моей бабушке, Бочаровой Марии, посвящается
- Маня, Маня! – хрипло и громко зовет её со двора муж. И она знает, что должна выйти. Должна, потому что…
Медленно проходит через хату, серую, прокоптелую, и безвольно останавливается у двери – коренастая, невысокая, заплаканная и нескладная…
- Она ить, Проша, курва твоя яловая, ну что не день – то новая учмуряить! Спасу, от её нету-ть мине, Прошенька-а! – доносятся к ней певучие причитания свекрухи. – Смертоньки ей моей надо-ть, Проша.
- Маня! – требует к себе муж.
Она слышит и знает: нужно, нужно немедля выходить. Открывает дверь и останавливается на пороге:
- Звали меня, Прохор Петрович?
- О, о! Королевна! – куражится свекровь – Зовёшь тя- не дозовёсси! Таки вышла, поглядите, люди! По-палгоду кликать надо-ть!
- Тихо, мать!.. Маня, - поворачивает тяжелую голову немолодой её муж и она видит чётко его тёмное хмурое лицо. – Шо ж ты матери моей не слухаешь, а? Трудно тебе её уважить?
- Не научена она ишшо, Проша, свекровку -то уважать. Меня твой тятька покойный - дык вместе со свёкром, царство ему небесное, не так учили мужу годить и старших слухать! Они мине…
- Тихо мать, не лезь.
Прохор весомым движением крупной ладони одновременно и утихомиривает мать и подзывает Маню. Их глаза встречаются и Маня понимает – пьяный.
– Расскажи-ка мне, чем сегодня займалась, что делала, - размеренно проговаривает муж, будто творит былину. – Говори. Не боись меня. Муж твой правду любить и за её не обидить. Пр-равду, Маня, слышишь?
Маня молчит. Прячет под цветастым передничком дрожащие руки и отводит взгляд, опуская короткие редкие реснички.
- Ой, не молчи, Маня. Знаешь, я этого не люблю. Или ты скрываешь от меня чего?
Маня начинает тихонько плакать. Она знает, чем недовольна свекровь, чует и то, что сегодня её будут бить. Но вот сильно ли - уж как она ответит сейчас, как себя покажет. А не мастерица она говорить, ой не мастерица… Что сказать?
- Простите меня, Прохор Петрович. И вы, Савельевна, тоже простите, - выдавливает она тяжким шёпотом, чуть ли не с поклоном, и всхлипывает вслух.
- А за что тебя прощать? - Прохор устало присаживается на сложенные дрова и испытывающе заглядывает в лицо. – Нет, ты договаривай, договаривай…
- Я пёсика… Я с-собачку… - Маня скукоживается, сама себе закрывает краем передника рот - плач так и рвётся наружу, а муж этого не любит.
- Вот, вот оно, сучье племя! – торопит развязку свекровь, подтаскивая за шкирку толстого смешного щенка, и швыряет к сапогам сына.
Она продолжает кричать, а сын, уже и не слыша ее, в хмельном умилении любуется щенком, треплет грубыми пальцами бархатное ушко, улыбается. Даже Маня перестает вздрагивать и вытирает глаза:
- Дармоедов полон двор! И Манька твоя яловая – ни рожать, ни работать! И псина её! А всё я, я, дура старая! Ходи за ими, убирай! Жизни моей нету-ть! Хоть бы ты, Прошенька, оборонил мамку-то свою! В гроб же ж она меня со своими собаками загонить!
Прохору же щенок нравится всё больше и больше. Он ласково подергивает куцый толстый хвостик, чешет шейку в складочках, а тот валится на спину, подставляет пепельный животик, кусает ладонь. Савельевна замечает это и оскорбляется: сыну давно хотелось иметь сторожевого пса во дворе, и пусть бы завел, но почему этого, Манькиного?
- Вот что, мать, я тут вот чего решил… Ты, Мань, матери не перечь, без её больше ничего не решай, прощения проси за это…
-Простить-те, Савельевна! – торопится Маня, чем окончательно приводит выпившего мужа в добродушное расположение духа.
- Да не суетись ты!... Пёсика вот оставим… Хороший… Назвала уже как? А?
- Полк… Полканом! – радостно заикается Маня.
- Полка-аном… Хорошо-о... Полка-ан… - шепчет любовно щенку Прохор – Вот и ладно. А ты, мать, прости мою Маньку: дитё ж она у мине ещё, дитё! – он хлопает себя по коленям, встает и игриво смотрит на оттаявшую Маньку. – Эх! – шлепает её по спине. – Помиритеся, бабы, и – за стол, чем Бог послал…
-Ага, ага… Канешна... Оно канешна...- чувствует свое поражение Савельевна, и выбрасывает последний козырь уже на пути к дому, как бы себе под нос, как бы между прочим. – Канешна, а Федька-дурак, ей ишшо собачат понатаскаить, и будет у нас не хата, а цельная псюрня! Мать твою из хозяйки в собачатницу переведуть… А и то ладно… Стерпим... Не такое терпели... Дай мне силушки, Господи, святый, правый, благий мой Отченька…
- Так тебе Федька–водовоз животную продал? – каменеет Прохор.
- Не, не продал! Он пода… подарил! – Маня не понимает, отчего так быстро сгущаются тучи над её бедной головой, но укрыться уже некуда – поздно. – Я его попро … сила. И он…
- Чем с парнями-то зубы скалить, лучче б матери мужниной помогла, кобылица!... Ой, Проша, Проша. – причитает уже в сенях свекровь.
- Ты и с Федькой время нашла говорить? –уже не слыша слов матери, Прохор поднимает и словно взвешивает на руке радостно повизгивающего щенка. – Хорошо же ты мои наказы слухаешь! Я ж просил к ему, к кобелю, шобы и близко! Шал-лава!!!
Маня не успевает увернуться – щенок с визгом попадает ей в лицо и сваливается под ноги. Прохор добивает его одним крепким пинком.
- В до-ом!!! – ревёт он, и толкает что есть сил Маню к двери.
Она с трудом удерживается на ногах, позабыв о собственной угрозе, все оглядывается на неподвижное тельце, вытянувшее к небу лапки и нос. Громкий плач сотрясает нескладное тело.
Вконец разошедшийся Прохор налетает на неё в сенях, размахнувшись аршинными плечами:
- Федькин подарок жалко?! Я т-тя поучу уму-р-разуму!
Маня под градом ударов быстро оказывается на полу, извивается, пробует отползти, прикрывая то лицо, то живот, и наконец не выдерживает, просит:
- Савелевна-а… заступи-и-и…
- Прошенька, Проша, - выкатывается из за занавесок свекровь. - Отпусти её, змею! Оставь, оставь! Убьёшь – ить посодють! Не за хрен поросячий посодють! Проша-а… Прошенька... Она ж тяжелая опять! Скинуть опять могёть, Проша! Скинуть...
Маня теряет сознание…
А в грохоте сапог чудится-припоминается ей почему-то её свадебный танец, после которого все кричали «го-оррько», а крепко пьяный отец, обняв её за плечи, гнусил:
- Хуч не за хохла, Мань, а за нашего пойдёшь!.. Ты не боись, что он мне ровня в летах. Такой мужик молодую бабёнку знашь как жаловать будет? Крррепко жаловать буит! Эх, не дожила мамка глянуть на тибе, на счастьице твоё, - и плакал вязкими хмельными слезами…