Сегодня он снова пришёл на свою улицу, чтобы взлететь. Отправная точка – разбитый фонарь. Он пробовал взлетать из других мест, но у него не получалось. Только отсюда можно было подняться в городское небо. Он нашёл это место случайно, как обычно находят самые важные места в жизни. Однажды брёл из ниоткуда в никуда с пустой головой и тревожными глазами. Брёл и брёл, как летучий призрачный «Голландец», бороздя моря площадей. Никем не узнанный, не признанный, не согретый. И пустая голова его клонилась долу (можно ли так сказать?), клонилась всё больше, почти касаясь ног его. Но вдруг… Всегда бывает вдруг. И никто не знает, откуда и от кого исходит сей импульс. Итак, вдруг что-то заставило его остановиться именно в этом месте своей улицы. Да, он оглянулся и узнал свою улицу. Возле кирпичного дома под разбитым чёрным фонарём остановился он. И поднял, запрокинул, запустил взгляд свой в звёздную высь. И стоял так целую вечность, и пустая голова его закружилась. Она кружилась всё сильней, всё пуще – запущенный детской прозрачной рукой волчок. А потом он почувствовал, как поднялись его невесомые ладони, как он неловко захлопал ими. И как не стало тротуара под ногами, и как медленно уменьшалась, оставаясь внизу, знакомая улица с горящими фонарями и одним – чёрным, разбитым – его. Он летел над городом – призрачный летучий «Голландец», никем не узнанный, не увиденный. И было тепло и едино со всем в мире. С лежащим внизу городом, с небом, со стеклянными звёздами, с мохнатыми облаками. Он был капелькой крови, бегущей вместе с другими горячими капельками по удобным знакомым венам. Бегущей к красному доброму сердцу. Дальше, дальше – в центр: к огромному, любящему, всех вмещающему сердцу. И он вспомнил некстати или кстати про свой дом и про маленькую светловолосую девочку, оставленную в нём одну. Он вспомнил про свою дочь. И сразу, одномоментно оказался над, возле, под чёрным фонарём на улице. Он пошёл и по дороге стал вспоминать, почему его дочь – одна дома. Кажется, у него была жена. И он старался вспомнить жену и не мог её вспомнить. Ни имени её, ни слов, ни глаз, ни тела. Она ушла от него с молодым красивым успешным мужчиной. Уехала на белом коне или уплыла на белом пароходе по морям, по волнам в далёкую дальнюю даль. Точно, она уплыла и забыла про маленькую тихую дочь, любящую запускать прозрачной рукой пёстрый волчок с нарисованными заснеженными ёлочками. Он смотрел на волчок, и у него начинала болеть голова. Часто и дико начинала болеть…
Или нет: его жена умерла. И её торжественно хоронили в красивом алобархатном гробу. Он смотрел ей в лицо, и не узнавал его, тела не узнавал. А алобархатный гроб медленно и тяжело ехал в земляную дыру. И девочка осталась одна дома и, наверное, запускала волчок. Так, умерла жена или уплыла на белом пароходе? Не вспомнить. Никак не вспомнить. Он шёл домой, где его ждала тихая светловолосая дочь, и у него болела голова. В такие моменты он проклинал свою жизнь и весь мир. И всех матерей и свою мать, решившуюся дать ему шанс стать кем-то, материализоваться, воплотиться, вырасти из семени в существо с руками, ногами и мозгами, чёрт бы их побрал! Он проклинал акушерку за то, что она не придушила его сразу, а приняла - маленького, испуганного, дрожащего – в свои руки, перепроводила его в этот свет желаний и боли…
Где же жена? Интересно, она уже дома или еще на работе чертит свои дурацкие чертежи вечных двигателей? Она свихнулась на вечных двигателях после того, как они убили троих неродившихся детей. Они поженились и мыкались по углам. У них не было квартиры, работы, денег. Но в её животе то и дело, начинали вызревать новые жизни. И они методично, как только понимали, что те скоро постучат в их существование, решали отправлять их обратно. Они не пускали своих детей в общество живых. А дети были еще слишком зависимы от родителей и скорбно, со слезами выполняли их первую и последнюю страшную волю – отправляться обратно. Они не давали им шанса вочеловечиться. И когда убили третьего, жена свихнулась и стала чертить чертежи вечных двигателей. Потом появился дом, родилась маленькая дочь и жена уехала. Или умерла. А он любил её? Не вспомнить. Теперь не вспомнить.
Но зато он точно знал, что почти написал два изумительных, чудесных на-все-случаи рецепта. Первый: рецепт счастливой вечной любви. Второй: рецепт от несчастной земной любви. Когда он найдёт недостающую часть формул и напишет их полностью, то оформит должным образом. Золотыми буквами напишет на гладких, плотных листах, обернёт в шёлковые переплёты, рельефно оттиснет название. И люди будут выстраиваться в километровые очереди. Измученные, измождённые своими несчастьями, бедами своими, люди будут днями и ночами стоять в очереди. Претерпевая жажду и голод, страдая от бессонницы и холода, люди с лихорадочными глазами будут ждать сколько угодно. Будут дожидаться, когда можно, наконец, войти и припасть к источнику. К тому, какой кажется более необходимым для души, к тому, по какому более истосковался. И будет каждому по потребностям и каждому по нуждам. Кому – любовь, впечатанная в сердце, кому – бесконечный отказ от любой любви. И наступят восторг и всеобщее блаженство, ибо каждый станет таким, каким мечтался сам себе.
Но иногда он думал ещё дальше. И тогда уже решал, что, может, и не стоит заканчивать писать эти чудесные на-все-случаи рецепты, а оставить всё, как есть. Потому что не только трудно, но и страшно быть Богом. И страшно переделывать мир: а то, что в случае обнародования уникальных рецептов, он будет взорван и скроен по-новому – нет никаких сомнений. Так он думал. А когда зашёл в подъезд, заметил лежащего у лифта соседа – совсем бледного, недвижимого, с закрытыми голубоватыми веками глазами. Вокруг стояли люди, и из них тёк шёпот: «Умер». Потом кто-то сказал: «Из больницы звонили, у него вчера сын родился». И снова тёк шёпот: «Умер».
Но как же болит голова… Подняться по лестнице, достать ключ из правого или левого кармана. Вставить в замочную скважину, повернуть два раза. Открыть дверь. Коридор, комната. Дочь уже спит. Разметалась прямо на полу, а возле неё пёстрый волчок с обшарпанными ёлочками. Он накрыл девочку пледом и смотрел на неё, пытаясь что-то вспомнить. Потом тихо повернулся и снова пошёл на улицу. В подъезде уже никого не было, а сверху раздавался пронзительный младенческий крик. На улице шёл пушистый невесомый снег. Он поймал припозднившуюся машину и поехал в далёкий окраинный район к своему другу художнику. Художник уже неделю не выходил из дома, его захлёстывало вдохновение, он задыхался от вдохновения. Он почти не ел – только пил обжигающий густой кофе, почти не спал – только забывался иногда в дымке дрёмы. И уже пять готовых великолепных картин были свершены. Гордые полотна стояли вдоль стены, и свежая краска, высыхая, вкусно пахла. Художник открыл дверь рванулся руками к пальто своего друга, рванулся к карманам его: «Я неделю не курил! Полцарства - за сигарету… Хотя, гулять так гулять. Всё царство – за сигарету!» Он смотрел на художника испытующе, чуть отстранённо, как наблюдатель на ринге. «Слабо», - неожиданно предложил он, – «все картины за сигарету?» Художник рассмеялся божественным смехом. И стал сваливать великолепные свои, талантливые свои картины посередине комнаты в одну кучу. «А спички есть?», - художник поднёс маленький язычок пламени к холсту. И пламя стало оживать, и огонь побежал по рамам, по краскам, по свершённым лицам, по сотворённым землям. А художник божественно смотрел в огонь, и огонь смотрел в него и проливался в глаза. Художник затягивался сигаретным дымом жадно и глубоко, и улыбка блуждала по его слегка потрескавшимся, слегка запёкшимся губам. Скоро в середине комнаты осталась небольшая кучка пепла, и горький запах забивался в ноздри, щекоча их. Художник принёс из кухни пять пустых спичечных коробков и аккуратно собрал в них пепел так, чтобы во всех было поровну.
И они вышли в ночь с этими коробками. И поехали во все концы своего города. То есть, не сразу во все, а по очереди поехали в пять концов города. И в каждом находили самый большой пустырь, и со странными песнями без слов, и со странными танцами без движений, разрывали снег и глубоко-глубоко разбивали промёрзшую землю. Закапывали туда коробки с пеплом. Закапывали со странной, неведомо откуда взявшейся надеждой на будущих – ищущих, которые найдут эти места. И откопают коробки, и поймут суть этого пепла и восстановят сожжённые картины.
Ну, всё – праздник кончился, добрые люди!
Он снова отправился на свою улицу. Болела голова, и он подошёл к своему фонарю, чтобы взлететь. Он только помнил, что когда взлетишь, надо всегда помнить о своей девочке, чтобы вернуться. Всегда помнить, потому что иначе на бесконечность останешься в полёте в единении с небом и звёздами и превратишься в капельку крови, вечно бегущую вместе с другими горячими капельками к желанному любящему сердцу.
Болела голова, разрывалась от боли. И он поднял невесомые руки и неловко захлопал ими. И полетел… Он поднимался всё выше, всё дольше и шире летел. И ещё помнил сначала, что обязательно надо что-то помнить. А потом забыл в одно мгновение, что забывать не надо. Забыл, что не надо забывать про свою девочку и навсегда уже остался в небе. Светловолосую тихую его дочь вместе с волчком увезли в детский дом. А он теперь мечется в небе, каждую ночь кружится над городом. Если вглядеться и подождать, можно увидеть иногда его тёмный силуэт, мелькающий на фоне луны.
Май 2003