Хороши вечера на Оби!
Ты, мой миленький, мне подсоби!
Буду петь да тебя целовать –
Научи на гармошке играть!
Дурацкий этот куплетик звучал в ушах все две недели нашего плавания по Оби. Шел август 1976-го. Вниз по реке и вверх по карте – прямо на север. Директора леспромхозов передавали нас буквально из рук в руки - словно почетную эстафету, словно Олимпийский огонь. Мы пересаживались с одного директорского катера на другой, и путешествие продолжалось.
Каждый новый этап начинался одинаково и вполне пристойно – чинное знакомство, серьезная и умная беседа, листки блокнотов, испещренные цифрами, именами, названиями... Но и продолжалось всё до боли похоже: по-сибирски сдержанно-щедрый стол в кают-компании - с полуведерной миской икры (иногда красной), с ломтями соленой и копченой рыбы самых царских пород, с солеными и маринованными грибами, с горкой морошки, с графином моченой брусники и прочей немудреной снедью вроде пельменей из медвежатины или вареной оленины. Венчала стол неизбывная зеленоватая со стандартной – от Москвы до самых до окраин – бело-синей наклейкой, незаметно, раз за разом заменяемая на новую, полную.
«Обь – дорога к океану», так всё это называлось. Слово «акция» тогда еще было не в ходу, и мы говорили: «экспедиция». Журналистская экспедиция газеты «Лесная промышленность». Членов экспедиции два: спецкор Юра Мурашов и совсем «зеленый» стажер-практикант, студент журфака - то есть, я. Нам предстояло пройти вниз по Оби от Нижневартовска до самой Обской губы, чтобы рассказать читателям о делах, свершениях, и, в меру дозволенного, о проблемах заготовителей и сплавщиков леса.
Но до конечного продукта – серии очерков под общим заглавием «Обь - дорога к океану», - было еще далеко. Пока что мы плыли по Оби, и директора леспромхозов бережно несли на своих директорских катерах и нежно передавали друг другу двух московских корреспондентов, не давая им как следует проспаться.
Когда, почти двадцать лет спустя, мне довелось увидеть в бухте у Монте-Карло роскошную яхту, которая, как сказала француженка-гид, при жизни принадлежала Жаклин Онассис, то почему-то вспомнились маленькие плавучие апартаменты лесных советских директоров, эти речные лимузины. И тут же решил про себя, что они – неказистые и с намеком на элегантность, замызганные и свежевыкрашенные - конечно же, были намного круче этой белоснежной трехпалубной яхты-сказки. Потому что все познается в сравнении. В данном случае – в сравнении с действительностью.
Что красавица-яхта рядом с десятками других таких же, рядом с крупнейшим в мире казино, где ежедневно просаживаются миллионы, с универмагами, где галстук стоит дороже, чем бюджет целого российского НИИ! А вот скатерть-самобранка в салоне директорского катера во времена тотального советского дефицита – это да! В те самые времена, когда магазинные полки ломились от «запаха туриста», как называли знаменитые консервы «Завтрак туриста», приготовленные из перловки с рыбным фаршем. И от рыбных же фрикаделек в томатном соусе.
Как-то мы с коллегой-фотокорреспондентом побывали на рыбозаводе в узбекском городе Нукусе и увидели мужиков, бродящих по будущим фрикаделькам в грязных резиновых сапогах-бахилах. Через несколько дней уже в Москве, в гостинице «Россия» мы распечатали на закуску - за неимением лучшего и вообще за неимением ничего более в ночное время - банку рыбных котлет, но, увидев на этикетке заветные слова «Нукусский рыбзавод», единогласно и единодушно отправили ее содержимое в унитаз. Даже под водку не пошли каракалпакские котлеты из дальневосточной рыбы неизвестных науке пород. Именно с Дальнего Востока получали сырье в Каракалпакии, потому что в Арале, на берегу которого стоит Нукус, ловить давно уже было нечего.
Икра, лосось и оленина рядом с «запахом туриста» и «собачей» колбасой - разве сравнятся они с яхтой Жаклин Онассис на фоне роскоши Монако?
С ними, этими водоплавающими лимузинами, могли сравниться разве что вагоны-салоны железнодорожных начальников. Каждый начальник отделения имел такой вагон, оборудованный в зависимости от вкусов и степени наглости его владельца. Помнится, начальник самого отдаленного - Сургутского отделения Свердловской железной дороги по фамилии Боков разъезжал в уютном вагоне, оборудованном ванной и спальней, где была устроена огромная кровать с балдахином. А другой сургутский железнодорожник – начальник ремонтно-восстановительного поезда мой приятель Жора Трушкин, которому персональный салон вовсе не полагался, тем не менее, соорудил его из списанного купейного вагона. За обшитым деревянными панелями просторным кабинетом скрывалась уютная комната отдыха и – тоже ванная комната с ванной.
Во всем большом соцлагере действовали в общем одинаковые устои и традиции. Все малые начальники в меру возможностей копировали начальников больших. Большие железнодорожные чины располагали целыми поездами. Руководители разных там морских пароходств имели персональные яхты и теплоходы, крупные авиационные чиновники – персональные авиалайнеры. У начальников поменьше были персональные вагоны, катера, «кукурузники» и вертолеты, которые они всеми силами стремились обустроить подстать роскошным салонам «больших» начальников.
Иной раз тяга к комфорту просто поражала. Помню, как колеся по зимней северо-уральской тайге от одной делянки лесорубов к другой – а версты там немереные - я обратил внимание на то, что обычный «уазик» директора леспромхоза очень необычно отделан изнутри. Салон обшит полированной фанерой, тонированной под красное дерево, кресла мягкие, с высокими спинками, с подлокотниками и подголовниками, снятые не то с самолета, не то с междугородного автобуса.
Переезжая по льду через какую-то таежную речушку, мы застряли и дружно выталкивали машину. Меня угораздило провалиться под лед – по колено ноги ушли в студеную воду, а мороз стоял под тридцать... В салоне «уазика» меня немедленно разули, откуда-то тут же появились сухие шерстяные носки и валенки, и еще – большая полированная доска, которая аккуратно улеглась между сиденьями и чудесным образом образовала очень удобный стол. На нем точно из воздуха возник хлеб, миска квашеной капусты, брусок сала с чесноком и фляга со спиртом... В итоге отделался я лишь насморком.
Катера обских лесных директоров были абсолютно того же происхождения и того же свойства. Свежевыкрашенные или обшарпанные снаружи, внутри все они обязательно имели уютно, с претензией на «шик» оборудованную кают-компанию. С ковром на полу. С мягкими диванами и креслами. Непременно с большим, накрытым скатертью столом. В одной такой кают-компании стоял даже вполне приличного вида абсолютно «сухопутный» сервант, что придавало помещению полное сходство с комнатой в городской квартире. Тут, за общим столом как раз и разворачивалось всегда главное действо.
Впрочем, директора хлебосольничали не от широты души. Точнее, не только от нее. Во-первых, выполняли указание вышестоящего руководства – «встретить», «проводить», «обеспечить». Во-вторых, и в самом деле рады были пообщаться с «представителями творческой интеллигенции столицы». В-третьих, конечно же, имели на то и свой интерес.
Одни, что посмелее, надеялись таким образом решить какие-то собственные хозяйственные проблемы: ну, выбить там дополнительные фонды на реконструкцию производства – куда потом пойдут деньги, дело десятое. Или просто заявить о своем существовании через газету – глядишь, «наверху» заметят, запомнят...
Другие, попроще, хотели только одного: чтобы о них и об их детищах было написано как можно меньше. Чтобы не дай Бог, не просочилась какая-то лишняя информация. И потому оберегали нас вообще от любой информации, как только могли. Такие терялись, отвечая на наши вопросы, и всеми силами стремились приблизить второй этап встречи – со скатертью-самобранкой.
Именно к этой, второй категории принадлежал директор Горин. Он руководил большим лесопромышленным комбинатом в Ханты-Мансийском автономном округе. Выглядел, несмотря на свою «лесную» должность, вполне по-городскому, если не считать того, что под пиджаком и галстуком носил фланелевую ковбойку – что ж, это вполне соответствовало стилю провинциального хозяйственника. Горину было под шестьдесят. Круглый животик, большая голова с седым ежиком и гладкое лицо, на котором застыло полудетское выражение - не то постоянное удивление, не то вечный испуг. Он производил впечатление ребенка, так и созревшего зеленым.
Рассказывая о делах своего комбината, Горин безбожно врал, и это сразу было видно. Когда попадался на несоответствии цифр и фактов, бледнел, потел, дрожал руками и... врал дальше. С его слов выходило, что живет его ЛПК лучше всех, имеет самые радужные перспективы, лесорубы и сплавщики всем довольны и счастливы, и никаких проблем ни у него, ни у его работников нет и быть не может.
Уразумев всю тщетность усилий вытянуть из директора хотя бы что-то интересное и полезное, мы решили сдаться ему и последовать в салон с накрытым столом. Как за соломинку хватаясь за мысль о том, что в неформальной обстановке «культурной программы» (так это называлось тогда в номенклатурных кругах) он, даст Бог, станет более раскрепощенным. Но мы недооценили Горина. Он пил, почти не пьянея (видно, от страха), и раскрепощаться не собирался.
После хмельного застолья, в ходе которого Горин вел себя как радушный, но очень застенчивый хозяин, мы вышли на палубу подышать. Обь была сказочно красива. Солнце склонялось к горизонту, унося с собой свет, и растущие тени делали каждую травинку значительнее. Еще не спустился вечерний туман, и полновластие водного потока было очевидно. По небу плыли такие же полновластные облака, подсвеченные заходящим светилом. Левый обрывистый и правый пологий берега поражали густотой таежных зарослей, угрюмостью сосен и кедров, радостной беспечностью березовых островков.
На левом берегу показалось, потом проплыло мимо нас не то хантыйское, не то мансийское стойбище. Чумы, дым костров, женщины в длинных одеждах, украшенных лентами, – всё, как в кино про затерянный мир.
Нам захотелось искупаться. Горин принялся горячо нас отговаривать – август скоро кончается, вода в Оби уже холодная, все-таки Сибирь, а не Подмосковье... Но против довода «Как так – быть на Оби и не окунуться в нее?» и против дружного напора двух пьяных журналюг устоять не смог.
Катер причалил к пологому берегу. И тут Горин удивил нас в очередной раз. Скрывшись на пару минут в каюте, он появился в просторных семейных трусах - смешной и пузатый, готовый ко всему. Всем своим видом давая понять: я вас не оставлю и разделю с вами всю вашу судьбу, как бы сурово она ни сложилась.
После купания катер пошел дальше.
Когда на воду спустился вечерний туман, мы пристали к заросшему соснами острову. Матросы быстро развели костер, вскипятили воду в котелке и побросали туда куски свежеочищенного муксуна. Когда рыба сварилась, достали, и в котелок полетели ломти жирной нельмы. За ними тем же макаром последовали цельные тушки сырка.
Тройную уху – один только бульон! – пили из эмалированных кружек. Пили и спирт - и точно из таких же. В одной руке надо было держать кружку со спиртом, в другой – с ухой. Больше одной горячей кружки осилить было трудновато – так жирна, густа, навариста была уха. Спирт с таким варевом шел на удивление легко и много - алкоголь почти не брал нас.
В самый разгар сосредоточенного застолья капитан крикнул: «Смотрите!», показывая на середину реки. От острова к берегу двигалась черная точка. Пловец упрямо и сильно греб к берегу.
- «Хозяин» плывет, - пояснил капитан. – Видно, спугнули мы его. Он сюда на рыбалку да за малиной с берега переправляется.
«Хозяином» в тайге называют медведя.
...Но именно здесь, на глухом медвежьем острове Горин наконец-то отошел и разговорился. Правда, разговорился совсем не о том.
Он вдруг начал рассказывать о себе. О том, как хорошо учился в школе. Как прилежно занимался спортом и был ворошиловским стрелком. Как не успел поступить в институт, потому что началась война. Как почти мальчишкой попал на ускоренные офицерские курсы, а оттуда – прямо на фронт. Как все четыре года провоевал в разведке. Тридцать два раза ходил в тыл к фашистам. Имеет множество наград, самая значительная из которых – орден Ленина. И к Герою представляли, да был ранен, попал в госпиталь, документы и затерялись куда-то...
Мы слушали, разинув рты. Было абсолютно ясно, что Горин не врал и ничего не придумывал. Рассказывал он тихо, смущенно, даже как-то стесняясь того, что рассказывал.
Зачем и почему он вдруг начал вспоминать войну – просто под хороший разговор? Или все для того же – чтобы вызвать сочувствие к себе, мол, вот каким я был, не обижайте меня, не пишите обо мне чего не следует? Или просто захотелось вспомнить то, что было самым ярким и главным в его жизни?..
Я пытался представить его другим - молодым, поджарым, в гимнастерке и сапогах. Как ползет он в ночь по изрытой воронками земле, как перерезает колючую проволоку, как ударом ножа снимает часового, как берет языка, как тащит на себе раненого товарища... И никак не мог все это представить. Все, что рассказывал он, было, конечно же, правдой. Но только рассказывал он о совсем другом Горине. Сегодня мне кажется, что он и сам понимал это и уже не мог представить себя прежним. Послевоенная жизнь, директорская карьера настолько изменили его, что и он с ам не смог бы узнать в перепуганном насмерть толстячке, листом осиновым дрожащем перед какими-то подвыпившими московскими мужичками-корреспондентами, бесстрашного героя-разведчика. И он сам это понимал. И сам себя не узнавал – не то прошлого, не то нынешнего.
Ни до, ни после я не видел человека более трусливого, более неуверенного в себе и более жалкого, чем ветеран-фронтовик с седыми висками – геройский разведчик Горин.
Когда он рассказывал о себе, казалось, что он сам удивлялся своему рассказу. И, похоже, сам себе не верил.
Во всяком случае было ясно: с самим собой, сегодняшним, он, вчерашний, в разведку бы не пошел.
Софрино, май-июль 2005 года.