Буковка вбежала раскрасневшаяся от неуёмной беготни.
Мама, они дразнятся
Мама, они говорят а и б сидели на трубе
А потом, говорят, ничего не осталось, а ещё говорят, что осталась я
Мама, почему они так говорят?
Буковка как будто сама не знала, как ей реагировать на это - следует ли ей обидеться, а может быть даже заплакать. Хотя, возможно, они вовсе и не хотели ничего говорить про буковку. Просто ведь есть такой союз и.
Мама с потолка откуда-то сказала: а мы едем к бабушке. Брось ты, девочка, мало ли кто и что говорит. А букв всего 32. Никуда-то они не пропадают. Они живут в алфавите.
Собери там свои игрушки. Мы уже сегодня едем.
- А как же я? Захныкала растерявшаяся буковка. - Я ведь не живу в алфавите! Почему я не такая как все буквы? Почему я хожу в детский сад как маленькие дети, играю в песочнице? Может быть мне это совсем не нравится.
- Эти детки совершенно безобидны, милая. Просто твой папа пытался писать стихи. При этом он так часто набирал слово и что ты и родилась. И твоя любимая плюшевая игрушка - Ведь. Это сначала он был медведь, но ты только училась говорить и назвала его просто ведь. И наш уж в огромном аквариуме в комнате папы. Всё это появилось в те прекрасные времена - муза уже сидела в кресле-качалке и задумчиво глядела в потолок.
До этого кресло вовсе не было креслом-качалкой и стояло в углу с очень представительным видом в своём чёрном кожаном покрывале. Но стоило Изе присесть и слегка качнуться вперёд, как из-под лоснящейся кожи появились изогнутые наподобие полозьев санок ножки.
Ведь и вправду выглядел претерпевшим целую череду изменений, а возможно и творческий кризис. Шерсть, когда-то длинная и густая, на Веде свалялась. В некоторых местах виднелись проплешины. Взгляд его выражал некое известное только ему знание лишь ему доступной истины. В проплешинах виднелась серая вата. Что пришлось ему изведать не помнила даже буковка. Впрочем, кто из нас помнит, как были испорчены наши детские игрушки. Вот был у меня когда-то металлический самосвальчик... Впрочем, откуда это я появилась в тексте. Вроде, такого лиргероя здесь не было. А разве я - лиргерой? Или всё-таки автор... Итак, у самосвалика был отломан кузов.
Ах, Ведь.. У него не хватало кажется кусочка уха. Впрочем, это было неясно, ибо игрушка была сильно потрёпана. В период творческого кризиса Ведь служил подушкой и для папы и для дочки. Муза его сразу невзлюбила. Она никогда не говорила "ведь", а графоман нарочно вписывал его куда ни попадя. Она закидывала игрушку куда-нибудь на верхнюю полку, но потом вновь обнаруживала где-нибудь на диване или среди других игрушек буковки.
Уж зато весьма ей импонировал. Какая-никакая, а всё-таки змея в городской квартире. Это придавало оттенок экзотики. Уж поедал мух, комаров, тараканов во множестве. Луиза не терпела графоманских тараканов. Нет-нет и проскочет в тексте какая-то букашка. И ведь Лёва никогда их не замечал: напишет - и как будто так и надо. Или, напротив, настолько к ним привяжется, что как будто и немыслим весь сбжет романа без этого значительного каламбурчика, сочинённого им спонтанно и кажущегося весьма удачным. Муза терпела, тискала и холила ужика - уже практически ручного.
Буковка очень сосредоточенно переставляла кубики с изображёными на них а и б, меняя их местами.
- Может быть, здесь не хватает трубы?
А и бэ вылетели в трубу, а как же я?
Без а и бэ нет буковки и. Кода есть а и б, тоже ничего нет, кроме а и бэ...
Тараканы выглядывали из-за шкафа, методично оглядывались, поводили усами, опасливо огляжывались на дремлющего ужа.
Все были в коричневых фраках, в двух парах лакированых туфель и паре перчаток каждый. Возможно, намечалось какое-нибудь очень торжественное мероприятие.
Торжественные мероприятия у тараканов происходили нередко. Были они шумными настолько, что мешали соседям. Те приходили ночами выяснять отношения. Открывал Лёва с тяжёлой от бессонницы головой, в хлопковой майке и семейных трусах, оправдывался, говоря, что тараканы в доме общие, домовые, что им с женой тоже мешают спать тараканы. Сосед в гигантского размера мыльниках ничего об этом и слушать не хотел. Он настаивал, что у каждого свои тараканы, что шумят именно лёвушкины, зачем-то широко размахивал руками. Музыка за шкафом не смолкала ни на минуту. Впрочем, о том, что это музыка, можно было лишь догадываться логически, исходя из того, что насекомые проводят всё-таки вечеринку. Скрежет и звон были довольно отвратительны для человеческого уха. Лёвушка предлагал Кузьме Иванычу - так звали соседа - самому разобраться с нарушителями порядка, при нём выпускал ужа, чтобы Кузьма мог убедиться в бессилии хозяина квартиры сделать что-либо. Уж, действительно, не был способен добраться до собственно сборища насекомых, зато успокаивающе воздействовал на Кузьму. Тот отчего-то бледнел и торопился попрощаться с Лёвой.