Рассвело. Облака рвутся в клочья и отползают куда-то к северу, унося с собой ночной мрак, обнажая и очищая пока белесое, но с каждой минутой все больше синеющее небо – день будет ясный и теплый. Над грядками огорода, над простирающимися за ними картофельными полями дрожит легкое марево – не успевшая остыть за ночь земля продолжает отдавать свое тепло прохладному утреннему воздуху. На травинках, пробивающихся между досками деревянного тротуара, блестят хрустальные капли росы.
Дощатые настилы тянутся вдоль всех дорог в нашем поселке, которые почему-то никто не называет улицами. Дороги грунтовые, с глубоко продавленными колеями, в распутицу превращаются в непроходимую топь. Асфальт уложен только на одной – центральной улице Карла Маркса. По бокам каждой дороги прорытые грейдером канавы, а за ними настилы из досок. Тротуары моего детства.
Сколько тайн хранили они под собой, каким таинственным казалось Нечто, скрытое в этом полосатом мире – если лечь на землю и заглянуть под настил, все виделось темным, но прорезанным яркими полосами света, падающего в щели между досками. В свете каждая травинка, пылинка и букашка были на виду. Во тьме были лишь многозначительные намеки – на что-то длинное, что-то бледное и что-то ползущее, остальное дорисовывала детская фантазия.
Как-то в первом классе меня хватились родители – все дети давно вернулись из школы, а меня все нет, и нет. А я просто увидел ящерку, юркнувшую под доски тротуара, и устроил за ней охоту. Будто кот, караулящий мышь, я выжидал, притаившись, не обращая никакого внимания на ноги нечастых прохожих. И когда моя жертва все-таки выскочила из-под настила, я успел схватить ее за хвост, забыв то, что уже читал в детских рассказах про ящерицу и ее хвост... Она вновь юркнула во тьму, в травяные джунгли, а у меня в руках остался какой-то вздрагивающий шнурок. И охота возобновилась – уж больно мне хотелось увидеть мою знакомую без хвоста... Не заметил, как пролетели несколько часов. В общем, досталось мне тогда на орехи – и поделом!
Но сейчас – дело другое. Я уже вырос. И я занят делом. Я собран и строг. Сосредоточен и почти суров. Я вышел из дому в половине шестого утра. На мне фланелевая рубашка с длинным рукавом и растянутые на коленках синие штаны, которые почему-то называют «трико». На ногах резиновые сапоги. На голове старая отцовская кепка. За спиной фанерный баул (по-местному «паёвка»). В руке корзина. В ней в полотняном мешочке – заткнутая газетным жгутом бутылка из-под лимонада с холодным сладким чаем и четыре маминых пирожка – два с мясом и два с зеленым луком и яйцом.
Мне тринадцать лет, и я иду за грибами. Сам. Один.
Свой первый грибной поход я совершил в совсем еще несознательном возрасте – лет, наверное, трех с половиной. Помню трясучую телегу, на которой мы ехали по лесной дороге. Потом шли по лесу, и первобытные заросли папоротника и крапивы расступались перед нами. Я шагал между отцом и матерью. В руках у меня была какая-то хворостина, и я сокрушал ею красноголовые мухоморы – всех, целыми семьями, не щадя ни огромных красавцев с тарелкоподобными шляпами, ни совсем крохотных малышей в их высоких пятнистых шапочках. Рядом шла мама. Она хвалила меня и радовалась тому, как быстро я запомнил ее наставления и как безошибочно и старательно громил сказочно красивые мухоморные полки.
За длинной тополиной аллеей, ведущей к проходной комбината, деревянный тротуар кончается. Дальше иду обочиной большой, усыпанной щебнем дороги. Справа и слева громоздятся ветхие избы – особенно черные в неярком утреннем свете. Официально эта часть поселка зовется «улица Речка Каратунка», хотя какая она улица – здесь множество улочек, переулков, тупичков, прочих извилин и нагромождений, которым даже трудно придумать название. Участки здесь никто никому не нарезал, никакой архитектурный контроль в ход застройки не вмешивался. Каждый воздвигал тут что хотел и как хотел, из того, что достать удавалось – со свалки ли притащить, со стройки ли утянуть. Судя по скученности хибар, особой притязательностью местные жители не отличались, и помногу земли не захватывали – так, на пару грядок с картошкой... В народе это не поддающееся описанию нагромождение хижин, умопомрачительных оград с невообразимыми чучелами и пыльной картофельной ботвы называют Нахаловкой. Своя Нахаловка была, наверное, в каждом советском городе...
Избы Нахаловки подбегают к берегу, но останавливаются на почтительном расстоянии от воды. Маленькая – в июле вброд перейти можно – речушка с татарским именем Каратунка по весне превращается в неукротимую полноводную реку, заливающую левый пологий берег на десятки, а то и сотни метров. Правый берег маячит впереди отвесным песчаным обрывом.
Иду по крепкому деревянному мосту. Дорога, по которой шагаю, ведет из Урала в Сибирь – аж до самой Тюмени. Но сначала будет деревня Кошуки, потом село Саитково, потом какой-то Увал... Мой путь лежит гораздо ближе. Я всего лишь иду за грибами.
Мост кончается, и я наконец вступаю на противоположный берег. И сразу оказываюсь под сенью высоких сосновых крон. В лесу.
Сколько помню себя, каждое лето мы с отцом ходили за грибами. Иногда с нами ходила мама. Иногда – кто-то из моих друзей. Лишь основной состав – отец и я – всегда оставался неизменным. И всегда это была не просто прогулка, не просто вылазка «на природу» - это был ритуал. С вечера я доставал «с полатей» (так по-деревенски мама называла полку над дверью, то, что в городах еще называют антресолями) старую ивовую корзинку. В нее клал старый сточенный столовый нож – «грибной». Из кладовки извлекал свои резиновые сапожки по размеру. На стул выкладывал штаны рубаху с длинными рукавами (мы, местные мальчишки, с самого сопливого возраста знали, какую опасность несут лесные клещи).
Утром мы вставали тихо и, стараясь не разбудить мать, наспех завтракали и старались незаметно выскользнуть из дома. Но это никогда не удавалось. В последний момент мама всегда оказывалась в дверях комнаты. Нарочито строго спрашивала, что мы поели на завтрак, и что взяли с собой. Напутствовала: далеко не уходите, по оврагам не шастайте, в грязь не залезайте! И почему-то устало – ведь только утро! – желала нам «ни пуха, ни пера»...
Сначала тропинка бежит параллельно большой дороге, лишь изредка робко отбегая в сторону, чтобы обогнуть одинокую сосну, кустарник, стайку елей, березовый колок… Постепенно она смелеет все больше и все дальше и дальше отдаляется от трассы вглубь леса. Дорога лишь угадывается за зарослями – может час пройти, пока по ней что-нибудь проедет – надсадно ревущий грузовик, тарахтящий мотоцикл с коляской («с люлькой» почему-то говорят у нас), или тонко верещащий мопед.
Здесь, на лесной тропе, надо не только по сторонам смотреть, но и под ноги – как учил отец.
- Сюда очень любят маслята выбегать, да и рыжики тоже, - размеренно выговаривает он в такт неторопливым стариковским шагам. Когда он начинает водить меня в лес - ему уже под семьдесят, но, несмотря на переломанные на допросах в НКВД пальцы на ногах и на заработанную в зоне эмфизему легких, шагает споро, не выказывая особой усталости.
- И маслята, и рыжики всегда семьями растут, как, впрочем, и подосиновики, и подберезовики, и белые... Кстати, смотри: тут теоретически белые могут водиться – папоротника много! А вообще подумай: почему тот или иной гриб так называется, а не иначе? Скажем, подберезовик – очевидно, что он под березой растет. Подосиновик – под осиной. Моховик – во мху... Хотя на самом деле все эти грибы, а также белые любят березовый лес... Но есть у грибов и другие имена! Вот масленок, например – у него шляпка всегда блестит, будто маслом смазанная, отсюда и «масленок». Рыжик – потому что весь рыжий, от ножки до шляпки. Лисичка тоже рыжая, как лиса. Между прочим, никогда червивой не бывает. Сыроежка – сырым можно есть. Мы в лагере на лесозаготовках ели – и ничего...
Просто удивительно, как он, уроженец средней полосы, на склоне лет сумел усвоить и впитать так много знания об уральском лесе. И особенно о грибном его населении. Может, действительно, голодные «политические» зеки на лесозаготовках (а в войну было особенно голодно, кормить врагов народа вообще считалось бессмысленным делом) спасались грибами, и не ошибиться в них, не слопать с голодухи поганку – было вопросом жизни и смерти? Да и после войны местные спасались от голода грибами, ягодами, рыбой да дичью – всем, чем была богата местная еще не разоренная тогда природа.
Летом у поселкового продмага всегда маячили мужики в брезентовых плащах и болотных сапогах со связками рыбы – крупных окуней, средних щук и даже небольших стерлядок. Это были рабочие с так называемой «биржи сырья» комбината, которые целый день баграми вытаскивали из реки бревна, пришедшие сплавом. В обеденный перерыв они ухитрялись надергать приличный кукан отменной рыбы, чтобы вечером продать и, таким образом, выручить «на поллитру».
Мама, возвращаясь с работы, нет-нет, да и покупала за трешку связку стерлядок. В такие дни у нас бывал царский ужин.
А отец рассказывал, что в войну на фанерном комбинате рабочие ели клей, сваренный из всяких там рогов и копыт – видно, не всегда дары природы были доступны.
Но – так или иначе – в краях моего детства лес, река и земля кормили щедро и всерьез. По крайней мере, с весны по осень. Но и зимой тоже, если загодя позаботиться и насолить, намариновать, наварить, накоптить, навялить...
Развилка. От большого тракта, ползущего в Тюмень, отделяется и уходит влево заросшая невысокой травой лесная дорога. Она ведет в местный дом отдыха. Когда-то где-то здесь, на этой дороге сблизились и сошлись мои родители – об этом однажды проговорился отец... Я могу пройти еще немного вдоль тюменского тракта, пересечь его – там будет темный большой осинник. А могу свернуть к дому отдыха – там пойдет сплошной березняк. Подумав немного, я сворачиваю налево.
Только однажды – годом раньше – в осиннике, что через дорогу, мне удалось набрести на семейство подосиновиков. Зато неделю назад, пройдя этот мрачный лесок насквозь и выйдя к огромному оврагу, я едва не сорвался вниз, когда полез за двумя огромными грибами, которые росли над самым обрывом. Когда выкарабкался на пузе, то обнаружил, что оба гиганта-подосиновика оказались дряхлыми стариками – трухлявые и гнилые, насквозь изгрызенные червями и жуками...
Подосиновики в наших краях называют «красноголовиками», а подберезовики почему-то «обабками». Отец эти грибные «прозвища» высокомерно игнорирует, принципиально называя грибы только их «родными» именами. Еще он подтрунивает над любителями груздей все-таки не во всем он себя идентифицирует с аборигенами.
- Видишь? – говорит он мне, показывая на развороченную лесную поляну: толстый слой прелых листьев весь содран, кое-где даже верхний слой почвы расковырян. – Грузди искали. Груздь – гриб хитрый, ножка у него всегда короткая, вот и прячется под листьями. Местные за ними с лопатой ходят...
Действительно, в наших краях груздь особенно ценится. Зачастую даже больше, чем белый гриб. Что белый? Поджарил его с картошкой, умял, да и забыл. А вот грузди солят бочками и едят всю зиму. Знаменитейшая закуска получается!
Знатоки делят грузди на «сырые» и «сухие». Сырой груздь – с ровной, круглой, похожей на блюдце шляпкой. Его всегда надо проверять: чуть подрезать белую плоть на шляпке и коснуться языком выступивший молочно-белый сок. Если повезет, то никакого вкуса не ощутишь – значит, хороший гриб, его можно брать на засолку без опаски. Но если попадется «скрипун» - беда! Язык тут же сводит едкой горечью, которая не оставит тебя в покое еще пару часов... «Скрипуны» тоже можно солить, но сначала их надо по нескольку дней вымачивать в проточной воде. Лучше – в ручье. Впрочем, любой сырой груздь всегда надо вымачивать.
Сухой груздь – король груздей. Шляпка на нем не ровная, к тому же украшенная бахроморй. И не молочно-белого, как у сырого братца, а желтоватого цвета. Он всегда съедобен и вымачивать его не обязательно. Насобирать сухих груздей считается большой удачей.
Едва сворачиваю – вижу первую добычу. Ярко-красная крепкая сыроежка красуется у пня. «С полем!», - как приговаривает в таких случаях отец. Через какой-нибудь десяток шагов на дорогу, прямо под ноги мне выбегает семейка свежих маслят. Пошло дело!
Справа у дороги вижу независимого подберезовика. Потом еще одного, поменьше – чуть дальше в лес. Постепенно уклоняюсь от дороги, не боясь заблудиться. В нашем лесу вообще заблудиться трудно. Когда я в первый раз захныкал – мол, куда теперь идти? – отец рассмеялся и посмотрел на часы.
- А вот слушай...
И, словно по волшебству, над лесом поплыл хрипло-басовитый гудок.
Да, в те времена заводы гудели. Гудел и наш комбинат. Сначала в восемь утра: «Первая смена-а-а-а-а!». Потом в полдень: «Обе-е-е-ед!». Потом еще через час: «Кончай обеда-а-а-а-ать!». Потом в четыре: «Пересменка-а-а-а!». Потом в восемь вечера – обед у второй смены. Потом еще в девять, а последний - в полночь... Гудок разносился на десятки километров. Во всяком случае, на том расстояние, которое я мог преодолеть своими детскими ногами, он слышен был везде.
Заблудиться в нашем лесу трудно, хотя и переходит он дальше, к северу в бескрайнюю тайгу. И хищных зверей в нем не осталось, хотя родители помнят, как еще несколько лет назад зимой волки выли в чаще за конным двором, видно, невмоготу было им, голодным серым хищникам, чувствовать запах лошадей, долетавший из теплой конюшни...
Единственный, кого стоит бояться в нашем лесу – человек.
Лагерей вокруг множество. Народу в них – несколько наших городков. Побеги чуть ли не каждый месяц. Как побег – так на мосту через Каратунку появляется пост: солдаты с автоматами у специально установленного шлагбаума. Они тормозят и проверяют все машины, выезжающие из города. Участковый ходит по дворам и советует в лес без крайней нужды не соваться. Но мы, мальчишки, все равно идем по грибы – а как иначе? Лето у нас короткое...
Лесная дорога сворачивает вправо – там, за поворотом вскоре откроются ворота в сам дом отдыха. Я сворачиваю налево.
К этому моменту моя корзина уже почти полна. Дружные маслята, сыроежки, два десятка рыжиков. Выбрав тихую живописную полянку, присаживаюсь на поваленное дерево. Наскоро сортируя грибы, перекладываю их в паевку. Пирожки кажутся сейчас особенно вкусными, а чай – просто божественным напитком...
Через четверть часа продолжаю путь, все дальше углубляясь в смешанный лес. Здесь грибы уже посерьезнее – красношапочные семейки подосиновиков, пузатенькие подосиновики на кокетливых тонких ножках, строгие моховики. Встречается и пара крепких боровичков.
Один за другим попадаются рыжики – многочисленная семья, десятка три ярких оранжевых пятен в зеленой траве. Переходя от одного к другому, не замечаю, как попадаю на просеку. И тут из-за облаков показывается солнца. Распрямляюсь и вскрикиваю: прямо передо мною – стена удивительно ровных, светящихся, сказочно красивых березовых стволов. Будто другая планета. Будто другой мир.
Много лет спустя, всегда буду вспоминать этот момент у картин импрессионистов. И думать, что я знаю, что такое impression – впечатление, заставлявшее художников браться за кисти и писать нереально желтые подсолнухи, нереально зеленые кипарисы на фоне нереально желтого пшеничного поля или нереально голубых танцовщиц. Я тоже видел этот этот нереальный – у меня белый – цвет освещенного послеобеденным солнцем березняка. Это был чудесный момент моего соприкосновения с мирозданием. Вот только художником я так и не стал...
Но вся моя жизнь со всеми ее удачами и провалами, сбывшаяся и несбывшаяся – она еще впереди, в будущем. А пока что я, серьезный подросток, бодро шагаю по лесу моего детства. По белоснежному березняку, который щедро делится со мной своими грибными дарами. Через пару часов я вернусь домой, и мама, вернувшись с работы, будет ворчать – почему так долго. Потом будет ворчать, что грибов слишком много:
- Ну, куда такую уйму-то набрал? Мне что, их теперь до утра чистить, что ли?
Но я буду видеть, что она довольна, а ворчит понарошку.
А отец будет вынимать из паёвки самые лучшие грибы и разглядывать их – восторженно и немного завистливо. Ему недавно исполнилось семьдесят пять, и в лес он больше ходить не может – трудно, задыхается, да и ноги устают. В лес хожу я. Сам. Один. Мне целых тринадцать лет.
Софрино, сентябрь 2008 года