У меня умер латинский попугай.
Было лето. Самый разгар. Тропики.
Таити или побережье живописного озера Титикака. Солнце и пот.
Запах жары. Бокал пенящегося коктейля с лимоном - мираж сознания.
Я лежал в гамаке с голой девочкой. Я о чем-то ей рассказывал, а она щурилась и дышала мне в щеку вздрагивающими ноздрями.
И вот, когда я рассказал все, что хотел и задумался, в тишине прозвучал мягкий стук. Совсем легкий, почти неслышный. Как будто что-то упало с крохотной высоты.
Рядом с гамаком, на пне, бывшем когда-то пальмой, стояла клетка.
Я откинул с глаз черную прядь длинных волос, которыми осыпала меня девочка, и посмотрел на клетку.
В ней жил латинский попугай. Жил всегда, сколько я себя помню. И никто не мог мне сказать, почему он латинский. Ничего латинского в нем не было. Обычный красный попугай, маленький, с зеленым хохолком и желтыми лапками, которыми он цепко хватался за жердочку. Теперь жердочка была пуста.
Я посмотрел на девочку. Она лежала на мне, очень нежная и теплая, доверчиво прижимаясь к моему бедру влажным животом, и целовала мочку левого уха. Ей думалось, что это приятно.
- Попугай умер, - сказал я.
Она разжала губки, лизнула мочку уха мокрым язычком и горько расплакалась.
Я знал, что ей будет жалко латинского попугая.
Лето текло над нами медленными лучами оранжевого солнца. Солнце казалось влажным и представлялось мне большим, упругим животом раздетой донага женщины, которая окунулась в голубую воду бассейна и теперь выходит на берег по лесенке, держась руками за сверкающий металл изогнутых перил.
Девочка плакала.
- Не нужно, - сказал я и погладил ей спину. - Красному повезло, в сущности, его могли убить.
- Кто? - удивилась девочка и посмотрела на меня сквозь искристые слезы.
- Кто угодно: ты, я, мой секретарь, твой отец, моя любовница, вон то солнце.
- Это страшно. Не говори так. - Она поцеловала меня в ямку на подбородке. При этом одна слезинка не удержалась и капнула мне на щеку. Девочка догнала ее язычком и слизнула. На щеке остался влажный след.
- Разве жизнь может быть вечна? - спросил я, сжимая ладонями ее головку и заглядывая в бархатистую черноту слегка раскосых глаз.
- А не все ли равно? - девочка подула на меня, и запахло мандарином.
- Почему ты так говоришь?
- Не знаю.
Я подумал о солнце. Я бы мог его увидеть, но мне хотелось только думать о нем. Я закрыл глаза и сказал:
- Сегодня последний день твоей жизни.
- Ты меня убьешь? - тихо спросила девочка.
- Да, в половине шестого вечера. Если тебе все равно.
Она помолчала.
Сквозь опущенные веки я видел алое марево. Это было марево солнца. Потом оно померкло, и я почувствовал на губах жаркий рот, шепнувший:
- Ты ведь меня любишь.
- Да, - ответил я.
- И убьешь?
- В половине шестого. Тебе же все равно.
- чему ты не хочешь любить меня дальше, если любишь сейчас? Я не понимаю.
- Погай умер, - сказал я.
Я ощутил, как задрожало ее маленькое тело, прижатое к моему солнечными лучами. Мне было приятно лежать в гамаке под голой загорелой девочкой и слегка раскачиваться в двух шагах от клетки, стоявшей на пальмовом пне. Глаза сами собой начали слипаться.
- Хорошо, убей меня в половине шестого, - прошептала девочка, и теперь я почувствовал, что она улыбается. - Только что ты скажешь моему отцу?
- Ты ему не принадлежишь. Он ни о чем не станет меня спрашивать.
- Почему?
- Я ведь заплатил ему за тебя. Как много лет назад мой прадед заплатил одному корсиканцу доллар за попугая, который только что перестал им быть.
- Но он же мой отец. Ему будет обидно.
- А сколько у твоего отца еще дочерей? Две, но они младше меня.
Когда они вырастут, я куплю их тоже. Твой отец обрадуется.
- И ты их тоже убьешь?
- Зачем?
- Но ведь меня ты хочешь.
- Тебя - да. Их я еще не купил. Я не знаю. Может быть...
- Ты засыпаешь? - Прохладная ладонь, словно перышко, тронула мой лоб.
- Да, это солнце. Сейчас оно усыпляет меня. Ты его боишься?
- Я боюсь тебя.
- Не надо. Я пошутил.
- Ты о чем? - Девочка устроилась на мне поудобнее.
- Я не стану причиной твоей смерти. Тебя убьет солнце. Оно убьет всех нас. Завтра. Ты слышишь, Нанна?
- Спи...
И я, послушно кивнув ей, невидимой рабыне, заскользил куда-то вниз, в бездну, где блестела ледяная луна и покалывали кожу острые звездочки.
Это была вечная сиеста. Вечная, потому что солнце ни на мгновение не садилось за горизонт и все кружило огненным кондором над нашими головами и шоколадными спинами. Шоколад наших спин таял и скатывался на гамак ручейками пота.
- Ты уже не спишь? - спросил голос девочки над самым ухом.
- Сплю...
- Нет, ты не спишь уже несколько секунд. Я заметила.
- И долго я спал?
- Не знаю. Подари мне часики, и я буду засекать время.
- Мне приснилось, что умер попугай.
- Он умер не в твоем сне. Его нет на самом деле.
- Да, ты права. Я запутался... Все это солнце.
Почувствовав, что я хочу встать, девочка соскользнула с гамака на землю.
У меня затекли правое плечо и шея. Еще бы, когда на тебе лежит живой человек! Пока живой.
Я приподнялся на локте и поискал глазами Нанну. Она стояла в море солнечных брызг и смотрела в даль синего океана, плескавшегося внизу, под скалой, на которой пристроилась моя белая вилла.
Я увидел девочку со спины. Она была худенькая, но очень стройная, с крепкими ягодицами и гладкой кожей.
Подняв руки высоко над головой, Нанна слегка покачивалась. Ее узкие бедра по очереди напрягались.
У нее были замечательные бедра. Я любил класть на них ладони и слегка поглаживать вверх-вниз. Под ладонями чувствовалась жизнь. Это была ее жизнь, принадлежавшая мне.
Я сел в гамаке.
Нанна нагнулась и стала надевать плетеные сандалии. Я купил их ей в Алжире, куда ездил месяца два назад с нашей делегацией, возглавляемой Гавриловым.
Ремни сандалий оплетали икры девочки до самых колен.
Теперь она стояла ко мне полубоком, и я обратил внимание на то, что ягодицы потеряли при этой позе свою округлость и образовали со спиной единую, плавную дугу. Это было красиво.
Я встал и тоже потянулся, чтобы размять плечо.
На мне были белые полотняные брюки, местами посеревшие от пота. Я не люблю лежать совсем раздетым, в отличие от Нанны. Наверное, немного стесняюсь девочки, но дело не только в этом. Убежден, что, когда встречаются мужчина и женщина, один из двух должен быть хотя бы слегка одет. Иначе ощущения притупляются.
Нанна завязала ремешки и подхватила лежавшее прямо на раскаленной гальке платье. "Платье" - сильно сказано. Скорее просто легкая полупрозрачная ткань, которую удобно снимать и надевать через голову.
Перебросив эту своеобразную тунику через плечо, девочка оглянулась на меня и увидела, что я стою и слежу за ней.
- Я тебе нравлюсь? - лукаво спросила она и приподняла на ладошке персик левой груди.
- Ты куда?
- Пойду приму душ. Очень жарко.
- Да, хорошо. Я сейчас тоже приду
- Жду, - улыбнулась Нанна и пошла по песчаной дорожке к вилле.
Ягодицы ее снова стали округлыми и упруго терлись при ходьбе друг о дружку, как две нежные булочки.
Я посмотрел на море. Оно было таким же, как и несколько часов назад, когда мы с девочкой пришли поспать в гамаке.
Попугай лежал на дне клетки.
Вернее, я увидел просто красный пушистый комок с вытянутыми лапками. Красному комку было лет двести, не меньше.
Клетку я тоже получил по наследству от отца, который унаследовал ее от моего деда, а тот от прадеда своего - Ивана.
Прадед Иван был стариком сумасшедшим и терпеть не мог животных. Но как-то раз ему случилось пройтись по базару на Корсике, и там он увидел этого латинского придурка из отряда пернатых. И купил. Вместе с клеткой.
Так попугаи стал живой традицией нашего старого дворянского рода. Мне теперь было жаль, что вся традиция превратилась в мертвый комок пуха с лапками. Она того не заслуживала. Я к ней привык. Подняв клетку за колечко, я понес ее домой.
- Знаешь, - сказал я, миновав стеклянную террасу и подходя к распахнутой двери ванной. - Через два часа у меня самолет на Париж.
Нанна стояла на мокром кафельном полу и, зажмурившись, подставляла мордашку под прохладные струи душа. Черные волосы прилипли к спине и повторяли ее плавный изгиб.
- А зачем тебе в Париж?
- Я должен встретиться с Гавриловым.
Она опустила голову и посмотрела на меня. По лицу ее быстро-быстро скользили ручейки воды.
- Когда ты вернешься?
- Не знаю. - Я пожал плечами и почувствовал, как клетка стукнулась о косяк двери. Попугай, наверное, от этого перекатился на другое место.
- Мне еще нужно будет позвонить нескольким женщинам. Я давно их не видел.
- Позвонить, чтобы встретиться? Просто позвонить ты можешь и отсюда. - Она кивнула на телефон, стоявший тут же на тумбочке под стеклянным колпаком, чтобы в него не попала вода.
- Разумеется, мы встретимся с ними. Я устал без женского общества.
- А я?
- Ты - девочка. Я говорю о женщинах.
- Ладно. - Нанна снова подставила лицо под душ. - Тебе приготовить что-нибудь поесть?
- Нет, спасибо. Но если ты сделаешь мне несколько бокалов манго со льдом, я буду тебе весьма признателен.
- Манго кончилось.
- Уже?
- Да. Продавец с Порт-Морсби сказал, что на плантации забастовка.
- Что же ты пьешь?
- Мандариновый сок.
- А на мандариновых плантациях все спокойно? Что говорит об этом твой продавец из Порт-Морсби?
- Ничего не говорит. - Нанна набрала воды в рот и пустила фонтанчик в стену. - Значит, спокойно.
- Бардак! - выругался я. Новость меня крайне возмутила. Я не очень люблю сок манго, но сегодня хотел именно его.
- Ты будешь укладывать мне волосы? - поинтересовалась девочка, споласкивая подмышки.
- Да, у меня пока есть время. Хорошо, тогда через пять минут выйду. Я прикрыл дверь ванной и поставил клетку на пуфик в передней. Теперь мне нужно было о ней не забыть перед уходом.
В гостиной было прохладно. Я даже поежился.
Вообще, вилла мне нравилась. Она прекрасно оборудована всевозможной техникой, облегчающей жизнь. Хотя для меня она просто дом свиданий, где я всегда могу найти свою смуглотелую девочку с чарующим именем Нанна.
Полюбил я ее как раз за это имя. Вернее, полюбил имя, а уж потом - его хорошенькую хозяйку.
Я был тогда на Филиппинах, на острове Миндоро. Помню, Гаврилов на встречу не явился - потом оправдывался по телефону тем, что отравился кокосовым молоком, - и я остался сидеть в кафе в полном одиночестве.
Не хотелось мне уходить в гостиницу еще и потому, что на улице только что зарядил тропический ливень, которого здесь ждали все, кроме меня, заехавшего в эту глушь только ради делового разговора с Гавриловым, Так вот и получилось, что кокосовое молоко, с одной стороны, и тропический ливень - с другой, свели меня в стеклянном филиппинском кафе с одним из местных жителей. Каким-то чудом оказалось, что он говорит по-английски. Манипулируя доброй дюжиной слов, он сумел мне за время часовой беседы втолковать, что порядком поиздержался и хотел бы попытаться возместить непредвиденные расходы: жена - женщина, видимо, суровая, вынудила его за день до этого купить-таки трактор, но теперь у них на семью из всех денежных знаков осталась только какая-то шведская или датская монетка с дырочкой посередине. А моему новому знакомому, разумеется, хотелось иметь больше.
Слушал я его поначалу не слишком внимательно, думая о подлеце Гаврилове и местном климате. Но тут я уловил, что старик упоминает чье-то имя, показавшееся мне привлекательным; Нанна. Было в нем нечто сладостное и тягучее.
- Кто она? - спросил я, жестом обрывая словесный поток собеседника, уже начавшего какую-то новую тему.
- Моя дочь, - совершенно отчетливо ответил он и отхлебнул полрюмки "Столичной", купленной им здесь же, в кафе, на мои деньги.
- Сколько ты за нее хочешь?
- Что? - Он явно понял смысл только глагола.
- Хочешь денег, старик? - задал я вопрос попроще.
- Да.
- Отдай мне Нанну.
Он опять не понял, закивал, повторил, что Нанна его дочь и так далее.
Тогда я поднял из-под стола свой кейс, открыл его на глазах озадаченного аборигена и выложил на стол толстую пачку долларов.
- Это трактор, - пояснил я. Он понял. Заулыбался. Тогда я напомнил условие: - Нанна, старик, Нанна.
- Да, да! - Он уже не мог оторвать алчного взгляда от денег, сложенных в ровный прямоугольник.
Мы посидели в кафе еще некоторое время. На приход Гаврилова я уже не надеялся и теперь просто пытался переждать дождь. Последнее является, кстати, не самым дурацким занятием. Можно, скажем, колоть кокосовые орехи головой...
В конце концов мы плюнули на непогоду и побрели искать в воде хибару моего тракториста.
Она оказалась предусмотрительно водруженной на высокие шесты, так что мокро ей было только сверху.
Хибара была двухэтажной. Под ней, как в гараже, стоял трактор, видимый теперь в волнах только как кабина с трубой. Остальное заливали бурные филиппинские воды.
По плетеной лесенке мы поднялись на помост и вошли в дом.
Уродливые, голопузые существа - меньшие дети старца - сидели в углу комнаты и тихо смотрели видео. С потолка капало, и по экрану текли струйки.
Жены его я так и не увидел. Должно быть, она сидела в тракторе.
На зов отца, громко ставшего выкликать ее изумительное имя, в проеме второго этажа возникла изящная фигурка.
Увидев меня, девочка испугалась и перестала спускаться, но старик крикнул ей что-то такое, отчего она молнией сбежала к нам вниз и бросилась мне в объятия.
После прогулки под ливнем я был настолько мокр в своем весьма официальном костюме - при галстуке даже, - что легкое платьице девочки вмиг превратилось в только что выстиранную тряпочку, которая прилипла к ее телу. Так я понял, что не зря хочу подарить заискивающе улыбающемуся человеку новый трактор.
Когда через несколько минут мы прощались, мне показалось, будто он переживает теперь лишь оттого, что не может обслужить меня по первому классу, то есть завернуть мою покупку. Думаю, при той погоде доставить девочку в гостиницу упакованной было даже не смешно.
Как выяснилось очень скоро, в отличие от отца Нанна не владела ни единым иностранным словом. Хотя, вообще, отдохнув и обсохнув, стала весьма словоохотливой.
Поскольку за два дня, проведенных с ней на Филиппинах, мне не удалось выяснить, что она, в сущности, обо всем думает, я решил лететь первым делом в Лондон, где девочку приняли на ускоренные курсы английского языка.
Пока она училась, я успел разыскать Гаврилова, поехавшего выгонять из себя кокосовую заразу в Сочи, припер его к стенке и выяснил, наконец, сроки выхода моей последней - на тот период - книги. Сроки были приемлемыми, и я несколько успокоился и задумался, куда бы поселить Нанну, когда она заговорит по-человечески.
Выбор мой пал на остров в Тихом океане, который я лет за пять до того застроил довольно уютной виллой. Островок был маленький, так что одна только вилла на нем и помещалась. Почти все это время остров пустовал. Теперь я занялся его благоустройством, поскольку отныне ему предстояло стать гнездышком для моей маленькой туземочки.
Японцы, вызванные мной, прищурились и наладили весь комплект необходимой для ощущения комфорта аппаратуры за два дня. Йен у меня под рукой не было, поэтому расплатился я долларами. Никто не обиделся.
Нанна пленила меня. Через месяц я переправил ее из Лондона на остров и был приятно обрадован ее прелестным воркованием. В сравнении с ним мой английский, приобретенный в спецшколе на Кутузовском проспекте, явно проигрывал. Так я обзавелся этой уютной, по-восточному кроткой рабыней.
В моем гамаке ей исполнилось шестнадцать.