Екатеринбург, бывший Свердловск. В этом городе меня всегда поражала умопомрачительная плотность разного рода революционных примет на единицу площади. Везде, даже в самых невинных на первый взгляд деталях, там, где, казалось бы, никаких таких примет нет и просто быть не может, они проступали и проступают будто пятна ржавчины под свежей краской. Десять лет я тут прожил, на одном и том же пятачке в самом центре сначала учился, потом работал – так здесь эти пятна не просто лезли наружу; они накладывались одно на другое в несколько слоёв, и иногда начинало казаться, что вот эта серо-буро-малиновая мешанина и есть настоящий цвет времени. Другое удивительно: как переплетаются, не смешиваясь, врубелевские багровые мазки минувших революций и вангоговские светлые на светлом - мои собственные воспоминания.
Разумеется, центральная улица здесь называлась (и до сих пор называется!) проспектом Ленина. И памятник ему стоит на площади, носящей имя кровавого 1905-го года. Гранитная длань снисходительно – ладонью вверх - указует на ЦУМ. Злые студенческие языки в иные времена поговаривали, что-де вовсе не в универмаг посылает нас всех каменный Ильич, а в раскинувшийся под его стенами скверик, где когда-то размещалась знаменитая на весь город пивнушка.
С другого конца проспекта, с востока в направлении своего кумира марширует такой же гранитный товарищ Киров. А в середине улицы вышагивает тот, в честь кого прежде был назван город – бронзовый товарищ Свердлов. Где-то поблизости от этого памятника будто бы находилась та самая книжная лавка, в которой он когда-то содержал свою конспиративную явку. Вроде бы на том самом месте, где в годы развитого социализма располагалось пропахшее приторным ароматом вишневого сиропа кафе-мороженое «Лакомка».
Молниеносное воспоминание: семнадцатилетний я, сраженный безнадежной любовью к некой кудрявой абитуриентке, и, как следствие, проваливший вступительные экзамены на физфак университета, выпиваю в этой самой «Лакомке» один за другим несколько хмельных коктейлей, после чего меня, пьяненького и несчастного, вот тут же, рядом с памятником Свердлову, до нитки обгадывает наглая цыганка... Теперь это почти так же давно было, как и любая из революций.
Примерно на таком же удалении от памятника, что и бывшая еврейская книжная лавочка, прежде находился и печально известный дом Ипатьева – тот самый, в подвале которого встретила мученическую кончину семья последнего российского самодержца. Расстреляли великомучеников, как известно, по приказу все того же Свердлова.
Слева от бронзового истукана - оперный театр. Имени другого пламенного революционера – Луначарского. Кафетерий на углу, кафе «Театральное» напротив... Когда-то тут начиналась «большая тропа», которой в редакции областной и очень партийной газеты водили «прописывать» новичков-журналистов, и которую редко кому удавалось завершить на своих ногах... И это было давно. Слишком давно – в другое время, в другой жизни.
Напротив оперного – безликая глыба, нагромождение серого гранита. Огромные круглые колонны. Стрельчатый фронтон. Мощные ступени. Мраморные фойе и широченные лестничные марши внутри. Четырехметровые потолки... Типичное наследие советского монументализма. Когда-то тут располагался совнархоз - совет народного хозяйства. Были такие странные госучреждения – сперва на заре советской власти, потом уже при Хрущеве. Когда в шестьдесят втором совнархозы приказали долго жить, в здании разместился главный корпус Уральского университета. Сюда переехали ректорат и четыре гуманитарных факультета: филологический, исторический, философский и журналистики. Четвертый этаж журналисты делили с философами. На третьем размещались филологи с историками. Все эти факультеты, включая филологический, считались «идеологическими», то есть, состояли на особом учете у органов, надзиравших за умонастроениями общества.
В двадцатые-тридцатые этот город был чем-то вроде архитектурной лаборатории. Здесь успели построить около 140 зданий в стиле советского конструктивизма – больше, чем где-либо. Два таких памятника стоят здесь, слева и справа от монументального здания бывшего Совнаркома. Одно, попроще, поиндустриальнее – дом печати. Сюда я плавно перетек из «серого дворца», распределившись после окончания журфака в главную газету области. Другое, попричудливее – гостиница «Исеть».
Десятиэтажная «свечка» образца 1938-го года как бы открывает собой микрорайон с красноречивым названием «городок чекистов». С высоты птичьего полета полукруглая «Исеть» (изначально здесь размещалось общежитие молодых сотрудников НКВД) должна была символизировать собой серп. Расположенный рядом бывший дом культуры имени Дзержинского – молот. Соединяющая их галерея – рукоять этого молота. Жилые дома городка – окаймляющие их развернутые знамена. Так сказать, нерушимое единство рабочего класса и колхозного крестьянства в едином порыве и в конкретном, до боли простом мега-символе. С синими чекистскими петлицами.
И все настолько было пропитано этим революционно-чекистским «позавчера», что даже центральный гастроном, разместившийся в доме напротив, мы, студенты, называли «ГПУ» («Гастроном наПротив Университета»).
Масса спрессованного на сравнительно небольшом пространстве советско-коммунистического вещества – квинтэссенция того, что хочется назвать не чертами, и даже не пятнами, а морщинами времени. Именно тут все и началось.
* * *
Сегодня «Исеть» - вполне благопристойный трехзвездочный отель. В конце семидесятых это была заштатная и по-советски паршивая гостиница, одна из нескольких известных в городе – таких, как «Большой Урал», «Центральная», «Свердловск», «Юбилейная». Нынче-то все они по две-три звезды имеют, а тогда... В общем, гадкая, как и все другие, «Исеть» была названа в честь небольшой реки, на которой стоит этот большой город.
На первом высоком этаже, как и положено, размещался ресторан. Нареченный, как водилось, именем гостиницы – «Исеть». Ничего приметного. Традиционная для советского ресторанного общепита стандартизованная и вполне дрянная кухня, дрянной шумный оркестрик: неизбежно поддатые музыканты, «утвержденный» репертуар, песня на заказ – десятка. Ну, и швейцар в фуражке и лампасах, бывший нижний чин из тех же самых чекистов – куда ж без него-то?
В один прекрасный день ресторан «Исеть» закрылся. Огромные окна-витрины занавесили какими-то тряпками, и стало ясно, что в кабаке ремонт. Зато когда через несколько месяцев он открылся вновь, то его было не узнать.
Теперь он назывался «Уральские пельмени», о чем извещали огромные буквы на фронтоне. Длинный изогнутый «серпом» зал разительно преобразился. Вместо казенной общепитовской мебели с дюралевыми ножками красовались массивные дощатые столы, такие же массивные резные скамьи вместо стульев. Скатерти исчезли, зато повсюду появились вышитые ручники. Узор вышивки повторялся на фартуках официанток и рубахах официантов – вся обслуга была переодета в некое подобие не то русских, не то украинских национальных костюмов. По стенам выстроились бочонки с квасом, брусничным и клюквенным морсами.
Больше всего изменилось меню. Титульным блюдом в нем стали пельмени.
Надо сказать, пельменями Урал удивить трудно. Как трудно найти семью, где не готовили бы это незамысловатое угощение. Чаще всего, всей семьей усаживались на кухне, крутили фарш в мясорубке, смешивая мясо с луком, кто-то раскатывал скалкой тесто, и все вместе лепили совершенные по форме фигурки, призванные затем стать украшением самого изысканного праздничного стола. Еще труднее найти две уральские семьи, где пельмени готовили бы одинаково. И нет никаких особых рецептов – ну, кто-то свинину мешает пополам с говядиной, а кто-то считает, что без третьего ингредиента – баранины – будут не пельмени, а черт-те-что. Кто-то добавляет в фарш кроме лука еще и чеснок, кто-то считает это ересью. Кто-то отмеряет муку, яйца, воду и соль для теста в строгих пропорциях, кто-то кладет «на глазок» и по наитию, полагаясь лишь на собственные ощущения - сродни религиозным.
Пельменную религию на Урале и в Западной Сибири исповедует каждая семья, но нормы ее – не канонические. Да они и не могли быть сколько-нибудь строгими в те самые времена, когда мясо не просто превратилось в дефицит – оно напрочь исчезло с прилавков уральских магазинов. На моих глазах сдирали вывеску «Колбасы» с последнего колбасного магазина в городе. Новая вывеска гласила «Молоко», однако это вовсе не означало, что здесь действительно можно будет купить молоко. Молоко продавали по талонам беременным и кормящим женщинам – сначала по литру в день, потом через день. Мясо тоже можно было приобрести по талонам, за которыми надо было с пяти утра занимать очередь в домоуправление. Одно кило на одну прописанную душу населения – трижды в год: к 1 мая, к 7 ноября и к Новому году. (Знал семью, которая оттягивала, утаивала факт смерти родителя, чтобы не лишиться заветного талончика к приближающемуся празднику). Килограмм полунагих говяжьих костей можно было поменять на килограмм несъедобно жирной свинины или на семисотграммовую банку тушенки. Какие уж тут кулинарные изыски!
Но, вопреки всему, пельмени из семейных меню не исчезали. Кто-то – как наша соседка баба Феня – наловчился лепить сногсшибательные эксклюзивчики с капустой и другим вегетарианским нутром. Кто-то вслед за общепитом осваивал начинку из курятины. Кто-то специально подкапливал деньжат, чтобы к определенной дате купить мясо по двойной, а то и тройной цене на рынке или в магазине потребкооперации...
Как-то к восьмому марта мы женой разжились всем необходимым и налепили сотню пельменей. Налепленное уложили на лист фанеры и вынесли на балкон замерзать. Когда был готов еще один лист, то, подходя к балконной двери, через стекло увидел десяток вспорхнувших голубей, и сердце кольнуло недоброе предчувствие. Оно подтвердилось: не успевшие замерзнуть, наши пельмени были исклеваны, истоптаны и обгажены. Над вожделенным плодом семейного священнодействия свершился акт святотатства.
Родиной пельменей считают Китай. Что ж, наверное, это вполне справедливо. Но почему в Сибири и на Урале это блюдо не могло зародиться вполне самостоятельно и независимо от Поднебесной? Мне, к примеру, доводилось слышать версию изобретения пельменей сибирскими охотниками. Мол, собираясь на недели в тайгу, промысловик брал с собой лишь мешочек с морожеными пельменями, узелок соли, котелок и ложку. Нести нетяжело, хранить нетрудно - чего-чего, а мороза зимой в сибирской тайге хоть отбавляй. Готовить легко: набрал в котелок снега, вскипятил на костре, побросал туда мороженые комочки – и все, только посолить не забудь. Тут тебе сразу и мясо, и тесто, и бульон – даже хлебом запасаться не надо. Не исключаю, что оттуда, из прошлого пельменей, как основного блюда главного добытчика-кормильца семьи, и проистекает столь неординарное к ним отношение, близкое к ритуальному поклонению.
Советский общепит по мере возможности учитывал уважительное отношение уральцев к пельменям – «пельменных» на Урале всегда было значительно больше, чем «чебуречных», «блинных» и даже «пирожковых», а «шашлычных» в том городе не было вообще. Все пельменные сходу делились надвое: те, где подавали так называемую «машинную» продукцию, и те, где пельмени лепили вручную. На первых даже останавливаться не стоит – малоаппетитная мешанина из шматков теста и катышков фарша не заслуживает права на упоминание в одном ряду со словом «пельмени», хотя на коробках с такими произведениями индустриальной кулинарии стояло именно это слово. Да мало ли, что пишут и, тем более, писали! Как говорилось, если на заборе написано слово из трех букв, то это вовсе не значит, что это слово «мир»! Однажды, соблазнившись очень невысокой ценой, я купил пачку кофейного напитка «Колос». Когда распечатал, то удивился, что содержимое даже не пахнет кофе. Но с каких, простите, щей могло им пахнуть, если в состав, как значилось на пачке, входили обжаренные и перемолотые зерна ржи, ячменя и овса – и ничего более, даже цикория. Отсюда, видно, и название…
Что касается других, настоящих пельменных, то попадались поистине замечательные заведения. Одним таким была знаменитая пельменная на улице Пушкина. Она располагалась в ветхом дореволюционном домишке, бывшем особнячке, где первый этаж был кирпичный, а второй – бревенчатый. Таких домов немало было в городе. Домик врос в землю, так что, входя в него, приходилось спускаться с тротуара на пару ступенек вниз, а потом, уже внутри, подыматься по скрипучей деревянной лестнице наверх. В пельменную всегда, круглый год стояла очередь. Она начиналась на улице, спускалась в парадное, поднималась на второй этаж. Очередь стояла терпеливо, иногда вспыхивали перебранки, если кто-то пытался проникнуть внутрь в обход других. Как-то на моих глазах от двери решительно отогнали наглого молодого человека, который доказывал, что он инспектор БХСС и должен пройти в заведение по служебной надобности. В очереди стояли и местные, и приезжие – многие признавались, что всякое посещение этого города для них немыслимо без посещения пельменной на Пушкина.
Ничего особенного в той пельменной и в тех пельменях не было. Но было что-то ритуальное в том долгом стоянии, топтании, постепенном приближении к заветному прилавку. За спиной у раздатчицы находился подъемник, который каждые пятнадцать-двадцать минут доставлял дюралевую лохань, полную свежесваренного продукта.
- Две по две со сметаной, - произносит очередной покупатель, и тетя в белом колпаке, незыблемая, как афишная тумба, накладывает в две большие суповые тарелки по горке пельменей, быстро кидает тарелки на весы, чайной ложкой добавляет сметану и вопросительно поднимает глаза на следующего… Вот стоишь, и гадаешь: достанется ли тебе из этого «завоза»? Нет, как раз перед тобой лохань опустела. Очередь разочарованно вздыхает и молча ждет. Зажужжал, загудел подъемник – проносится новый общий вздох – теперь облегчения: едет следующая партия. И вот уже спешишь к свободному столу с обгрызенным временем жирным подносом, на котором красуется заветная тарелка с двумя, а то и с тремя порциями. А из-под столов, из объемистых портфелей то тут, то там извлекаются втихаря «пузыри» да «чекушки» - какие ж пельмени без нее, родимой? И надпись на стене гласит, что, мол, приносить и распивать ни-ни, но персонал-то – тоже люди, тоже понимают…
Еще одна, менее известная заезжему люду, пельменная размещалась на улице Гоголя – в районе старых, доживающих свой долгий век, одно-двухэтажных особнячков, на берегу заросшей малиной и яблоньками-дичками речушки. Под тяжелыми полукруглыми арочными сводами за колченогими столами чинно сидела уральская публика, поедала двойные-тройные со сметаной под пиво, портвейн или беленькую – кто с чем приходил. Тут собирался народ в основном степенный: водители-дальнобойщики, таксисты, гаишники. Пустые места бывали тут редко. Зато очередь почти всегда стояла, хотя и поменьше, чем на улице Пушкина.
Не иначе, эту мощную пельменную составляющую уральского менталитета глубоко прочувствовал создатель обновленного ресторана на первом этаже гостиницы «Исеть». Но каково было воплощение! В многостраничном меню от слова «пельмени» рябило в глазах – никому и в голову не могло прийти, что можно сочинить столько разных разновидностей этого немудреного блюда. Пельмени «Три богатыря» из трех сортов мяса… Пельмени с лосятиной... С медвежатиной… С глухарятиной… С белыми грибами… С бульоном … Со сметаной… С маслом… С уксусом… С острым соусом… С брусничной подливкой… С кедровым маслом… Пельмени с бульоном… Жареные на сковороде… Запеченные в горшочке… Пельмени по-русски, по-сибирски, по-уральски… Наверняка каждый, попавший сюда впервые, испытал некий гастрономический шок. Вроде того, от которого падали в обморок наши гражданки и даже граждане, оказавшись перед колбасной витриной где-нибудь в ГДР.
Конечно, справедливости ради, стоит заметить: я, корреспондент самой крупной и авторитетной в области газеты, со своей зарплатой, приближавшейся вместе с ежемесячными гонорарами к двум сотням целковых, без существенного ущерба для семейного бюджета мог позволить себе отобедать в этом ресторане раз, от силы два раза в месяц. И все же, все же...
Стильный антураж и щедрое меню - это было еще не все, что шокировало неизбалованного советского провинциального обывателя. В «Уральских пельменях» появилось нечто совсем удивительное. Не только для местных ресторанов – для ресторанов всей необъятной советской страны. И не только для ресторанов... В общем, по четвергам там выступало варьете.
В этот день для того, чтобы попасть в заведение, надо было приобрести билет «на программу», который продавали при входе. По четвергам зал был тише и трезвее, чем обычно – все собравшиеся с замиранием сердца ожидали начала «программы». И вот оркестр играет «Во поле березка стояла», и в зал выплывают девушки в сарафанах и кокошниках. Покружившись, они сбрасывают с себя лишнее и отплясывают уже в коротких юбочках и сетчатых чулочках – обыкновенный кабацкий канкан.
Пишу и ловлю себя на том, что сегодня все это даже представить себе скучно, а тогда… Тогда ни в одном, даже самом замусоленном шалманчике, ни один музыкант не мог посметь играть без разрешения органов, надзиравших за идеологией и культурой. Александр Новиков в том же самом городе в то же самое время посмел – и продолжил, как известно, в лагерном бараке, куда загремел на целых десять лет. Всего лишь за десяток блатных песен. А тут – варьете с канканом!
Впрочем, как раз в те годы в отечественной масс-культуре что-то этакое все-таки наметилось… Почти в каждом новом фильме – к месту и не к месту – хоть на секунду, да мелькали на экране то неяркий сосок, то бледная ягодица. Даже в кино о войне какая-нибудь смазливая героиня обязательно перед камерой либо мылась, либо в чем мать родила бегала по лесу от фашистских стервятников… Далеко не всегда достойные своим видом того, чтобы показывать их с экрана, фрагменты женского экстерьера стали почти непреложными атрибутами советского кинематографа в последней стадии разложения социализма. Но речь сейчас совсем не об этом. Речь о том, как точно все схватил и рассчитал создатель «Уральских пельменей». Говоря сегодняшним языком, преображение ресторана было классическим, суперудачным воплощенным совершенного бизнес-проекта.
С автором и исполнителем этого проекта мне вскоре удалось познакомиться. Директора ресторана звали Борис Натанович Хижняк.
* * *
Невысокий, но крепко сбитый, с нарочито угрюмым взглядом из-под всегда нахмуренных бровей, с лишь начинающими седеть кудряшками воронье-черных волос (единственное, что выдавало в нем его стопроцентно еврейское происхождение), Хижняк был настоящим, прирожденным бизнесменом. Нет, он не умел извлекать деньги «из воздуха» - как раз наоборот: деньги ему доставались очень даже непросто. Но любое дело, за которое он брался, даже самое рутинное, превращалось в его руках в нечто яркое, интересное, неожиданное и – прибыльное.
Не знаю, чем он занимался до того, как создал «Уральские пельмени» - похоже, тоже творил что-то и созидал где-то в тени. Какие пружины, какие рычаги вынесли его на поверхность, на свет Божий, какие силы позволили ему в то мутное время на самом дне одной из самых глубоких его морщин воздвигнуть по всем понятиям несоветскую «точку общепита», а если точнее – «буржуазное гнездо разврата»? Можно только гадать. Тогда и слово-то «цеховик» мало кто знал, а теневая экономика уже вовсю строчила на японских машинках приталенные рубашки «апаш» и поддельные джинсы, чеканила латунные картинки «Девушка под душем» и «Писающий мальчик», тюнинговала «Жигули» с «Москвичами» до внешней похожести на какую-то сублимированную месту о неведомой иномарке. У «теневиков-цеховиков» были свои отношения с властями – прежде всего, надо полагать, товарно-денежные – которые помогали им и от ответственности уходить, и, если надо, всплывать на поверхность.
Хижняк всплыл. Ресторанный бизнес, в котором он вполне обоснованно видел для себя многообещающую перспективу, в подполье был невозможен.
Преображенные Хижняком «Уральские пельмени» процветали. Можно было жить, богатеть и ни о чем не думать. Другой бы, может, так и сделал – ведь у многих успешных цеховиков и мечты иной не было, как выбраться из тени, почище «отмыть» да понадежнее пустить в легальное дело свой капитал. Вспомним хотя бы Великого Комбинатора, так и не сумевшего ни пристроить, ни потратить честно отнятый у подпольного магната Корейко миллион. Но не таков был Хижняк. Он не мог почивать на лаврах. Ему мало одного запущенного дела – нужны были размах, движение, перспективы.
Всего пару лет поруководил он «Уральскими пельменями». Потом что-то случилось – никто толком не знал, что именно. Только в ресторане на первом этаже гостиницы «Исеть» появился новый директор. Поползли слухи: мол, прихватили Хижняка за то самое место, на котором ему в тенечке не сиделось, не открутится теперь, ответит и за пельмешки медвежачьи, и за ножки девчачьи…
Но ни пельмени, ни канкан при новом директоре никуда не девались, а Борис Натанович вскоре снова всплыл на поверхность. Да не просто всплыл, а с новым проектом. И снова все уже было договорено, решено, подписано и уплачено. На сей раз, ему удалось заполучить в свое распоряжение подвал «клуба Андреева» - так называли в городе дворец культуры железнодорожников. Не особо большое, но приметное здание располагается на привокзальной площади. Обычно полупустое, или совсем пустое. Ну, занимаются там днем пара детских кружков. По субботам – школа бальных танцев для взрослых, по воскресеньям – хор ветеранов труда. Еще примерно раз в месяц проводятся какие-нибудь отчетно-выборные конференции, слеты и пленумы. Кафе есть: десяток поломанных столиков, мутные пивные кружки да бутерброды со сгорбленными старостью ломтиками пошехонского сыра. И все.
Огромный подвал ДКЖ, естественным путем превратившийся за долгие годы в свалку всякого хлама, преобразился в рекордно короткий срок. Новорожденный ресторан назывался «Старая крепость». Снаружи он напоминал полукруглый бастион из красного кирпича. Потом надо было довольно долго идти таинственно закругляющимся коридором между растущих над вами кирпичных стен – на самом деле вы плавно спускались вниз, в бывший подвал. После чего посетители попадали в небольшое круглое фойе, где у входа стояла пара старинных чугунных пушек, а по углам – изваяния рыцарских лат. По углам были развешаны цепи, щиты, оружие – все бутафорское, но очень внушительное и из настоящего металла; чего-чего, а уж его в наших уральских краях долго искать было не надо. Две тяжелые окованные железом двери: одна – в бар, другая – в залы ресторана.
В баре резвилась молодежь. Здесь совсем не ели, не очень много пили и очень много танцевали. Знакомились и «снимали» друг друга. В ресторан попадала более респектабельная публика, в джинсах и свитерах не пускали. Было несколько небольших похожих на казематы залов и один – попросторнее. Тут – уже трижды в неделю – тоже выступало варьете. Те же самые девочки, которые по четвергам танцевали в «Уральских пельменях», по пятницам, субботам и воскресеньям взмахивали ножками в «Старой крепости». Только здесь они появлялись перед публикой уже не в кокошниках и сарафанах, а в полупрозрачных юбках с разрезами и ярко-красных курточках – не то а-ля Кармен, не то а-ля Золушка. Канкан и сетчатые чулочки оставались те же. То есть, в буквальном смысле.
Кухня была подстать. Подавали дичь и жареное мясо. Фирменным блюдом были так называемые «охотничьи сосиски» собственного производства, ничего общего с разваливающимися «сосисками» из обычного общепита не имеющие.
«Крепость» пользовалась не меньшей, чем «Пельмени», популярностью. Ни тот, ни другой ресторан не походили ни друг на друга, ни на что другое в городе. Хотя к тому моменту в огромном культурно-развлекательном комплексе «Космос», где находился одноименный широкоэкранный кинотеатр и одноименный же большой ресторан, тоже появилось варьете. Но до заведений, созданных Хижняком, было как до луны – ни оригинальности, ни отчетливости стиля, ни размаха.
Ну что, казалось бы, можно получить в центре города с какого-то перестроенного подвала? Не забывайте, какие были времена. Рестораны, кафе и простые столовые не слишком друг от друга отличались – ни интерьером, ни сервисом, ни кухней. А тут такое… Тяга к необычному, к оригинальному и хорошему в людях все-таки сохранялась. И они готовы были за нее даже платить. Тем более, что по тем временам поход в дорогой ресторан был доступен даже студентам – раз-другой в год. Даже полунищими журналистами мы ухитрялись в Москве сходить, например, в «Берлин», нынешний «Савой» - куда уж дороже и респектабельнее? Это в очередной раз другая тема и совсем другая история, которую я еще обязательно расскажу.
Да, всего лишь подвал скучного советского дома культуры. Но через дорогу – сравнительно новая и еще не до конца загаженная гостиница «Свердловск» с огромным и помпезным, но абсолютно безвкусным – во всех смыслах – рестораном, который Хижняку отдать не захотели. А напротив - площадь, в центре которой стоит на постаменте огромный каменный танкист в шлемофоне и здоровенный полуголый бородач в фартуке рядом с ним. Положив одну руку на плечо танкиста, другую свою лапу в гигантской рукавице детина простирает вдаль и словно куда-то вдаль того танкиста посылает… Молодежь, собираясь за город, обычно договаривается встретиться «под варежкой». Здесь вокзал, крупнейший на границе Европы и Азии, тысячи пассажиров ежедневно проезжают мимо, сотни сходят, выходят в город, с поезда на поезд пересаживаются, с поезда на самолет, с самолета на поезд, с поезда на автобус… Клондайк, одним словом. Но по-настоящему до того Клондайка Хижняку еще предстояло добраться.
Прошла еще пара лет, и однажды Хижняк вдруг исчез. Люди, немного знавшие его, поговаривали, что в последние месяцы он чувствовал опасность. С работы его привозил личный водитель, который останавливал машину за пару кварталов, и Борис Натанович проникал в свой двор переулками. Был у него заготовлен и вариант «аварийной» эвакуации, которым он вроде бы и воспользовался, когда за ним наконец пришли. Чутье не подвело опытного «цеховика» - опергруппа БХСС еще только высаживалась из машин во дворе, а он уже покидал квартиру через окно, ведущее в переулок.
За что и почему – осталось тайной. То есть, «за что?» по советским законам можно было и не спрашивать – наверняка по одним только ресторанам у Хижняка на пяток расстрелов давно набежало. А вот «почему» - тут масса причин могла быть. Вряд ли можно было предположить, что Хижняк с кем-то «не поделился» - с его-то опытом! Скорее, аппетиты у тех, с кем делился, выросли сверх всякой меры. Может, «крышу» снесло, а новая не то решила неподкупность свою продемонстрировать, не то ревизию с переоценкой произвести. А, может, попал Натаныч под какую-нибудь особо крутую кампанию по избавлению от скверны – такие часто проводились. Гадать-то долго можно, истину теперь узнать непросто.
Хижняк пропадал около полугода. Позже я узнал у людей осведомленных, что, по их оперативным сведениям, все это время он провел в Одессе. Там он не только купался в море, катался на водных лыжах и нежился под ласковым южным солнцем, но и основательно готовил себе маршрут, преодолев который, оказался бы совсем на другом берегу гостеприимного Черного моря. Оттуда путь ему был бы открыт и в Землю Обетованную, и в Старый Свет, и в Новый.
Но что-то там не срослось. Вернее срослось, но не там. В общем, появился Хижняк у нас в городе, как ни в чем не бывало. И не тайком, не нелегально, а вполне открыто, «на коне». И не директором «Уральских пельменей». И не директором «Старой крепости». Он появился в должности директора комбината питания железнодорожной станции. В его ведении теперь была огромная сеть общепита: вокзальные ресторан, буферы и кафе, все «точки» на привокзальной площади и перронах, не говоря уже о столовых в многочисленных депо и конторах, также относящихся к станции. Крупнее во всем городе было только пищевое хозяйство аэропорта.
Я успел застать первое его новшество на новом месте. Им стала единственная тогда в городе «Шашлычная» на привокзальной площади. Прежде неряшливая забегаловка превратилась в каменную пещеру, где в уютных закутках за массивными столами на массивных скамьях сидели в полумраке гости, в центре, подобно очагу, мерцал углями мангал, подсвечивая аскетичное кавказское лицо шашлычника. За барной стойкой и между столами также маячили «лица кавказской национальности» (тогда до такого термина еще не додумались).
Сам Борис Натанович, слегка морщась, так отозвался об армянской семье, которой он доверил это свое детище:
- Шустрые ребята. Но с ними всегда во что-нибудь вляпаешься…
Мы встречались и разговаривали с ним не более двух-трех раз. Обычно он отвечал на вопросы односложно, больше отмалчивался и производил впечатление человека угрюмого и не слишком общительного. Причем, вел он себя так не только с журналистами – он так и остался «цеховиком-подпольщиком»: настороженным, всегда готовым уйти в глухую защиту или раствориться прямо в стене.
Куда дальше пошло развиваться «вокзальное» дело Хижняка – не знаю, потому что уехал из города. Но в начале 90-х натолкнулся на небольшую заметку в «Известиях», из которой узнал, что глава крупнейшего на Урале холдинга был в собственной машине расстрелян из автоматов вместе с водителем и охранниками. Речь шла о нем – Борисе Натановича Хижняке.
Он ухитрялся делать дело тогда, когда это было невозможно. Когда против него была вся несокрушимая, казалось, система, направленная только на то, чтобы никто не мог делать дела. Он победил ее и выжил. А вот свое время, наступившее для таких, как он – одолеть не сумел. Это время его убило.
А ресторан «Старая крепость» жив до сих пор. Посетители хвалят «стильную» тематику его оформления, но, бывает, поругивают кухню… В меню «Уральских пельменей» нет больше продукта ни из лосятины, ни из медвежатины – все намного проще. Зато сами «Уральские пельмени» превратились в целую сеть ресторанов и кафе – по всему большому Уралу.