Православные мотивы в романе Ф. М. Достоевского Бр

Религиозно-мифологическое начало имеет большое значение в выражении ведущей идеи произведения. Библия и христианский миф выступают в качестве одного из архетипов романа Достоевского “Братья Карамазовы”, определяя его особенности, как в области содержания, так и в области формы, а философское содержание произведения возводится к этическим нормам христианства.  Достоевский открывает беспредельные возможности для философского  прочтения и осмысления своего романа.
 Цитирование героями текста Священного Писания является существенной деталью создания художественного образа в романе Достоевского.
Помимо открытого воспроизведения в речи героев библейского текста, мы обнаруживаем здесь массу завуалированных намёков, образов, ассоциативно отсылающих нас к Священному Писанию. Обратимся, например, к словам Ивана, который пришел на суд, чтобы публично покаяться в идейно содеянном.
- Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! Здесь скрывается символический мотив. Под “водой” разумеется “живая вода христианской истины и любви». В новой истории трагедия почти отрывается от своих религиозных основ, и потому падает”, - утверждает Вяч. Иванов, анализируя путь развития европейской послешекспировской трагедии . Достоевский же, хотя он писал не трагедию, а всего лишь “роман-трагедию”, возродил мифологическое и религиозное чувство, исконно присущее трагедии как жанру. (Вяч. Иванов). Отсюда его поиски в романах Достоевского рудиментов древнего мифологического мировоззрения.
Славянская душа трагична в своей сущности.  В сравнении с душой других рас она отличается от них и глубиной своих эмоций, и напряжённостью совести, и остротой трагических противоречий. Достоевскому удалось гениально выявить самую глубинную и индивидуальную сущность национальной души. Трагическое действо романа заключается в постепенном раскрывании тех путей, по которым проходят души героев, направляясь к заранее определённому концу. «Братья Карамазовы» есть трагедия, обличённая в форму романа.
Гениально о Достоевском сказал  М. Волошин,- «Войдите в мир Достоевского, -  писал он, -  вся ночная душа России вопит через его уста множеством голосов. Это не художник, - это бесноватый, в котором поселились все бесы русской жизни. Ничего не видно: ни лиц, ни фигур, ни обстановки, ни пейзажа – одни голоса, спорящие, торопливые, несхожие, резко индивидуальные, каждый со своим тем-бром, каждый выявляющий сущность своей души до конца. Во всей европейской литературе нет ни одного писателя, который бы давал более трагически-насыщенную атмосферу. Грозовая сгущенность, сосредоточенная сила, физически ощущаемый полет времени, нервность диалога, в котором каждая новая реплика изменяет соотношения между всеми действующими лицами, наконец, то нарастание событий вокруг одного дня, одного часа, которое составляет характерную особенность всех романов Достоевского, - всё говорит о том, что в Достоевском  русская трагедия уже включена целиком, и нужен только удар творческой молнии. Чтобы она возникла для театра».
 Волошин верно подметил что Достоевский создал  трагический миф, но помимо библейских параллелей Волошин отметил античные мотивы - « Ясно чувствуется, что Карамазовы – наши Атриды, что трагедия отцеубийства в душе Ивана Карамазова созвучна с Эдипом ; что в «Бесах» есть трагическая насыщенность «Семи против Фив»; что «Преступление и наказание» будит спящих  «Эвменид». Для возникновения трагедии нужно существование мифа и его эпической обработки». -  И Достоевский гениально справился с этой задачей.
« Как Эсхил и Софокл творили трагедию из легенд об Атридах и Эдипе, так русская трагедия может найти свой дом Атридов в «Братьях Карамазовых».
Мнение Волошина, несомненно, любопытно, в особенности своей новизной, но мы займёмся раскрытием  библейских мотивов в романе, которых великое множество. Красной нитью по канве романа проступают  темы, образующие мистический мост между бытовым и непознанным. Очевидно, что Библия сыграла огромную роль в создании этого произведения. “Библейское” составляет особый план характеров и сюжетов романа, вплетается в систему отношений героев, которые могут быть спроецированы на всемирно-известные библейские типы. Достоевский, в силу своей творческой направленности ориентируется на христианскую мифологию, используя в романе элементы христианской мифопоэтики, гениально интерпретируя библейские мифы и притчи. Существо “внутренней стороны” романа обозначено библейской притчей, предпосланной в качестве эпиграфа к нему:
“Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.”(1; 3). Место опущенной части притчи занимает духовные искания героев, составляющие его “внутреннюю сторону”.
Возможность такого двупланового синтеза заложена, по мысли писателя, в природе человека, в которой смысл этой личности одновременно содержит и смысл всего человеческого бытия.
В романе важен не пространственно-временной смысл, но в первую очередь - духовно-нравственное содержание.  История Маркела, Зосимы и его “таинственного посетителя” расшифровывают понятие “ад” как “муку духовную” и “невозможность больше любить, а понятие “рай” - как “подвиг братолюбивого общения” и даруемую им духовную гармонию  начал: Бога и дьявола.
Автор “Карамазовых” выводит эти мифические образы  в современность через использование библейских сюжетов. Самый известный и интересный для многочисленных интерпретаторов сюжет о трех искушения Христа в пустыне дьяволом, лег в основу “Легенды о Великом Инквизиторе”.  Достоевский изображает основные “пути уклонений” человечества от Господа, отбрасывающие его вновь на самые низшие ступени бытия. Библейский сюжет ярко  раскрывает образы героев, олицетворяет особенность христианского мировоззрения Достоевского, исходящего из того, что Бог по природе своей непостижим для чело-веческого разума. Чтобы к Нему приблизиться, необходимо отвергнуть все, что ниже Него. Только через “незнание” можно познать Его. Философское содержание произведения возводится к этическим нормам христианства.
“Идея” - наиболее часто употребляемое у Достоевского слово. Центральным образом, которым Достоевский уточняет свое понятие идеи, является образ “божественного семени”. Идею, которой человек живет и в которую он верит, Достоевский определяет как его “тайну”. Только наличие в человеке некой “тайны” превращает человека в яркую личность; личность есть, по Достоевскому, не что иное, как воплощенная идея. И художник всю жизнь разгадывал эту тайну. Он представлял первореальность человеческого духа, в котором борется Бог с дьяволом.
По-разному понимали и трактовали слова Достоевского, видимо, в силу противоречивости личности и позиции самого писателя.  Одни превращали его в апостола религиозного сознания, пророчествующего о путях спасения мира. Другие, находили у писателя сомнения  в существовании Бога, неверия в человека. Но время, предшествующее и совпадающее с моментом написания романа, представляет собой итог размышлений и мучительных впечатлений. Вопросы, которые волновали писателя, “разгадывающего тайну человека”, находящегося в разладе с самим собой, стянулись к своему центру, - к идее Бога. Он страдает этой идеей.  По выходе с каторги Достоевский рассказывает о своих раздумьях одной из “декабристок” - Н. Фонвизиной - следующее:
“Я скажу Вам про себя, что я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до конца дней моих. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже и симметричнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной” (4 , 176).
Сложны и противоречивы у Достоевского отношения с Богом. Его мятущаяся душа явно наблюдается между страниц романа.
Но это не атеизм. К атеизму он относился отрицательно, считая его “глупостью и недомыслием”
Но его волновал вопрос, как постигнуть существование Бога и мирового зла. Тогда был один выход: бунт против Бога, неприятие Божественного Откровения.  Неизбежно встала проблема самостоятельного создания новых религиозно-этических ценностей.  Достоевский начинает этот мучительный путь духовного познания, отмечая в своем опыте кризисные тенденции эпохи разрушения религиозного сознания. Решающим моментом становится каторга, где, как отмечают многие исследователи, происходит “перерождение убеждений” писателя.
 И надо восхититься силой духа этого человека, его мужеством. Повергнутый в самую бездну жизни он сумел Достойно выжить, сохранить в душе Поэзию, духовную чистоту и внутреннюю силу. Достоевский был ввергнут в ад человеческого бытия, где “тайна человека” предстала с ужасающей обнаженностью, подтверждая, на первый взгляд, несправедливость и дисгармоничность божьего мироустройства. И в этих условиях художник и человек обращается к Библии. книга, подаренная ему женами декабристов в Тобольске по пути в острог и была единственной, разрешенной ему для чтения.
Достоевский придерживался мнения, что духовное просветление, обретение даров благодати без опыта греха и зла вообще невозможно. Он дает подтверждение той евангельской истины, что на небесах больше радости об одном кающемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках. Ориентиром на пути духовных поисков была для Достоевского Библия. В этой Книге писатель видит иной уровень существования бытия. Для него это не просто книга, а то семя, в котором пребывают прекрасные плоды христианской словесности и - культуры в целом. Библия - “алфавит духовный”, без знания которого, по Достоевскому, невозможно творчество для современного художника. В “общении” с ней писатель открывает высшие истины, художественно запечатленные в его произведениях.  Библия по существу в последние годы становится для писателя одним из главных источников идей, соз-дающих философско-религиозный подтекст романов.
Живое сознание того, что Бог существует, дает человеку само по себе величайшее удовлетворение, и из сердца его вырывается восторженная хвала Господу.Дмитрий Карамазов, сидя в остроге и предвидя работу на рудниках в каторге, восклицает в беседе с Алешей: “О да, мы будем в цепях, и не будет воли, но тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой человеку жить невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, это его привилегия великая... Да здравствует Бог и его радость! Люблю его!” (2; 31).
Глубокая вера в Бога, по Достоевскому, дает твердую опору во всех превратностях судьбы. Кто отрицает существование Бога, тот самым этим отрицанием вносит в свое миропонимание невознаградимую потерю. Бог в христианском каноне - первичная, абсолютная и всеобъемлющая ценность. Если Бога нет, то “все позволено”.  Каждый человек и любой совершаемый им поступок в мире без Бога – лишены смысла..
 Можно сказать и более – если бы не было Бога – то не было бы в жизни Смысла. Бессмысленно бы стало всё – и рождение человека. И смерть его, и сама жизнь. В романе Дмитрий Карамазов, встревоженный беседами с Ракитиным, отрицавшим Бога, говорит Алеше: “Меня Бог мучит.  Одно только это и мучит. А что как Его нет? что если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн воспоет? ... У меня одна добродетель, а у китайца другая - вещь, значит, относительная. Или нет? Или не относительная?” (2; 32).
опираясь на собственный религиозный опыт, писатель затрагивает философско-религиозные проблемы. Мы видим тесную связь в ответах на “мировые вопросы”, которые дает Библия, и которые передают герои “Карамазовых”.  Среди них, в частности, вопросы: Бог и мировое зло, человек и абсолютные ценности - свобода, добро, любовь, бессмертие души и царство Божие, Иисус Христос как воплощение Идеала человека. Концепция понимания человека и его жизни в романе суть отражения библейского человека, который то коленопреклоненно обращается к своему Творцу со смиренной молитвой, то упрекает Его в кажущейся несправедливости, как это делает ветхозаветный Иов.
К. Мочульский, один из биографов Достоевского, писал, что из всей Библии Достоевский предпочитал Книгу Иова, отмечая, что он по своей сути и сам был Иов. 
  Интересна характеристика, данная В. Розановым стилю Достоевского: “Среди хаоса беспорядочных сцен, забавно-нелепых разговоров (быть может, умышленно нагроможденных автором) - чудные диалоги и монологи, содержащие высочайшее созерцание судеб человека на земле: здесь и бред, и ропот, и высокое умиление его страдающей души. Все, в общем, образует картину, одновременно и изумительно верную действительности, и удаленную от нее в какую-то бесконечную абстракцию, где черты высокого художества перемешиваются с чертами морали, политики, философии, наконец, религии везде с жаждою, скорее потребностью не столько передать, сколько сотворить, или, по крайней мере, переиначить.” И, совсем не случаен вывод, который  делает В. Розанов: “Удивительно: в эпоху существенным образом разлагающуюся, хаотически смешивающуюся создается ряд произведений, образующих в целом что-то напоминающее религиозную эпопею, однако со всеми чертами кощунства и хаоса своего времени” .
Вяч. Иванов подтверждает эти идеи В.  Розанова собственными художественными поисками в области формального устройства последних произведений Достоевского. “Утвердить чужое “я” не как объект, а как другой субъект”, - таков по Иванову принцип мировоззрения Достоевского. Этот этико-религиозный (библейский) постулат определяет содержание и формально-композиционные построения поздних романов Достоевского. “В новой истории трагедия почти отрывается от своих религиозных основ, и потому падает”, - утверждает Вяч. Иванов, анализируя путь развития европейской послешекспировской трагедии. Достоевский же, хотя он писал не трагедию, а всего лишь “роман-трагедию”, возродил мифологическое и религиозное чувство, исконно присущее трагедии как жанру. 
  Исследователи творчества Достоевского установили многоплановость романа, где “текущая действительность выступает в сложном сплаве с исторической и философской символикой.  “Если существо всякого искусства заключается в символической многозначности его образов, впервые сообщающей им измерение глубины и отличающей их от плоского отображения действительности, то в больших романах Достоевского, - замечает С. Гессен, - особенность эта доведена до своей почти предельной степени. Одно и то же действие развивается в них в нескольких планах бытия”. Ученый выделяет в романах Достоевского четыре уровня понимания действительности. В первом, наиболее внешнем, эмпирическом плане развертывается собственно фабула романа, “случай причудливым образом сталкивает не менее причудливых героев” . В другом - психологическом плане рисуется столкновение страстей в человеческой душе, часто трагическое в своей безысходности и ведущее к гибели. Однако, человек для Достоевского - менее всего только простое игралище судьбы или собственных страстей.  Оба эмпирических плана действия связаны у Достоевского с более глубокой, позади них лежащей действительностью, со сверхчувственной реальностью идей, которые для писателя суть подлинные движущие силы действия.
Впрочем, говорит С. Гессен, и тот метафизический план не есть у Достоевского последний; своей сущностной реальностью он обязан еще более глубокому слою бытия, которым можно было быть мистическим. Именно о нем Достоевский говорит: ”... здесь борются дьявол с Богом, а поле битвы - сердца людей” . “В том, как все эти сферы бытия сопряжены друг с другом и переплетены в единую ткань совокупного действия, так что потустороннее не только знаменуется эмпирическим, но всецело пронизывает его, просвечивается в нем, - и заключается величие Достоевского как поэта,” - считает С. Гессен. В “Братьях Карамазовых”, - продолжает ученый, - которые, несмотря на так и оставшееся ненаписанным про-должение, представляют собою, бесспорно, наиболее совершенное творение Достоевского, взаимная переплетенность и сращенность различных планов бытия выступает особенно явственно.
Двуплановость романа “Братья Карамазовы” замечает уже хроникер в “предисловном рассказе”: “Вот это-то обстоятельство и привело к катастрофе, изложение которой и составит предмет моего первого вступительного романа или, лучше сказать, его внешнюю сторону”  . Существо “внутренней стороны” романа обозначено библейской притчей, предпосланной в качестве эпиграфа к нему:
“Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода”. Но в эпиграф не включена вторая, “расшифровывающая” часть притчи: “Любящий душу свою, погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную”. (Лук.). Место опущенной части притчи разворачиваются в романе духовными исканиями героев. Возможность такого двупланового сочетания заложена, по мысли писателя, в природе человека, в которой смысл этой личности одновременно содержит и смысл всего человеческого бытия. С одной стороны, в романе действие происходит в России в середине XIX века, а с другой - выходит в Вечность. развитие конфликта высших сил в душе человека мы отчётливо видим на примере Мити Карамазова, обвиняемого в отцеубийстве. В его собственных суждениях о преступлении, в показаниях на суде, в отношении к нему других действующих лиц,  в речи повест-вователя неизменно фигурирует Бог - “прибежище и спасение” Мити - и черт, ста-вящий истину под сомнение.
 “Бог, - как говорил Митя, - сторожил меня тогда: как раз в то самое время проснулся Григорий Васильевич” ... Человек напрямую связывается с Богом, подобно библейскому Моисею или Самуилу (“... а Я буду при устах твоих и при устах его, и буду учить вас, что вам делать.” (Исход 4:15). Или другой пример: “По-моему, господа, по-моему, вот как было, - тихо заговорил он (Митя), - слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение - не знаю, но черт был побежден.  Дмитрий - “нравственно широкая натура» представляет собой,  “поле битвы” божеского и дьявольского. Он не убивает, потому что его спасает ангел-хранитель.  Он небезвозвратно потерян и способен покаяться и пострадать, способен принять “крестную муку”. “Бог мучит” Митю, он ощущает свою вину в высшем смысле (“Бог против меня!”). Митя верит в Его всемогущество: «Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его бог убьет, вот увидишь, молчи!   Он согласен с Алешей: ”Завтра ужасный великий день для тебя: божий суд над тобою свершится”.  Оценивая же возможного убийцу отца, который и ранее в романе соотнесен только с дьявольским началом, например: “Но глупый дьявол, который подхватил и нес Федора Павловича на его собственных нервах куда-то все дальше и дальше в позорную глубину...” , Митя утверждает:- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но... но не Смердяков! - Ну, в таком случае отца черт убил! - О, это черт сделал, черт отца убил, через черта и вы так скоро узнали! 
Таким образом, бытовые на первый взгляд события, оказываются куда более сложными, приобретают, мистический подтекст, где действуют высшие материи - библейские Бог и Сатана.
Двуплановость пространственно-временной организации романа придает многозначность повествованию. максимальное заострение момента выбора связано в романе с хронотопом “порога”, маркирующем путь Ивана. В кризисные моменты герой оказывается способным прорвать сузившееся до “черты” пространство и “ переступить” через себя, что равнозначно библейскому “восшествию на крест. Крест Ивана - его решение на суде признать свою виновность в убийстве отца и тем освободить Митю.
Но суд является Голгофой и для Мити: ”... перекрести меня ... на завтрашний крест“, - просит он Алешу накануне заседания. 
Грушенька на себя “крест взяла, став подругой подсудимого и приговоренного к каторге Мити.
В отличие от братьев Алеша минует “крест” в своем духовном развитии: в ситуации кризиса перед ним возникает видение Христа, который ”радость людскую посетил” и умножил ее. В главе “ Кана Галилейская”, воспроизводящей библейский сюжет, Алешин прорыв ко “всем и вся” построен по “преодолению замкнутого пространства и раздвижения его до космической, но одушевленной беспредельности. Но в первую очередь в романе важен не пространственно-временной смысл, а  нравственное содержание.  История Маркела, Зосимы и его “таинственного посетителя” расшифровывают понятие “ад” как “муку духовную” и “невозможность больше любить”, а понятие “рай” - как “подвиг братолюбивого общения”и даруемую им духовную гармонию Четырнадцать лет был во аде,“ - говорит герой о “муках духовных“, ставших следствием совершенного им в молодости кровавого преступления.  Нестерпимость мучений, а также поступок Зосимы убедили его, что ”рай” для него “тотчас же и наступи”, как только он во всеуслышание объявит о своем преступлении. Но решиться на публичное покаяние не так просто. Хотя решимость “три года рождалась” и кажется очень твердой, “таинственный посетитель” в какой-то момент готов отказаться от признания и даже убить Зосиму, чтобы сохранить страшную тайну.
Драматическая напряженность преодоления “ада” повторяется - каждый раз по-своему - в историях Мити и Ивана, но вместе с тем подтверждается истинность вывода, сделанного “таинственным посетителем” и Зосимой и соотносимого со словами Евангелия: “...всякий человек за всех и за вся виноват; когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие небесное уже не в мечте, а, в самом деле - на смену ”уединению” придет братство” .
Близки слова Иисуса: “...блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие.” (Лук.. 6: 20) И: “Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете.” (Лук.  6: 37)).
“Ад муки духовной” для каждого героя свой.  Митя считает “адом” свое бесчестье - потраченные деньги Катерины Ивановны, а потому надежду на избавление души связывает с возвращением денег, которые просит у отца:
- Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу из ада извлечет, и зачтется это ему за многие грехи!
Неразрешимая мысль, терзающая Ивана, не позволяет ему не только любить, но и жить, по убеждению Алеши: “С таким адом в груди и в голове разве это возможно?” 
“Точка кризиса” Ивана наиболее полно раскрывает драматизм преодоления “ада” духовного во имя “рая. Пространственное решение сцены Ивана с чертом почти полностью повторяет тот процесс “сжимания” до положения “у стены”, который мы видели и в сцене третьего свидания Ивана со Смердяковым. Как и там, Иван преодолевает ситуацию “у стены” приняв “решение на завтра”: «Завтра крест, но не виселица”. Но выбор “крестного пути” и “распятья”, ассоциативно соединяющий нашу мысль с библейским путем Христа, еще не предопределяет нравственной победы над собой или полного преодоления “ада”. Алеша, которому “становилась понятною болезнь Ивана”, думает о брате: “Бог победит!.. или восстанет в свете правды, или... погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит”.  Напряженность выбора обусловливает и поведение Ивана на суде. Само признание дается ему неимоверным усилием и завершается очень важными словами: ”...а я за две секунды радости отдал бы квадриллион квадриллионов. Не знаете вы меня!”
Приравнивая себя к герою собственной легенды, пропевшему “осанну” после двух секунд пребывания в раю, Иван, казалось бы, признает, что “муки гордого решения” разрешились победой Бога. Но “глубокая” совесть его заставляет признать и другое: желанной радости духовного освобождения, “христова” прорыва нет.
Напряженный драматизм внутреннего мистического действия здесь оборачивается и замедленным ритмом его внешних проявлений. Медлительность “восхождения на крест” воплощает “муки гордого решения”, тяжкий и противоречивый процесс высвобождения из “ада” духовного. “Неистовый вопль”, завершающий признание Ивана на суде, можно истолковать в этом контексте и как изгнание черта- беса, “...ибо нечистые духи из многих, одержимых ими, выходили с великим воплем...” (Деяния Апостолов, 8: 5-7).
Духовное движение Ивана не завершается “горячкой и беспамятством” как итогом “пути” или “знаком” полного нравственно-философского краха личности. Для Ивана, “зерна, падшие в землю” его души, уже “умерли”, поскольку Иван стал по-библейски “ненавидящим душу свою”. Поэтому пути жизни для него открыты.
автор “Карамазовых” выводит мифические образы в современность через использование библейских сюжетов, рисует главные “пути уклонений” человечества от Господа, отбрасывающие его вновь на низшие ступени развития. Это искушение “хлебом”, “властью” и идеальным, конечным, полным знанием о мире, но без Бога. В конечном итоге, это ведет к гибели духовной. Инквизитор, а вместе и его духовный “родитель” Иван, хорошо понимают эту лживую природу Сатаны (“отец лжи”) и обманчивую суть “кривого” пути. Но, даже преодолевая искус власти, захватившей Инквизитора, Иван, на наш взгляд, попадает под влияние искуса разума. Умом Иван выбирает “ад”, но сердце велит иное. Оно рвется ко Христу, преодолевшему через Голгофу этот путь и познавшему конечное воссоединение с Богом-отцом.
Так, библейский сюжет создает своеобразный прецедент решения важных философских вопросов романа и одновременно раскрывает суть образа одного из главных героев.
Обратимся еще к одному библейскому рассказу, который воссоздается не так полно и точно, как предыдущий, существуя в романе в качестве намека.  Это сцена у Грушеньки, когда сталкиваются Ракитин, Алеша и героиня. Ракитин надеется увидеть “позор праведного” и вероятное “падение” Алеши “из святых в грешники”. Алеша же идет к Грушеньке, оглядываясь на Ивана, выступающего в качестве искусителя. Эту женщину Алеша “боялся более всех”. Но у Грушеньки - “не та минутка теперь” с. 314). Ракитин ожидает “нападения” с одной стороны и “колебания” с другой.  Но оказывается, что Ракитин - только “лакей”, а Алеша - “князь”, “херувим”. В Библии определение “князь” относится к Христу. Херувим - один из чинов первой ангельской иерархии. Эта скрытая аналогия перерастает в конце сцены в прямую, когда одно-единственное естественное движение Грушеньки, все и разрешает. Весть о смерти старца Зосимы, сгоняет эту “ласкающуюся кошечку” с колен Алеши, одухотворяет ее и заставляет умолкнуть голос Ивана-искусителя в душе Алеши. Он платит ей столь же непроизвольным выражением признательности - “сестра”. Героиня вдруг получает значительную роль в сюжете: она не просто предмет раздора отца и сына, “блудница Вавилонская”, она - “сестра”. И закономерен конец этого фрагмента, слова Ракитина, обращенные к Алеше: “Что ж обратил грешницу?..  Семь бесов изгнал, а?”  Это намек на библейский сюжет об изгнании Христом семи бесов из Марии Магдалины уподобляет Алешу Христу, а Грушеньку - раскаявшейся грешнице.
Так в скрытом виде, через множество ассоциативных представлений мы восстанавливаем суть сюжетной ситуации в свете евангельского мифа.
Исходя из евангельских образцов, попытаемся рассмотреть литературное воплощение образа Христа в романе Ф. М.  Достоевского “Братья Карамазовы”.Образ Христа в “Легенде о Великом Инквизиторе” создается не столько словами автора Легенды - Ивана, сколько через повествование о восприятии Его Инквизитором. Сначала устанавливается реальность Его появления: “Он появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его”.
Выделяются лишь только две черты - Его кроткий, проникновенный взор и его молчание. Избегается всякое неевангельское развитие или толкование образа. “Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел?... Нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано...”- говорит Ему Инквизитор . Его действия - повторение двух евангельских исцелений: слепого, молящегося об исцелении, чтобы узреть Господа, и умершей девочки, над которой произносятся слова, воскресившие дочь начальника синагоги.
Как и первосвященники в евангельском повествовании, Великий Инквизитор приказывает схватить Христа и предъявляет Ему обвинение. В своем истолковании искушения Христа в пустыне Великий Инквизитор полемизирует с Ним. Христос ничего не отвечает, но через речь Инквизитора раскрывается Его образ. Это Христос сострадательный и предельно верящий в человека. 
Обратимся к другому примеру, демонстрирующий “метод” создания художественного образа у Достоевского, параллельным  библейским образом. Это аналогия Иван- Фома Неверующий. Апостол Фома не хотел верить рассказу о воскресении Христа Когда Христос воскрес и явился ученикам еще раз, Фома воскликнул: ”Господь мой и Бог мой!” (Иоанн, 20;28). Христос же сказал:”...ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны невидевшие и уверовшие.” (Иоанн, 20:29). В диалоге Ивана с чертом, последний говорит: ”А не верь, что за вера насилием? Притом же в вере никакие доказательства не помогут, особенно матери-альные.  Фома поверил не потому, что увидел воскресшего Христа, а потому, что еще прежде желал поверить...”  В этой параллели заключен очень важный смысл. Иван - один из тех   героев, в душе которых Христос молчит, но молчит и отвечает. Иван атеист, но, тем не менее он ищет свою дорогу ко Христу. Он, стоящий перед широко распахнутыми воротами в ад и одновременно остающимися открытыми райскими дверьми, хочет исцеления, жаждет веры.
И хотя в финале романа сознание Ивана по-прежнему расщеплено, он отшатывается от бездны, раскрывшейся перед его глазами. Иван не восклицает как Фома: ”Господь Мой и Бог Мой!” - но то, что он идет доносить на себя - символ духовного покаяния.  Так Достоевский утверждает, что от “расколотости” спасает только порыв ко Христу. Истина (в контексте символа веры) - это человеческая природа, доступная всем искушениям. Христос же - прорыв к высшей естественности и целостности.
В романе символичны портретов героев. Так, в одной из глав читаем о Федоре Павловиче Карамазове: « Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутном раздумье. Глаза его сверкнули и даже губы затряслись” . Здесь видна аналогия с образом нечестивого”, который предстает в притчах Соломона:”...глаза гордые, язык лживый, и руки, проливающие кровь невинных...человек лукавый, человек нечестивый, ходит со лживыми устами...”(Притчи Соломона, 6:13-18). Он из тех героев, “которые погрузились в огненное озеро так, что уж и выплыть более не могут”, из тех, “что уж и Бог забыл”. Эта фраза из уст Грушеньки, дает источник понимания Достоевским Космоса, где смерть человека на земле лишь отражение гибели в мирах иных.
В этом смысле Иван и его братья косвенным образом вершат конечное и древнее Правосудие; они носители трагической - и для Достоевского, очевидно, дохристианской, библейской истины, о существовании которой хорошо знал Федор Павлович: « В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как его там. Одним словом, возмерится” .
Так всего одна портретная деталь вызывает поток ассоциативных представлений романического образа с библейским архетипом, что углубляет представление о концепции человека у Достоевского.
Немаловажное значение имеет и такая деталь образа, как цвет. Так, отец Карамазовых - герой Ада, ему соответствуют темно-красные тона, в особенности - перед его убийством. Или Митя перед окном дома отца перед убийством последнего: “Калина, ягоды какие красные!”; “На голове у Федора Павловича была та же красная повязка, которую видел на нем Алеша.  И конец сцены знаменателен: ”Светлый халат и белая рубашка на груди были залиты кровью.  Свечка на столе ярко освещала кровь и неподвижное мертвое лицо Федора Павловича”. 
Иное “освещение” у образов, которые выступают “героями рая”, в частности, мать Алеши. Запомнившиеся сыну “косые лучи заходящего солнца”  включают данный образ во вселенский контекст. Это “скорбная юродивая”, молящая за сына у Богородицы, сама становится символом материнства (как Сикстинская Мадонна - мать с младенцем на руках).
Постановка проблемы в романе “ Братья Карамазовы” близка” Книге Иова”: в обоих случаях речь идет о цене добродетели, понимаемой по-разному в силу различия религий, исповедуемых безымянным автором “Книги Иова” и Достоевским. Персонаж ветхозаветного автора, не знавшего о бессмертии и исповедовавшего идею прижизненного воздаяния, измеряет добродетель земным благополучием. Герои же романа Достоевского видят условие и цену добродетели в воздаянии, следующем после земной жизни.
мотив “Книги Иова” играет в романе исключительную роль. На протяжении четырех книг романа (со 2 по 5) кто-то из героев то и дело получает своего рода “санкцию” от того, кого по каким-то основаниям считает выше себя.
Первым подобным благословением было поведение старца Зосимы на “неуместном” собрании (поклон Мите). Второе Алеша дает Мите, который сам его об этом просит: “Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле.  Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, рассудишь и ты простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил”.
Бунтарские мотивы “Книги Иова” преломляются в романе Достоевского в главе “Бунт” и связаны с вопросом о страданиях невинных. Достоевскому хорошо была известна точка зрения, согласно которой, человек очищается от своих грехов только через страдания. Человеческие страдания неисчислимы, а со времен Иова неимоверно возросли.  Никто не станет этого отрицать, и, как утверждает Иван Карамазов и старец Зосима, никто в этом не виноват. Однако Иван Карамазов видит только страдания и потому не может принять божий мир. Бог молчит и не откликается на плач невинно пострадавших, по словам Иова: “В городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает этого”. ( Кн. Иова, 24:12). “Это замечание очень похоже на исповедь Ивана Алеше. Иван отвергает оправдание зла, принятое героем в конце “Книги Иова”. Он ослеплен жизненной правдой о том, что люди должны страдать, и восстает против такой жестокости”.
Бунтарские мотивы” Книги Иова” явственно звучат и в эпизоде сна Мити в момент ареста с его вопросами: “Да почему это так? Почему?.. Почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голая степь?... почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дите? Почему ручки голенькие, почему его не закутают?”  Все эти вопросы имеют прямые аналогии в Книге Иова: ”Вот они; как дикие осы в пустыне... степь дает хлеб для них и для детей их...  Нагие ночуют без покрова и без одеяния на стуже; мокнут от горных дождей, и, не имея убежища, жмутся к скале. Отторгают от сосцов сироту и с нищего берут залог...” (Кн. Иова, 5-9). И вся эта картина начинается с вопроса Мити: почему?  после смерти старца Зосимы Алеша задает те же вопросы: ” За что? Кто судил? Кто мог так рассудить?”(307). Это вопросы самого ветхозаветного страдальца, и, по крайней мере, на два последних из них напрашивается ответ прямой цитатой из “Книги Иова”: ”Если не Он, то кто же?” ( Кн. Иова, 6:24). Реальный ответ на все эти вопросы и в” Книге Иова”, и в “Братьях Карамазовых” дан по принципу: ”...доказать тут ничего нельзя, убедиться же возможно.”  .
Восторг испытывает и старец Зосима, вспоминая на пороге смерти свои первые детские впечатления от” Книги Иова”. Он на всю жизнь запомнил мгновение, когда вдруг совершенно неожиданно для себя понял смысл “Книги Иова”. Решение Зосимы основано на принятии и даже на признании необходимости страданий ради искупления, на признании красоты и морали Божьего мира. В этом суть его ответа Ивану, который не удостоился “восторга” после бунта.
Так, Иов оказывается значимым звеном  опровержения богохульства.
Итак, все основные мотивы “Книги Иова” - санкционированное искушение, страдание, бунт и примирение - присутствуют в романе Достоевского, но они не сосредоточены в каком-либо герое, но распылены среди множества персонажей.
“Одинокое стояние перед Богом” - это ветхозаветный Иов. У Достоевского же - Иов соборный. Если же пересчитать страдания Иова с масштабов личности на масштабы общества, то получится апокалипсическая ситуация.
Как истинный гений, он ломает законы, делая свой слог “нарочито небрежным”, сталкивает анекдот с цитатами из Евангелия, словно настаивая на том, что вечное выступает в нашей жизни под маской буднего и случайного.
 И это так и есть - жизнь состоит из мелочей и порой единственная капля может переполнить Чашу…
 В ”Карамазовых” герои очень часто цитируют библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста героев библейские слова, могут быть различны.
в устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова опошляются, характеризуя изначально “низкую” природу героя: “Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие, - сосцы особенно!”  В Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин.
Голубь в библейской символике означает Святого Духа - третью ипостась Бога.  Уподобление Алеши Ангелу Господню тоже символично;
в критические моменты рождаются у Достоевского “подлинные” слова, не-отделимые от горения сердца. (Митя:) - Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда Твоего... Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю Тебя: во ад пошлешь, и там любить буду, и оттуда буду кричать, что люблю Тебя во веки веков!” 
Заключение
Ф. М. Достоевский прошел сложный путь духовных поисков ответов на вечные вопросы о месте человека в мире, о смысле человеческого бытия. Библия и личность Христа всегда выступали для него одним из главных духовных ориентиров, определяющим нравственные, религиозные и художественные принципы писателя. Несомненно, между Библией и последним романом писателя проходит тесная параллель. Христианский миф и библейский контекст активно участвуют в формировании идейного замысла и художественной структуры романа “Братья Карамазовы” и органично вписываются в систему поэтики романа.
Библейские мотивы присутствуют в системе отношений героев, в речи персонажей, в цветовом решении ситуаций романа.
Среди важнейших вопросов, поставленных русской мыслью XIX в., вопрос о религии занимал особое место. Для Достоевского, человека глубоко религиозного, смысл жизни заключался в постижении христианских идеалов. Рассматривая с христианской точки зрения преступление, автор выделяет в нем, в первую очередь, факт преступления нравственных законов, а не юридических. Автор изобразил человеческую душу, прошедшую через страдания и ошибки к постижению истины.
«Братья Карамазовы» - это произведение, в котором религия является основополагающим способом разрешения нравственных вопросов. «Не убий», - гласит заповедь Христа.  «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», и тогда тебе откроется истина, познать которую можно, только пройдя через страдания и лишения.
Именно в этом “проникновении” общечеловеческих вопросов, известных образов, сюжетов и мотивов в глубины литературного произведения, в их творческом осмыслении и трансформации в духе современности и будущности человечества мы видим характерную особенность мышления и творчества Достоевского, один из источников его мирового признания и значения.
Библиография.
1. Ф. М. Достоевский Полное собрание сочинений: в 30 т.- Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1976. 
2. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Сов. писатель, 1963.
3.Волошин М. Лики творчества.,ст. Достоевский и русская трагедия. –Л. Наука,1989.
4. Ветловская В. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 5.1977. Гессен С. Трагедия добра в “Братьях Карамазовых”. - В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. - М.: Книга, 1990 Гроссман Л., Ф. М. Достоевский. - М.: Молодая гвардия, 1965.
7. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия. - В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. - М.: Книга, 1990.
8. Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ. ред.  Николюкина А. - М.: Республика, 1995.
9.Флоренский П. Из автобиографических воспоминаний // Вопросы литературы, 1988, № 1.
10.Cd\ROM Русская литература. Дискавери, 2003.
11..Библейская энциклопедия в 2 т. - М.: NB-press-Центурион-АПС, 1991.