– Подъем! Готовимся к кормлению! – раздалось поутру.
Щелкнул выключатель, плафоны под потолком вспыхнули.
Спящая палата зашевелилась. Постовая включила настенное радио. «Тук, тук, тук», – навязчиво застучали звуки ночной паузы радиовещания.
Одна за другой полусонные соседки поднимались с коек и на «автопилоте» шаркали обмываться к раковине.
Васка проснулась, широко и звучно зевнув.
Заспанная ее физиономия за ночь помялась, волосы были взъерошены львиной гривой, щеки разрумянились, нос вздернулся больше обычного и выглядел особо потешно. Весь ее облик излучал не присущее ей простодушие – точно у невинного ребенка после сладкого сна.
Вставать ей было лениво.
– ЗдорОво! Как спалось? – поприветствовала она меня.
– Доброе утро. Не спалось…
– Лежим пока! – скомандовала она. – Успеем еще помыться. Что толку толкаться в очереди?.. Кстати, как у тебя с молоком?
Я пожала плечами:
– Не знаю. Вроде грудь набухла. Может, уже налилась?
– Конечно! – поддержала она. – Сейчас твою привезут, вопьется в тебя мертвой хваткой, вот увидишь!
– Хорошо бы… – мечтательно потянула я.
Мне хотелось, чтоб первое законное свидание с малышкой прошло без сучка и задоринки. Чтобы девочка наелась досыта, и до следующего свидания не было нужды подкармливать ее чужим молоком. Хоть материнское молоко в роддоме и числилось общим, я на корню отказывалась принять такое положение дел. Моя дочь должна питаться исключительно молоком родной матери!
В шесть утра радио, наконец, прервало нескончаемое «тук, тук». Послышались позывные «Широка страна моя родная…», и под гимн Советского Союза в палату въехала тележка с детьми.
На сей раз ею управляла другая, не столь улыбчивая «стюардесса», а малыши галдели громче обычного – видно, за ночь сильно проголодались.
Началась раздача детей.
Одна мамочка, болезненно приложив руку ко лбу, попросила извозчицу:
– Выключите, пожалуйста, радио.
– Разве мешает? – возразила та. – Сейчас новости будут передавать.
«Говорит Москва! Здравствуйте, товарищи…», – проснулось радиовещание страны.
Наконец очередь за раздачей дошла до меня, я поспешила прижать малышку к груди. Она чуть похныкала, но прильнула к соску.
Васка задорно подмигнула мне:
– Ну как, завтракает?
Я счастливо улыбнулась:
– Да. Кажется, молоко и вправду появилось.
– Вот видишь! – порадовалась она. – А ты боялась! И мой, смотри, тоже лопает, как ненасытный. Мужик! – горделиво хвастанула она и тут же пискляво засюсюкала: – Кушай, кушай, мои пусеньки-мусеньки…
Мало-помалу моя малышка наелась и сладко задремала, но ротика от груди не отнимала, время от времени принимаясь причмокивать. Маленькие ее ноздрюшки трогательно вдыхали воздух, мягкие реснички слегка вздрагивали. Личико ее отражало безмятежность, как и подобает сытому ребенку. Она блаженствовала, даже не подозревая, что вскоре снова будет отлучена от матери.
К концу этого кормления я несколько спокойней отнеслась к вынужденному расставанию с дочерью.
Васка, вручив своего «мужика» извозчице, напружено глянула на меня: не отчубучу ли номера, как в прошлый раз? Но вслед за ней я безропотно отдала свою малышку. Васка одобрительно кивнула.
Лишь малышей увезли, все приступили к очередному сцеживанию. Я тоже взялась за миску. Повертела ее в руках, сцедила несколько капель и отставила в сторону.
Васка глянула с укоризной, но обязательную процедуру я таки не продолжила. Молока у меня было немного. Я опасалась, что оно не подойдет к следующему кормлению и решила сэкономить его для дочурки. А еще... я отказывалась спонсировать косметическую промышленность за счет себя. Я – не дойная корова!
На вопрос постовой, почему не сцеживалась, у меня уже были готовы два ответа.
Первый, дерзкий: «Простите, но у вас сегодня неудой!» – так и остался неиспользованным.
А второй пришелся кстати:
– Простите, но молока хватило только моему ребенку. Сожалею…
Выражая сожаление постовой, я тайком соорудила кукиш, мысленно повертела им прямо под ее носом, и осталась несказанно довольна тем, что лишила возможности «послеродовое» преуспеть в соцсоревновании по надою молока!
После сцеживания постовая раздала градусники.
Соседка, мучимая головной болью, взмолилась:
– Да выключите же, наконец, радио!
При выходе постовая выдернула шнур из розетки, радио приткнулось.
В восемь утра начался завтрак. По коридору задребезжала пищевая тележка, и я вспыхнула надеждой увидеться с доброй буфетчицей из «дородового».
Но завтрак доставила другая работница. Молча она раздала тарелки с распластавшейся лепешкой манной кашей, бутерброды с сыром и чай.
Я брезгливо повела носом, но Васка строго велела:
– Ешь кашу!
– Это невозможно есть!
– Возможно-невозможно, – передразнила она, – ешь все, что дают.
Сама она ела с охотой. Как выяснилось позже, аппетит у нее был завидный, почти не насыщаемый. Следуя ее примеру, я заставила себя проглотить пару ложек общепитовской каши, далекой от качества домашнего приготовления.
После завтрака постовая доставила посылки: кучу подписанных шариковой ручкой полиэтиленовых мешков.
Был у нее при себе и один букет алых гвоздик. Не скрою, я сразу догадалась, кому он предназначался.
Вся палата радостно поднялась навстречу постовой, плотно обступила ее.
Постовая выкрикивала фамилии получателей:
– Иванова?
– Я! – отзывалась та, подхватывая пакет-посылку.
– Буйнова?
– Я! – получала передачку следующая.
Один за другим мешки были разобраны. Все разошлись по койкам, зашуршали пакетами.
Только Васка не проявила никакого интереса к передачкам. Одна единственная она не подошла к постовой и осталась лежать в койке, угрюмо уставившись в потолок.
Страшная догадка пронзила меня: Васке не от кого ждать гостинцев! Видно, кроме осужденной сестры и новорожденного ребенка, у нее во всем мире никого нет!
Получив посылку и цветы, я поспешила к ней, уложила букет на ее койку:
– Васка, смотри, нам с тобой цветы прислали!
Она равнодушно покосилась на гвоздики.
Но я уже знала, как растормошить ее: стоит мне проявить растерянность, выказать себя неумехой, как в Васке автоматически включится программа «SOS», и она оживет.
– Васка, – нарочито потерянно сказала я, – цветы у нас красивые, а вот куда их поставить, не знаю… Жалко цветочки, завянут…
Она поерзала, но не удержалась от совета:
– Возьми бутылку из-под кефира, вымой, налей воды, получится ваза.
– Точно! – воскликнула я. – Ты гения!
Скоро ваза была готова, и я водрузила ее на тумбочку, пододвинув ближе к Васке:
– Это тебе.
–… Мне? – покосилась она.
– Тебе, – подтвердила я.
Она замешкалась:
– ...А не жалко?
– Нет, конечно! – обрадовалось я, что она сходу не отвергла мой подарок. – Наоборот, мне приятно подарить тебе цветы! Смотри, какие они красивые!
Васка медленно присела на койке и уставилась на гвоздики. Потом взглянула на меня, снова – на букет, и, протянув к нему руку, бережно потрогала красные лепестки.
Я напряженно следила за каждым ее движением, и на миг мне показалось, что глаза Васки увлажнились.
Она опустила голову, о чем-то задумалась, и вдруг хитровато улыбнулась, кивнув на мою посылку:
– Давай посмотрим, что там?
– Конечно, – подхватила я, – давай!
Мы обе склонились над пакетом. Я стала вынимать из него все подряд и выкладывать на тумбочку, восторженно комментируя:
– Копченая колбаска! Жареная курочка! Свежая петрушка! Шоколад, мандарины, боржоми! Вот это да!
– Кучеряво живешь! – одобрительно кивала Васка.
– Смотри, Васка, – продолжала я, – здесь икра красная! Настоящая! И где только мои смогли все это раздобыть?! А ну, давай, налегай, угощайся!
– А не жалко? – все еще колебалась она.
– Да что ты! Бери все, что хочешь! Завтра нам еще пришлют.
– …Нам? – переспросила она.
– Нам-нам! – передразнила я.
Васка отломила себе кусок куры и с аппетитом принялась жевать вприкуску с петрушкой.
– Смотри, Васка! – радостно комментировала я находки из посылки. – Расческа! Еще альбуцид, косметичка и… ура-а-а, мне прислали трусы!
– Трусы – это лишне, – с набитым ртом изрекла Васка. – Не пригодятся.
– Очень даже пригодятся! – возразила я, тут же вскочила и освобождаясь от «маваси» натянула трусы.
Оставшийся от пояса бинт я намеревалась выкинуть, но Васка остановила:
– Не выбрасывай, сунь в тумбочку. Может пригодиться...
Я послушно скрутила его в клубочек, пихнула в ящик и продолжила:
– Еще здесь зубная щетка, паста, мыло…
– Мыло – в тему, – одобрила жующая Васка, – пригодится.
– А вот и салфетки! – воскликнула я. – Одна, две, три… Васка, тут двадцать штук, как и заказывали! Но… только салфетки есть, а денег что-то не видно…
На миг Васка перестала жевать, застыв с куском куры в руках.
– В косметичке смотрела? – обеспокоенно спросила она.
Я спешно обследовала косметичку:
– Да, точно, здесь! И не двадцать, а целых двадцать пять рублей!
– Сколько?! – икнула Васка с сухомятки.
– Двадцать пять! – четко выговорила я: – Попей боржоми, чтобы не икать.
– Двадцать пять одной бумажкой? – уточнила она, проворно откупоривая бутылку ложкой и наливая минералки в стакан.
– Ну да! – радостно подтвердила я.
– Действительно одной? – переспросила она.
– Да, да, вот! – для убедительности показала я ей деньгу.
Она продолжила жевать, невозмутимо бросив:
– Твой муж тоже дурак?
Я осеклась, с укором посмотрела на нее:
– Зачем ты так? Мой муж тебя чем обидел?
– Да ничем, – отмахнулась она обглоданной куриной косточкой. – Только ему, как и тебе, гнилушками шевелить не мешает. Четвертной здесь где разменяешь? Или думаешь, когда тебе надо будет рубль втюхать, коридорные сдачу отстегнут? А со мной как рассчитаешься? У меня тоже бабло ёк. С четвертным мы здесь, почитай, вообще без денег!
– Что же делать?.. – озадачилась я.
– Ладно, не дрейфь! – доглодала она куриную косточку. – Придумаю что-нибудь. Попробую разменять четвертной. Гони бабло!
Получив деньги, она отправилась в коридор, а я весьма порадовалась, что на время осталась одна: на самом дне посылки находилась вещь, демонстрировать которую Васке мне не хотелось. Это было письмо от мужа.
Воспользовавшись минутой, я распечатала конверт и вытащила веселую, яркую открытку с изображением Курочки Рябы, восседающей на куриных яйцах в золоченой корзине посреди прелестных васильков.
Курочка сияла счастьем, а на обратной стороне открытки витиеватым почерком мужа был выведен не менее симпатичный текст: «Дорогая моя курочка-несушка! Наконец-то ты снесла нам яичко! Надеюсь, оно окажется не простое и не сырое, не всмятку и не крутое, а самое бесценное – золотое!».
Я с упоением перечитывала послание мужа. Сердце мое мурлыкало кошкой, которую с особым чувством почесали за ушком.
Только успела я припрятать открытку под подушку, вернулась Васка.
– Вот, держи! – пихнула она мне деньги. – Насилу разменяла. Здесь двадцать два рубля, трешку я с тебя сняла.
– Но почему трешку, когда я должна тебе в два раза больше? – удивилась я. – Тариф удваивается, ты так говорила.
– Ничего не удваивается, – буркнула она, заваливаясь на койку. – Это я так просто… на вшивость тебя проверяла.
– Какую еще вшивость?
– Какую надо, – отмахнулась она.
– Васка, возьми еще три рубля, как договаривались. Мне пришлют деньги, если понадобится, а тебе неоткуда взять.
На миг она стушевалась: догадалась, что ее фактическое одиночество обнаружено мною, но тут же спохватилась:
– Будут у меня деньги! Вот только позвоню…
– Кому? – невольно вырвалось у меня.
– В тюрьму!
Я крякнула:
– Прости… забыла про тюрьму.
Она скривилась:
– Это зря-я-я! Про тюрьму забывать никогда нельзя, она всегда ждет тебя!
Запихивая сдачу в косметичку, я позаботилась сменить тему:
– Васка, а как тебе удалось разменять деньги?
– Не твое дело, не впрягайся, – буркнула она, и тоже сменила тему. – Кстати, я тут насчет душевой покумекала. Реально, но дороговато. Вложишься?
– Конечно! – с готовностью отозвалась я. – Вот только надо будет домой позвонить, еще денег попросить.
– Замотано, гони бабло! – воодушевилась Васка. – Организую баню, но попозже, сейчас полежать хочу.
Около десяти часов палату посетила врач – грузная высокая женщина со строгим лицом, на котором особо выделялся мясистый пористый нос в очках черепаховой оправы.
В руках у нее покоилась толстая пачка медицинских карт.
– Здравствуйте, товарищи! – тоном телевизионного диктора поздоровалась она со всей палатой.
– Здравствуйте! – дружно раздалось в ответ.
Докторша обвела палату взглядом, повела ноздрями, точно лосиха, принюхивающаяся к запахам в лесу:
– Какой спертый воздух! Почему не проветрили палату?
– …Нам не сказали, – отозвался кто-то.
– Товарищи! – воззвала докторша. – Вы же взрослые люди, должны понимать, что у вас послеродовые выделения, которые имеют специфический запах. Впредь перед осмотром проветривайте помещение. Всем понятно?
– Понятно, – угодливо отозвался кто-то.
Я глянула на окно: проветривать палату придется через форточку над моей головой.
Докторша приметила цветы на нашей тумбочке.
– Чьи цветы?
Ваской не замедлила:
– Мои!
– Вынести немедленно! – распорядилась докторша. – Цветы не положены! Это антисанитария! Соблюдайте порядок!
Васка послушно поднялась, взяла вазу и понесла ее в коридор. Я беспомощно вытянула руку вслед букету:
– Ээээ…
Дождавшись возвращения Васки, докторша дала команду:
– Готовимся к осмотру.
Все деловито поерзали в койках: приготовились.
Начался обход. Обычные:
– Фамилия, имя, отчество?..
Каждая из нас представлялась, демонстрировала докторше язык, потом – облысенную, но уже щетинистую промежность и окровавленную прокладку на предмет количества и качества послеродовых выделений.
В заключении каждая выслушала краткие рекомендации и анамнез новорожденного.
Консультации велись вполголоса, пока докторша не наткнулась на пациентку в трусах.
– Кто позволил трусы?! – возмутилась докторша.
– А что такого?.. – захлопала глазами соседка.
Врачиха обернулась ко всей палате и громко объявила:
– Товарищи! Уже говорилось, чтоб ни на одной из вас трусов не было! Трусы запрещены! Всем понятно?
– Но почему запрещены? – раздалась робкая попытка отстоять нижнее белье. – Без трусов передвигаться неудобно. Ходим, как пингвины с яйцом между ног…
Докторша отчеканила:
– Объясняю еще раз: трусы – антисанитария! Вы их из дома тащите, неизвестно, как и чем постиранные, а здесь должна соблюдаться чистота. Гигиена – прежде всего!
Я еле слышно передразнила докторшу:
– Гигиена-гигиена! Лучше бы унитазы мыли. Грязь в туалете, а стульчаки и вовсе отсутствуют.
Васка прошипела в ответ:
– Не надо гадить мимо параши!
Докторша назидательно продолжила:
– Врачам ваши трусы – сплошь помеха в работе! Если мы будем ждать, пока каждая из вас разденется, до ночи осмотр не закончим!
Соседка в трусах смиренно оголилась.
– Вот видите! – тыкала докторша пальцем в ее промежность, – сколько времени уходит на эти ваши трусы! Чтобы больше я этого не видела! Всем понятно? – грозно осмотрела она всю палату.
Васка шепнула мне:
– Тоже снимай!
Я покачала головой.
Докторша обходила койку за койкой и отчего-то становилась все более недовольной. То и дело у нее находились причины сделать замечание, и в какой-то миг показалось, что она ищет повода прицепиться к каждой из нас, словно запах послеродовых выделений будоражил ее, как кровь акулу…
Вскоре она нашла новую причину для претензий: очередная соседка заменила казенную прокладку солидным пуком ваты, видимо, контрабандой присланной из дома.
– Это еще что за фокусы?! – вознегодовала докторша. – Кто позволил пользоваться ватой?!
– Но, – попыталась объясниться нарушительница порядка, – моя прокладка уже насквозь просочилась, а чистую почему-то не выдают…
– Не выдают, значит не положено! – отрезала докторша.
Она поднялась с койки нарушительницы и снова обратилась ко всей палате:
– Товарищи! Объясняю еще раз: врачу необходимо осмотреть ваши пропитанные кровью прокладки, чтобы убедиться в отсутствии патологии выделений. А если вы будете пользоваться ватой или другими доморощенными приспособлениями, то нет никакой гарантии, что выделения ваши не станут патологическими. В роддоме вы должны пользоваться только тем, что выдают в роддоме! Всем понятно?!
Васка настоятельно велела мне:
– Сними трусы, а!
Я артачилась, но когда очередь за осмотром дошла до меня, сняла их втихую, от греха подальше...
Грузная докторша присела на мою койку, заняв добрую ее половину.
– Фамилия, имя, отчество? – приступила она к осмотру.
Я представилась.
– Чему улыбаемся? – глянула она поверх очков.
– Тому, что еще никогда в жизни мне не приходилось представляться столько, сколько здесь, в роддоме!
Васка выстрелила в меня ядом, а докторша и ухом не повела. Она покопалась в пачке медицинских досье, вытащила мою карту, бегло пролистала ее и со знанием дела прочла вслух:
– Слабая родовая деятельность… Как сейчас чувствуете себя?
– Чувствую, – отрапортовала я.
– Язык! – потребовала она. – Теперь прокладку… Ребенка кормили?
– Так точно!
Она вновь полистала карту, будто искала в ней подсказку, и сообщила:
– Ваш новорожденный оценен на восемь балов из десяти.
– Это еще что за оценка? Что-то не в порядке с моей девочкой? – обеспокоилась я.
– Отчего же? – возразила докторша. – Напротив, родился вполне здоровый ребенок.
– Тогда почему такой низкий балл? – недоумевала я.
– Низкий? – глянула она поверх очков. – Напротив, высокий.
– Высокий – это десять! Почему мою девочку так низко оценили? И вообще, с какой стати ее тут оценивают по какой-то бальной…
Докторша перебила:
– Что торгуетесь, как на рынке? Объясняю еще раз: восьмерка – очень хороший показатель. Неужели не понимаете, что абсолютно здоровых детей теперь нет и быть не может. Десятку мы вообще никому не ставим.
– Тогда к чему десятибалльная система? – остался без ответа мой вопрос…
Докторша еще проштудировала карту-шпаргалку, пошевелила мясистым носом и вывела итог:
– Похоже, все у вас в норме. Вопросы есть?
– Есть! – выпалила я.
Васка дернулась и, приложив палец к губам, выразительно давая мне знак «Не болтай!». Но на время я забыла о послушании…
– Скажите, доктор, – затараторила я, – а по какой шкале баллов вы оцениваете положение, когда мать после родов не видит своего ребенка целых двенадцать часов?! Как это пони…
– Объясняю еще раз! – перебила докторша, тыча пальцем в мою карту. – Здесь русским языком написано «слабая родовая деятельность»! Вы русский понимаете? Это означает, что ваш организм ослаб после родов, и ему требовался отдых. Что не понятно?
– Но мне не требовался отдых! – воспротивилась я. – После родов мне требовалось только одно – находиться рядом с дочерью! А я даже не имела представления о том, как она, и сильно нервничала! Еще такой вопрос: почему кормить ребенка мне было нельзя, а сцеживаться обязательно нужно? Неужели кормление грудью изнуряет организм больше, чем сцеживание, не приносящее пользы никому, кроме косметической промыш…
Васка по-змеиному угрожающе приподняла голову.
– Объясняю еще раз! – заметно повысила тон докторша. – Слабая родовая деятельность! Сами виноваты, что плохо справлялись с родовой функцией!
– Но я не об этом говорю! – попыталась я повернуть разговор в нужное русло.
– Да вы вообще не понимаете, о чем говорите! – поднялась докторша с моей койки.
Уже стоя в центре палате, она вновь обратилась ко всем:
– Товарищи! Не задавайтесь лишними вопросами, берегите здоровье! Помните, нервные клетки не восстанавливаются – это я вам как врач говорю! Скоро вас выпишут из роддома, вы разъедетесь по домам, и там будете нянчиться со своими детьми, сколько вздумается, хоть двадцать пять часов в сутки! Еще ох как намучаетесь и бессонными ночами, и прочими заботами. Так что отдыхайте здесь, пока государство предоставляет вам такую возможность! И заметьте, ваших детей здесь обихаживают, как барчуков! На кормление вам приносят, точно королевам! Вы тут на всем готовом живете! Бесплатно кормят вас, лечат, обслуживают – полный пансион!
– Лечат-калечат! – довольно громко уточнила я.
Васка цыкнула:
– Да заткнешься ты когда-нибудь?!
Докторша обвела притихшую палату строгим взглядом:
– Еще вопросы есть?
– Есть! – вдруг заявила Васка.
– Слушаю, – обернулась к ней докторша.
– Доктор! – чуть заискивающе начала Васка. – Здесь у некоторых… товарищей сложилось мнение, что роды не украшают женщину: портят лицо, уродуют фигуру. Что можете сказать по этому поводу?
– Советскую женщину роды украшают! – лозунгово провозгласила докторша и обвела палату испытывающим взглядом. – Так, кого здесь роды не украсили?..
Никто не ответил. На миг я насторожилась, опасаясь, что Васка выдаст меня, и мне придется оправдываться, каяться и просить прощения, но Васка промолчала. Только глаза ее горели насмешкой…
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/06/09/592