Ранним сентябрьским утром раздается осторожный стук в спальне Философова.
- Кто там?- бурчит сонный Философов, недовольный, что его разбудили.
- Пан, к вам пришли.
- Кто там?
- Вас желает видеть некая особа.
- Кто такая?
- Вот вам письмо.
Философов смотрит и читает на конверте свой адрес и фамилию, но написанным незнакомым почерком. Из передней слышен женский голос:
- Только письмо для пана.
Он выходит в переднюю, но там никого нет, кроме прислуги.
- Она поспешно ушла. Молодая барышня, спешила на службу.
Философов идет к себе и раскрывает конверт, в нем еще оказывается запечатанный конверт, подписанный почерком Савинкова чернилами по-польски. От неожиданности он садится в кресло и замирает. Ему вспоминается прощание с Савинковым и Деренталями месяц назад.
- Я поеду в Россию,- уверенно говорит Савинков.- Надо встретиться с ними и возглавить эту организацию, также и скоординировать совместные действия.
- Да, вам надо ехать туда. Сколько еще ждать? И чего?
- А я бы не торопился с выводами. Надо все проверить,- предупреждает Философов.
- Это не тот случай, Дмитрий Владимирович. Пока будем проверять, упустим время. К чему ваш скептицизм?
- Борис! Да не верю я им. Не нравятся мне эти «либеральные демократы». Я бы проявил осторожность к ним. Я полон сомнений, уж слишком легко они сносятся с нами, и живы, и благополучны. Я бы вначале проверил, чем огульно кидаться в омут.
- Мы и так осторожничаем сколько лет! Хочется активной работы, к которой я привык, а не к сомнениям вашим.
- Но, если с вами что-то случится, мы рассыпемся без вас, превратимся в пыль.
- Поверьте моей интуиции, что все будет хорошо. И не кликайте заранее беду. Мы с Рейлли очень заинтересованы в этих «либеральных демократах».
- Я в них не верю, но желаем вам удачи.
В тот же день в Минске, когда Савинков с Деренталями переходят советско-польскую границу, их арестовывают и перевозят в Москву. Философов весь в догадках, он раскрывает письмо.
«Мое» признание Вас, конечно, поразило. Оно, наверное, повлияло на Вашу судьбу»,- читает Философов. «Да, уж, конечно, чтобы Савинков признал Советскую власть?!»- удивлен Философов. Он продолжает читать: «Было бы лучше, если б я на суде говорил неправду, т.е. защищал то дело, в которое верил уже искусственно, подогреваемый совершенно фантастическими рассказами «приезжих». Никто нас не «пытал», не «мучил» и даже не убеждал, и смерти я не испугался. Но одно дело умереть с твердой верой в душе, а другое дело давно сознавать, что ошибся и все-таки настаивать на своем». Если бы Философов не знал хорошо почерк Бориса, он бы никогда не поверил, что такое не только говорить, но даже думать мог Савинков.
«И еще вот что: я получил обещание, что все смогут вернуться». Философов никак не может поверить его наивности: «Ясно, что письмо доставлено через советскую миссию, потому все запрограммировано». Больше всего его возмущают следующие строки: «Как бы я был счастлив, если бы вернулись Вы…»
Он вскакивает от негодования и ходит быстро по комнате. Предательство Савинкова оглушает его. Он еще надеялся на ложность последних слухов, но теперь чувствует себя таким опустошенным, и на него нападает апатия, подобная петроградской, когда он лежал, а Мережковский убеждал его бежать.
Проходит много времени, а Философов безмолвно и неподвижно сидит в кресле. Затем он берет ручку и бумагу: «Борис Викторович, спасибо Вам, что Вы прекратили мою пытку неизвестностью и уведомили меня письмом от 3 сентября, которое я получил сегодня, 16 сентября, что Вы не за страх, а за совесть перешли к большевикам. Спасибо также за то, что Вы мне открыли, наконец, глаза и дали мне все основания считать Вас человеком конченным и в политическом и моральном отношении».
Мысли о еще недавней совместной работе мешают ему сосредоточиться, он вскакивает и трясет головой. «Ведь и в подлости должен быть оттенок благородства»,- думает он внезапно.
«Вы часто, шутя, называли меня «барчуком», и удивлялись выносливости «барчука»,- Философову вдруг становится оскорбительным его прозвище. Он продолжает писать: «Для меня Вы - мертвый лев. А с той живой собакой, которая находится теперь в России, я не хочу и не могу иметь ничего общего».
Мысли путаются в голове Философова: «Он написал мне это письмо, чтобы заманить меня в Москву, потому что я опасен для него, слишком много знаю». Презрение пересиливает все остальные чувства к нему, это предательство подкашивает его своей неожиданностью. «Итак, Вы для меня мертвый лев. К уцелевшей же живой собаке я могу отнестись лишь с презрением… и жалостью. Савинков мог бы кончить все-таки благолепнее!»- заканчивает он и идет в редакцию. На другой день письмо публикуется в газете «За свободу!»
- Вот, мы считали сообщения информационных агенств о суде над Савинковым чекистской информацией, теперь вынуждены все признать правильным. Это страшный удар для нас и кошмар неописуемый.
Рейлли читает письмо Философова в газете.
- Дима, я потрясен твоим письмом. Трудно представить, что целый год он нас всех околпачивал. Я восхищен твоим достоинством и твердостью. Твое письмо выражает все, что с страшной болью в сердце, могут теперь сказать самые лучшие друзья Савинкова.
- Я убит его предательством, не уверен, что смогу воскреснуть.
- Такой глубины падения не только в нем, но даже вообще в человеке нельзя было предположить. Нет примера, нет слов.
- Чекисты подстроили письмо мне, пусть читают ответ.
Савинкову показывают газету с письмом Философова, он читает его спокойно. «Дмитрий Владимирович бросил в меня комком грязи. Да, было бы, вероятно, «красивее», если бы я молча, с папиросою в зубах, стал у «стенки». Тогда бы меня «прославляли» в некрологах и речах»,- думает Савинков, читая письмо.
* * *
Зинаида узнает историю Савинкова с болью в душе за Философова.
- Дмитрий, неужели это свершилось? Бог рассудил, как я не думала. Он никогда не простит мне моей правоты, никто не может простить чужой правды. Его ошибка в том, что он сделал политику Савинкова своей религией.
- Представляю, что сейчас творится с нашим Димой, он ведь слаб. Если бы я его тогда не вытащил буквально с постели, он давно погиб уже.
- Я все это предчувствовала, весь этот конец Савинкова, но Дима не хотел меня слушать. Может быть, теперь он к нам вернется? Так хочется в это верить.
- А мне кажется, Зина, уже слишком поздно, он сильно верит в свое предназначение в Польше, хотя сейчас эта вера должна быть очень зыбкой…
«Бедный Дима, рана твоя болит, а ты скрываешь боль»,- думает Зинаида.
В ноябре Философов появляется у Мережковских. Зинаида не в силах скрыть своей радости.
- Кто к нам явился? Проходи, проходи!
- Здравствуйте!
- Я только сегодня видела тебя во сне.
- В тебе есть телепатия, милая Зина.
- Рассказывай, как пережил свою трагедию?
- Мы с тобой, Зина, слишком хорошо знали Бориса, чтобы не ждать от него сюрприза, но такого сюрприза я, признаться, осилить до сих пор не могу. Зима была последняя очень тяжелая для меня, не знаю, как я смог ее пережить…. Просил освободить Бориса меня от дел. И только мы, наконец, определились, тут он и выкинул нам номер.
- Дима, почему ты так долго не ехал в Париж?
- Ты же знаешь, что мне нужны силы еще и семейные кроме общественных, чтобы посещать родных в Версале. Это же пытка! Потом мой отъезд в нашей дыре мог быть расценен, как побег.
- Побег от чего?
- Все смотрели на меня, как на человека, который все знает про Бориса и молчит. Ведь никто не верит мне. Думают, что скоро Борис заменит Ленина и даст мне орден Красной Звезды.
- Ну, это уже полный абсурд, Дима! Надо было приехать сразу к нам, мы бы тебя поддержали.
- Все наши думали, что их вышлют в Совдепию. Как же я мог уехать в такое время, это было нечестно и подло. Я не хочу превращаться в эмигрантскую пыль и нутром чую, что должен быть там. Потом надо было спасать газету, тот сук, на котором я сижу и с которого могу еще говорить. Хочу усилить газету, пригласить новых сотрудников.
- Как чувствует себя Арцыбашев?
- Он мне напоминает Дмитрия, только гениальность его в том, что он думает, как обыкновенная вобла.
- Вобла?
- Он сам этот термин придумал для эмигранта-обывателя. А отличается он еще от Дмитрия тем, что у него жена невыносимая самомнительная дурра.
- Дима, а это уже комплимент мне?- улыбается Зинаида.- Елена Ивановна ведь актриса?
- Да. Причем, бездарная и самомнительная.
- Что ты сам думаешь о Савинковых показаниях?
- Они мне кажутся слишком мелкими. Кто, как не я, мог убедительно топить Бориса, но я не делал этого.
- Почему? Он ведь тебя не пощадил.
- Моя версия: он давал показания, думая, что говорит перед смертью. Я не мог его добивать. Это ты, Зина, любишь, разойдясь с кем-нибудь, выступать с интимной полемикой.
- Я? Ты несправедлив.
- У тебя в этом сходство с Борисом. Разве не ты убеждала меня в Польше, что ты с ним похожа.
- Он и сам мне это говорил.
- Вот видишь, признаешься. Ладно, я не хотел тебя обидеть, прости. Стою сейчас, как декадент перед непосильной задачей: или ликвидировать все дело в Польше, или усиливаться? Пора мне уже и о душе подумать!
- Рановато еще, Дима. Но подумать о дальнейшей жизни надо. Может быть, в Париж вернешься?
- Нет, не могу оставить газету. Дай мне грошовую статейку для газеты, Зина, если хочешь помочь и быть воистину святой.
- Мы тебе всегда поможем, где бы ты ни был: в Польше или в Париже.
- У меня к вам просьба: давайте помнить Бориса как человека, который хотел расширить человеческую свободу и исправить, так или иначе то, что человек сотворил из человека.
- Хорошо, Дима.
- Тогда мне остается только попрощаться.
- До свидания! До скорого свидания,- говорит Зинаида, целуя Философова.
После ухода Философова Зинаида возбужденно говорит Дмитрию:
- Неужели? Неужели это свершилось? Дмитрий, Бог рассудил, как я не думала. Как я счастлива!
- Чем? Тем, что он пришел к нам продолжать с нами прерванные отношения?
- И это тоже. Но главное, я видела Диму выздоровевшим.
Вот и живем, и будем жить,
Сомненьем жалким вечно жалимы.
А может быть, а может быть,
Так жить и надо, что не знали мы?
- Зина, я долго думал о Димином пребывании в Польше. Все-таки, главная причина в газете.
- Ты думаешь?
- Конечно. Он ведь в газете первый, а с нами он всегда был на вторых ролях, понимая, что слабее нас в профессиональном смысле. Дело даже не в Савинкове. Ты видишь, как он и сейчас цепляется за газету.
- Это понятно, ведь это его детище с самого начала. Он верит еще в свое историческое предназначение именно там, но он горько ошибается. Нам он нужнее.
***
В следующий приезд Философова Зинаида пытается уколоть его относительно Савинкова, ставшего ей ненавистным.
- Иногда мне кажется, что никакого Савинкова нет давно, а ты в руках злого марева, призрака.
- Зина, я прошу не упоминать Савинкова никогда, зная, как ты его ненавидишь и твое собственное самолюбие, разговора не получится. Твои стихи огорчили меня и поляков.
- Наверное, эти строки «последнее великое арьергардское сражение романтически одержимых»? Я так думаю.
- Как ты могла такое написать?
- Я пытаюсь тебя образумить. Савинков хуже всякого большевика, т.е. совсем за чертой человеческого и Божьего.
- Хватит!- он не дает ей договорить.- Я же просил его не трогать, мы вместе делаем одно большое дело.
- Хорошо, хорошо, Дима. Не буду говорить о нем, он для меня пустое место. Как ты живешь?
- Нормально. Слышал о ваших денежных трудностях, но ваша репутация в Париже растет, и вы можете здесь свободно работать творчески, а это главное. Постоянно слышу о вас и читаю. Рад за вас.
- Нам не хватает тебя для полного счастья и творчества.
- У меня другое предназначение, а, в сущности, мы делаем одно дело – борьба с большевиками только разными методами.
- Ты сильно изменился.
- Да, все это замечают, даже мои друзья из артистических кругов нашей юности считают, что я на грани помешательства, утверждая, что наше дело безнадежно и опасно. Они считают меня исключением, чем-то вроде парии. Да, я уже не тот эстет, что был раньше, и не озабочен теперь искусством прошлого, а думаю больше о настоящем и о борьбе за настоящие идеалы. Я хочу слить воедино мысли и дела.
- Дима, если бы я не позвала, ты бы не пришел?
- Почему? Я собирался зайти.
- Где ты скитаешься, мой вечный, мой верный тому, чему нельзя не быть верным?- говорит Зинаида на прощание.
Зинаида возвращается в свою комнату, сердцу больно, она нетерпимая: «Моя болезнь… мамочкина…. Столько раз провожаю Диму, а боль и пустота остается».
Падающая, падающая линия…
Видишь ли, как все иное
Становится день ото дня?
Чашка разбилась синяя.
Чашка-то дело пустое,
А не скучно ли тебе без меня?
Падает падающая линия…
Не боюсь, что стало иное,
Не жалею о прошедшем дне,
Никакого не чувствую уныния.
Ты не видишься почти со мною,
Но ты вечно скучаешь обо мне,
Ибо чашка-то не разбилась синяя…