Светлой памяти моего дедушки, Грушковского Ивана Лукояновича,
участника ВОВ
Рань и тишь. Янтарно-розовое утреннее солнце сияло на умиротворённо застывших берёзках и ивах вдоль дороги. Собственно, это была не дорога, а старая железнодорожная насыпь, рельсы с которой были давно убраны: новая, действующая ветка пролегала немного в стороне. Склоны старой и новой насыпей образовывали ложбинку, поросшую влажной от росы травой и редкими кустиками. Там, где когда-то ходили поезда, теперь ходили люди.
В придорожной траве, поблёскивавшей росинками в косых утренних лучах, темнела распростёртая человеческая фигура. Одна нога в стоптанном пыльном сапоге чуть выступала за кромку травы на дорогу, а возле головы дремала серая кошка.
Солнце поднималось всё выше, роса высохла. Прогрохотал мимо поезд, а человек лежал неподвижно, лицом вниз, и серая кошка хранила его покой.
По дороге пробежал мальчишка с удочкой и ведром, поднимая босыми ногами пыль и блестя пшеничным ёжиком волос на солнце. «Мяу», – услышал он с обочины. Он ни за что бы не остановился (кошек он не видал, что ли?), но мельком глянув, остолбенел.
В траве у дороги лежал убитый солдат. Почему мальчишка решил, что тот мёртв, он и сам не знал – просто какая-то холодная тяжесть повисла под сердцем. Ведро грохнулось на дорогу, мальчишка попятился. Серая кошка – не полосатая, а дымчатая, даже с голубоватым отливом – смотрела на него прозрачно-жёлтыми, холодными глазами. Сторожила она, что ли, покойника?
Забыв о ведре, мальчишка что было духу понёсся на станцию. Хорошо хоть удочку из рук не выпустил. Сердце обгоняло бег босых загорелых ног, шлёпавших по дорожной пыли, а в спину дышало сырым, туманным холодом. Прямо так, с удочкой, он и хотел заскочить в одноэтажное серое здание станции, но один из мужиков, куривших у крыльца, со смехом поймал его. Путь мальчишке преградили полы его грязно-серой рабочей куртки.
– Санька! Ты откуда мчишься как угорелый, а? Пожар, что ль, где?
– Дядь Егор, пусти... – выдохнул Санька. – Мне к папке... Там солдат...
– Обожди-ка. – Руки дяди Егора держали его за плечи крепко. – Что ещё за солдат? Где?
– Там, на дороге... И кошка... Дядь Егор, ну пусти, мне к папке надо!
Но Санькин отец, к счастью, как раз сам вышел на крыльцо – высокий, худой, слегка сутулый, в чёрной железнодорожной форме со светлыми пуговицами. Ветерок шевельнул его аккуратно зачёсанные со лба русые волосы, а солнце заставило прищуриться, и он не сразу заметил сына. Хоть он был ещё молод – и сорока лет не исполнилось, но его уже называли уважительно-фамильярно, по отчеству – «Лукич». Он работал начальником станции.
– Папка! – рванулся к нему Санька.
Санькин рассказ был сбивчив. Убитый солдат, кошка. «Там, на дороге через старую насыпь», – показывала взволнованно мальчишечья рука. Отец выслушал, хмурясь, потом кивнул мужикам:
– Айда, глянуть надо.
Конечно, он не мог не поверить Саньке – такой неподдельный испуг был в глазах мальчишки. Но когда они пришли на то место, никакого солдата там не оказалось, кошки тоже след простыл – только кузнечики стрекотали и шелестели берёзы, да валялось посреди дороги оброненное Санькой ведро. Мужчины переглянулись, Лукич обратил суровый вопросительный взгляд на сына.
– Ты чего выдумываешь?
– Папка, он точно тут лежал!
Санька бросился осматривать и обшаривать место, где он видел мёртвого солдата, стараясь отыскать хоть какие-то следы, но трава была даже не примята.
– Папка! Да я правду сказал, он тут был! – воскликнул Санька в отчаянии, снова встретив не предвещавший ничего хорошего отцовский взгляд.
– Делать нам больше нечего, как только на твои выдумки время тратить! – сказал Лукич. – Марш до дому! Никакой тебе рыбалки. Мамке в огороде помогать пойдёшь, живо!
Санька знал: отец был серьёзным человеком, люди его уважали и прислушивались к нему, хотя он был ещё совсем не стар. Ослушаться его он не посмел, подавленный тем, что, получается, он отвлёк занятых взрослых людей от дел...
– Давай, давай, топай. Да ведро-то прихвати.
Тоскливый свисток паровоза раздался вдали, и отец ускорил шаг, чтобы успеть на станцию. Санька с угасающей надеждой дёрнул дядю Егора за куртку:
– Ну я же не соврал... Он был, правда. И кошка серая.
Дядя Егор только усмехнулся и взъерошил Санькин пшеничный ёжик.
– Топай домой, фантазёр.
Ну как же так?!
Весь день Санька проторчал дома, выполняя мамкины поручения и приглядывая за младшей сестрёнкой, четырёхлетней Люськой, но мёртвый солдат и кошка не шли у него из головы. Неужели ему всё это померещилось? Ведь он же видел! Жёлтые кошачьи глаза запали ему в душу, не давали покоя, и на грудь давила тягучая, смутная тревога, а спина ещё чувствовала мертвенное дыхание холода...
Когда вечером отец пришёл домой, Санька робко заглянул ему в глаза.
– Кошку видал, – сказал тот, снимая китель. – Точнёхонько такую, как ты говорил. По рельсам вышагивала. Как зыркнет на меня глазищами...
– Где кофка? – громогласно полюбопытствовала Люська, подбегая к отцу.
– На работе у меня, – ответил он ласково, подхватывая её на руки. – Серая, пушистая, а глазищи... Как плошки! Вот такие!
– А она к нам плидёт?
– Не знаю, может и придёт.
– А она чья?
– Ничья, видно. Сама по себе, приблуда.
– Плиблуда?
– Ага, где хочет, там и ходит...
После ужина Санька спросил:
– Папка, можно мне завтра на рыбалку?
– Иди, – разрешил отец. И добавил: – Только пораньше выходи, с утра. Часа в четыре. На рассвете клюёт лучше.
День закончился. Это было двадцать первое июня тысяча девятьсот сорок первого года.