Мы не могли уснуть по обе стороны этой планеты, по двум берегам тихого моря. Не могли уйти, сомкнуть глаз – на одном метре нашей с тобой земли. Не могли устроиться, как порядочные в целом кубическом метре этой нашей, немного промерзшей, но все-таки нашей с тобой земли.
Земли, которую долго – судя по успевшим сломаться детским автомобилям – топтали во все ноги мои драгоценные, родные мои сыновья.
Здравствуй мой старший, мой первый сын!
Но он поднимает руку и опрокидывает наспех, рассыпает по полу нелепицу приветствий.
Что ты свершил за сегодня?
Его губы вздрагивают от усилий и приоткрываются сломанной устричной раковиной.
Мама, за сегодня я устал. Я устал, как муравей, несущий спичку, как угасающая звезда, как…
Но я тороплюсь узнать про другого.
Где же мой младший? Где мой второй сын?
Он умер вчера от зависти. В обед или чуть позже.
«Каких же выродков я произвела на свет!» - со злостью думала моя мать. Думала и пекла в это время пирожки…
Кому незнакома эта ласковая геометрия? Этот вышел из круга, тот – из треугольника. Судьба разрешила им встретиться. И они вместе всю жизнь старательно рисовали квадрат.
Когда я исследовала один из углов квадрата, моя злая, нежная моя мать пыталась кормить меня пирожками. И они зарумянившимися жирными краями впивались в мое сознание. Сознание истекало огнем рыжих крыльев, мокрых от капель слюны, вытекших из меня за сумму времен моих болезней гриппом. От гриппа начиналась бесконечная прямая. Но не я одна сломала об нее голову, не умея понять того, что прямая просто уходила по трубам отопления. Не я одна надорвалась в мечте согреть кубический метр промерзшей земли. Может быть, если бы в один из моментов воскрес мой младший сын и позавидовал бы тому, что меня кормят пирожками – мы смогли бы уснуть. Уйти, сомкнуть глаза, устроиться, как порядочные…
Но в это же время лодка с ручной болонкой на корме беспристрастно, как уже растаявший лед, приближается к городу обетованному. Город хоронит своего почетного гражданина, умершего от приступа икоты. Город славит покойника и ручную болонку заодно. Так вознаграждается беспристрастность.
По-другому обстоят дела со сценой. Поскольку сцена не обрела великого таланта пустовать, ее забрасывают огрызками яблок и карандашей. А если повезет – то и жирными пирожками.
На одном спектакле побывала и моя мать. Пришли тогда и два моих сына. И те: один – из круга, другой – из треугольника на немного оставили свое священное ремесло, и тоже пришли к сцене. Вот уж тогда было забавно! Забавно до хриплого смеха, переходящего в истерику. До приступа икоты, от которого можно умереть. До тихого раздражения. Все решили, что им вручили обман, поскольку сцена пустовала. Весь вечер все-таки пустовала.
И тогда ее стали забрасывать огрызками яблок и карандашей. А моя нежная родительница шаловливо швырялась жирными пирожками, обжигая злые свои материнские пальцы.
Вот и выход. Вот парад милых безобидных принципов. Еще одна нескончаемая галерея милых безобидных принципов. Еще одна нескончаемая галерея разноцветных глаз бессонных.
Теперь остается вспомнить, как мы с тобой карали младенца ремнями с двух сторон. Как проводили опыты с черствым хлебом и переселением душ. Как не дали мы двум просящим давно продуманные чертежи квадрата – их вожделенной мечты, их восприятия Бога единого.
Еще приходит воспоминание или видение того, чего не было, но что случится через месяцы. Мы останемся жить в том Городе, который назовут именем почетного гражданина, умершего от икоты.
И мы не взойдем на сцену. Не защитим ее, не слижем с грязного пола огрызки яблок. А если и слижем – нас вырвет за кулисами.
Вот и встало все на свои места. Места, закрепленные за вещами. Мы не могли уснуть на двух берегах тихого моря, потому что вспоминали наш с тобой холодный сон…
19 декабря 1990