Василёк

Вероника Малова
Странным ребёнком рос Василёк. Да, видно, было, в кого. Мать у Василька была, люди говорили, красавица, да с причудами. Иногда ходила, словно не видела никого, на прохожих натыкалась. Иногда наоборот – к незнакомцу подойдёт, волосы и лицо ладонями огладит. А солнышко выйдет после мрака - она руки вскидывает, смеётся полным ручьёвым смехом, напевает непонятные песенки. Или еще бывало – плакала навзрыд: сядет прямо в грязь возле бродячей собаки,  которую задавили на дороге, и плачет, плачет горько. А то еще в лес уходила: между дерев кружилась, танцевала, на поляны ложилась, с травами шепталась. Никогда ее ни с кем из мужчин не видели, но вдруг в восемнадцать лет стала она округляться животиком. И в конце положенного срока появился в наш белый свет мальчик с одуванчиковыми волосами и глазами синими синевой великой. Появился, да не закричал, как младенцам полагается. Испугались тогда врачи. Стали мальчика хлопать по тому месту, по которому в таких случаях хлопают, а он только удивленно глазища свои синие на них распахивал и молчал. А мать его сказала врачам: «Не надо! Он очень живой». Удивились врачи, переглянулись, но все же оставили их в покое. Мама сынка голубит, приговаривает: «Василек мой. Чистый Василек. Белый Василек». Так и стал он Васильком. Принялся расти. Как все, вроде, да не как все. Например, в голос не плакал никогда. Иногда слезки частые из глазок дождичком сыплются, по щечкам ручейками сбегают, а рот беззвучен – сжат крепко.
А когда годик Васильку исполнился, умерла его мама чудная. Сгорела тихо от неизвестной болезни в один день и сынка своего бабушке оставила.
Стал тогда Василек дальше расти в маленькой квартирке на окраине города под вязанными крючком занавесочками, под сшитым из лоскутов одеяльцем, на подушке, набитой гусиным пухом, в залатанных ботиночках, в перелицованных штанишках. Ел он мало, спал мало. А как мама умерла, так и улыбаться стал мало, да и не говорил почти. Только увидит иногда, как бабушка, глядя на фотографию его мамы, плачет - подойдет. По голове погладит и прошелестит: «Не плачь, бабулечка. Она – с птичками на небе».
Ко всем был Василек ровный, ласковый, только никак сдружиться ни с кем не мог. Он-то, может, и рад бы, но обходили своим вниманием дети странного, молчаливого мальчика. Не шумел он, не дрался, к игрушкам магазинным совсем равнодушен был, зато часами мог одним листиком или ягодкой играть.
Так исполнилось Васильку семь лет. Накупила бабушка, что могла от бедности своей: книжек да тетрадок, и повела внука в школу. Только их обратно отправили. Сказали, по слабоумию мальчик школьную программу освоить не сможет.
И вот Василек свободен целыми днями. Сядет у стенки, трещинки рассматривает, пальцами по ним водит – повторяет. Под деревом птичье пение послушает, со щенками во дворе поиграет, бабушке по дому поможет. А иногда просто в пустоту смотрит, губами шевелит, глаза разгораются. И кажется, что видит он в пустоте что-то, нам невидимое, ему одному ведомое. А еще Василек книги, что бабушка купила, полюбил. Но читать он редко учился, а все больше в буквы вглядывался – таинственные узоры в них видел. Каждая буква у него превращалась и превращалась во что-то, во что полностью превратиться не могла. А Васильку не терпелось узнать, что же будет в конце, но превращения те были словно бесконечны.
Вот растет Василек да хорошеет. Волосы в кудри шелковые закручиваются, губы красным клубничным соком наливаются. Кожа с каждым днем все розовеет да прозрачнеет, плечи силой расправляются. А глаза – и так синие, еще больше, до самой невозможной невозможности синеют. Но все сильнее чураются синеокого мальчика и дети, и взрослые. Шепчут за спиной: «Точно в мать пошел. Хоть и красавчик, а дурачком растет». Бабушка переживает: совсем один малец – и не подойдет никто, слова не скажет, руку не протянет. Только Васильку и заботы мало: люди не подходят, но будто целый свой мир есть у него.
Шло время потихоньку, ничего не меняя. И вот исполнилось Васильку шестнадцать лет, и умерла его бабушка-хлопотунья. Похоронили ее рядом с мамой. Сидел Василек у двух скудных холмиков до самого заката, вздыхал да слезинки смахивал. Потом встал и медленно пошел, не оглядываясь. Видели люди, как Василек в свой двор вернулся. Перецеловал всех щенков в щенячьи их морды, к дереву лбом прильнул, замер. Потом встал на колени и дому до земли поклонился. «И так дурачком был, а тут, верно, с горя совсем умом тронулся», - толкуют между собой соседи. А Василек поднялся и зашагал куда-то шагами неслышными. Ночь в воздухе кружится – он идет, дороги не разбирает. Светлый день поля греет – все идет Василек. А к вечеру показалась из-за холма деревенька: домики низкие, неказистые, будто пляшут вприсядку. Церковка небольшая с вызолоченными маковками, магазинчик полупустой. Жители ходят, словно сонные. Собаки рыжие, косматые, под заборами в лопухах валяются, пестрые куры за собой важно цепочку пушистых комочков-желторотиков водят. Пятнистые коровы у дворов мычат, у темных колодцев белые голуби воркуют. Прошел Василек по деревеньке и видит, что в самом конце улицы стоит дом последний – словно других сторонится, словно отворачивается слегка. И ограды вокруг дома нет, только заросли густые рябиновые. А ставни на окнах кружевные, завитушками растекаются. И на стенах – узоры, словно буквенные. Вроде, буква сначала видится, а потом превращается во что-то, и бесконечен тот узор – под крышу поднимается. Ступил Василек на крыльцо, отворил дверь да и внутрь вошел. А там посреди комнаты на стульчике дедушка сидит: волосы у него на голове белые, как метель, брови белые, борода белая до пояса стелется. И глаза огромные, глубокие, синие синевой великой. А в руках у дедушки чурбачок и ножичек. Режет дедушка по чурбачку, стружки льняные колечками падают, телом древесным пахнет свежо. А из чурбачка будто высвобождается лицо женское: вот глаза насмешливые появились, носик вздернутый, губы приоткрытые. По стенам же и на полках стоят дивы дивные, чуды чудные: человеки, звери разные, птицы крылатые – все из дерева, да как будто дышат. Застыл Василек. В ногах словно корни появились, в пол вросли. Только ресницы мелко подрагивают, волнуются. Плавно поднял свои глазные моря дедушка. В Василькову синеву расплескивается, улыбается ласково, пальцем на лавку указывает. Шевельнулся Василек, воздух из груди вытолкнул, двинулся осторожно к тому месту. Присел на краешек и снова застыл – глаза с дедушки не сводит, как зачарованный. Высвободил дедушка из чурбачка лицо женское, и будто сразу на лице том губы слегка двинулись, будто сказать что-то хотели. Василек и не заметил, как совсем темно стало. Хозяин поднялся, свечку зажег, поставил на стол тарелки, чугунок с кашей, хлеб ржаной и молока кувшин. Молча поели синеокие: старый да малый. А потом дедушка постелил две постели на двух лавках. Лег Василек и уснул в один миг сладким, мягким, медовым сном. А во сне плыли к нему белые облака и, подплыв, терлись о колени, как коты. И звезда соскальзывала с небосвода и горячила ладони поцелуем горячим. И в воздухе вокруг прорисовывались какие-то странные, напоминающие что-то узоры, они извивались, оживали, уходили за горизонт.
Наступило утро – ясное, прозрачное. Проснулся Василек, глядит, а дедушка уже сидит на своем стульчике: на коленях – чурбачок, в руках – ножичек. Улыбнулся дедушка Васильку, снова на лавку указал и произнес чуть слышно: «Умойся, поешь, да учись, парень». Аж жарко стало Васильку, в сердце угольев горящих совок будто подбросили! Голос-то у дедушки солнечный, ручьевый, и чудится, что знакомый, слышанный сотни раз. А где, когда – не вспомнить: может, в детстве раннем самом, может, в мечте какой.
Вот прошла неделя, пролетела для Василька, как один час. Только и делал он, что смотрел на дедушкину работу да иногда сам в руки чурбачок брал - дерево к груди прижимал, вглядывался в него. А воскресенье наступило, стал с утра дедушка собираться куда-то, своих див дивных - человеков, зверей да птиц - в мешок складывать. Уложил полный до краев мешок и Васильку головой кивнул: «Пошли, парень». И отправились они через поля травные да пшеничные. Вышли к дороге пыльной суетной, по которой машины, как муравьи, туда-сюда снуют. Стал тогда дедушка машины останавливать. И которая из них остановится, он в ту одну из чуд своих протягивает. Иные люди уезжали, даже не взглянув, другие про цену интересовались. А дедушка улыбается всем ласково: «Да нисколько это не стоит, люди добрые. Подарочек это». Кто-то у виска пальцем крутил, не брал. Кто-то с опаской, осторожно принимал. Кто-то брал да спасибо десять раз говорил. А дети попадались в машинах, так смеялись и чуд целовали, и дедушкину бороду руками гладили. Так и стояли синеокие: старый да малый у дороги до вечера. А как опустел мешок, обратно пошли полями травными да пшеничными.
И потекла у Василька жизнь новая, полная, радостная. Днями он наблюдал за работой дедушки. Иногда вместе в лес ходили за чурбачками. А в воскресенье, и зимой и летом, и в дожди и в метели – на дорогу людей одаривать.
А еду к дедушкиному дому жители со всей деревни приносили, на крыльце оставляли хлеб, молоко, овощи да крупы. Местные считали его блаженным что ли, чудаковатым, почти святым. Если же грех у кого случался: баба младенца заспит или мужик бычка скрадет, то непременно шли к дедушке, и, в пояс кланяясь, просили что-нибудь из поделок его. Говорили, будто помогают они очищать с человека тот грех.
А Василек-то тоже иногда стал ножичек в руки брать и пытаться по дереву резать. Сначала плохо получалось. И пальцы – бывало – в кровь себе ранил. Но очень упорный, очень влюбленный был Василек. И постепенно стали из чурбачков под его руками разные создания появляться. Василек, к работе приступая, и сам никогда не знал, кто в том или ином куске дерева спрятан. А пока режет, начинает видеть: здесь белка сидит, здесь лебедь затаилась, а вот – красавица, сама удивленная своей красотой. И было еще, что из чурбачка мама его явилась – как живая, как молодая, как счастливая. Василек эту фигурку над своей лавкой поставил, чтобы видна была всегда.
Каждому своему созданию радовался Василек как дитю долгожданному, любовался, смеялся тихим колокольчиком.
А через год работу Василька уже и не отличить было от дедушкиной работы. А еще через год у ученика, вроде, даже и лучше, чем у учителя, стало получаться. Вот и сидят днями напролет, режут по дереву синеокие: старый да малый. Зверь выходит, так, кажется, жилки перекатываются под кожей, ну, как убежит сейчас. Птица - перышко к перышку – в окно бы не выпорхнула. Девица – к сердцу прижать хочется. Ребеночек – хоть пеленай сразу, а молодец – как на битву кулачную вызывает.
Так шло время да шло. И наступил тот день, в который исполнилось ровно три года, как поселился пришлый юноша в доме с кружевными ставнями посреди рябиновых зарослей. Вот проснулся утром Василек, открыл глаза синие, а дедушки нет на привычном месте. И пусто во всем доме. Вскочил Василек, словно его ледяной водой окатили. Защемило в груди, защипало, в голове потемнело. Выскочил он на крыльцо – нет никого. Помчался Василек ветром по всей деревеньке – нет нигде дедушки. По домам он пробежал, в церковку заглянул, в магазинчик – не видел дедушку никто в то утро, не знают люди, куда он деться мог. И побежал Василек напуганной ланью в лес. Все знакомые места обошел, все опушки и поляны – только птички из трав высоких выпархивают. На дорогу бросился Василек – едут машины: безучастные, бесконечные, мелькают, как тени, а учителя и здесь нет.
В смятении побрел тогда бедный Василек обратно, головушку до земли свесил. Сел он на крылечко полюбленного дома и сидел, не шевелясь. Застыв, как мертвец, сидел ровно три дня и три ночи. А потом постиг вдруг, что не вернется дедушка никогда больше. Что теперь он, Василек, должен здесь жить и продолжать доброе дело. И зашел тогда Василек в дом. Сел на дедушкин стульчик, на который раньше садиться не смел. Взял чурбачок и ножичек и, роняя крупные прозрачные слезы, стал по дереву резать. И появлялся из чурбачка человек с волосами, как метель, с белыми бровями и мягкой бородой до пояса.

                28, 29 декабря 2001