этом, фрау, дурак я, что завёлся с тобой. Виноват.
- Да ладно тебе. И что же, всё чего-то нет?
- Четыре девочки есть, а…
Вытащил очки из чехла, нахлобучил на переносицу, прищуром пронзил собеседницу:
- Думаешь, небось: мне бы твои заботы – коли этого нет, так и суда нет? Так в том-то и дело, что суд идёт, и прокурор торжествует – состав налицо, и адвокат доволен – вон сколько смягчающих, и зал возмущённо сочувствует, а Судия смотрит немо и пристально, и вот-вот последнее слово – оно же приговор. Не так суровый приговор, как обидный. В самом деле, за что меня, хоть и грешного, в течение вечности мучить. Выдрать раз навсегда стоит, но это ведь и каждого так. А бессмертие там, обожение – смешно и подумать: посмотри хоть на Зеппа, что же с ним в таком случае начать?
Зепп, склонивши было голову под грузом серого, сроду белого шляпного пера (интересно, что же это за птица была?), погрузившийся было в ультрамарин медузового бездумья, ахнув, по-спортивному вскакивает на две нижних конечности, прислушивается серьёзно, словно схватывает чего. Почтительно кивает Зеппу Вадим, принимая его в собеседники, продолжает, впрочем, по-русски:
- И понятно ведь, что вышли мы из бездны, туда и вернёмся, как туча в море. Но не даёт что-то и с этим примириться, а почему?
И, ко мне одной оборотясь:
- А ты говоришь – Зепп, Зепп…
Зепп швыряет шляпу на пол:
- Genug mit der Schikane! Samma ned in einem Deutschen Amt? Оder?(15)
- Oder! - кинулась Катарина на бедолагу Зеппа. – Ach, du Trottel!(16)
И тут с потолка женственно-машинно:
- Naechste Nummer bitte. (17)
И высветилось на табло: Nummer 2 – Zimmer 11 (18). Это же мне! Бегу в кабинет 11, сама с ужасом думаю: несчастный Зепп, неужто я впрямь щёлкнула Зеппа по лбу?! А в спину мне, и уже вслух, и размеренно так:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
1)Вытащите билетик и ждите, пока высветится ваш номер (нем.)
2)Всё идёт хорошо (нем.)
3)Да что они себе вообразили? (нем.)
4)О чём это вы? (бав.)
5)Сраная Германия! Сраные немцы! Сраная страна и сраные люди! Срал я на это! (нем.)
6)В бизду этих немцев (сербск.)
7)Да не будьте вы таким немцем! (бав.)
8)Чурки грёбаные (нем., приблиз.)
9)Что, простите? (нем.)
10)Зепп не так глуп! (бав.)
11)Надо же! (нем.)
12)Безграничное жестокосердие! Как третируют иностранца в этой стране! (нем.)
13)Зепп тоже человек (бав.)
14)Быт. 1:26
15)Довольно издевательств! Разве мы не в немецком учреждении? Или? (бав.)
16)Или! … Ах ты болван! (нем.)
17) Следующий номер, пожалуйста.
18)Номер 2 – кабинет 11 (нем.)