Фамилии «Захаров» я с детства боялся. Потому что в поселке, где я родился и рос, был участковый с такой фамилией, и им пугали детей. Участковый Захаров был здоровенным дядей и никогда не носил с собой оружие – в наших-то, зэковских краях! В кобуре у него лежала крепкая бельевая веревка. Если мужички у продмага затевали пьяную драку, Захаров спокойно подходил и двумя-тремя несильными ударами кувалдообразного кулака по черепушкам драчунов приводил их в порядок. Особенно буйного он связывал, грузил в коляску своего "Урала" и отвозил в рабочее общежитие – проспаться. Там у него был оборудован кабинет, а при нем - небольшой чулан специально для подобных случаев. Того Захарова боялись и уважали. Он был настоящим участковым милиционером.
А этот Захаров, с которым я познакомился в конце семидесятых, был самым настоящим особистом. Хотя официально числился журналистом. И не просто журналистом, а Собкором Центральной Газеты. И не просто газеты, а «Экономической газеты». А поскольку данный московский еженедельник не только печатался в издательстве «Правда», но даже имел в титуле замечательные слова «Еженедельная газета ЦК КПСС», то Захаров был не простым собкором, а Собкором Газеты ЦК КПСС, хотя и еженедельной.
Это сразу бросалось в глаза в обкомовской столовой. Столовая Свердловского обкома времен Бориса Николаевича Ельцина была местом особенным, и потому заслуживает подробного описания. Она была местом, четко организованным в соответствии со сложной партийной иерархией. Столовая имела три зала.
Первый, самый большой, был предназначен, как говорили мы, «для челяди». Из обкомовских там столовались инструкторы, инспекторы, лекторы и разный там административный штат – секретарши, машинистки и им подобные. А также так называемый «прикрепленный» люд невысокого пошиба – в том числе и мы, корреспонденты и завотделами областной газеты.
Второй зал был поменьше, и туда допускались люди поважнее – например, завотделами, замзавотделами и завсекторами обкома, а также редактор нашей газеты вместе с обоими заместителями.
В третьем, самом маленьком зале обедали члены бюро во главе с лично Борисом Николаевичем.
Переход из одного зала в другой мог знаменовать только одно: движение по служебной лестнице - вверх или вниз. Чем отличались залы, кроме размеров, могу лишь предполагать, поскольку выше первого зала я так и не поднялся.
На каждом столике лежало отпечатанное на машинке меню, в котором самое вкусное всегда быстро кончалось – во всяком случае, у нас, в «первом». В других залах, может, и не кончалось. Допускаю, что в «третьем» меню вообще было другое. Не исключено, что там даже наливали – не знаю, не был, не видел, не пробовал.
Меню, к слову, было не просто изысканным, но и идеологически выдержанным. Во всяком случае, оно было интернациональным. В нем значились, к примеру, "Азу по-татарски", "Бешбармак по-казахски", даже фаршированная рыба попадалась. Не беда, что азу вовсе не походило на блюдо татарской кухни, также как и бешбармак совсем не походил на казахский бесбармак. Зато рыба, хотя и не имела уточнения относительно пятой графы, всегда была нафарширована как надо. Впрочем, и другие, исконно русские блюда - пельмени, окрошка и редька с квасом – обычно удавались на славу.
Столики были простенькие, на четверых, но – под белыми скатертями. Во «втором», как удавалось увидеть через приоткрытую дверь, такие же, но - на двоих. А в «третьем», скорее всего, вообще, сидели не за отдельными столиками, а за одним большим столом – не то банкетным, не то семейным. Точно так же за одним большим столом обедали железнодорожные «генералы» в «генеральском» спецзале столовой для персонала Управления Свердловской железной дороги. Мне довелось обедать за тем столом в короткий период моей работы собкором железнодорожной газеты «Гудок». Я вообще заметил, что разные учреждения – большие и малые, вплоть до захудалых сельских райкомов-исполкомов - по мере сил копировали иерархическую завершенность быта вышестоящих инстанций. Поэтому вполне логично предположить, что столовая Свердловского обкома была ухудшенной копией столовой самого ЦК КПСС.
Столовая размещалась на первом этаже здания обкома. Напротив и чуть наискосок – полукруглое, в стиле советского конструктивизма здание Главпочтамта, рядом с которым памятник главному русскому связисту Александру Степановичу Попову. Как было известно каждому советскому школьнику, изобретателю радио. Изобрел он его независимо от другого изобретателя радио – Гульельмо Маркони. Изобретать что-либо независимо от других для России дело обычное.
Ведь широко известно, например, что пресловутый велосипед вовсе не древние египтяне придумали, хотя на нем и катались, и не Леонардо да Винчи, подробно изобразивший эту машину в своих чертежах, а простой умелец из Нижнего Тагила с простой фамилией Артамонов. Другие мои земляки - братья Черепановы - построили свой первый паровоз, причем, независимо от англичанина Стефенсона. А физики Яблочков и Лодыгин изобрели электрическую лампочку, не обращая никакого внимания на англичанина же Эдиссона... Так что, изобретание велосипедов и паровозов для нас - нечто вроде национальной забавы. А все прочие изобретатели нам, строго говоря, до лампочки.
Памятник изобретателю русского радио выполнен из гранита. Гранитный ученый Попов сидит на гранитной скамье в глубокой гранитной задумчивости, положив кисть гранитной руки на изобретенный им гранитный радиопередатчик. По воле скульптора, сие устройство оказалось весьма похоже на современный пакетный выключатель – ну, такой, с крутящейся ручкой, поворотом которой можно привести в действие станок, а можно – взрывное устройство (именно так показывают в кино про войну партизан, подрывающих вражеские поезда). Задумчивый взгляд изобретателя устремлен в сторону здания обкома. Злые языки, помнится, еще тогда, в далекие 70-е, дорисовали картину: мол, заминировал Александр Степанович главное в области здание, возложил тяжкую длань на рукоять пускового устройства, да так и застыл в нерешительности...
Но если здание обкома Попов или кто-то другой еще мог взорвать, то обкомовская столовая все равно бы уцелела. Потому что вход в нее охранял добродушный, но непреклонный и бдительный старшина милиции Василь Михалыч. В его обязанности входило следить, чтобы «посторонние» не проникли внутрь раньше, чем отобедает основной контингент. В наших пропусках время обеда значилось «14.00 – 15.00». Без четверти четырнадцать у дверей столовой, как у дверей туалета, уже подпрыгивала от нетерпения кучка страждущих – ждали, когда Василь Михалыч изнутри откроет дверь и небрежно махнет рукой: давайте, мол, валите... Иногда дверь отворялась чуть раньше времени, и внезапно помолодевший старшина выскакивал из-за нее, делая руками судорожные движения, как будто он торопливо разгоняет мух. Следом за ним из столовой чинно и гуськом выходили члены бюро, и в их числе - сам Борис Николаевич, вытирающий губы салфеткой.
Вечером, оказавшись у здания обкома, можно было встретить Василь Михалыча, спешившего домой с полновесной авоськой в руке. А то и с двумя.
Внутри было в меру торжественно и не очень шумно. Между столиками порхали благообразного вида «проверенные» официантки. Может быть, в других залах они были еще «провереннее». Даже наверняка. Потому что в «первом» официантки были «проверены» все же не слишком основательно. Иначе одна из них по имени Варя не забеременела бы от фельетониста Шипукина из нашей редакции. Ладно бы еще от завотделом пропаганды Бори Трофимова... Но Боря был занят: у него крутился многолетний безнадежный роман с Ольгой Загогулиной - сотрудницей отдела писем молодежной газеты.
Надо сказать, в обкомовскую столовую обедать ходили все допущенные туда журналисты – и неукротимые «бойцы идеологического фронта», и неистовые партократы, и бесстрашные вольнодумцы. Слегка диссидентствующий поэт, а по должности - литературный критик из «Вечерки» Яша Антонов обычно брал двойной обед: по две закуски, по два первых и по два вторых блюда. Когда он поедал все это, его большие навыкат глаза наполнялись неизбывной еврейской грустью. До сих пор подозреваю, что свое знаменитое стихотворение, за которое Яша удостоился единственной в своей жизни литературной премии, он сочинил где-нибудь между вторым первым и первым вторым. Премия посвящалась очередному юбилею Победы, а стихотворение называлось «Блокадный паёк».
Так вот, всё это я к тому, что Захаров, как Собкор Газеты ЦК КПСС, имел честь обедать во втором зале, что уже само по себе поднимало его на недосягаемую для нас, «местных» журналистов, высоту.
Каким журналистом был сам Захаров – хорошим или плохим – нам знать было не дано. Скорее всего, он был просто никаким журналистом, точнее, он им просто не был. Статьи за его подписью появлялись в «Экономической газете» очень редко, можно сказать, почти совсем не появлялись. Но когда появлялись, то некоторые коллеги из местной прессы вдруг узнавали в них свои собственные произведения, когда-то напечатанные в их родных газетах – иногда неделю, иногда месяц, а иногда и полгода назад.
Попытки выяснить отношения с Захаровым никогда ни к чему не приводили – в лучшем случае, он мог отечески посмеяться, дружески потрепать младшего коллегу по плечу и выдавить из себя что-то вроде: «Ну-ну... Мне по молодости тоже иногда казалось, что меня переписывают...» (во что верилось с большим трудом). В худшем можно было нарваться на истеричный вопль: «Вы что, не видите?! Я занят!!!» и в довесок получить пару таких обвинений (в политической незрелости, идеологической близорукости и даже преступной беспечности), что несчастный правдоискатель начинал бледнеть, заикаться и, ломая порядки, поспешно отступал.
Кое-кто пытался жаловаться своим редакторам, но это тоже был пустой номер. Руководитель или разражался длинной невнятной тирадой, или просто махал рукой... И в том, и в другом случае смысл сводился к простому и ясному: «Не связывайся!». Тому были достаточные причины.
Дело в том, что, Захаров был членом партбюро нашей областной газеты, где на учете состояли почти все собкоры центральных изданий, за исключением нескольких «отщепенцев» - например, собкора «Комсомолки», который состоял на учете в парторганизации областной молодежной газеты со странным названием «На смену!». Говорили, когда-то раньше она называлась длиннее – что-то типа «Нам смену бойцам уставшим...» и где-то там куда-то павшим. Потом решили, что краткость есть сестра таланта, и название газеты сократили.
Не знаю, какой официальный пост занимал Захаров в нашем партбюро, но то, что он делал, было занятием трудным и неблагодарным. Во-первых, Захаров «стучал» - на всех подряд и куда попало, но чаще всего прямо в обком. Об этом знали все, и потому вели себя с ним предельно осторожно. Собственно, то же было и во-вторых – просто иногда Захаров «стучал» вслух. То есть, гласно и публично. Он регулярно выступал в роли добровольного политического цензора – этакого Михал Андреича Суслова на общественных началах.
На каждое партсобрание он приходил с пачкой вырезок, вдоль и поперек густо исчерканных красным карандашом. Это были вырезки из нашей газеты. Беспощадные красные стрелки прямо указывали на те идеологические просчеты, которые авторы допустили в своих публикациях. Ну, а те, кто должны были обратить внимание и пресечь скверну, проявили ту самую политическую близорукость. Захаров выступал, цитируя, и клеймил, на чем свет стоял.
Вот ведь штука: ни имени, ни отчества его я не запомнил, а вот высокую сутулую фигуру и худощавое лицо с выдающимся крючковатым носом не забуду, наверное, никогда. И голос – вибрирующий, скрипучий, и торопливая, захлебывающаяся речь со съеденными окончаниями: «Вы не понима... Просто не отдаете себе отче... как это опасно – уповать на некий абстрактный гумани... Это, знаете... На этом строят свои расчеты наши идеологические противни... А вы подыгрываете им! Невольно. Или, может быть вольно, а?..»
Именно так он распинался по поводу рецензии нашего замответсекретаря и, по совместительству, кинокритика Лёши Махоткина на только что вышедший на экраны и уже получивший какой-то престижный заграничный приз фильм Андрея Тарковского «Сталкер». Махоткин в партии не состоял (как и я в то время), но партсобрание было открытым, а присутствовать на таких собраниях тогда обязывали всех – в «добровольно-принудительном» порядке. Беспартийный Махоткин, выслушав обвинительную тираду в собственный адрес, а также в адрес авангардиста Тарковского, диссидента Сахарова, отщепенца Солженицына и врагов строя - абстракционистов всех мастей, этих стиляг от искусства, и, заодно - идеологических диверсантов-правозащитников, взял ответное слово. Первым делом он поинтересовался, смотрел ли Захаров сам фильм.
«Нет, конеч..! – подпрыгнул на месте блюститель политических нравов. – И смотреть не бу...! Да в этом и нет необходи...». Докончить ему не удалось. Побледневший Махоткин обрушил на голову собкора яростную речь, впрочем, судя по всему, заранее подготовленную и неплохо продуманную. Он обвинил Захарова в проявлениях сталинизма, политическом консерватизме и отсутствии либерально-демократического мировоззрения, что, по его словам, шло вразрез с линией партии. Еще он сравнил Захарова с Павликом Морозовым, правда, тут же оговорился и уточнил: не с тем славным пионером-героем, которого мы все помним и любим, а с его уродливой карикатурой, нарисованной когда-то сталинской пропагандой. «И вы, товарищ Захаров, уподобляясь тем бездумным критиканам, которые кричали на митингах – мол, не читал, но осуждаю! – пытаетесь вернуть нашу прессу к временам, заклейменным партией и историей!», - выпалил Махоткин, похоже, удивившись своей собственной наглости, которой, надо сказать, ему всегда было не занимать.
Захаров опешил. С минуту он стоял с вытаращенными глазами, хватая губами воздух, подобно выловленному карасю. Потом раздался визг... Слов разобрать было невозможно – да и были ли они? В общем и целом смысл ультразвуковой тирады свелся к воплям вроде: «Свили тут змеиное гнездо либеральной демократии!», «Ничего, я вас всех выведу на чистую воду!» и даже: «У меня рука не дрогнула бы!». В чем мало кто сомневался.
Впрочем, тогда обошлось без последствий. Видно, Захарову все-таки сумели объяснить, что времена «троек» давно миновали.
Вот таким запомнился собкор «Экономической газеты» Захаров. Потом я уехал из Свердловска и навсегда потерял его из виду. Как-то, много лет спустя, встретил кого-то из уральских коллег и поинтересовался: как там наш «особист», сумел ли «перестроиться»? Нет, ответили мне, не сумел. Еще в конце восьмидесятых, вскоре после того, как Горбачев объявил о начале перестройки, Захаров угодил в психушку с сильнейшим и безнадежным умственным расстройством.
И неудивительно, ведь случилось самое страшное в его жизни – то, что он, быть может, видел только в кошмарах, не решаясь наяву даже на миг представить себе, что когда-нибудь «светлое будущее», которому он посвятил всю свою жизнь, вдруг станет «темным прошлым». А взрастившая его система, соками которой он пропитался весь и насквозь, и которая продолжала щедро кормить и питать его, вдруг растает как ледяной городок, какие до сих пор каждую зиму возводят на площади имени 1905 года в славном граде Екатеринбурге – бывшем Свердловске.
Софрино, 2005 год.