КРИК ЖЕНЩИНЫ
Одинночество на ощупь - ледяно!
Можно жить, конечно, проще - не дано!
Доктор был известным Московским психиатром, специализирующимся в модной ныне области сексуальной неудовлетворенности зрелых женщин своей интимной жизнью. Попасть к нему на прием было сложно, так как в очередь к нему записывались чуть ли не на год вперед. Что здесь было причиной – трудно сказать. То ли и вправду в вопросах интимных отношений между мужчинами и женщинами равных ему было маловато, то ли еще что! Но женщины определенного возраста и определенного социального положения, обеспеченные и независимые, к нему валом валили.
Немного выше среднего роста полноватый мужчина кавказской или еврейской внешности, с густыми и вьющимися темными волосами каштанового цвета, говорящем о значительной примеси славянской крови в его роду. Мягкая обворожительная улыбка, внимательный взгляд неожиданно светло серых выпуклых глаз, тоже говорящих о явном влиянии славянской крови, и пухлые, сочно - яркие, будто накрашенные и всегда почему-то влажные губы. И если добавить еще сюда низкий, гортанный, с нежно бархатистым оттенком, приятный голос поющего человека, то становится понятна причина его такого сногсшибательного успеха у женщин в разрешении их женских проблем.
Эту женщину привела к нему сестра его жены, работавшая главным стоматологом в одной подмосковной стоматологической поликлинике. Привела она свою подругу, тоже врача стоматолога и тоже еврейской крови, имевшую сексуальные проблемы в отношении со своим мужем. То ли действительные проблемы, то ли мнимые, выдуманные. Доктор не стал здесь особенно подробно разбираться со своими двумя близкими женщинами, с женой и ее сестрой, по поводу этих вечно женских, и вроде бы, на их взгляд, интимно сексуальных проблем. С женщинами он обычно никогда не спорил. Зачем? Он всерьез считал, что женщины созданы для радостей жизни, а не для выяснения отношений. И раз они обе считают, что он сможет помочь этой женщине, значит, надо будет ей помочь! А то, что он сможет ей помочь – у него сомнений не было. Слишком много женщин прошло через его профессионально опытные руки и большинство из них всерьез считали, что он им действительно помог. Он посмотрел свои записи в журнале приема и назначил женщине день и время.
Женщина пришла точно в назначенное время. С первого взгляда она ему понравилась. Красивая зрелая женщина лет пятидесяти, находящаяся в полном расцвете своих женских сил и своего женского обаяния. Ладная, плотная фигура с высокой грудью, чуть приоткрытой небольшим декольте в светлой шелковой кофточке со стоячим воротничком, но приоткрытой таким образом, что при взгляде на нее, будь он мужской или женский, сразу же выхватывалась верхняя часть ее грудей с глубокая ложбинка между ними, в которой уютно разместился небольшой золотой крестик на золотой цепочке; удлиненная талия, подчеркнутая изящным витым ремешком, и несколько коротковатые ноги, скрадываемые высокими шпильками и длинной, ниже колен, плотно обтягивающей тело трикотажной юбкой, четко обрисовывающей плотные крупные и совершенно не обвисшие еще бедра. Лицо продолговатое, с узкими скулами и большим губастым ртом, чуть подправленным темной помадой. Нос типично еврейский, слегка свисающий над губами и черные, без блеска глаза, прикрытые длинными, настоящими ресницами, тоже лишь помеченными темной тушью. Косметики на лице было мало. Совершенно чуть-чуть. И то лишь кое где, для крайней необходимости. Что не могло не понравиться доктору.
Когда она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь, то остановилась в нерешительности, не зная, что ей дальше делать, готовая немедленно повернуться назад и выскочить из кабинета. Она даже забыла поздороваться.
Доктор встал со своего большого кресла, обошел по периметру стол, подошел к ней поближе, взял ее за обе руки, отметив про себя влажность и холодность ее ладоней и сказал:
-- Здравствуйте, Надя! Проходите сюда. И не стесняйтесь. Меня зовут Олег Юрьевич.
Доктор подвел женщину к небольшому низкому столику, стоящему в углу кабинета между двумя большими кожаными креслами и усадил ее в одно из них. Но женщина не села в это кресло, она осторожно присела на него, причем, присела с самого краешка, несмело и робко и тут же замерла в напряженном ожидании. Она так и сидела перед доктором на самом краешке этого большого, разлапистого, не слишком удобного для сидения, современного кресла с высокой спинкой, считавшегося почему-то образцом нынешнего преуспевающего человека, глядя даже не на доктора, а куда-то мимо него или, точнее, сквозь него. Сидела бледная, как полотно, очень напряженная и скованная, нервно кусая губы. Над верхней губой от волнения даже выступили меленькие капельки пота. Прийти-то она сюда пришла. Но на большее ни сил, ни решимости у нее видимо уже не было.
Но доктор не форсировал события. На каждую свою пациентку он обычно отводил не менее тридцати минут. При необходимости мог и увеличить это время. А здесь он еще, учитывая серьезность предварительной просьбы, полученную от своих двух родных ему женщин, заранее запланировал целый час. С пациенткой надо было основательно поговорить, побеседовать, причем не просто побеседовать «про жизнь», хотя и это тоже надо было сделать, но побеседовать интимно, то есть о ее сексуальных проблемах. Поэтому пациентку необходимо было в первую очередь расслабить и расположить к себе, расположить на доверие, на откровенность, на элементарную не стеснительность, на интимный разговор, на дружескую беседу. И ему спешить было некуда. Поэтому он начал потихонечку обустраивать свою пациентку.
На столе у него всегда стояла готовая к употреблению эффектная, электрическая кофеварка золотистого цвета, подарок одной богатой пациентки, которой он, по ее словам, очень помог в разрешении ее сексуальных проблем с пожилым мужем и молодым любовником. Рядом с кофеваркой стояла банка бразильского кофе, фарфоровая сахарница с крышечкой, хрустальная ваза с печением и две фарфоровые чашечки на тарелочках с лежащими рядом с ними серебряными ложечками. Предстоял непростой разговор на интимные темы и пациентку необходимо было соответствующим образом психологически настроить. Причем настроить не на фантазирование по поводу своих явных или же мнимых интимных проблем, а на полную ее открытость при разговоре с доктором. Ведь лечить женщин приходилось в основном словом. К лекарственным средствам доктор прибегал редко! Слово было главным его оружием в борьбе с женскими интимными недугами. И чашечка ароматного кофе с прекрасным печеньем как раз и способствовало такому разговору.
И минут через десять они уже сидели напротив друг друга и не спеша пили «ароматнейший» бразильский «Coopinhal». Была в облике и манерах этой женщины некая природная, завораживающая взгляд, грация. В том, как она держала чашечку с кофе, как подносили ее ко рту, как делала глоток, причем, очень маленький глоток, слегка выпячивая губы, как откусывала кусочек печения, тоже очень маленький, как промокала губы салфеткой, как искоса, стараясь остаться незамеченной, поглядывала на доктора , во всем этом чувствовалось тонкое изящество и ненавязчиво притягательная, естественно хмельная женственность. Да, эта женщина могла кружить головы мужчинам, совершенно не прилагая к тому никаких усилий.
Доктор незаметно, профессиональным взглядом рассматривал женщину, иногда задавая ей односложные и ничего вроде бы незначащие вопросы о месте ее рождения, о школьных годах, о родителях, о месте мальчиков в ее школьной жизни, о мужчинах до встречи с будущим мужем, о самом муже, о мужчинах во время замужества, если они были, а если были, то какие и сколько и так далее и тому подобное.
***
Ничего особенного в рассказе женщины не было. Жизнь, как жизнь. Обычная жизнь провинциальной девочки, которой не повезло родиться в крупном промышленном и культурном центре страны в семье какого-нибудь местного начальника или чиновника, на худой конец – инженера или учителя. Не повезло – и все тут! Ведь мы сами не выбираем себе ни родину, ни место рождения, ни своих родителей. Какие они есть, такие они и есть и никуда от этого не денешься! Судьба! А судьбы наши пишутся не здесь, не на нашей грешной земле, а где-то там, на небесах и отчего или от кого они зависят – не знает никто. Ни на этом, ни, пожалуй, даже и на том свете!
Так вот, родилась Надя в небольшом районном городишке Старица, что разместился в верховьях Волги на ее обеих берегах в Калининской области по старому или Тверской губернии по новому. Точнее, родилась она не в самом городе, а в одной из ближе лежащих к городу старинных деревень, где жила в молодости ее мать. Но затем родители ее в начале пятидесятых годов перебрались и в сам город. Тогда многие бежали из деревень в города и поселки в связи с невыносимыми условиями деревенской жизни в послевоенных колхозах. Родители приобрели участок земли на окраине города недалеко от Волги и построили себе небольшой домик. К этому домику затем потихонечку начали пристраивать дополнительные помещения и к Надиному окончанию школы он приобрел довольно-таки приличный вид. Но только снаружи. Внутри было похуже. И похуже гораздо. Большой зал посередине дома с несколькими подслеповатыми окнами и вокруг зала клетушки-комнаты с кроватями да самодельными, купленными на рынке этажерками. Вот, пожалуй, и вся обстановка их дома. Клетушек было три. Одна для родителей, одна для сыновей и одна, самая большая для Нади. У Нади комната была более менее приличная. В ней даже разместили новый шкаф гардероб из дерева под орех с наружным зеркалом на одной из дверей. За этим шкафом родители Нади стояли в очереди чуть ли не целый год в местном промтоварном магазине и были несказанно рады, когда наконец-то приобрели его.
Родители ее были из простых "работяг". Отец работал в местном отделении «Сельхозтехники» кладовщиком на складе запчастей и частенько приходил домой чуть ли не на «бровях». При этом сильно буянил, ругался, бил посуду и гонял по углам всех своих домочадцев, начиная от жены и кончая детьми. А было их у него целых трое. Надя родилась первая. А затем, через два годя после нее, практическм один за другим, появились еще двое ребятишек, оба мальчики.
Отец был евреем по национальности, перед войной жил в городе Николаев, где, после окончания индустриального техникума, работал разметчиком на кораблестроительном заводе. В этот техникум после семилетки, а затем и на завод он пошел из принципа, посорившись с отцом, который хотел его определить в торговый техникум. Комсомол его отец еще смог простить - время такое было и надо было выживать. А вот смену торговой семейной профессиональной деятельности - ни за что.
Во время войны отец пошел на фронт добровольцем и служил в войсках НКВД, которые гонялись за дезертирами и охраняли лагеря для немецких военнопленных и наших окруженцев. Один из таких лагерей размещался около деревни, где жила мать. Там они и познакомились. А потом и поженились. И только благодаря тому, что отец служил в таких войсках, мать отпустили из колхоза при их отъезде в Старицу. Но фамилию мужину мать брать не стала. Оставила свою девичью. Не хотела портить жизнь своим детям. Да и себе тоже. К евреям на Руси относились подозрительно.
Но еврейская национальность попортила отцу много крови после его демобилизации. Его нигде не брали на работу. Самому решить эту проблему не получалось, а обратиться за помощь в свое землячество - гордость не позволяла. Ведь кроме внешности и фамилии ничего больше еврейского в нем не осталось. Но, в конце концов, с большим трудом, по великому блату, ему все же удалось определиться в «Сельхозтехнику». Сначала простым рабочим. А потом уже кладовщиком, старшим кладовщиком. Вот тогда он и начал пить. От униженности и беспросветности собственной судьбы. И остановиться уже не смог! А ведь, когда познакомился с матерью – не пил совсем. Чем и прельстил мать, простую деревенскую девушку, практически не знавшую непьющих парней.
Жену свою отец брюхатил часто. И сколько она абортов за свою жизнь сделала – не сосчитать! И криминальных, у сварливых бабок за деньги или подарки, и больничных – всяких хватало! Ведь предохраняться тогда не предохранялись, потому что нечем было предохраняться! Только презервативы! А где их взять? Достать презервативы в те времена в провинциальном городишке было проблемой из проблем! А, если и доставали, то берегли их нещадно. Как самую дорогую и самую нужную для тебя ценность! Каждый использованный презерватив тщательнейшим образом мыли, проверяли на герметичность простым надуванием в ванне с водой, затем сушили, посыпали тальком, аккуратненько сворачивали и хранили в коробочках подальше от детей. И не потому, что опасались за их моральную неиспорченность, а потому, что слишком жалко было каждую такую возвращенную в жизнь резинку!
Работала мать на местной макаронной фабрике простой аппаратчицей, где рабочий контингент был естественно почти весь женский. Кроме ремонтников и наладчиков, да еще начальства. Поэтому ее личные, чисто женские проблемы многократно повторялись практически у каждой из работниц фабрики. И от этой жизненной жути, переходящей в абсолютнейшую безысходность окружающего их мира и собственную душевную тоску, женщины на фабрике тоже пили. И пили часто. Других, каких-то особых радостей в их жизни было не много.
Детьми родители Нади практически не занимались. Не до них было! Они занимались хозяйством. Жить-то надо было? Держали они кур, иногда свиней или кроликов или нутрий. Коров не держали, нет. С коровами хлопотно. Хотя особых проблем с кормами у них не было. Отец доставал комбикорма через «Сельхозтехнику». Просто сил не хватало. Ведь все остальное свободное время забирал огород. Целых десять соток, прирезанных к дому. Картошку и все остальное , необходимое для еды, они брали с огорода.
В первый класс Надя пошла, не умея ни читать, ни писать, не зная ни одной буквы и ни одной цифры. Даже рисовать не умела. Она росла свободно и независимо, как стебелек травки на поле, ни от кого не завися и никому не принадлежа. Только свобода эта была хуже обязанностей. Это была свобода своей собственной никому не нужности. Школа была начальная, четырехлетка и располагалась недалеко от дома. И первый класс у Нади прошел, как в кошмарном сне – она ничего не соображала. Она была в полном нервном ступоре. Она была самая худшая в классе. Да и в самой школе тоже. Над ней даже не смеялись. Неинтересно было над ней смеяться – настолько она была безнадежна.
И только лишь к концу учебного года Надя начала хоть что-то понимать во всем том, что происходило в их классе и в самой школе. Даже не понимать, это слово здесь не подходит. Однако, школьные предметы перестали быть перед ней некой сплошной бесформенной и однообразной массой. Они разделились перед ней на отдельные составляющие и стали разными. К этому еще добавилось ее великолепное чистописание. Буквы она стала писать почти так же, как в самом букваре и в тетрадке по чистописанию. У нее не было практики писать плохо, она не знала, что такое писать плохо, она не знала, как можно писать плохо, она не умела писать плохо, поэтому начинала учиться писать именно так, как было показано в учебниках. И у нее все получилось. Но только лишь в чистописании. Пока лишь в чистописании. Но это было уже началом.
Ее хотели оставить в первом классе на второй год. Но потом учительница махнула рукой и Надю все же перевели. Во втором классе произошел перелом и глаза Нади в школе наконец-то получили хоть какую-то осмысленность. Она стала понимать процесс учебы. И стала пробовать начинать учиться. Но получалось у нее плохо. Образовательная база была слишком уж слабенькой. И учеба давалось ей очень и очень трудно. Она сидела все вечера за учебниками и практически все учила наизусть. Упорство принесло свои плоды. Второй класс она закончила уже со своими оценками. Пусть они были троечными, за исключением пятерки по чистописанию, но уже – свои. А в третьем классе она стала отличницей. Все в школе ахнули. Это было невероятно, но это было так! И с третьего класса по одиннадцатый она уже училась только лишь на одни пятерки. Что это ей стоило – никто не знал, кроме нее самой. Родители же ее учебой не особенно интересовались. Но тот факт, что их дочь отличница, конечно же, не мог не щекотать их родительское самолюбие. Точнее – остатки их родительского самолюбия. А школу, «одиннадцатилетку», Надя закончила с золотой медалью. Единственной в школе. И перед ней открылась широкая и ровная дорога в будущее. Можно было бы теперь глубоко вздохнуть и, наконец-то, перевести дыхание
Куда идти после школы – сомнений у нее не было. Только в медицинский и только на стоматологический факультет. Почему именно стоматологический? Тоже яснее ясного. Она сама страдала зубами и хорошо знала, что это такое - зубная боль. Поэтому она поехала в Калинин поступать в медицинский институт. Почему в Калинин, а не, к примеру, в Москву? Ведь медаль-то у нее была золотая! Спокойно можно было и в Москву! Да проще простого! Она была провинциальной, очень скованной и очень стеснительной девчонкой. В Калинин она с родителями уже ездила, а вот в Москве не была. И Москвы она просто-напросто боялась.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Продолжение http://proza.ru/2010/06/13/1022