Ночь - подошла к городу. Затем, словно раздумывая, медленно пошла по улицам, деловито поправляя свой синий бархатный плащ, ставший при свете фонарей - чёрным.
Ночь ходила по улицам и площадям, заглядывала в окна домов. От её взгляда дома послушно гасили свои глаза-окна и только где ни где бросали ей вызов синеющие сквозь оконные стекла экраны телевизоров. Они спешили выплеснуть на уставших людей новости о всеобщем сумасшествии и непредвиденных природных катаклизмах.
Но Ночь уже владела городом, который постепенно погружался в дремоту и оцепенение. Она обходила свои владения, снисходительно глядя на ночные бары и кафе, делая их неистовую музыку неуместной и усмехалась, зная, что для них ночь наступит с приближением утра, а значит, их можно оставить в покое. Ночь проходила по спящим респектабельным улицам, направляясь к немного мрачноватому, но ещё великолепному дому, который, как она знала, с нетерпением ждал её прихода.
Этот дом был давним приятелем Ночи и имел своеобразный характер, но часто, закончив свой обязательный обход, Ночь входила в ещё красивые, изрядно источенные жуком, массивные двери.Проходила в одну из пустынных комнат, садилась в своё любимое кресло и слушала старческое ворчание дома.
Дом был очень старым.
Его построили ещё во времена храбрых и отчаянных рыцарей, томных красавиц-шляхтянок, чьи портреты, загадочно и лукаво улыбаясь, теперь висят в музеях, пленяя потомков красотой моделей и мастерством художников. А этот старый, обветшалый дом помнил этих панн ещё совсем маленькими, непоседливыми девочками и гордыми, неприступными красавицами, ради взгляда которых сходили с ума самые ветреные повесы того времени.
Дом пережил их всех.
Он пережил своих первых хозяев, и других, более поздних, шумных, совсем неподходящих ему постояльцев. В нём даже находилась какая-то контора, не то нотариальная, не то ещё какая. Стрекот пишущих машинок и беготня сотрудников по коридорам доводили дом до мигрени. Он стал ворчливым и угрюмым, отпугивая посетителей, приходивших с просительными, озабоченными лицами по своим неотложным делам. В довершение неприятностей, какой-то "умник" выкрасил в ядовито-зелёный, казенный цвет коридоры, отчего у дома еще больше испортился характер.
Но шли годы. Менялись "власти". Дом оставили в покое, и он тихо старел, ветшал, не в силах противостоять времени и погоде. Прекрасный, узорный паркет в его залах давно был снят и заменён дешевым, занозистым, а изразцовые печи - гордость голландских мастеров - разобраны и унесены хозяйственными жителями соседних, приспособившихся домов.
Ночь наизусть знала историю этого дома и совершенно не обращала внимание на его стариковское покряхтывание и брюзжание. Ночь интересовали люди. Уж кто-кто, а она знала о людях много неприятных вещей, но почему-то обижалась, что все свои оргии, разгулы и тёмные, не всегда приличные дела, они обстряпывали в основном ночью. Такие людишки ей давно уже были неинтересны, а дом так занимательно умел рассказывать о других, значительных на его взгляд людях, которые когда-то жили или бывали в нём. Дом приветствовал Ночь и, по привычке ворча, что народ стал не тот, и нравы не те, начинал один из бесконечных рассказов о людях, чьи талант или красота заставляли вспомнить былое величие.
Сегодня у дома было меланхоличное настроение, и он начал рассказ с того, что принялся критиковать песни, гремевшие с утра до ночи из соседнего, как он выразился, совсем свихнувшегося ещё во времена модерна, дома.
А вот когда-то...
Неспешно лился рассказ и Ночь видела перед собой женщину изумительной красоты.
Комнаты и залы удивительным образом преображались. Потолки и стены были украшены тонкой алебастровой отделкой, на полу лежали турецкие ковры, напоминавшие клумбы или небрежно разбросанные гирлянды роз и лилий. На панно и гобеленах веселились резвые пастушки, застывшие в жеманных позах рядом с женоподобными, изнеженными пастушками. Похотливые, но очень смахивающие на козлов, фавны сладострастно подглядывали из-за зарослей за этой игривой пасторалью, напоминая о великолепии и упадке легкомысленного века рококо.
Посреди парадной залы стоял рояль, из его открытой пасти по дому разносилась волнующая музыка Пуччини. Женщина, стоявшая у рояля, пела арию из оперы о женщине-мотыльке и сама была похожа на легкую изящную бабочку, влетевшую в дом вместе с музыкой, и наполнившую его светом и радостью. Чистый, глубокий голос певицы уводил к берегам далёкой Японии, где дамы ходят в чудных платьях - кимоно, а храбрые, загорелые, американские моряки - влюбляются в хрупких, почти фарфоровых женщин, но жестоко бросают их ради подвигов и долга.
Видение исчезало, а память дома открывала новую страничку воспоминаний. Стиралась грань времени и перед очарованной рассказом Ночью появлялся композитор - тонкий, белокурый, с подвижным, нервным лицом. Он смешил всех, подражая походке и привычкам какого-нибудь общего знакомого, буквально перевоплощаясь в человека, которого изображал. Когда композитор, став серьёзным садился за рояль, его музыка была настолько совершенна, что казалась чудом, а импровизации и экспромты раскрывали причудливый мир фантазии, разговаривая со слушателями языком, понятным каждому сердцу и вызывая слезы восторга.
Дом замолкал, но Ночь продолжала слышать ноктюрн, звучавший благодаря ярким воспоминаниям дома.
После несколько затянувшегося молчания дом, вздохнув, продолжал рассказывать, но уже о современнике композитора - о поэте. Его неистовые, патриотичные речи служили дому отголосками тех бурных событий, о которых дом ничего не знал, но догадывался по шепоту и разговорам домашних и гостей. Поэт читал стихи и поэмы, похожие на народные предания, наполненные болью за свою растерзанную родину, настраивая дом на торжественный лад.
Все эти люди и их окружение создавали ту особенную атмосферу искусства так, что дом чувствовал свою значимость и гордился этим.
Он вскользь рассказывал Ночи о художниках и писателях, об искренне-честных людях и высокопоставленных глупцах, мнивших себя покровителями и знатоками искусства. Сколько трагедий видел дом! Сколько сердец и судеб разбилось в этих стенах! Сколько сплетен и наветов пытались соткать здесь свою паутину, чтобы потом погубить и уничтожить кого-то...
Дом, вспоминая, кому-то сочувствовал, кого-то осуждал, но помнил абсолютно всё.
Его возвышенные воспоминания были бесцеремонно прерваны домовым, появившимся с невообразимым грохотом из запылённого угла комнаты.Ночь отлично знала это весёлое, неугомонное существо, но после того, как съехали последние жильцы, ему было скучно, и он искал приключений, смеша своими проделками Ночь, и мешая дому серьёзно и многозначительно рассказывать истории о великих, на его взгляд, да, наверно, и на самом деле, людях.
Отряхивая пыль и сетуя, что люди совсем сошли с ума, он беспардонно, но с видом оскобленого достоинства, стал жаловаться, что стоит только приличному и порядочному домовому отправиться в гости к своему приятелю, и немного там отдохнуть, завывая в старых, теперь уже ненужных, и поэтому заложенных, трубах, и раскидать в беспорядке сложенные, по его мнению, припасы и вещи на чердаке и в подвале, как эти ненормальные обзывают честного домового крысой, и вызывают каких-то людей в странных одеждах - "комбнезонах", как он высказался, с какими-то просто кошмарными насосами. От чего у него - беззащитного и почтенного домового случается совершенное расстройство желудка и настроения, подозрительно кружится голова и делаются спазмы в области сердца. Чего с ним не случалось уже лет сто. С тех пор, как один из владельцев дома занудно и с завываниями читал своим домашним душещипательный опус о жизни и смерти римских императоров.
Ночь с улыбкой наблюдала, как домовой устраивается на сломанном кресле - качалке, бормоча под нос, что люди - совершенно неблагодарные создания и абсолютно ничего не смыслят в ведении хозяйства, и пользуются бытовой химией совсем неправильно...
Чувствуя недовольство дома, его брюзжание становится тише, пока, наконец, он не засыпает, вздрагивая и постанывая во сне, от пережитых тревог и волнений.
Но меланхоличное настроение дома проходит. Он кратко и сдержанно досказывает, что женщина-мотылёк исчезла где-то в далёкой, почти сказочной Аргентине, правда, потом, он слышал, что она, якобы вернулась, но в доме почему-то больше не появилась.
А белокурый весёлый композитор - уехал в неспокойную, сотрясаемую тогда резолюциями Францию, говорили, что он страшно болен и видимо климат и людская чёрствость его убили. Его сердце навсегда осталось на родине, а вот другого такого мастера импровизации дом больше не слышал.
А что касается неистового поэта, то говорят - он, бронзовый, стоит в одном из скверов города. Но, как известно, бронзовые статуи в гости не ходят и совсем не читают стихи.
О других интересных людях дом обещал рассказать в следующий раз, если, конечно, этот несносный домовой опять не отправится в гости или, ради праздного любопытства, не влезет в ещё какую-нибудь неприятность. Время Ночи истекало и она, не прощаясь, уходила из этого жившего воспоминаниями дома. Шла сонными, но по утреннему новым улицами, и покидала город до следующего вечера, чтобы опять войти хозяйкой - исправляя или усугубляя глупости и ошибки, которые успеют натворить за день люди. Кутаясь в свой, ставший голубым плащ, Ночь вспоминала рассказы дома и исчезала в первых, робких лучах восходящего солнца.