Сильна ли Русь?
Война и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали.
Смотрите ж: все стоит она!
Пушкинские строки омывают душу, хочется, залившись слезами, восклицать: "Ваша любовь к России на вас и обернулась, она взаимна, неистончаема," - и еще что-нибудь возвышенное, сердечное, и все будет малость.
Когда мы с Людмилой Яшниковой предложили студии часовую радиопередачу в день рождения Пушкина, честное слово - не ведали, что творили. С легкостью необыкновенной набрала я телефон главного редактора и, только получив "добро", задрожала осиновым листом: эка замахнулись!
Десятитомное, юбилейное (к 150-летию), послевоенное издание Пушкина - все сразу, с первого по десятый том - я вытащила из книжного шкафа впервые. Нет, томики не новенькие (собрание было подарено мне матерью на одиннадцатилетие), но очутиться вот так, один на один, со всем наследием поэта, да еще имея целью уложить Пушкина в шестьдесят минут эфира... Но отступать было некуда.
Первые два дня я в упоении листала знакомые страницы, с умным видом делала закладки, выстраивала композицию: стихи прочтут актеры - Яшникова запеленговала их в крепостных стенах филармонии; прозвучат романсы и арии в исполнении оперных звезд; один-два романса споют студенты, которых Людмила Карповна откопала в новом гулком, как спортзал, здании музыкального училища имени Чайковского... Однако чем больше я делала закладок, тем более мрачнело мое поначалу просветленное чело. "Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна освещает снег летучий; мутно небо, ночь мутна..." - нет, только бесы могли нашептать такую идейку: запихнуть Пушкина в композицию. В эфире вольный пушкинский стих, - и вдруг к нему, как солдат с ружьем, романс оперным голосом. Опять стих - опять солдат... Яшникова с полуслова приняла мои сомнения, и мы решили не мудрствовать лукаво, а просто по-домашнему собраться, принести стихи, гитару и положиться на гений того, кто соединил нас в этот день, шестого июня, по всей России.
(Вдруг сейчас вспомнил: Лизу с новорожденной Машенькой 6 июня 1939 года выписали из роддома… - Б.П.)
Кое-как разместились в маленькой, недавно оборудованной студии, где еще пахнет известкой и невозможно втиснуть стул, не зацепившись за какой-нибудь провод и не стронув с места микрофоны. Но вот уж верно: в тесноте, да не в обиде. Нам сразу стало уютно, и каждый мог бы объяснить отчего: Пушкин сошел с пьедестала и очутился рядом, любя нас, сочувствуя нам, укрепляя наши нестойкие души.
"Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя..." - голоса выходят из академического послушания, робко изливая нечто сокровенное. Последние звуки гитары поглощает новенькая звукоизолирующая обивка, и певица просит сделать дубль: в учебном заведении, где незыблемы исполнительские каноны, которые она преподает, могут не понять ее порыв петь Пушкина "без купола" (есть такой прием, заставляющий нёбо рефлекторно выгибаться перед выдачей высокого звука). Все машут на нее руками, понимая, что дубль - это сбой с пушкинского настроя, где нет места казенной заданности.
Впрочем, заданность ушла сама собой, когда кто-то прочел:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов...
Тесное собрание наше загудело, как пчелиный рой. Не о том, что современнее Пушкина нет поэта (здесь было полное единодушие), но о том, остается ли этот самый современный поэт нашим национальным знаменем. "Нет! - утверждал один. - Сегодня для многих Пушкин - провал, черная дыра, знамя Пушкина приспущено". "Не согласна! - протестовала другая. - Пушкиным пропитан воздух, мы дышим Пушкиным". "Если бы мы дышали Пушкиным - разве бы с языков наших летел во все стороны сор и пошлость, разве желание заглотить кусок колбасы подавило бы духовный голод?!" - "А откуда у вас уверенность, что и в продуктовой лавке человек не сочиняет стихи?!"
Пушкин, которым мы все-таки, видимо, еще дышим, сам снимал напряженку, потому что наше опасно разгорающееся, уже чуть ли не назойливо-политическое пламя вдруг гасилось трепетным, как свеча на ветру, девическим голосом: "Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила..." В нашей лодке, качающей нас в волнах эфира, наступило умиротворение, мы снова мирно и блаженно произносили, выпевали, слушали пушкинские строки:
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положён сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
(И жив ли тот, и та жива ли… В конце июля я принес моей умирающей Марии три розы - в воспоминание того дня, когда она подарила мне дочь. Две красные розы увяли и облетели, а золотая стоит по сей день в голубой хрустальной вазе - уже семь лет... восемь… девять… пятнадцать. - Б.П.)
"А давайте представим, что испытала бы девушка, получив вот такое письмо", - говорит вдруг Яшникова, загадочно раскрывая тетрадь: "Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем; но пусть она вас больше не тревожит; я не хочу печалить вас ничем..." Смешно сказать, но сидим разиня рот, как будто и не слышали никогда этих летучих строк. Когда наступает пауза, у меня, у старой баушки на вате, вырывается: "Да-а! Такая уж не сказала бы "мне до лампочки". "Она бы сказала "ну ты круто-о-ой!" - брякает Таня Голубева, как будто нарочно приставленная к нам, чтобы мы не сбились с курса, не сфальшивили, отдавшись романтической восторженности. И мы счастливо и неприлично долго хохочем, попирая законы эфира, где нынче в минуту принято втискивать столько слов, что голова распухает, как пивной котел, а сердце остается пустым и растерянным. И вдруг опять кто-то серьезно, грустно: "Да, совсем по-другому мыслим, чувствуем, живем..."
Потом были звонки: учителя, работница типографии, молодой конструктор с "Турбинки"... Оказывается, вы были с нами - и те, кто отстоял в тот день в очередях, и те, кто холоден к проблемам желудка. Вы подпевали гитаре, и проговаривали знакомые строки, и очень хотели, оказывается, ввязаться в наше шутейно-серьезное...
Поздно вечером, уже из дому, созваниваюсь с Яшниковой. Рассказываю, как прошел день, который становится началом нового дня и новых дел, потому что узелки завязаны и на завтра, и на послезавтра, и на месяц вперед. Захлебываясь, выкладываю свои восторги и получаю "наказанье": у нее тоже был день, и он, оказывается, в сто раз насыщеннее моего, ее блокнот раздувается пуще журналистского. Говорю: "На сегодня надо поставить точку. Почитай лучше Сергея..."
Это она всегда пожалуйста. И вот мы вчетвером в двенадцать ночи: она, я, телефонная трубка и стихи Сережи Кабакова:
Грянет солнце, словно гусли!
Выйдет люд его встречать,
Чтобы пляской разогнать
Медленную пряжу грусти.
И мелодия, взвихрясь,
Прогоняет всё, что было.
Время новое вступило
В неожиданную страсть.
Так крестьяне выходили
В новогоднюю страду
И невзгоды, как траву,
Гулким игрищем косили.
Словно лебеди они
Всё искали винограда,
Опьяняясь снегопадом
На оставшиеся дни...