Окно открывалось вовнутрь, и казалось, потянув на себя тяжёлую гладкую раму, ты невольно впускаешь в свои молчаливые стены задумчивые призраки безликих усталых улиц. Словно полупрозрачные, с мерцающим жемчужно-белым оттенком руки бессознательно тянутся не то к приглушённому свету комнаты, не то к теплу твоего неподвижного тела. Скованный ты, напряжённый ты, задумчивый ты, трафаретной фигуркой прорисованный на фоне слепого оконного прямоугольника. Твои глаза скользят по безымянному образу улицы, что, в свою очередь, со скрытым интересом наблюдает за тобой. Распахнув очередное окно, она отпускает очередную частицу себя, пропитанную пронзительной дождевой свежестью безглазой тлетворной весны. Вдохнув неведомые бессвязные мысли, улица чуть щурится, наблюдая за тем, как твои слабо сверкающие фальшивым алмазным налётом руки тянутся к её беззащитному снежному горлу. Осколочно расхохотавшись, улица качает головой, смешивая краски и очертания красивого благородного лица в сплошное пятно слепящего света. На секунду разочарованно остановившись, фантомные руки всё же прикасаются к неосязаемому совершенству, чтобы, ощутив текучую, как вода, гладкую нежность волос, покрыться потресканной паутинной вязью. Атласные пряди легко скользят между осыпающихся фарфоровых пальцев, чтобы в следующее же мгновение их загадочная обладательница рассеялась в дробящемся шуме тёплого ливня. Её непрекращающийся задорный, чуть издевательский смех ещё долго звучит у тебя в голове, пока ты гадаешь. кто же всё-таки на кого смотрел из окна. Неощутимо улыбаясь уголками губ, ты склоняешься вниз, увязая в преображённом пространстве, утопая в жидкой, терпко пахнущей акварели, завороженно глядя в мягкие аметистовые глаза бездны. Она колышется, дрожит и стелется, как золотистое пшеничное поле. Резкие порывы ветра неожиданно сменяются ласкающими воздушными прикосновениями, и необъятная безграничная цветущая бездна плавно перекатывается, струится, сладковато шепчется, подобно тихому чуткому морю. Пахучая дурманящая разум сирень, больная глазами, с потасканной, но бесконечно счастливой улыбкой, уходящая в никуда, ниспадающая в расползающуюся по швам белую пустоту. Робкая сиреневая дымка, как фантазия, как мечта, рассеивается с бликами фонарных столбов и нарастающим гудением крошечных заводных машинок, раскиданных по серому жёсткому асфальтному крошеву. Из последних сил цепляясь за эфемерное прекрасное видение, ты бессознательно тянешься к нему всем своим измотанным пустыми детскими грёзами телом, чтобы окончательно окунуться в пожирающую твою душу замкнутую плоскость из камня, стекла и металла бездушного, с песочным скрежещущим привкусом пыли и горечи, города.
Ветер-зараза нагло играет с твоим шарфом, когда ты выбираешься на ещё влажный после дождя карниз и мгновенно, не успев поболтать ногами и засмотреться в глубокое небо, как-то неловко соскальзываешь вниз, в ревностные хлёсткие объятья бездыханного океана сирени. Вспыльчивое мигнувшее падение - и ты тонешь в цветочном заливе, беспорядочно вдыхая едкую пахучую горечь. Внутри тебя, нарастая и раздуваясь, как злокачественная опухоль, распускается миллионами фиолетовых лепестков волнительное необузданное томление. Горит, разрывает, цепляет настырными огненными когтями исступлённое чувство оторванности, отчуждения, отсутствия какой-либо принадлежности, будто ты стремительно покидаешь безмолвную голубую сферу в мигающем бесчисленными лампочками бесчисленных приборов стальном цилиндре. А потом, когда ты затравленно, с зарождающимися в глубине зрачков всполохов безумия, смотришь в залитый сомкнутой чернотой иллюминатор, кто-то внезапно касается твоего плеча, заставляя оглянуться, вырывая из тёплого, сладкого, подгнивающего кошмара. Кто-то нажимает нужную кнопку, красную или синюю, мигающую или потухшую, нажимает и включает твой аппарат, маленький барахлящий моторчик в груди. Глаза распахиваются на лице, зажигаются людской непримиримой осмысленностью. И ты осознаёшь себя на самом дне покинутой могилы весны, на чернеющем зловонном ложе из толщи увядшей сирени. Будто земля поглотила море, или же море ушло под землю... Ты же лежишь неподвижно и осторожно боязливо дышишь, будто вовсе не уверен, что имеешь право быть тёплым, настоящим, живым. Ты ощущаешь подвох, незавершённость, неполноценность, неправильность происходящего. Тебе было бы гораздо спокойнее оказаться погребённым под обморочной тяжестью цветов, чем быть оставленным на поверхности, будто осквернённым, не заслужившим достойного захоронения, мёртвым, но не успокоенным, мёртвым, но не прощённым и не простившим, потерянным для всех и всеми забытым. Тебе почему-то больно, хотя ты только выпотрошенная поролоновая игрушка. Тебе почему-то больно, но ты не способен выразить это чувство, ведь, так получилось, что бесслёзны покойники.
Когда улица вспомнит о тебе или случайно тебя заметит, она склонится над тобой, являя себя, и ты подумаешь о ней, как об отвратительном безобразном чудовище, что прижимает тебя к костлявой груди с искажённой уродливой заботливостью матери. Ты отдашься надменной холодной улице, чтобы быть частью чего-то, чтобы зависеть и принадлежать, чтобы быть - в дождевой капели и сырости, в тщедушных солнечных лучах потемневшей от влаги красной черепице, в оторванных и рассеянных оконных пятнах, в шагах по выглаженным руинам, замаскированному пепелищу, в смехе и гуле легкомысленных голосов тех, чьи души только начинают растрескиваться и подгнивать, чьи тела пока ещё незаметно отторгают, словно не прижившуюся конечность, быстротечную, дразнящую и не доступную до предела жизнь. У тебя тоже постепенно исчезнет лицо, останутся только руки - невидимый хрупкий каркас в белой сияющей пудре. Ты сможешь двигать ими, будто бумажными плетями на ветру, но ими ты никогда и никого не сможешь коснуться. Разве что кто-то сам обхватит твои дрожащие клубящиеся молочным туманом пальцы. За руку с кем-то не так страшно бросаться с обрыва. А дальше только она - светлоглазая обманчивая бездна, у чьих духов тонкий аромат сирени.