Суицид

Николай Шунькин
Счастливый человек не замечает счастья. Он даже не подозревает, что счастлив. О том, что был счастлив. Узнаёт лишь тогда, когда счастье покидает его.
Губанов имел полный джентльменский набор: жену, сына, квартиру, машину, дачу, престижную должность, поэтому о счастье не задумывался.
  Вспомнил о нём  тогда, когда сообщили, что теплоход, на котором жена и сын совершали круиз по Чёрному морю, затонул вместе с пассажирами.
Он  сразу потерял интерес к жизни, чаще начал думать о том, что раньше не замечал, как был счастлив.
Чета  Губановых имела много друзей, с которыми  дружила семьями, часто ходили друг к другу в гости, вместе ездили в отпуск, на природу, на рыбалку.
С потерей жены и сына, внутри что-то надломилось, он уже не мог, как прежде, легко и свободно общаться с ними. Они по-прежнему приглашали его к себе, он не отказывался, приходил, но чувствовал себя лишним, надолго не задерживался...
Гордость шефа, четырнадцатилетний Владик, стал Лауреатом конкурса молодых скрипачей. По этому случаю, шеф устроил банкет. Губанов, в былые времена обожавший скрипку,  поймал себя на мысли, что ненавидит этого маленького виртуоза. Его сын тоже учился играть на скрипке, а лауреатом ему не быть...

Подруга жены, пригласила на выставку-продажу художественных  работ своей дочери. Губанов пришёл, ходил по комнатам, всматривался в картины юной художницы. К концу вечера возненавидел и картины, и юную художницу, и подругу жены. Его жена была и моложе, и красивее А дочь подруги, даже не подошла к нему поздороваться.

По принятому в их кругах этикету, он купил одну картину, но картонка жгла ему руки,  он сунул её в урну, как только вышел на улицу...

Лучший друг, стараясь отвлечь Губанова от грустных мыслей, на все лады расхваливал своего сына, круглого троечника.  Губанов с трудом сдержался, чтобы не нагрубить ему, и впредь с ним не встречался.

Он понимал, что не прав, понимал, что они не виноваты в смерти его жены и сына, понимал, что не должен мстить им за свою беду. Понимал, наконец, что так вести себя нельзя, но ничего поделать с собой не мог.

Он ненавидел всех их не за свою беду,  не за то, что они счастливы, а он - нет, а за их неуклюжее сочувствие,  граничащее, как он полагал, с бестактностью, даже с лицемерием.
Понял он это тогда, когда его тайная любовь, которую он, собственно, и не любил, а так, для престижа мужского, навещал два-три раза в год,  потому что у неё, как и у него, была семья, узнав о горе, пришла к нему на дачу, неслышно подошла сзади, обняла за плечи, постояла, молча, минут сорок, сильно сжимая, когда они содрогались от рыданий, также тихо ушла, не проронив ни слова. Он понял, что это было самое искреннее сочувствие, и ещё больше возненавидел своё окружение...
Лишив себя общения с соседями, родственниками, сослуживцами и прочими знакомыми, Губанов, по совету сердобольной старушки, подался в религию.
 В расположенную через дорогу церковь, идти не отважился по этическим соображениям. Всё-таки работает в горисполкоме. Сел в автобус, поехал за тридцать километров, в другой город.
Храм  понравился. Высокий, стройный, величественный, с пятью золотыми куполами, он внушал доверие.  Губанов с трепетом вошёл.
До этого, он посещал Печерскую, Александро-Невскую,  Свято-Троицкую, Почаевскую, Свято-Успенскую лавры, был в церкви Трёх Спасителей.

Всё это было  по какому-то кощунственному плану экскурсионного бюро: быстро,  мимолётно, почти бегом, чтобы не опоздать к обеду в ресторане.

 Губанов из этих посещений запомнил только то, что чуть не наступил на лежащую в поклоне старушку, да ещё ему показали чёрную, поцарапанную временем, старинную, «очень ценную», икону какой-то Божьей Матери, то ли Казанской, то ли Рязанской, этого Губанов не расслышал. В памяти осталось только недоверие к словам экскурсовода. При чём тут Казань и Рязань, если Иисус родился в Вифлееме? 

Тогда, после посещения храма, на душе появился гадкий осадок, и от религиозных конъюнктурщиков, и от распластавшейся на полу старушки, который напрочь исчез после того, как  он хорошо выполоскал душу большой дозой коньяка.

Сейчас Губанова в храм никто не загонял. Он пришёл добровольно, пришёл искать душевного успокоения. И торопиться ему не надо, потому что спешить некуда.

Видимо, отмечался какой-то религиозный праздник. Огромных размеров храм был забит народом. Что удивило приученного к дисциплине Губанова - он не увидел здесь ни чёткой организации, ни единого порыва к демонстрации веры. Да и самой веры, веры в Бога, за исключением нескольких непрерывно кланяющихся старушек, Губанов не почувствовал.

Несмотря на то, что шла служба, в храме царил беспорядок. Люди входили, ставили свечи, кто справа от иконостаса, кто слева, кто в дальних углах, каким-то, только им известным святым, бегло крестились и выходили, будто боялись встретиться с нежелательным человеком.

Он вспомнил, как организовывал Первомайские демонстрации. За два часа, мимо трибун проходили десятки тысяч человек. Чётко, без сбоев, каждый участник знал, где сбор, во сколько и куда идти, когда сворачивать с центральной улицы, какой флаг или транспарант нести. Если бы ему поручили, он бы и здесь всё организовал должным образом...

Но тут же поймал себя на мысли, что не знает, где и зачем ставить свечи, какому святому, по какому случаю, как креститься, как молиться. Из святых никого не знает, кроме Иисуса Христа, да Николая угодника. А Божьих Матерей – множество. Их не то что знать, пересчитать невозможно...

Если бы к Губанову кто-то подошёл, поговорил, выслушал, привлёк к вере - он остался бы в храме,  был бы лучшим прихожанином. Но борьбы за человеческие души он здесь не увидел.

 Батюшка напевал что-то непонятное, то громче, то тише. Прихожане крестились, отбивали поклоны и уходили. Некоторые подпевали, другие – шевелили губами.

Губанов бесцельно бродил из угла в угол, толкался среди разношерстной толпы. Устал, присел на скамью, справа от входа.

Не успел почувствовать облегчение в ногах, как церковный служка, в длинной чёрной одежде, согнал всех со скамеек в середину храма.

Губанов встал, пошёл к выходу. От дверей увидел, как Батюшка, обходя храм по кругу, брызгает из ведра водой.  Глянув на свой дорогой костюм, Губанов с удовлетворением отметил, что вовремя покинул Храм Божий.

Ещё он отметил, что посещение храма, никакого успокоения в его душу не внесло.

Второй раз Губанов обратился к Богу с маленькой, как он думал, просьбой. Перейдя через улицу, смело, без трепета, вошёл в небольшую церквушку. Увидят, не увидят - для его просьбы это не имело значения.

Помня безразличное отношение к нему со стороны церковнослужителей в прошлое посещение храма, Губанов, не ожидая, когда им заинтересуются, самостоятельно обратился непосредственно к Богу.
Дело в том, что когда тоска заела его окончательно, и жить стало невозможно, он решил покончить с собой.
Раньше он думал, что главное в жизни - работа. Она давала ему деньги на жизнь, занимала большую часть времени. С потерей жены и сына, работа для него потеряла смысл. 
Выходит, что главными  для него в жизни были жена и сын. Он вспоминал свои взаимоотношения с ними и понимал, что во многих случаях вёл себя не правильно. Обижал беспричинно, обманывал без нужды, а иногда даже грубил, только из-за того, что у него было плохое настроение.
Чем больше думал,  тем острее чувствовал вину перед ними, и тем несноснее становилась  жизнь.
Зная, как трудно жить, и видя, как легко уходят из жизни окружающие его люди, надеялся, что и ему не составит большого труда покончить с собой.
 Вдоволь насмотревшись детективов, он узнал десятки способов быстро и безболезненно умереть. И вот, чтобы облегчить процесс суицида, он обратился за помощью к Богу.
Молитв не знал, креститься не мог, поэтому сразу, без обиняков, попросил взять его к себе. 
Хотя, в Бога  не верил, в загробную жизнь - тоже, в душе его теплилась искорка надежды на встречу с женой и сыном в загробной жизни. Он не хотел упускать этот шанс.
Губанов трижды прошептал просьбу, неуклюже перекрестился, и удовлетворённый собой, вышел из церкви, даже не поинтересовавшись, видел ли его кто-нибудь из знакомых.
Придя домой,  пообедал, выпил бутылку коньяку. Когда почувствовал, что пьянеет, открыл все краны газовой плиты и улёгся рядом на пол.
Линолеум был холодный. Ещё воспаление схвачу, подумал он, и принёс из спальни коврик.
Хмель быстро сморил, он крепко заснул.
Проснулся утром, от холода.  Страшно болела голова, то ли от газа, то ли от выпитого накануне коньяка. Газовая плита не шипела, как змея, а едва слышно потрескивала, как сверчок. Он закрыл краны. Ещё окончательно не придя в себя, достал сигарету, зажёг спичку.  Раздался хлопок,  его окружил огненный шар. Он потерял сознание...

Очнувшись, пришёл в ужас: потолок и стены кухни черны от копоти, стёкла в квартире вылетели. Сам он был, как кочегар: тело чёрное, волосы и брови обгорели. Но он был жив!
Подлечившись и придя в себя после неудачной попытки, Губанов от своего намерения не отказался. В церковь не пошёл, попросил Бога о помощи, не выходя из дома.
На этот раз  решил действовать наверняка.  Достал пол флакона люминала, выпил все таблетки за один приём, запив бутылкой коньяка... 
Проспав  двое суток,  встал здоровым и невредимым, только небритым.  Таблетки оказались с истекшим сроком годности, или коньяк нейтрализовал их действие, но они не помогли.  Единственным следствием их приёма, стала борода.  Губанов глянул в зеркало, увидел себя с бородой, сам себе понравился, и бриться не стал. Но от мысли покончить с собой не отказался.
Недалеко от дачи протекала небольшая горная речушка. Вода с грохотом ворочала камни, бурлила, шипела, клокотала.  Губанов любил часами наблюдать за живой массой из камней, воды и воздуха. 
В этот раз, налюбовавшись работой потока, на глазах меняющего очертания берегов, Губанов обвязал вокруг  тела верёвку, к другому концу привязал большой камень, и со словами «Помоги мне, Господи», столкнул его в воду.
Бурный поток увлёк его за собой.  Камень, прыгая по неровному дну, дёргал Губанова в такт рельефу. Верёвка оказалась длинна, глубина невелика, причём разная в разных местах.  Губанова, то  увлекало под воду, и он начинал задыхаться без воздуха, то вдруг, на перекате, выбрасывало из воды, тащило по дну мелководья, усыпая тело синяками и ссадинами. 
Узел развязался. Губанов, кувыркнувшись несколько раз, вылез на берег мокрый, продрогший и побитый.
Он понял, что умереть труднее, чем жить.  Любой другой, попав на минуту в ледяную воду, получил бы воспаление лёгких.  Он проплыл больше ста метров, и ничего!
Губанов сделал вывод, что в следующий, раз надо готовиться более основательно.
Днём, обойдя вокруг пятиэтажки, решил, что пятнадцать метров - достаточная высота, чтобы, прыгнув с крыши головой вниз, разбиться об асфальт. Проверил выходящую на чердак пожарную лестницу. Она метра два не доходит до пола. Но там стоят какие-то ящики, по которым можно  на неё влезть...
Его ужин в этот день затянулся за полночь. Ему не нужны были свидетели.
Хорошо выпив для смелости, влез на крышу.  Подошёл к краю, перекрестился, и со словами «Помоги, Господи», - прыгнул.
Прыжок оказался неудачным. Бог, либо не услышал его просьбу, либо неправильно понял, только Губанов попал на перила балкона пятого этажа. Ударившись плечом,  перевернулся, зацепился за антенну на четвёртом этаже, ещё раз кувыркнулся.  Чуть не приземлился на балкон третьего этажа, но, соскользнув с него, угодил в снежный сугроб, которого утром, он это хорошо помнил, не было... С трудом выкарабкавшись из снежного плена, вернулся в квартиру, выпил ещё рюмку коньяку и лёг досматривать сны...
Получалась чудовищная, несправедливая картина. Люди, которые хотели жить, гибли по разным пустякам, а он, кому жизнь опостылела до чёртиков, не может от неё избавиться!
Он по-прежнему ходил в исполком, исправно выполнял работу. По его виду и поведению, никто не мог догадаться, какие мысли его одолевают.
 Сослуживцы относились с почтением, при каждом удобном случае старались выказать  сочувствие, и от этого жизнь становилась ещё невыносимее. 
Он решил повеситься. Не надеясь на бельевую верёвку, которая однажды подвела его, когда он топился, в этот раз решил использовать кожаные ремни от саквояжа. Уж они-то не подведут!
От помощи Бога отказался.
Привязав ремень к трубе водяного отопления под самым потолком, сделал петлю, накинул  на шею и прыгнул со стола. Голова дёрнулась назад, затылком  больно ударился о трубу, но ремень был слишком жёсткий, петля не затягивалась. 
Попробовал затянуть руками, но это не удалось.  Освободиться от петли тоже не мог. 
Повисев так с минуту, вспомнил, что в кармане имеется складной нож. Перерезав ремень, упал на пол, всего лишь, подвернув ногу и получив небольшой синяк на шее. 
Зато теперь убедился, что умереть, не так просто, как он  думал.
 Когда-то прочитал, что во время войны, чтобы убить одного солдата, расходовали более одной тысячи патронов.  Тогда этому не поверил. Потом подтверждение этому увидел в фильме: в бандита двадцать человек полдня строчили, даже не ранили!  Поэтому он не  очень удивился тому, что все его попытки самоубийства окончились неудачно.
Между тем прошла зима. Наступила весна.  Губанова отправили в отпуск - поправиться, отдохнуть, подлечить нервы. От путёвки он отказался, так как у него были свои планы. Неудачи прошедшего года заставили его ум хорошо потрудиться. Он вспомнил несколько мест, которые полностью удовлетворяли его требованиям.
Это, во-первых, Юпшарские ворота в Абхазии. Легенда гласит, что во время прокладки дороги строитель, сорвавшийся со скалы в пропасть, успел крикнуть: «Прощай, Родина!» Теперь этот участок дороги так и называется, Прощай, Родина. Вот бы повторить его прыжок! Рассказывают, что от него не нашли ни одного кусочка.  Это вам не пятиэтажка!
Во-вторых, Теберда или Домбай. Губанов ходил по тем горам на лыжах, видел такие обрывы, что дух захватывало! Тогда он боялся сорваться, а теперь у него прямо противоположная цель...
Ещё - Медео. Там тоже есть головокружительные перепады высот.
В Гаграх, сразу за вокзалом, начинается узкое тёмное ущелье, с почти отвесными берегами...
А в Сочи, одна из живописнейших дорог Кавказа, так и называется: Пронеси, Господи!
Перебрав в памяти с десяток объектов, Губанов остановился на последнем. Не потому, что он показался ему лучше остальных. Просто другие находились то в Грузии, то в Абхазии, то в Узбекистане, то есть - за границей, а этот - в России.
За двое суток он доехал до Адлера. Оставив машину  у подножия горы «Пронеси, Господи», начал восхождение.  К его удивлению, скала, издали казавшаяся неприступной, была хотя и крутая, но не отвесная, к тому же, заросшая кустарниками.
Губанов легко находил уступы, упирался ногами, хватался за ветки руками, подтягивался, поднимаясь всё выше и выше. Так, мало-помалу, взобрался на вершину. Осмотрелся. 
На север, восток и юг, сколько хватал взгляд, одна за другой, всё выше и выше, взбирались гряды гор с белоснежными вершинами, которые прятались в мареве полуденной дымки.
На западе, далеко-далеко, едва просматривалась кромка Чёрного моря, сливающегося с голубым небом.
В другое время, Губанов был бы в восторге от такого зрелища. Сейчас оно не произвело на него никакого впечатления. Даже яркие горные цветы, по привычке собранные им в один большой букет, не подавили в нём мысль покончить с собой.
Напротив, он не выбросил их потому, чтобы падая, держать в руке, не разжимать пальцы, ненароком не схватиться за куст, не остановить падение в пропасть...
Сверху скала выглядела  более пологой, чем снизу. Ущелье оказалось не под ногами, а несколько впереди. Тем не менее, он взялся за ветку, сильно наклонился вперёд, и разжал пальцы, выпустив ветку из руки.
Почувствовав три-четыре удара в бок, живот, и спину,  понял, что зацепился за тонкий ствол маленькой сосенки.
Не раздумывая, оттолкнулся ногами от скалы. Пролетев ещё метров пять, очутился на горизонтальной площадке, размером два на два метра. 
Губанов разозлился на эту площадку, топнул по ней несколько раз ногой, разогнался, насколько позволяли размеры, оттолкнулся и прыгнул в бездну ущелья.
Но ниже оказалась ещё одна площадка, хотя и не горизонтальная, но сильно заросшая густыми лианами ежевики, в которой Губанов запутался.
- Ни ад, ни рай не хотят принимать меня! Господи, где ты? - воскликнул Губанов. Разодрав о колючки руки, раздвинул окружающие его лианы и вновь прыгнул вниз...
Дальше летел, не останавливаясь, но и не так быстро, как хотелось. Цеплялся за кусты, уступы, переворачивался, зависал на одну-две секунды, срывался и летел дальше. Запутавшись в зарослях дикого винограда,  вспомнил о ноже, но тутже оторвался, полетел ниже и шлёпнулся о кузов какого-то жигулёнка...
Стоявшая  у края обрыва женщина вскрикнула, поспешила к нему на помощь. Несмотря на то, что вид у него был ужасный, нисколько не испугалась, взяла из  машины аптечку и начала обрабатывать раны. Только теперь Губанов почувствовал боль.
От зелёнки всё тело горело, как в огне, ныли побитые кости, болела нога, рука, спина. Но переломов не было. Он встал на ноги. Женщина смотрела на него со сложным чувством восхищения и ужаса, переводя взгляд с Губанова туда, откуда он прилетел.  Зрелище было не для слабонервных!
Когда Губанов сказал, что таким способом  хотел покончить с собой, к прежним её чувствам добавилось  удивление:
- Вы, конечно, шутите?
- Отнюдь, - ответил Губанов. - За поворотом стоит Волга, вот ключи. В салоне лежит записка, можете ознакомиться с её содержанием.
 Машина оказалась не за одним, а за тремя поворотами: Губанов взбирался на скалу по диагонали. Через десять минут она вернулась с листом бумаги в руках:
- Я выбрал свой путь добровольно. В моей смерти прошу никого не винить. Губанов.
Он ожидал чего угодно: истерики, пощёчины,  крика, ласкового поглаживания по голове, уговоров отказаться от намерения покончить с  собой, убеждений в неправоте поступка...
Но женщина, прочтя записку...  рассмеялась! Широко, открыто, раскатисто, взахлёб, весело. Смеялась она долго, никак не могла остановиться. Принимая её смех за насмешку над собой, Губанов вскочил на ноги, подбежал к краю обрыва, занёс ногу для прыжка, но женщина остановила:
- Да погодите вы! Постойте! Я всё вам сейчас объясню, - она схватила его за руку. - Впрочем, вот моя машина... Она открыта... Там лежит записка... Она вам всё объяснит.
Губанов переводил взгляд с записки на женщину, и в его мозгу роились десятки вопросов. Но из той огромной пирамиды вопросов, которую он  мысленно выстроил, он не смел извлечь ни одного: знал, чувствовал, что этим может разрушить всю пирамиду...
Вспомнив свою тайную любовь, её последний визит, когда она не задала ни одного вопроса,  последовал её примеру.
Почти час они сидели молча, думая каждый о своём. Изредка мимо них проезжали машины, своим гулом нарушая покой угрюмых скал.
Губанову стоило большого труда вытравить из памяти спонтанно возникшие вопросы.
Когда он решил нарушить молчание, вопрос его не  имел ничего общего с теми десятками вопросов, которые возникли в его мозгу в первый момент:
- Ты где остановилась?
 Она указала пальцем на свою машину:
- Нигде.
- У меня в «Горизонте» блат, едем?
 Она не произнесла ни слова. Села в машину, завела. С трудом развернувшись на узкой горной дороге, поехала в город.
Губанов похромал к своей Волги, с трудом влез на сидение, и через несколько минут догнал Жигулёнка.
К удовольствию Губанова, его партнёрша не произнесла ни одного слова ни вечером, ни ночью, ни следующим днём...
Они поужинали в ресторане. Весь вечер танцевали. Всю ночь занимались любовью... Заказали завтрак в номер, нежились в постели до обеда...
Губанов был благодарен женщине за то, что она не жалела его, не сочувствовала, ни о чём  не расспрашивала... Она вообще, кроме вздохов сладострастия, не произнесла ни одного звука!
И женщина была благодарна ему за то же самое.
Лишь вечером они заговорили. Но что это был за диалог!
Губанов положил перед ней свой паспорт. Она, молча, перелистала его от корки до корки... На мгновение задержала взгляд на одной из страниц.  Губанов тут же прикрыл ладонью штамп «Зарегистрирован брак». Тот самый жест он повторил, когда она долистала паспорт до графы «Дети».
Женщина долго держала в руках извещение. Затем, молча, протянула ему свой паспорт и также, как и он, маленькой ладошкой прикрыла штамп «Зарегистрирован брак» и графу «Дети». В паспорте лежало такое же извещение о том, что... ваш муж... и сын... при невыясненных обстоятельствах...  Адмирал Нахимов...
Они поплакали, каждый о своём горе, о горе друг друга.  Казалось невероятным, чтобы судьба свела воедино две совершенно разные семьи, причём - дважды, в одном и том же месте, в одно и то же время: на теплоходе и на скалистом кавказском утёсе...
Но, на то она и судьба!
«Бог не позволил мне умереть, решил сберечь для этого момента», - подумал Губанов:
- Из паспорта я узнал, что зовут тебя Виктория. Мне этих сведений вполне достаточно. Если не возражаешь, я тебя никогда ни о чём не буду  расспрашивать.
 - Я не возражаю... Александр.
- Просто Саша.
- Я не возражаю, Саша
Она поцеловала его в губы:
- Но одно я тебе должна сказать...
- Что бы ты ни сказала, это не изменит моего решения. Мы оба вновь родились, нашли друг друга, помогли друг другу обрести любовь к жизни... точнее, избавиться от ненависти к ней...
 - Всё это так. Но, одно обстоятельство...
 Она встала, выпятила живот.  Губанов понял, что она хотела сказать:
- Я догадывался, но не решался спросить. А теперь... Это даже лучше! Тем скорее ты родишь мне сына!
Отпуск пролетел быстро.
Домой Губанов возвратился с Викторией.
Дружнее их, в городе не было четы! Горечь потерь соединила их сильнее самой большой любви.  Они уважали чувства друг друга, вместе чтили память погибших,  и общее горе ещё крепче соединило их союз.
Через пять месяцев Губанова назначили заместителем председателя горисполкома, а ещё через месяц, Виктория родила сына, которого они назвали двойным именем, Леонид-Виктор, понятно, почему.
Для Губанова началась новая жизнь. Он принял и всем сердцем полюбил малыша, а через него и мать, уже не мыслил жизни без них. Хотя пустота в его сердце не была заполнена, у него появился интерес к жизни. Он навсегда отбросил мысль о самоубийстве, а со временем, полюбил жизнь, и только память ещё продолжала хранить чувство удивления по поводу того, что он когда-то хотел уйти из неё.
Ребёнок подрос, достиг возраста его сына.  Губанов полюбил его ещё больше.
Лишь когда из глубины его души поднималась волна недовольства собой, своим поведением, образом жизни, Губанов задумывался: не совершил ли он предательства по отношению к жене и сыну...
Тогда он шёл к их могилкам, выплакивал накопившееся горе, и с очищенной совестью возвращался в новую семью. О Боге больше не вспоминал, у него с ним были свои счёты. Он не помог сохранить жену и сына, не услышал его просьбы, ничего не сделал, чтобы Губанов безболезненно покинул этот мир. А встречу с Викторией, Губанов приписывал не ему, а случаю, или судьбе, что, в конечном итоге, одно и то же.
Виктория любила его преданно, самозабвенно,  тихо и безропотно. Губанов считал, себя  счастливым. 
Теперь он презирал того слабовольного Губанова, который травился газом, глотал таблетки, прыгал с крыши, топился в реке, карабкался на скалу, чтобы оттуда прыгнуть вниз головой.
«И я ещё, этого, обносившегося мозгами придурка, просил, чтобы он помог мне уйти из жизни! Бога либо действительно нет, либо ему было неугодно забирать меня к себе, - рассуждал он.  - Вот уж, правду говорят:  каждый умрёт в своё время и на своём месте.  Сколько сил я потратил на то, чтобы уйти из жизни, ан, нет! Не ушёл! Кто же вознаградил меня за мои страдания, послал мне...»
Но кто, и что ему послал, Губанов не додумал.
Выскочивший из переулка мотоцикл, на бешеной скорости врезался в него, сбил с ног, опрокинул навзничь.  Губанов ударился головой о бордюр, и не успев попросить у Бога прощение за кощунственные слова, навсегда потерял способность мыслить...
 Цена Победы   http://www.proza.ru/2010/04/13/381