Боже, о Боже. Как же трясутся руки. Руки. Я перебираю в руках выцветшие кусочки бумаги. Фрагменты. Сидя под петлей. Привязанной к крюку в потолке веревкой.
D;pression au-dessus du jardin
Ton expression est au chagrin
Tu as l;ch; ma main
Comme si de rien
N';tait de l';t; c'est la fin
Les fleurs ont perdu leurs parfums
Qu'emporte un ; un
Le temps assassin
Откуда из далека. Эти слова. В уголках памяти угольки забытых звуков складываются в
Ты…
Которой нет давно…
Время как вуаль…
Усыпальницу твою
Мокрый стер февраль…
Угольки и перевод далек от истинного текста, где осень и время убийца. А сейчас лишь уходящие часы. И с ними я. Складываю эти фрагменты. Иногда мне кажется, что я понимаю композицию неведомого автора.
Пальчик тонкий выводил
Ангелов, слова,
Строчки первые молитвы
На тебе.
Ушла…
Растворилась
В снежной буре
Не познав печаль.
Замороженная медь.
Памяти январь.
Я не знаю, мужчина он или женщина автор. Сам ли писал? Или нашел эти фрагменты в этой же шкатулке, покрытой замороженной медью? За отвалившимся изразцом старинной печки. Где их нашел я. Смотрящий в окно. На берега тихой речки. Где так фиолетова луна. И разбита скамейка. И все следы гасит снег. Я складываю. И, кажется, начинаю понимать. И переношу дерганные буквы в монитор, где они приобретают строгость, обнажающую безумство жизни. Стекающее кровью на клавиши. Когда все рядом. Запредельный ужас, выходящий из-за обычного дома, с обшарпанной стеной. И вечная любовь, когда, кажется, что скамейка то пуста… А не пуста. Никогда не пуста.
***
Всю ночь ей снился странный сон, что она бесконечно смотрит по телевизору какую-то запись. Изображение было коричневатым, в царапинах. Камера постоянно дергалась в руках ее владельца. Да и нес он ее у пояса, как будто скрывая от посторонних. Объектив то и дело поднимался вверх, снимая небо, то рыскал по сторонам, показывая какие-то дома. Иногда камера опускалась вниз, к дороге. По небу летали странные птицы, несущие что-то в клювах, на всех домах были задернуты занавески, а на земле, покрытой тонким слоем снега, не было видно человеческих следов. Однако время на пленке - выставлено как 12 часов дня. «Куда же все делись», - размышляла женщина. В каждом отрывке сна Настя просматривала небольшой кусочек пленки, следующий фрагмент был чуть-чуть длиннее. Как будто, ее внимание хотели заострить на каких-то важных вещах. Иногда, пленка останавливалась на мертвом котенке, лежащем на деревянных мостках, иногда – на руке, плотнее задергивающей занавеску, причем вместо пальца был какой-то обрубок. Пару раз она видела дым из труб. Причем был он какой-то неестественно черный. Причем автор съемки упорно не желал показывать, что впереди. Только в самом конце она увидела распахнутую калитку, закрывавшуюся за кем-то и кусочек платья. Белого, в черный горошек. А оператор неизвестно зачем начал снимать двор с летним загоном для козы, рассыпанные опилки, верстак. А потом вдруг он навел камеру на покосившееся от времени окно, и Настя увидела, что прямо на нее смотрит старуха, поливающая человеческую голову в цветочном горшке. А голова ее, Настина.
***
Я живу в городе, где двери открываются и за ними видишь то, что не ожидаешь. Когда-то я хотел спросить, почему вы стоите у дверей, топчетесь, вглядываетесь в примятые травинки. Ищите нечто невидимое мне. И лишь потом открываете. И почему, некоторые из вас, выходя, недоуменно трясут головой, где появилась первая седина. Почему идут и смотрят в небо. Или к бегут к ближайшему колодцу и бросаются вниз. Кажется, я понимаю.
***
… - Отче наш иже…
Молитва осталась неоконченной, смешалась с запахом молодой травы, далеким гулом машин, стекла слюной в пыль, впиталась и стала ничем. Лишь кузнечик замер на секунду и отпрыгнул от нее в сторону. Разбитые губы едва шевелились. Прокушенный язык распух и не слушался. Он собрался с силами
- От…
И начал проваливаться в пекло. Но. Прежде. Заметив краем глаза лужицу крови с бьющимся в багряности шмелем. Черно-желтым, перебирающим лапками, гудящим. Тянущимся к зеленому листочку. И начав проваливаться. Вспомнил. Как вчера. И как только он вспомнил, что было вчера, из-за деревьев начали выходить монстры.
… а когда он через минуту снова открыл глаза, их уже не было.
Он помнил как вчера. Вечером. Был приглашен на открытие винного магазина. И после церемонии, когда кадило было заботливо уложено в сумку, к нему подошел мужчина в потрепанной одежде и сказал. «Ты предал Христа», - сказал мужчина. А он лишь рассмеялся в ответ. И в глазах мужчины увидел, как он. Священник храма Рождества забивает гвозди в ладони Спасителя. Мужчина ушел и в памяти остался лишь дешевый медный крестик на его шее. Он помнил этот крестик. Точно такой же носил отец Амвросий. Его предшественник. Глупый священник. Бессребреник. Не бравший денег за отпевания, за крещения. И вообще ни за что. Живший в жалкой лачуге. И отправленный на покой. И умерший в окружении своих духовных чад, таких же идиотов, как сам Амвросий. Ничего не скопивших, ничего не достигнувших. То ли дело он. Отец Никодим. Вот какой большой золотой крест у него. Он потянулся к нему. Чтобы почувствовать успокаивающую тяжесть металла. Креста не было. И с трудом. Приводя в порядок мысли. Снова вернулся в вечер вчерашнего дня. И вспоминал, как…
Приехав домой. Пройдя по мягкому ковру. Сбросив рясу. Сказав матушке, что дела. Переоделся в гражданскую одежду. И поехал. На встречу. К любовнице. Мягко хлопнула дверца джипа. Он ехал, махнув рукой бывшей певчей из церковного хора, стоящей на мосту, смотрящей в воду. Вспоминал, как тяжело приходилось в семинарии. Разве что кагор утешал. И вера, что Бог поможет. И он помог. Машина, дом, Ролекс. Вот только почему лезет в голову этот мужик без ног, пытающийся въехать в храм. На деньги для пандуса, куплен участок земли за городом. Ах, какой хороший участок.
Он не сразу заметил, что впереди стоит машина ГИБДД. Взмах жезла. А потом удар дубинкой. Он понял, что это подставные менты. А потом удары посыпались градом. Не уберегла молитва.
А из-за кустов снова стали выходить монстры. И вот они уже рядом.
***
Большие яйца юродивого ударяли Насте по промежности, а тяжелая бляха на его шее с надписью «Воистину» больно царапала спину «Бум-бум», - тихо повторяла женщина и представляла, как на ее любимой церквушке с синими куполами, когда-то с таким же звуком играли колокола. Она смотрела вниз и видела на земле кучку дерьма, использованный шприц и бледно-розовую прокладку. В разрушенном храме в центре города, неподалеку от сгоревшего кинотеатра, в ста метрах от пологих берегов тихой речушки, горячий член юродивого доставал до ее матки и осеннее северное солнце улыбалось сквозь тучи. Сквозь арку храма Настя видела площадь. Сегодня был день города. На сколоченном помосте выступал мэр и усиленный динамиками голос разлетался эхом. «Наш город славный своими древними традициями…», - вещал он. «Бум-бум», - мягко стучали яйца. «На протяжении веков мы были форпостом», - заходился в восторге мэр. «Хр-хр», - заходился в стоне, близкий к оргазму юродивый. «Высокая культура позволила нам…», - голос мэра дрожал от восторга. Юродивый кончил, заорав дурным голосом. Настя перевернулась, схватила одной рукой его начавшие отвисать яйца, другой нож и отрезала их. «2008 год будет воистину временем преображения», - завершил свою речь мэр. Юродивый хрипел, кровь лилась на пол. С полуотвалившихся фресок на стенах смотрели святые. Настя улыбалась им, бросая яйца в сумку. Бляха с надписью «Воистину» слетела с шеи бившегося в судорогах юродивого. Член его сморщился, глаза смотрели в вечность разбитых окон. «Как легко стало на душе», - думала Настя, выходя из храма в заросли кустов и пробираясь сквозь них к речке. Ее никто не заметил. Около магазинчика у культурного центра ее обогнал джип местного священника, на ходу осенившего девушку крестным знамением и помахавшего рукой. «Чтоб ты сдох», прошептала Настя, вспоминая, как он тискал ее после церковного хора. Покупая в магазине мороженое, она боялась только, что кровь может протечь сквозь кожу сумки. Женщина шла по тропинке в уютном скверике и лизала мороженое. Потом села скамейку и смотрела на могилы борцов за дело революции и думала, что скоро одна могилка в городе будет пустовать. Только об этом будет знать только она. Да еще бабушка Агафья. Подыхающая ведьма капустного поля, купившая себя наследницу за пару яиц, чужую душу и чужую жизнь. Небольшая цена, если подумать…
***
Гной… Я, помню, он был желтовато-белый. Старик ковырял в ухе гвоздиком и гной вытекал из него тонкой струйкой, сбегающей по гнилой коже щеки, падающей на полуистлевшие клочья красной мантии и застывающей на запачканном землей ткани…
***
…Бомжу все равно куда двигаться. Главное, чтобы там, впереди, была еда и выпивка. Цель то есть, если говорить по-вашему. Вот я и двигался. Вчера днем на центральном рынке я видел Андрюху. Он мне и сказал, что нашел знатную помойку за Прилуками. Мол, туда часто выбрасывают настойку боярышника. Я сначала не поверил. Во-первых, потому что в нашей среде не очень принято делиться ценной информацией. А во-вторых, не очень понятно, зачем выкидывать настойку. Но Андрюха поклялся страшной клятой. Мол, век ему не дрочить. И я ему поверил. Бомжам не часто удается оказаться с бабой, а если и удается, то с такой, что на нее с трудом встает. Женщины низов – порождения помоек и гниющих внутренностей, не самые подходящие кандидаты для секса. Даже для таких как мы. Таких как я. Поэтому самоудовлетворение это наилучший вариант. Поэтому я и поверил Андрюхе. Поэтому и двигался.
Вчера вечером я выбрался из подвала дома в середине улицы Чернышевского. Хороший подвал. Потому что выход из него удобный. Для меня удобный. И сейчас я медленно брел, стараясь держаться многолюдных мест и зорко поглядывая вдаль. Зрение у меня не то, что раньше, но глаза было необходимо напрягать. Дети, знаете ли. Эти уродцы малогабаритных панельных могил окраин. Они часто нападают на таких, как я. Забивают насмерть китайскими ботинками. Или делают что похуже. Одному, я знаю, я вычитал про это в газете… Я, знаете ли, читаю газеты, когда мне удается найти их в урнах. Знаю, кто президент, какие ужасы творятся на Украине и в туманной стране Бангладеш. Так вот, я вычитал, что одному бомжу отрезали член. В подвале. Двое держали, а третий резал. А рядом стояли их подружки, еще не расплывшиеся будущие продавщицы, пока еше не отрастившие жопы будущие операционистки банков и смотрели. Интересно, текло ли в этот момент из их еще не растраханных влагалищ?
Мне удалось спокойно миновать всю улицу. А потом началась промышленная зона. У автоколонны я остановился, отдохнул, покурил и двинулся дальше. Брел и брел, смотрел в небо. И мне казалось, что вижу звезды и планеты. Хотя было еще светло. Прижимался к обочине дороги, когда проезжали машины. И брел, брел, брел. Иногда оглядывался. Город глотала ночь. А впереди был только наступающий вечер, в загорающихся уже фонарях и с запахом боярышника. Около прилукского монастыря я остановился. Андрюха говорил, что если встать спиной к центральному входу, то впереди можно увидеть полуразрушенную колокольню. К ней и надо двигаться. Я так и сделал. И увидел эту колокольню. Где-то очень далеко. И пошел. Я очень устал. Руки болели. Ну и все прочее по мелочи. Дорога была совсем никудышная. Страшно хотелось курить. Но сигареты кончились. Последняя была выкурена у автоколонны. В этом районе я никогда не бывал, поэтому не знал, есть ли здесь киоски. Судя, по деревянным развалюхам, надежды было мало.
Я очень хотел есть. Быстрее бы добраться до боярышника, набрать полный пакет бутылочек, двинуться в обратный путь и обменять на рынке у грузчиков на продукты. Главное, не нажраться этим самым боярышником и не повалиться в отрубе прямо на свалке. Я на секунду закрыл глаза. А когда открыл, то понял, что на небе появилась луна, а передо мной канава. В темноте я ее не заметил. Через канаву были переброшено несколько полусгнивших досок. Метрах в пятидесяти я увидел небольшое белое строение. Наверное, киоск. Значит, буду с сигаретами. Я решительно двинулся к доскам и мир закачался, а колокольня вдруг начала двоиться. К счастью я не упал в канаву и направился в киоску. Странно, но он почему-то стал темный. Видать с голодухи в глазах темнеет.
Подойдя поближе к киску, я заметил несколько человек, стоявших чуть поодаль. Блин, это плохо. Непонятно, что от них ждать. Но курить очень хотелось. «Прима» в киоске была. Я сунул монетки, получил пачку и уже собрался уйти, как меня окликнули.
- Эй, бомжара, куда катишь?
Понеслось. Бежать было бессмысленно. Я нащупал стамеску в кармане. «Счас все ляжем», - прошептал незнакомый осипший голос, принадлежавший мне. Хорошо бы все. Красиво надо уходить, в крови и перерезанных внутренностях, раз уж жить не получилось. Я приблизился к мужикам. Их было четверо. Один разливал водку, а другие держали в руках зеленые стопки. «Странно, -подумал я, - стопки у уличных алкашей». Дальше начался какой-то ****ый сюр, от которого сносит крышу. Разливщик выпил из горла, а другие их своих стопок. При этом они откусили края стопок и смачно захрустели. Лица, со всеми признаками вырождения мутно смотрели на меня.
- Ну, так что ты молчишь, бомжара?
Я думал, что сказать. И сказал правду. И погладил ручку стамески.
- Свалка там.
Мутные рожи ждали продолжения.
- Ну, там, за кладбищем. Знакомый сказал. Там вещи есть. Хорошие вещи. Мол пройди через кладбище, а потом будет свалка. Там вещи есть. Хорошие вещи.
Какая гладкая ручка. «Счас все ляжем»
Рожи переглянулись. Одна прошипела.
- Кладбище есть. А вот свалки нет. Так ты на кладбище хочешь? Мы тебя проводим.
«Счас все ляжем».
Рожи засмеялись. Я смеяться не стал
- На вон выпей, в последний раз.
Разливальщик налил. Протянул стопку. Взяв ее, я понял, что это половинка небольшого огурца, с выдолбленной серединой. Я выпил. Закурил.
- Кати за нами.
И мы двинулись. Странно, что разборка будет на кладбище. Они шли метрах в десяти позади. Я знал это. Чувствовал по шагам. И успел бы оглянуться. И успел бы достать стамеску. На воротах кладбища, круженного на удивление высокой и крепкой железной оградой, раскачивалась на ветру ржавая табличка «Кладбище закрыто». Я зашел. Оглянулся. Рожи стояли невдалеке. При уходящем свете дня я заметил, что у одного ухо сделано из дерева, уже гнилого, державшегося непонятно как, у другого ржавый глаз, с нарисованным синим зрачком.
- Мы постоим, подождем тебя. Да и встреча у нас. Подождем. Скучно тут, сука ****ь на ***.
Я меня дрожали руки. Я ничего не понимал. Отпустил стамеску. Вытер потную ладонь о штанину. И двинулся по дорожке. Мне некуда было спешить. Надо было ждать утра, тогда, может быть, рожи свалят. Так что я могу спокойно, никуда не торопясь, идти по кладбищу к свалке. Андрюха говорил, что она в конце центральной аллеи, прямо за кладбищенской оградой.
Боярышник ждал, желудок требовал пищи. А рожи… Хрен с ними. Посмотрим. Может с кладбища есть другой выход. И я двигался по центральной аллее и скоро был у ограды кладбища. Андрюха не обманул. Свалка была. И боярышник был. Вот только добраться до него не было никакой возможности. Он лежал в куче мусора за оградой. А Андрюха, сука, говорил, что есть пролом. Все таки обманул, гад. Я отломал с дерева длинную ветку, просунул между железных прутьев и начал подтаскивать ближайшие бутылочки к себе. Добыча оказалась мала – десять пузырьков. Я начал рассовывать их по карманам…. И в этот момент понял, что хочу выпить. Очень. И отвинтил крышку с одного пузырька. Заглотил залпом жидкость. Ах… Чума как хорошо….
…мне кажется, что мужчина должен умирать или в бою или на бабе. Ну, в бою-то у меня никак не получится, хоть тресни. Хотя, если те, у ворот дождутся, то да… Получится. А вот на бабе точно нет. Хотят тут еще можно изловчиться, если судьба улыбнется. Но, коли не улыбнется, то тогда во сне. И чтобы член стоял. И чтобы снилась женщина мечты. Она, значит, лежит на кровати, волосы разметались на подушке, ноги раздвинуты, смотрит с нежностью и ждет. И я подхожу. Не. Чего-то размечтался, про эту как ее… «Радость секса». Но вы меня должны понять. Когда изредка спишь с проститутками, да дрочишь на лицо блондинки с плакатика, висящего на стене, а сперма потом сползает вниз по ее грудям, по животу, ниже… Ну вы понимаете. … Иногда я завидую мужчинам, у которых женщина брала в рот, а потом, когда чувствовала, что они начинают кончать, отстранялась и сперма ей на лицо, а потом по грудям.
Эх… Блин, чуть в лужу не свалился, до чего домечтал. На этом кладбище не очень хорошие дорожки. В рытвинах.
…кажется, Борхес писал, что историй всего четыре – про осажденный город, путешествие, возвращение. Так кажется. А может, и нет. А по мне так историй всего одна – жизни. А вот внутри ее историй просто до хера. Веселых и не очень. Разных.
Блин, как здорово! Первые весенние листочки. А неделю назад их еще не было. Снег тает. Вон, слева травинки уже зеленеют. Красота. Смотреть на природу одно из немногих моих удовольствий. Конечно, если у вас есть выбор между боулингом, барами, путешествиями, то, может, на любования природой-то и времени нет. А у меня есть. Во! На веточке вербы сидит сорока. Жалко, что в кармане нет какого-нибудь блестящего предмета. Давно мечтал проверить, правда ли что эта птица так падка на них. Ничего, возможно, как-нибудь потом узнаю. И мне будет развлечение и сороке. Блин, сорока, куда полетела то? Вот ведь, сука. Хрен с ней. Вон в луже солнышко заходит. Может как-нибудь скопить денег, красок купить, да начать картины рисовать. Сорок там, или деревья всякие. Или ****ей в откровенных позах. Или отшельников-схимников в духе Нестерова. Надо подумать.
Ебтать, что там в кустах-то шевелится? Может заяц? Читал, что последнее время они стали появляться в городе. Здорово бы было увидеть одного из них. Но дорожку придется оставить. Ладно. Была не была. Снег на этом участке уже почти растаял, но промерзшая за зиму земля вроде как твердая и совсем без грязи. Вы не подумайте, что такой неженка и аккуратист, что боюсь испачкать ботинки. Просто… Как-нибудь потом расскажу почему я люблю, чтобы подо мной была твердая и чистая земля. Блин, опять в кустах шуршит. Хорошо бы заяц был большим, серым, с таким смешным пушистым хвостом, похожим на помпон детской шапки. Наподобие такого, что был у меня в ****ском детстве. Ага, вот и куст. ****ый в рот, что за ***ня-то такая. Господи спаси.
Быстрее сваливать. Ну что за ****ец, откуда коряга-то взялась? ****ь, до чего же вода то в луже холодная. Умудрился, прямо в нее рожей бухнуться. Блин, делать-то чего? Коляска-то отлетела в сторону. А когда можешь действовать только руками, ползти затруднительно. Слово-то какое на ум пришло. «Затруднительно». Чего он с девушкой-то творит? Над ногой склонился, а кровища то так и хлещет. Ну, ****ец, фильм ужасов какой-то. Грызет он ее что ли? Мать твою. Точно. Голову, сука, поднял, а в зубах кусок мяса. Вот, не ****ься в рот. Да, *****. А это то что? Пол черепа снесено, гниль какая-то то течет из головы, один глаз на ниточке болтается. Натурально, ебучий зомби. Да откуда он взялся то? Ну я там понимаю, может, были когда-то. А у нас то? Сейчас? А костюмчик то весь гнилой. Галстука смешного остатки. Судя по виду, такие годах в 60-х в моде были. Что за чушь то в голову лезет? Не бывает же живых мертвецов. А с другой стороны, кто сказал, что не бывает. Так… Ногу бросил. А ногти-то какие длинные. Живот бабе раздирает. Вот, начал кишки вытягивать. *****. Сейчас стошнит. Точно. Стошнило. Ну что за денек то? Трезвый рожей в луже с блевотиной. ****ец. Так… Зомби… Помню, у Стивена Кинга такие описывались и в фильмах ужасов видал. Похож. Один в один. Ну что… Как он ее доест, так за меня примется. Блин, коряга то вроде и рядом, да никак не ухватиться. А то можно было бы как-нибудь к коляске подтянуться. А вот дальше то что? Как на нее залезть? В подвале хорошо. Там много уродов, посадят. Матом покроют, но посадят. А когда была у меня своя квартира, то вообще все просто было. Папе спасибо, после того как я в аварии стал инвалидом, не мог больше ходить, он много чего придумал, чтобы я самостоятельно по квартире передвигался, в туалет ходил. Пандус к подъезду выбил у городского руководства. Любил я его, как и мать. Царствие им небесное. Два года как умерли. Сначала отец, потом мать. Не смогла без него.
А этот то все чавкает. Чего-то из живота достал крупное. Чего такое? Фиг знает. Как свалить-то отсюда? Попробую к коряге. Не хрена. Холодно-то как. Интересно, заболею или нет? Что за хрень? Какая мне разница-то будет? Загрызет он меня скоро. Член замерз. Ясное дело, ампутируют. С другой стороны, зачем он мне. Дрочить? Вот что за хрень в голову лезет. Говорят перед смертью вся жизнь вспоминается. А мне что-то ничего не вспоминается. Как сбила меня машина в пять лет, так все или дома или на коляске. Пандус то только через 20 лет появился. Конечно, отец и мать стаскивали меня на улицу. Пока маленький был, еще ничего, а потом им тяжеловато стало. Я же видел. Говорил им, чтобы не маялись, что, мол, и дома не плохо. Они плакали, конечно, а потом с пандусом-то полегче стало. Да вот их не стало. Во дворе, помню, все убогим дразнили. Камнями кидались. Как-то, уже после смерти родителей, совсем тяжело было, так поехал в церковь. А внутрь попасть не мог. Въезда то нет. Монетку мне там кинули. На, мол, убогий, радуйся. А вот занести внутрь никто не захотел. Монетку проще. Суки. Священник перекрестил. Не попал я тогда в храм. А они попали. Только по мне, так они прямо в ад зашли. Иногда он прямо в храме бывает. С бабами сами понимаете… Да вы уже знаете. Проститутки, кончено, да… Но как-то противно. Пробовал пару раз. Да и смотрели. Еле кончил. Ну, сами понимаете. А этот-то вроде как распотрошил. Вот ведь. На меня опять смотрит. Вот голову ей кирпичом разбил, сосет что-то. Заорать бы, да что толку. Вряд ли кто на это кладбище заглядывает. Чую это. Мутное место и страшное. Все время что-то происходит. То изнасилуют кого-то, то убьют.
Ноги коченеют. Странно не ходят, а коченеют. Блин, что это такое бок то колет? Точно. Стамеска. Забыл я про нее Интересно, смогу ли я достать? Смог. А этот ко мне идет. Медленно, как в фильмах. Так. Лезвие вытащил. Блин, не удалось мне во сне, со стоящим членом. И на бабе не удалось. Зато так, как даже и не думал, удастся.
Ветки хрустят. Луна такая огромная. Фиолетовая. Да подходи ты быстрее, чтоб тебя. Давно хотел сдохнуть. Ну сколько можно, один, никому не нужный. ****ь, что же слезы-то текут. ****ый же в рот, да подходи ты, сука…
***
-Отче…
Монстры стояли рядом. У одного вместо лица было рожа свиньи. Гнилой свиньи. Слюна текла разлагающихся ртов. Висели на ниточках глаза. Монстры стояли и не двигались. Он понял. Они ждали.
- Отче…
***
Он не мог поднять головы. Прямо перед ним была ограда. А за ней. Около могильных памятников катил инвалид на коляске.
***
Я заорал ему:
- Давай же, ползи.
Мужик начал тихо двигаться ко мне. Из пробитой головы текла кровь. Он пролез в пролом в ограде.
***
Он лежал в заброшенной часовенке. Я сидел на коляске у входа в нее. Он плакал.
- Ты знаешь, я предал Бога.
Он плакал. Следы падали в цветные кусочки фресок. Он уставился в кусок белой материи.
-Видишь?
Он подпол к тряпке. Показал ее мне.
- Видишь? Здесь его лик.
Я видел лишь разводы грязи.
- Вот его лик. Я сделаю хоругвь.
Он выполз из часовни. Подобрал ветку, привязал к ней тряпку и пополз в пролому Я не мешал. Молчал. У каждого свой лик в невидимом. И своя хоругвь. Он пролез сквозь пролом. Нашел палку и медленно стал вставать. А потом, ковыляя, двинулся вперед. Из-за кустов показались монстры. Не похожие на того, что я убил полчаса назад. Другие. У каждого свои монстры. Те, что ждут. Ждут последний крестный ход. Он шел вперед. Он видел монстров. Но его шаг не становился медленнее. Монстры ждали. Около них прошла женщина. Кивнула. Улыбнулась умершей улыбкой. Посмотрела на мужчину с грязной тряпкой. Миновав его, обернулась. И плюнула вслед. Пролезла в пролом. В руках ее была сумка. Из нее капала кровь. И пошла по центральной аллее. Мельком глянула на мертвого зомби. Я поехал за ней. Я видел как… Она остановилась у тех, что ждали меня и еще кого. Ее. Я понял, что ее. Я катил по аллее. Они что-то спросили. Я понял, что про меня. Она что-то ответила. Монстры не согласились. Она что-то сказала. Потрясла сумкой. Я катил по аллее. Приближался к ним. «Он не ваш», - донесся до меня ее голос. Она пошла дальше. Монстры нехотя поплелись за ней. Я выехал за ограду кладбища. Ржавая табличка качалась на ветру. Они зашли в какой-то двор. Ничего примечательного. Летний загон для козы, рассыпанные опилки, верстак. Покосившееся от времени окно и старуха, что-то поливающая цветочном горшке.
***
Я ехал. Ветер дул в лицо. В карманах позвякивали бутылочки боярышника. Вот гнилые доски через канаву. Там. Впереди. Был мой подвал. А здесь. В гное и рассвете. Моя жизнь. Я развернулся.
***
В свете луны бледные ежевичные рисунки на колесах растворяются в мертвенной зелени колючих и холодных псалмов.