Мне вдруг стало холодно. Руки и ноги превратились в ледышки. Теплые носки и чай не помогали. А потом врач сказала, что мой ребенок «замерз»…
В 7.30 утра еще было морозно. Февральское серо-голое утро. Убогое, с проглоченным воплем тоски утро. Уже без надежды. В предбаннике гинекологического отделения некуда взгляд кинуть – натыкаешься на чью-то спину, ухо или землистое лицо. Десяток молодых и не очень женщин с пакетами в руках и их сопровождающие ( тоже женского пола) замерли в миг. В коридор вышла докторица, устроила перекличку(как в школе) и скомандовала: «Переодеть обувь, двигаемся в палату». Сняв, кто шикарные сапоги-унты, кто простые ботинки, в домашних тапочках, женщины превратились в полубогинь, скинув с себя весь лоск и надменность. В палате, облачившись в халаты и спортивные костюмы, пытались не смотреть друг на друга уже обычные тетки со страхом в глазах.
Палата №7. Окно без занавесок. 12 коек в два ряда. Раковина в углу и старые чьи-то забытые тапки под ней. Матрасы и подушки в коричневой, цвета засохшей крови, кленке. Чтобы было легче смывать эту самую кровь. Но простынки выдали. Чистые, белые, немного потертые.
Каждая села на свое койко-место, и стало тихо. Хотя… и до этого было тихо.
Замершую беременность «вышкребать» должны были у меня. Остальные 11 шли на аборт.
По очереди оформляли бумаги, подписывали отказ от претензий, если операция пойдет по иному пути. По очереди стыдливо совали деньги своим докторам.
А напротив, дверь в дверь, лежали убаюканно-меланхоличные «беремяшки» на сохранении. Они плавно «уточками» шли завтракать в столовую, мыли чашки после чаепития с булочками, к палате подвозили капельницы, сновали по коридору врачи и медсестры. А мы ждали. В звенящей тишине, отвернувшись друг от друга. Две девушки шепотом разговаривали ни о чем. Кто-то звонил по мобильному, я все плакала, и зычно сморкаясь в десятый раз в набухшей грозовой тишине, уже чувствовала спиной, как меня ненавидят. Страх повис в палате №7. Цепляя душу кривыми коготками, страх погружал в безумие, отчаяние и колыхался в каждой молекуле душного воздуха. Страх можно было пить через трубочку, как пьянящий котейль…
- Скворцова, где твой полис? – появилась в дверях медсестра с кипой бумаг.
Рыхлая блондинка в шелковой комбинашке и махровом розовом халате подбежала объяснять, что фирма, где она работала, разорилась, и полиса нет. Девушку послали оформлять новый. Она вернулась через час. А я подумала, что это был знак: уйти и оставить ребенка. Но она вернулась.
Мы ждали снова. Было уже 12 дня и вдруг привели первую… Ее поддерживала медсестра, девушка была под наркозом и кое-как переставляла ноги. Медсестра уложила
«больную» на кровать, накрыла простынкой, в комнате остановилось дыхание. Потом все выдохнули и стали коситься на спящую девушку.
- Так, Скворцова, - снова возникла в дверях фигура в белом халате, - полис принесла? Молодец. Ну, пойдем. А сколько тебе лет?
- 25, - сказала Скворцова.
- Рожала уже?
- Нет.
Медсестра удивленно вскинула брови.
- И в 25 хочешь делать аборт? Ты понимаешь, что у тебя возраст?
- Понимаю, - сказала не понимающая Скворцова.
- А муж есть? – не отставала медсестра, и вся палата ждала ответа.
- Ну… как бы… есть…
- Ясно. Родители? С родителями живешь?
- Да.
- Деньги есть?
- Есть.
- Так может, оставишь ребенка? Пойдем-ка, поговорим, рожать может, придешь, - подытожила медсестра, уводя девушку, и вся палата радостно заулыбалась, аплодисменты практически повисли в воздухе.
- Муж… у меня есть настоящий, не «как бы», и что…, - хмыкнула моя «соседка» по койке, перегедрольная тетка сорока лет, и отвернулась к стене.
Я лежала и думала про своего замершего ребенка. Про то, как и почему он умер внутри меня на сроке семи недель. Он жил в моем животе 2 месяца и умер. Врач сказала, значит были дефекты, не сопоставимые с жизнью…
Эти женщины, с живыми детьми в своем чреве, лежали, боялись, ждали «освобождения». И я их ненавидела.
Привели Скворцову. Она шаталась. Значит, не уговорили. Еще под наркозом она взяла сотовый и набрала номер.
- Все. Я сделала. Ты приедешь за мной? – прошептала она «как бы мужу».
«Как бы муж» ответил:
- Молодец. Приеду.
- А когда? Я хочу домой, домой, скорее, - заплакала она в трубку.
Пришла моя врач, заполнила бумаги, я спросила, сколько дать денег анестезиологу. Она направила меня в операционную. Стройный ряд гинекологических кресел, покрытых той же самой жуткой клеенкой, цвета коричневой, запекшейся крови, потряс всех. Под креслами стояли тазы, как для засолки таранки.
Из ниоткуда возник огромный доктор.
- Ну, кто меня звал?
Я не знала, как ему всунуть 500 рублей. И начала разговор издалека.
- У меня беременность замерла.
- Так, - ответил сурово доктор.
- Наркоз будет?
- Будет.
- Больно будет?
- Не будет.
- Э… вот, - закончила я и протянула деньги.
Мы вернулись в палату. Снова ждать. Забежала медсестра и сообщила, что трусы надо оставлять здесь. «Кто в трусах войдет в операционную, того отправляем на роды. Трусы оставляем, прокладку берем».
Тем временем аборты пошли «как по маслу». Одну за другой вводили шатающихся как будто пьяных женщин и укладывали на кровати.
В операционной было шумно. Три кресла занято, еще три мыли и дизенфицировали, врачи хлопотали и успевали шутить, «конвейер» работал без перерыва. Зажмурившись и трясясь крупной дрожью, я подходила к своему «ложу». Анестезиолог-дирежер порхал меж нами и давал наркоз. В теле закололо. Последнее, что помню – яркое солнце, осветившее абортарий и горячее тепло в животе.
Очнулась на кровати в истерике. Одна часть мозга явно атрофировалась и была блокирована, потому как не следила за ртом, изрыгающим проклятья и вопли на тему бомжей-алкоголичек, рожающих без проблем, в отличие от меня…
Другая часть мозга очухалась и не позволила проорать: «Как же я вас ненавижу, шлюхи подзаборные, убивающие своих детей». Вместо этого я грызла простынку, плакала и тупо мычала. Сердечная медсестра успокаивала, как могла, народ был явно шокирован. Я накрылась простыней и старалась рыдать тихо.
Подошла врач, сняла простыню, сказала, что не хватало еще задохнуться, строго скомандовала прекратить истерику и закрыть рот. Мозг услышал команду, тело поднялось, извинилось и снова ушло в космос.
Каждый выходил из наркоза по-своему.
Девочка-армянка упала в обморок в туалете. Ее принесли в палату на руках.
Кто-то тихо стонал.
Кто-то пел песни и смеялся. Было уже четыре дня. Во рту бушевала песчаная буря.
- Через час заканчивается мой рабочий день, - раздался жизнерадостный голос, - и можно идти домой.
Ввели последнюю девушку. Она начала плакать, позвонила сестре, долго выясняла, не догадалась ли мама…
День завершался. По одной приходили в себя женщины, молча собирались, держась за пустой живот, и уходили, иногда говоря «Счастливо»… Не оборачиваясь. Прощались спиной.
Еле живая худющая армянка пришла в себя и стала звонить сестре. Я их запомнила еще утром: две сестры и крестная. Они пили кофе, шутили.
- Крестная, меня здесь бросили. Где эта врач? Мне плохо. Я за что 4 тысячи отдала? – гневно шипела она в телефон. Рядом с ней лежала продавщица супермаркета, у которой после наркоза открылся словесный понос.
В палату вошла доктор.
- Еще один аборт и можешь забыть о детях, у тебя уже матка мягкая, - сказала она строго продавщице. Потом окинула палату горестно-презрительным взглядом и добавила, - Ох, девки, что творите? Предохраняться надо!
- А как она определила, что мягкая, - удивилась девушка.
- Руками тебя чистила, потрогала, - пояснила соседка.
- Хорошо, конечно, родить от мужа…любимого, - лился поток красноречия из дальнего угла, - Сегодня разговаривала с женщиной. Ей 35 лет, она в молодости сделала аборт. Сейчас у нее есть все: любимый муж, деньги, квартира… а детей нет и не получается…
Палата тихо ненавидела словоохотливую продавщицу.
Я ждала боли, а ее не было. Еще кружилась голова, надо поспать. В памяти был провал.
Мои тапки исчезли.
- А тебя привели босую, - обрадовали соседки.
Медленно «ползла» в операционную. Там было пусто и солнечно. Уборщица гремела тазами, мыла полы и сразу отдала мои черные в горошек тапочки.
« Почему?» - задавала я в десятый раз вопрос Богу. И этот же вопрос прозвучал с соседней койки.
- Не понимаю, почему так происходит: женщины, которые хотят детей, им не посылает Бог. А кому это не надо – наоборот…
Пышная блондинка Скворцова подкрасила свое распухшее от слез лицо и ушла. За ней приехал «как бы муж».
К армянке пустили сестру. Такую же худую и недовольную оказанным приемом.
Не по-королевски как-то…
Пошатываясь, я собрала свои пожитки и вышла на свет Божий. Вечернее солнце, то самое, которое заглядывало в окна абортария, то самое, не согревшее моего замершего, замерзшего зародыща, клонилось к закату.
Я думала о продавщице, которой надо было ехать домой через весь город. А на такси у нее денег не было.