* * *
Тут к Полине неожиданно и невесть откуда вернулся Виктор – спившийся и без денег. Пожалела, приняла. Думала, поможет строиться.
Не тут-то было – тебе, мол, надо, ты и валяй.
А сам часами сидел на лавочке – один или с такими же забулдыгами. Потягивал сивуху прямо из горла, заедая яблочком, или что там в огороде выросло. И гнал пургу.
То ли он Дом своим отказом прогневал, то ли ещё что, но вскоре и Виктора не стало – захирел и помер.
А Полина закупила кирпич, песок, цемент. Наняла поначалу рабочих. Потом всех разогнала, засучила рукава и стала класть стены сама.
Было это уже в начале восьмидесятых, а Полина – 13-го года рождения, то есть ровесница моей мамы.
Значит, размешивала раствор, лазила по лестнице туда-сюда с цементным ведром и кирпичами – бабуля под семьдесят пять.
Но эта “бабуля” ещё и пела на лестнице во время трудового своего подвига, чем приводила меня в восхищение.
Распевала советские и русские шлягеры – они до сих пор популярны, - молодым серебристым голоском. Который я про себя назвала “комсомольским”, заслушиваясь её звонким пением за прополкой собственных грядок.
Так у Дома появилась кирпичная пристройка – большая комната-зала (для Андрюшеньки) и тёплая ванная с туалетом – для Светочки.
Освободившуюся часть площади предприимчивая Полина сдавала дачником, покупая на эти деньги оконные рамы, краску и обои для внутренней отделки.
Разросшийся Дом был её гордостью. Она водила гостей по новым апартаментам как на экскурсию, подробно рассказывая, кто где будет через несколько лет обитать, когда Андрюша женится, где будут играть внучата и Светочка с ними - она ведь так любит малышей!
Где какая будет мебель, светильники и ковры.
Ковры необходимы, потому что детям нужно тепло, а одного газового котла на все комнаты теперь не хватает, и в полу из щелей дует.
Ну да это ничего, временные трудности.
Был бы Дом.
Однако, сам Дом уже не желал слышать ни о каких “временных трудностях”, требуя к себе постоянного внимания сегодня, сейчас. И злобно мстил за все недоделки промерзающими стенами, ледяным дыханием оконных рам и пола.
То ли от этого холода, то ли от комсомольского трудового подвига на лестнице под грузом, но у Полины вдруг согнулся позвоночник, стали болеть кости таза, ноги и руки, да и вообще всё тело.
Она не сдавалась, растиралась водкой, иногда принимая внутрь глоток-другой, по-прежнему тянула все дела, опираясь сначала на палку, потом на костыль.
По выходным приезжали дочки с Андрюшей, привозили продукты и кости для собак. Полина всегда любила и жалела животных, привечала больных и бездомных псов и кошек, по вечерам скликала своих питомцев из окна.
И, когда кто-то из них надолго исчезал, звонила мне, слёзно умоляя сходить на соседние улицы и поглядеть – не сбила ли машина, не погрызли ли кота собаки...
Помню, как она страдала, когда пропал её красавец Бобик, сын моей Альмы.
Наверное, кто-то польстился на пушистую шкуру, – тогда, перед перестройкой, пошла мода на собачьи шапки.
Потом грянула и сама перестройка.
Полина, в отличие от большинства обитателей посёлка, осталась убеждённой коммунисткой, исправно платила в первичку членские взносы и нещадно костерила “предателей и перерожденцев”.
Ей нравилось, что мы с ней по одну сторону баррикад, в то время как дочери, особенно работающая в Газпроме Тоня, перерождались и борзели на глазах.
Особенно это стало заметно, когда настала эра тотальной приватизации.
Примчались к матери - имение надо срочно приватизировать!
При мысли, что наконец-то детище и сокровище станет её безраздельной собственностью, у Полины сладко замерло сердце, и она сходу согласилась.
А Нехороший Дом понял, что настал его звёздный час.
Для приватизации понадобилось множество документов. И как-то сам собой возник вопрос, который Полине совсем не понравился – кому что достанется после её смерти.
Никакая не смерть входила в её планы, а большая дружная семья с кучей правнуков, наполнившие дом детские голоса и смех...
Тех, кого бы она кормила манной кашей и укачивала в колясках, пела песенки, рассказывала были-небыли о долгом и трудном своём пути. Показывала почётные грамоты, старые письма и фотографии, для чего, конечно же, надо будет купить хороший альбом.
Она, Полина – глава, эпицентр этой замечательной семьи, её сердце...
А когда совсем состарится, все будут ухаживать – за Светочкой и за ней. Тоже кормить с ложки манной кашей, мурлыкать на ухо её любимые “Землянку” и “Уходили комсомольцы”.
И будут, как прежде, звонить по праздникам с поздравлениями из парторганизации, присылая цветы и открытки. Навещать соседи, благодаря за всё, что она сделала хорошего для посёлка, за всю свою долгую славную жизнь...
А потом она с тихой улыбкой и сознанием выполненного долга уйдёт, уснёт, прощально сжимая в слабеющей руке тёплый детский пальчик…
Долгая – от слова “долг”.
Однако, как ни крути, делить Дом всё-таки было необходимо. Как знать, вдруг Соня или Тоня надумают с кем-то соединить свои немолодые жизни, или Андрюшина жена не поладит со свекровью, да и инвалидку Светочку надо обеспечить на случай опекунства...
И скрипя сердце согласилась Полина выделить каждому долю. Пристроенная зала, само собой, досталась Андрею, старая часть дома с кухней и кирпичным санузлом – Свете, апартаменты вымершей фаининой семьи - Соне, а верх с кружевным балкончиком – Тоне.
Антонина сразу же принялась свой чердак перестраивать, в результате чего и ощетинился Дом крышей-гильотиной с повёрнутой в нашу сторону бойницей.
Но основные неприятности начались при делёжке участка.
НарезАли в посёлке всем по 10 соток, у Полины было 11, 3.
Но всё равно на пятерых смехотворно мало.
Андрею она выделила 4, 4 сотки, себе со Светой – 5,5, Соне досталось – 1,1, только чтоб пройти к дому. А Тоне и вовсе не хватило.
Начались скандалы, истерики. Полина успокаивала – впоследствии возьмёшь над Светочкой опекунство и получишь нашу долю.
А Дом слушал эти ссоры да обещания и в радостной злобе звенел непромазанными окнами.
Ишь ты, опять делить его надумали, на части рвать!
Даже не замечает глупая Полина, что теперь Тоньке для получения земли потребуется не только её, полинина смерть, но, в перспективе, и светкина – кому охота возиться с инвалидкой.
Только б опекунство оформить с правом наследования.
Однако, несмотря на хвори, помирать Полина отнюдь не собиралась, и вообще была из породы долгожителей.
Поэтому Тоня решила пока что поискать себе две-три сотки у соседей.
Вспомнилось, что с востока прежде проходила когда-то сливная канава, да и с юга располагался бесхозный участок, откуда соседи отрЕзали себе по кусочку.
Потом Мособлисполком выделил его одной заслуженной агрономше (10,3 сотки), которая построила дом и продала нам.
Наступление началось с востока – за канаву соседа Сени (имя изменено).
Баталии разыгрались не на шутку – вопли, драки, газовые баллончики и даже полинин костыль, которым она лихо фехтовала.
Потом кто-то кого-то толкнул и, само собой, заявление в милицию “об избиении”.
Протокол, судебное разбирательство...
Однако “привлечь” соседа не получилось – объявили амнистию.
Пришлось открывать второй фронт.
Южный - против моего благоверного супруга.
Бесконечные жалобы, комиссии, экспертизы, замеры.
И опять, как ни крути, лишней земли у нас не обнаружили – даже чуть меньше положенного.
К северу Дому тоже двигаться некуда, дальше – газовая магистраль и шоссе.
А на западе – тупик. Госсобственность без названия.
И тогда Дом повелел Тоньке идти во власть. Что та и сделала, подговорив подругу выдвинуть на собрании жителей её кандидатуру в уличком.
Должность хлопотная, желающих конкурентов не было, проголосовали единогласно, кроме благоразумного Сени.
А мы с Борисом были четырьмя руками “за”, уповая, что общественно-полезный труд вызволит бедную Антонину из рабства у Нехорошего Дома.
Но Дом лишь смеялся, звеня непромазанными стёклами.
И над нашими наивными упованиями, и над восьмидесятилетней Полиной, дежурящей с клюкой на пограничной канаве. И над пожилыми сёстрами, забывшими, “сколько человеку земли нужно”, спускающими остатки жизни в сенин сливной сток.
И над Андрюшей, который по выходным, вместо того, чтоб искать себе хорошую жену - тоже теперь по дОмову велению да материному хотению бродил по участку с рулеткой. Или, подобравшись по лестнице к печной трубе нашей бани, колотил по ней кувалдой.
И над сонмом тутошних и столичных чиновников, которых отныне будут терзать бесы под началом облечённой властью Антонины, мобилизуя на поиски “поддельных документов”.
Над депутатами местного разлива, для которых она будет собирать подписи избирателей в обмен на “ходатайства”.
Над всякими там БТИ, комиссиями, экспертами, свидетелями и судьями, тоже втянутыми в изматывающую смертельную пляску под дудку Нехорошего Дома.
Затем Тоня, убедившись, что и от хождения во власть особого проку нет (на очередном собрании её со скандалом переизберут как использующую эту самую власть не по назначению), уговорит мать подать на обоих соседей в суд – по поводу захвата ими сточной канавы и метрового просвета между банями.
Полине будет уже за восемьдесят.
Понадобятся истцы – представители потерпевшей, которыми и станут, само собой, Тоня с Соней и примкнувшим к ним Андрюшей.
И под стекольное хихиканье Дома Полина подпишет исковое заявление.
Не ведая, что вынесла себе смертный приговор.
Тяжба продлится много лет. Экспертизы, комиссии, повестки и прочие хождения по мукам.
Поначалу оба ответчика исправно ездили на заседания, даже я пару раз сподобилась.
Но вовремя опомнилась, расслышав за кулисами торжествующе-кладбищенский смех Дома да свист его косы.
Ужаснулась и перестала пускать туда Бориса, у которого начались из-за стрессов проблемы со здоровьем.
Ладно, будь, что будет.
И Полина всё больше слабела, недомогала. С дочерьми часто ссорилась, особенно с Тоней.
В какое-то время семейка вдрызг разругалась и сёстры перестали навещать старуху, бросив со Светкой на произвол судьбы.
Хорошо, что соцпомощь ещё доставляла тогда продукты немощным и одиноким. Но ведь надо было стряпать, стирать, переворачивать Свету на кровати, выносить помойные вёдра.
А тут боль такая, что саму бы Полину кто на другой бок перевернул…
Основные проблемы были с водой.
Сердце обливалось кровью, когда видела из окна скрюченную бабку, передвигающуюся с ведром от колодца к крыльцу при помощи табуретки.
Однажды не выдержала, прибежала. Донесла ведро и взяла слово, что всегда будет, когда что надо, звонить мне.
Обнялись, будто и не ссорились.
Да мы действительно не ссорились из-за суда, не выясняли отношений, я вообще этой темы избегала.
Полина иногда сама заводила разговор, что вот, хорошо бы поставить по весне новый забор – старый-то совсем завалился...
И опять я играла со Светой, которая радовалась, повторяя:
- Не надо ругаться и
- Не надо болеть.
Приносила им ёлочку на Новый год, цветы к восьмому марта, домашнюю стряпню, продукты из магазина, лекарства.
Наливала воды в расширитель и кастрюли, если долго не приезжал Андрюша.
Он будет последним, кто отречётся от Полины.
Она очень по нему скучала.
Снова и снова усаживала меня за стол, доставая старые фотографии, письма и грамоты, рассказывала в который раз свои истории, не желая отпускать.
А мне, как всегда, было некогда, спешила домой к недоконченной книжке и прочим делам.
Может, из-за этой моей мизерной помощи и возненавидела меня окончательно Антонина, вымещая злобу на матери.
Полина часто повторяла:
- Она на меня из-за тебя кидается...
Поняв, что бойкот не удался, сёстры к лету снова перебрались в Дом. Скандалы возобновились.
Полина в слезах звонила, жаловалась, но мне дорОга туда отныне была заказана. Любая встреча с сёстрами заканчивалась площадной бранью.
Самое мягкое из обвинений – я хочу завладеть Домом.
Полина действительно в беспомощном исступлении грозила лишить их наследства и завещать всё детям-сиротам или КПРФ.
Но более всего доверенные истицы опасались почему-то меня.
Пришлось даже в суд написать, мол, это всё равно, что подозревать мальчика, который переводит старушку через улицу, будто он собирается вырвать у той сумку.
Впрочем, и такое, наверное, бывает…
Сеня поведал, что судья в ответ на моё зачитанное вслух заявление, смахнул слезу:
- Мальчика жалко.
Ловушка под названием “дело о наследстве”, где мы все, и в первую очередь Полина, стали заложниками Нехорошего Дома, захлопнулась.
Добрые соседи обернулись “нехорошими мальчиками” - любая наша попытка помочь “неходячей” преодолеть жизненную дорогу теперь толковалась как намерение завладеть её сумкой.
Которую наследники-истцы с нетерпением поджидали на той стороне полининого бытия.
Мы были уже не соседями, а ответчиками, когда “всякое слово и действие может быть истолковано не в вашу пользу”.
Да и прочие друзья - знакомые допускались “к телу” строго по критерию – с кем ты?
Тогда Полина стала названивать во всевозможные общественные и прочие организации и учреждения, включая больницу, администрацию, милицию, суд...
Но все инстанции уже были предупреждены сёстрами-наследницами о “спятившей бабке”.
Знакомая история, начиная со времён короля Лира и пьесы “Перед заходом солнца”.
А если кто и отваживался войти во двор, залитый нечистотами и охраняемый бродячими собаками, которых сёстры специально прикармливали, и проникнуть через псарню в полинину дверь, то, увидав на койках две высохшие согбенные фигурки в тряпье, грязи и зловонии, в панике ретировался.
Потому что Полина сходу начинала жаловаться и кричать, Светка – мычать, и ещё пуще лаять собаки.
Потом конфронтация достигла апогея.
Полина перестала пускать наследников в кухню, требуя, чтоб они “убирались вон”.
А сёстры разжигали во дворе костёр вблизи нашего гаража и на огне стряпали.
Лето стояло засушливое, мы не могли заснуть, опасаясь пожара.
Потом Соня взялась возводить кирпичную пристройку с выходом в тупик.
Полина говорила:
– Чтоб народ не видел, когда они мать убьют и втихую отсюда вынесут.
Ни телевизора, ни радио...
Даже свой старенький ВЭФ я не рискнула ей передать - случись в вилке замыкание, не отмоешься.
- Заживо похоронили, – сетовала Полина.
Мол, Светка от тоски всё время грызёт ногти, да и сама она боится действительно рехнуться в этой гробовой изоляции.
К тому же – всё болит и никакой помощи.
Однажды её-таки забрали в больницу, но через несколько дней выписали. Запросилась домой, из-за Светы.
Санитары, поняв, что им не заплатят, в сердцах свалили с носилок на койку, как мешок с картошкой.
Страшная боль, невозможно дышать. Видимо, перелом ребра…
- Ничего, бабка, до свадьбы заживёт.
С тем и уехали.
- За что? Ведь я - человек... Эту их больницу помогала строить, газ проводить, - рыдала в телефон Полина, - Трубы им добывала в первую очередь...
Где справедливость?
С тех пор передвигаться ей стало невозможно даже со спасительной табуреткой.
Почти ползала на кухню и обратно, опираясь то на стол, то на комод.
Единственным окном в мир оставалась телефонная трубка, а собеседницей - я.
Даже бывшая подруга, обладающая телефоном, перешла на сторону наследниц-дочерей.
Полина жаловалась, что её “накачивают снотворными”. Что она целыми днями вынужденно спит, а потом трещит голова и тошнит, как с похмелья.
Спрашивала меня, проснувшись, который час на дворе, день или ночь.
Однажды, открыв глаза, она увидала, что комната пуста – исчезли холодильник и почти вся мебель, кроме шкафа.
В тупик действительно приезжал грузовичок, что-то в него таскали тяжёлое.
Потом пропали все документы из шкафа вместе с письмами, грамотами и фотографиями.
- Всю мою жизнь украли! – опять рыдала Полина, - теперь я никто...Видать, завещание искали. Скажи, куда обращаться, должна быть где-то защита!
Я ж их холила-лелеяла, как кукол обряжала...
Тонька станет надо мной – “Когда ж ты, наконец, сдохнешь?” Разве можно такое матери?
И старшая не лучше, она за деньги у Тоньки в шестёрках.
Андрюша, и тот меня предал, - молчит, не заступится...
Я ж для них этот дом... своими рученьками…
Она звонила всё чаще (“У меня никого теперь нет, кроме тебя”), снова и снова повествуя о своих заслугах перед людьми. И никак не желая примириться с мыслью, что никто из властей, друзей и соседей за неё так и не заступится.
Потом я стала привыкать и к её, и к своим хворям.
Было, как всегда, некогда. Слушала краем уха, прижимая плечом трубку и одновременно управляясь с клавиатурой компа.
Страшнее всего было ощущение бессилия. Тупик наш безмолвствовал, только слышался в трубке леденяще-стекольный хохот...
- Я расскажу о тебе. - пообещала как-то, - Напишу.
- В газету? – обрадовалась она, – Можно в “Советскую Россию”. Или в районную.
- Нет, в своей книжке.
- Ох, а как же я прочту – очки-то слабые, совсем не годятся.
- Прочтёшь.
Она поверила.
И я теперь твёрдо знала - напишу и прочтёт.
Иногда Полина плакала, что голодает, и вообще рассказывала всякие ужасы про пыточное своё житьё, - уже отличить действительность от вымысла не представлялось возможным...
Время от времени умоляла принести что-то от сердца, давления, бутылку молока или водки (“для растирки – всё болит”)...
Когда сёстры отлучались, я побыстрей отливала в бутылку молоко из кастрюли в холодильнике, совала в пакет ещё что-нибудь съестное и лекарства.
О водке, разумеется, не могло быть и речи – засудят!
Отбиваясь от собак, подавала пакет Полине в форточку.
Она благодарно сжимала мне пальцы, – каким крепким было это пожатие!
Несмотря ни на что, ей так хотелось жить...Хоть и говорила порой, что только ради Светочки.
Практически никогда не удавалось кого-нибудь уговорить передать пакет вместо меня, - никто не желал рисковать и нарываться на скандал.
Косились подозрительно (все знали, что именно она подала на нас в суд).
Ох, неспроста пионер переводит бабку через улицу!
- А в Бога я верю, - говорила в трубку Полина, - Неважно, что коммунистка, у нас тоже ничему плохому не учили. Мы за народ, как и Бог...
Я вот что тебя попрошу, милка...Будешь в церкви - стань на коленки перед Богом и помолись за меня.
Чтоб простил, коли в чём виновата. Он же правду видит …
Был не помню какой церковный праздник, в храме земные поклоны запрещены.
В точности исполнила просьбу - вопреки уставу опустилась на колени перед большим распятием, представила Полину рядом, мы вместе поплакали и помолились.
Чтоб простил и не дал душе погибнуть…
Она всё чаще жалела о судебной тяжбе между нами, собиралась звонить в суд и прекратить дело.
Мечтала, - вот, поставим новый забор с калиткой, и я снова смогу её навещать с внутреннего входа...
После таких заявлений по ту сторону провода обычно вспыхивали скандалы с криками, грохотом и обоюдными проклятьями.
Во время очередной свары – внезапный треск и короткие гудки. То ли оборвали провод, то ли аппарат об пол грохнули.
С тех пор телефон замолчал.
Полина ещё долго не сдавалась.
Приподнявшись на койке, истошно жаловалась улице в форточку на творящиеся в отношении неё издевательства и беззакония.
Перечисляла свои заслуги, взывала к народу и власти, требовала защиты и наказания обидчикам, сулила любые деньги.
Прохожие спешили мимо. Некоторые останавливались, пробовали подойти ближе, но тут из дверей крыльца чья-то бдительная рука спускала собак.
Многоголосый лай отпугивал даже самых любопытных и корыстолюбивых – (мол, вдруг и впрямь что-то перепадёт от шизанутой?)
Яков Яковлевич, ветеран и общественник, спросил как-то на улице моего Бориса - что там за вопли всё время из окна?
- Так это Полина.
- Да ты что? А я думал, она померла давно. Значит, совсем спятила, вон оно как...
Борис махнул рукой – оба куда-то торопились.
Яков Яковлевич проработал с Полиной в уличкоме не один десяток лет...
Потом наступила тишина.
Говорили, что Полина совсем плоха и не встаёт.
Оставалось лишь молиться за болящую Пелагею и делать духовное упражнение, которому меня научил один монах.
Как можно шире раскинуть руки, как бы вмещая всех, кого любишь, а затем медленно скрещивать их на груди, заключая в объятия нуждающихся в помощи и защите.
В Божьей и твоей. Святые так молились за целый мир...
Ну а я, грешная, мысленно перечисляя родных и знакомых, теперь прижимала к себе и высохшее тело Полины, явственно, до слёз, чувствуя запах её седых волос – наверное, спутанных и давным-давно не мытых.
Она ещё по телефону жаловалась, что дочери обсыпают ей голову каким-то белым порошком – мол, не иначе, хотят отравить.
По этой же причине боялась принимать от них пищу.
Вот так. Даже если удастся ей что-то передать – отравят, а нас привлекут.
Отомстили, мол, злые соседи за судебную тяжбу.
Стыдно признаться, но именно это думалось.
Порошок. Наверное, от вшей…
Обесточив Полину, Дом снова взялся за нас.
Тоня с рулеткой, как ни глянешь в окно, опять несла вахту на границе, готовясь к “последнему и решительному”.
Борис письменно отвечал на повестки, психовал, по утрам зашкаливало давление.
Он теперь почти всё время лежал.
Все домашние заботы обрушились на меня, плюс сайт в интернете и новая книга, плюс ещё какие-то бури на солнце.
К зиме мы совсем свалились – сначала я с сердечной аритмией, потом Борис с давлением.
Суд опять состоялся без нас.
Сеня сообщил, что всё в порядке, в претензиях на нашу землю истцам отказано.
- Думаете, это конец? - обрадовала нас Соня при встрече, - Это только начало.
(продолжение следует)...