Старуха.
Холодно и сыро в большой, старой, ставшей неуютной и никому не нужной хате. Старуха сидящая за круглым, некогда крашеным столом, задумчиво смотрит на миску с варевом. Еда давно остыла. Есть не хочется, не хочется уже давно. Тусклая двадцати свечевая лампочка, засиженная мухами, почти не освещает комнаты. Но это ее нисколько не трогает. Наоборот, в потемках еще лучше думать, думать о своей, уже прошедшей жизни. Натруженные, узловатые в суставах, руки тяжело лежат на столе. Изредка она потирает их. Холодно. Иногда она отрывает свой взгляд от стола и смотрит в красный угол, как бы спрашивая у иконы: « За что Господи?». И не получив ответа опять погружается в свои мысли. Мысли ее текут не равномерно, сбиваются, замирают, то словно получив какой то толчок, вновь уносятся вперед. Старческая память штука капризная, она не признает хронологии, а выбрасывает события жизни, как ей вздумается.
Вот и сейчас она вспоминает Костеньку, младшенького сына своего. Доброго, веселого, непутевого, умершего прошлой зимой от чахотки, привезенной им из тюрьмы. А ей все кажется, что распахнется сейчас дверь и, шагнув через порог, он скажет ей: - Ну что маманя пригорюнилась? Не бзди, прорвемся.
Подойдет и ласково обнимет за плечи. И пахнёт от него запахом свежескошенной травы и жарким июльским днем. Старуха зябко повела плечами. Холодно. А как было жарко тем летом, когда она прямо в поле, за деревней, родила своего первенца Виталика.
Она не хотела его. Но он упрямо, еще в утробе ее, цеплялся за жизнь. Грех был, хотела прямо там, в поле покончить с ним, со своим сыном и с ним заодно со стыдом своим, но не смогла, услышав его громкий крик. И вместо задуманного, обтерла подолом юбки, запеленала в платок и приложила к груди.
Она рано осталась одна. Тогда, в сорок первом, все помешалось. Под плач и стоны баб, ушел на Запад отец. Ушел с такими же, как и он сам, новобранцами. Ушел, чтобы уже никогда не вернуться.
А она с мамой погнала колхозный скот на Восток. Нужно было эвакуировать скотину, чтобы не досталась врагу. Скот стране был нужен, а она с мамкой, и такими же бабами - стране была не нужна. И сдав за Смоленском скот, повернули они обратно к себе домой. Под Рудней, попав под налет немецких самолетов, погибла мама. Домой в деревню она вернулась осенью. Война прокатилась по родным местам стремительно, ничего не разрушив и не затронув. Исчез только красный флаг на сельсовете. И, поселившись в родной хате, начала Ксюша свою самостоятельную жизнь. Жила как все. Скупо радовалась, много бедствовала, бывало и голодала. Ждала, как все конца войны, надеясь на возвращение отца. Так было до конца сорок третьего. Фронт уже понемногу катился на запад. Немцы отступали, в районе появились партизаны. А с ними в деревне появились карательные отряды, состоящие из эсесовцев и полицаев. В спешном порядке они прочесали все окрестности, а затем уже взялись за мирное население. Всю молодежь заперли в зерновой склад, готовя их к отправке в Германию. Попала туда и Ксюха. Там то ее, шестнадцатилетнюю, и заметил высокий рыжий полицейский. Не говоря ни слова, вывел ее из амбара и привел домой.
- Выбирай, - сказал он ей, - или в Германию, или со мной.
Выбирать было не из чего, и она согласилась. Два месяца терпела она, его нелюбимого, взявшего ее силой, а еще труднее было терпеть укоряющие взгляды односельчан. Потом рыжий сгинул. Тело его на телеге привезли в деревню каратели. Ничего в душе ее тогда не шевельнулось, ничего не дрогнуло, лишь облегченно вздохнула она.
Старуха вздохнула, зябко повела плечами. Холодно. Взгляд ее скользнул по иконе, переместился на простенок меж окнами. Там в простых деревянных рамках висели фотографии. Вот Костенька с Виталиком, вот мама с отцом, а тут она с Виктором и Костенькой. Она встала, подошла к фотографиям, долго вглядывалась в них, что-то вспоминая. Непослушными пальцами трогала она пожелтевшие, выцветшие фотографии, так как будто гладила своими руками, их живых, родных своих.
- Витя, Витенька, как же я любила тебя. Ты единственным был для меня. И радостью и горюшком моим. – шептала неслышно старуха, вглядываясь в тусклую фотографию. Затем, перекрестившись на икону, вернулась на прежнее место.
Виктор ворвался в ее жизнь, как бурный весенний ветер, который, сорвавшись откуда-то с низовьев, гонит по Днепру волну против течения. Тогда шоферил он в районной МТС, гонял на «летучке» по всему району. Ох, не одна девка вздыхала по нему, и не одно женское сердце трепетало под его цыганистым взглядом, а он красивый, чернявый, во флотской тельняшке, взял и выбрал ее. Всего лишь ночь пробыл у нее, а по утру она, побросав узлы со своим небогатым скарбом, в кузов полуторки, забрав сына, укатила из родной деревни с Виктором в райцентр.
Жили ладно и весело в небольшой, с одним окном комнате, в коммунальной квартире. По вечерам было так уютно в их комнатке. Мягко светила лампа под зеленым, с желтыми кистями, абажуром. Сидел за столом и с аппетитом ужинал Виктор. Она счастливая, влюбленными глазами глядела на мужа. В углу на полу возился со своими незатейливыми игрушками Виталик. Было покойно и хорошо. А через год в любви и радости родился Костенька.
Всякое счастье имеет свой предел. Бесконечно счастливых людей не бывает.
Только Ксюшино счастье кончилось быстро, в тот самый день, когда вернулся Виктор из ее родной деревни, куда возил он запчасти к комбайнам. Молча прошел в комнату, хмуро посмотрел на Виталика. Потом, так же молча, взял ее за плечи и, посмотрев в глаза так, словно заглянув в самую душу ее, спросил:
- Чей он?
Эх, как раскаивалась сейчас Ксения, как сожалела сейчас о том, что тогда, той сумасшедшей ночью, солгала она ему. Что замолчала она тот грех свой, сказав, что сын ее от убитого в бою партизана. Стыдно ей было тогда, но, боже мой, как же ей стыдно было сейчас. Обессиленная опустилась она на стоящий рядом стул.
- Сам все знаешь, зачем спрашивать?
- Значит правда? Все, правда? Все, что рассказали, правда?
- Да. Только Витенька, милый мой, не сама я, принудил он меня!
- Витенька, Витенька! – исступленно кричал он, - Шлюха, немецкая подстилка! – и, взглянув на забившегося в угол Виталика, зло добавил: - фашистский вы****ок.
Стремительно выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью. Тихо, тихо стало в комнате. Беззвучно плакала Ксения, а в углу забившись за спинку никелированной кровати, стоял Виталик. Его испуганные глаза смотрели на нее, крупная дрожь сотрясала его худенькое тело, сатиновые шаровары были мокры. В кроватке захныкал Костенька.
Старуха утерла тыльной стороной ладони мокрые от слез глаза. Перед нею, словно наяву стоял ее первенец. Он стоял в дверном проеме, лица его не было видно, но она знала, знала точно – это он. Она узнала его по рыжей непокорной шевелюре, по костюму в котором его, тогда шестнадцатилетнего, схоронили. Он смотрел, смотрел на нее с укором, затем поманил рукою, и вышел за дверь, не прикрыв ее за собой.
С двери дуло. Перекрестившись, старуха встала и пошла к двери. «Это он за мной приходил» - подумала она, прикрывая открывшеюся дверь.
Виталик повесился на чердаке дома, в котором они жили уже много лет. Повесился после того, как в очередной раз Виктор беспричинно избил его, а он доверился, и рассказал всю правду о себе своему близкому другу. Тот не утерпев, выложил все товарищам.
Ох, как болело, как ныло сердце ее в тот день, как будто большой вязальной спицей насквозь грудь пробило до позвоночника. Потом вроде чуть затихло, и с новой силою пронзило душу всю. Когда снимали его, молчала она, но Господи, кто кроме тебя поймет муки матери, потерявшей, пусть не желанного, но первого сына.
И первые ниточки седины пробились у нее на висках. Виктор утих, и все вроде как утихло со смертью Виталика, но не утихла совесть ее. Все первые сорок дней не спала она, а все ждала, все думала, что вернется он к ней, первенец ее, нежеланный с рождения, но такой дорогой нынче.
А дни шли, и нужно было жить, и старалась она жить, жить, как и прежде, как будто ничего и не было, как будто ничего не произошло….
Плечи старухи вздрогнули, и было не понятно от чего. То ли от переживаний нахлынувшей на неё, то ли от холода выстуженной хаты.
- Холодно. – тихо, в который раз, сказала она себе, и вспомнила как, провалившись под лед, тонул Костенька, и как, сбросив с себя флотский бушлат, не раздумывая, бросился за ним Виктор. Бросился как за своей, так и за ее последней надеждой, в ту весеннюю промоину, которая поглотила сына. Костика он сразу выбросил на лед, а сам еще долго не мог выбраться, ломая под собой слабый весенний лед. Она рвалась к нему, а он хрипло кричал ей: - Назад, назад. Я сам, я выберусь.
Кричал испуганный, мокрый Костенька, истошно, во весь голос кричала она. На крик этот сбежался с округи народ. Мужики помогли Виктору выбраться на берег той треклятой сажалки. С Костиком тогда все обошлось. Поболел, потемпературил немного, да и выздоровел. А Виктор выхаживался долго, болезнь никак не хотела отпускать его. С того времени и начал незаметно, понемногу сдавать он. Со временем исчезла его веселая улыбка, так нравившаяся Ксении. Он стал замкнутым и молчаливым. Болезнь, таившаяся внутри его, делала свое подлое дело. Да и не только болезнь.
Отбился от рук Костенька. В свои тринадцать лет, попал он на учет в детскую комнату милиции. С такими же, как и он сам пацанами обворовал школьный буфет. Тогда Виктор, заплатив штраф, уладил это дело, а Костю первый раз в жизни крепко избил своим флотским ремнем. Да только не спасло это Костю от тюрьмы, в четырнадцать все же посадили его в колонию. Так и остались они вдвоем, да не надолго.
Через четыре года вернулся из колонии Костенька. Радости их не было конца, надеялись, одумался он и стал другим. Но нет. Захватила, закружила его блатная, развеселая жизнь. А вскоре привел он в дом подругу свою, такую же, как и он блатную. Попил, погулял, покуражился, да и сел опять в тюрьму, а она, уже брюхатая, осталась. Вот тогда и началась для Ксении веселая жизнь. Друзья Костины, как и обещали ему на суде, их не забывали. Почитай, что каждый день приходили в дом с бутылкой. Втянулся в выпивку и Виктор, только пил он недолго. И хотя нельзя было пить ему, пил он озлобленно и остервенело, словно тем самым мстил ей, за их неудавшуюся жизнь. Болезнь и водка быстро сделали свое дело, и в один день с рождением внучки, умер он. Схоронила она своего Виктора у себя на родине, в деревне. Положила его рядом с Виталиком. Да и сама вскорости съехала в деревню, не смогла ужиться с невесткой. Собрала свои нехитрые пожитки, и, бросив квартиру, в которой столько лет прожила, уехала.
«Хороший у нас погост. Невысокий холм весь заросший деревьями, одной стороной омывается тихой речушкою, а с другой почти соприкасается с лесом. С ранней весной прилетают грачи, и еще на голых деревьях начинают вить гнезда. Кричат, сорятся меж собой за лучшие места, совсем как люди. А потом, когда распустятся листья и зацветет черемуха, успокаиваются они, зато сходят с ума соловьи. А еще хорошо там осенью, в тот короткий промежуток бабьего лета, когда желтые и багряные листья кленов ложатся причудливым, шуршащим ковром под ноги. Тихо и покойно тогда там. Вот в такое время хорошо было бы умереть» - думает старуха. Память, назойливая память, опять возвращает ее в прошлое.
Как же хорошо было тем летом, когда приезжал к ней в деревню ее Костенька. Больше месяца прожил с нею, все уговаривал вернуться опять в город.
- Ну, что ты маманя тут забыла? Поехали. Завязал я, завязал навсегда. Со старым покончил. Женщина есть у меня, хорошая, добрая. Я ей про тебя все рассказал, про всю твою жизнь. Зовет она тебя жить к себе. Квартира у нее большая, трехкомнатная. Будем жить как люди, работать пойду, я в тюрьмах многому научился. Поехали мама.
Нет, отказалась тогда она. Может, нужно было согласиться и поехать. Кто знает, как бы все сложилось? Может быть, смогла бы вдвоем с той незнакомой женщиной удержать его? Удержать от той преступной жизни, которая так искорежила его жизнь, и так влекла его к себе.
Старуха смотрит в окно. Уже чуть сереет за окном, завывает ветер в плохо закрытой трубе. Холодно. Неуютно. Тоскливо. Она слышит, как скрипит входная дверь. Оборачивается. На пороге ее Костенька. Совсем не такой, каким он был, когда его хоронили, а молодой и красивый.
- Ну, что же ты маманя не идешь. Мы ждем тебя.
Старуха встает и идет к двери, от которой в комнату льется необыкновенный белый свет. Она знает, зачем идет, и от этого с каждым шагом ей становиться легче и легче.