Возлюбленная на поводке

В поисках
«Возлюбленной на поводке»
      
      
Предисловие
к первому русскому изданию
      
      
      Рискуя с первых же строк развеять туман таинственности, покрывающий собой все последующие страницы этого несвоевременного произведения, я в то же время не хочу и не могу оставлять упоминание о предмете моего исследования1 до логического финала, а потому начинаю так, как если бы не было долгих лет странствий по свету, томительных и вместе с тем упоительных часов и дней, проведенных в теплых залах спящих библиотек, бесконечной охоты по книжным лавкам Рима, Лондона, Москвы, Парижа и Вены и целой вереницы странных совпадений, удивительных событий и неожиданных встреч...
      Итак, (как жаль, что никуда не деться от этого никчемного и даже кощунственного здесь словечка!) человек, умерший 23-го января 1978 года в уютной мансарде старинного дома, окна которого выходили и выходят по сей день на каменный пузырь церкви делла Салюте в Венеции, носил при жизни фамилию К(мнин и был одаренным русским писателем, волею судеб оставшимся неизвестным как для современников, так и для потомков. Все, что сохранилось после него, вернее, все, что мне удалось до сих пор обнаружить, вошло в две рукописи скромных размеров, одна из которых, незаконченная, озаглавлена его невнятным, заставляющим внимательно вчитываться в себя почерком «Орден», в то время как название другой - «Возлюбленная на поводке» - было его же рукой отчаянно зачеркнуто; однако, поскольку ничего лучшего сам Камнин не предложил, я взял на себя смелость не только восстановить, но и вынести его в заглавие этой книги, посвященной литературному таланту писателя, пожелавшего остаться в безвестности и тем самым явившего то высшее, к чему стремится истинное искусство по Уайльду2.
      Некоторые литературоведы, к которым я на всем протяжении моих путаных поисков периодически обращался за советом, по-прежнему сходятся в неприемлемом для меня мнении, будто «Камнин» - не что иное как псевдоним другого русского писателя, предпочитавшего творить не менее замкнуто и анонимно. Как я уже заметил, эта мысль представляется мне глубоко чуждой и вульгарной, игнорирующей весь проделанный мной труд, тем более что и здесь не существует единства взглядов на вопрос: «Кому же принадлежал псевдоним Камнин?».
      Профессор Тетерников, к примеру, полагает, что за таковым скрывается Александр Иванович Ст(ромов, словно забывая при этом основное призвание последнего - литературную критику. Мне кажется весьма сомнительным предположение этого уважаемого во всех прочих отношениях ученого, будто человек, знаменитый своим критическим наследием и вдумчивым анализом западных и эмигрировавших русских прозаиков, был способен самолично вооружиться пером и произвести на свет вещи, которыми в основной своей ипостаси он едва ли мог восхититься3. Профессор Тетерников ссылается на тот общеизвестный теперь уже факт, что Сторомов издал две из восьми снискавших определенную славу в определенных кругах книг под псевдонимом Алекс Стоун4.
      С Тетерниковым спорит, в частности, не менее авторитетный литературовед из Риги г-н Шустак, который приводит по-своему веские доводы в пользу того, что истинным автором новелл и недописанного романа следует считать самого Ивана Бунина, покинувшего Россию в 1920 и, как он пишет в претенциозно озаглавленной брошюре «Парижский Гамлет», «вынужденного искать новые средства для привлечения к себе внимания русского западника»5. Я позволю себе оставить это замечание без комментариев, хотя любой тонко чувствующий читатель (пусть даже «русский западник») легко может убедиться в том, что произведения, подобные «Возлюбленной на поводке» едва ли пишутся «вынужденно». В качестве одного из доказательств своей теории г-н Шустак приводит письмо Бунина, в котором тот сетует другу, будто в русских кругах Парижа ему за глаза прицепили неумную кличку «бука». Отсюда почему-то делается вывод, что первый слог настоящей фамилии писателя легко заменяется вторым слогом «буки» и с добавлением мычащего превращается в искомый псевдоним (ка+м+нин). Вероятно, г-ну Шустаку виднее...
      На самом деле Александр Сергеевич Камнин действительно существовал, и существовал уже потому, что утром 24-го января 1978 его обездушенное тело обнаружил в венецианской мансарде синьор Микеланджело Ортис, хозяин дома, пришедший проведать своего нелюдимого русского постояльца, задолжавшего ему немалую сумму в 314 600 лир. Дата и цифры доподлинно известны, поскольку в тот же день карабинерами в присутствии понятых был составлен соответствующий акт, который мне довелось видеть собственными глазами из рук Чезаре Отриса, не по-венециански жизнерадостного сына старого домовладельца.
      К счастью, в опись вещей покойного вместе с двумя парами очков, тремя старыми, пропахшими душистым табаком трубками, деревянной тростью с медным набалдашником в форме головы нахохлившегося ворона и еще несколькими по-своему примечательными, хотя в сущности вполне обыкновенными предметами повседневной жизни одинокого странника не попала папка из потрепанного картона, хранившая в своем пыльном нутре беспризорные отныне образы, словно пришедшие из другого мира. Именно ее и показал мне словоохотливый синьор Ортис, когда наш с ним затянувшийся заполночь разговор в маленьком уютном фойе старенькой альберго «Сан Марко», что в двух шагах от одноименной площади, перешел с русских эмигрантов, некогда снимавших здесь номера, на темы интеллигенции вообще и смысла жизни в частности. Прежде чем дать мне открыть папку, синьор Ортис вкратце поведал историю знакомства своего отца с неким Сандро Камнино, русским писателем, приехавшим в Венецию не то из Женевы, не то из Генуи6. Решив, что речь идет о некоем грузине итальянского происхождения или наоборот, я поначалу слушал вполуха (ранний час и усталость тому тоже немало способствовали), однако несуразность, заключавшаяся в том, что не знающий русского языка отец синьора Ортиса почему-то прячет от властей совершенно бесполезную рукопись и, более того, хранит ее и оставляет сыну, заставила меня попросить собеседника не тянуть с объяснением. Заговорчески улыбаясь, тот запустил руку в папку и извлек на сумеречных свет окружавших нас канделябров несколько старых, однако изумительно хорошо сохранившихся фотографий, на которых были запечатлены пленительные нагие нимфы. Надо ли говорить, что почувствовал я в тот момент, когда понял, что за рукопись может скрываться в одном с этим чудом тайнике. Разумеется, это была лишь догадка, но как сладко делается порой, если именно догадки и оказываются проводниками к заветной истине...
      Теперь рукопись перед вами. Фотографии тоже. Сделал ли их сам автор или просто купил у какого-нибудь книготорговца на берегу Сены или в подвальчиках лондонской Чериньг Кросс Роуд, доподлинно до сих пор не известно. Судя по новеллам, я бы взял на себя смелость предположить, что сам. Тем более что ни в одном известном мне собрании старых фотографий «ню» начала или середины нашего века они не значатся.
      Хотел ли Александр Сергеевич Камнин именно такой участи своим творениям я не задаюсь вопросом. Обычно люди одаренные знают, что именно так и будет, вне зависимости от того, приложат они к этому усилия или тихо уйдут из жизни над молчаливыми водами Большого Канала. А потому совесть моя чиста, я оставляю читателя наедине с голосами из другого времени и в нетерпении удаляюсь на поиски новых, возможно, столь же неожиданных открытий...
      
      
      Кирилл Борджиа
      
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    ВОЗЛЮБЛЕННАЯ НА ПОВОДКЕ
    
     (причудливые картины русской жизни XIX - XX вв.)
    
    
    
     *  *  *
    
     О чем бы сочинитель ни писал, он никогда не напишет ничего совершенно нового. И это нужно помнить всегда.
    
    
     *  *  *
    
     Женщины. Какими только их ни делали писатели всех времен и народов. Для  одних они служили просто фоном занимательных историй, другие рисовали их  героинями эпохальных романов, третьи воспевали их красоту, четвертые робко приоткрывали пышность кружевных нарядов, давая возможность воочию постичь торжество бесконечной чувственности.
    
    
     *  *  *
    
     Бодлэр ненавидел женщин. Возможно, он их просто боялся.
    
    
    
     *  *  *
    
     Многих писателей женщины вдохновляли эротически. Сколько светлой страсти мы находим на страницах творений великих французов! Сколь сумрачен порою бывает взгляд немца, скользящий по хрупким ключицам полуодетых красавиц! Какая сочность, какое благоухание плоти у русских писателей!
    
    
    
     *  *  *
    
     Устами одного из своих героев Иван Алексеевич Бунин исповедовался:
     - Ах, Генрих, как люблю я вот такие вагонные ночи, эту темноту в метающемся вагоне, мелькающие за шторкой огни станций - и вас, вас, "жены человеческие, сеть прельщения человека"! Эта "сеть" нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское, и когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях... Подлые души! Хорошо сказано в одной старинной книге: "Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном".
    
    
     *  *  *
    
     Итак, вы, подлые души, вы, случайно взявшие в руки эту книгу о низменном", поспешите закрыть ее - она не для вас!
     Автор
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
ЖИВОПИСЕЦ
(1903 г.)
    
    
     Посвящается Андерсу Цорну, шведскому графику
    
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно...
    
     (И.А.Бунин) 
    
    
    
     Блестящая паровозная труба загудела трогательно и прощально, белая струйка над ней оборвалась, растаяла сразу же в голубоватом воздухе, локомотив задышал, зачухал все быстрее и быстрее, и состав, медленно тронувшись с места,  поплыл вдоль платформы.
     - Доброго здоровья, Юрий Михайлович, - сказал кучер, стоявший все это время возле малиновой, обшитой добротным бархатом коляски на рессорах, и с поклоном сделал шаг навстречу неторопливо спускающемуся по ступеням вокзальной лестницы господину.
     Господин этот был высок ростом и слегка тучен, так что великолепно сшитый английский костюм, казалось, чуть-чуть стягивал его.  В левой руке он нес средних размеров кожаный чемодан и котелок, а в правой держал тонкую тросточку с резным набалдашником, на которую опирался, поскольку заметно хромал.
     - Здравствуй, здравствуй, Трофим! - улыбнулся он кучеру, уже распахивавшему мягкую дверцу. - Рад тебя видеть. Как твое житие-бытие?
     - Да уж как Господь велел, Юрий Михайлович. Все путем, живем помаленьку.
     И только сев в коляску и положив рядом с собой чемодан и котелок, новоприбывший поинтересовался:
     - А что Степан Сергеевич сам не пожаловал старого друга встретить? - Трофим, взгромоздившись на козлы, оглянулся через плечо. - Барин прощенья велели просить - занемогли они нынче с утра. А я вот, как увидел вас, так и позабыл сразу-то сказать. - Что-нибудь серьезное?
     - Да  кто ж их знает. Говорят, сердце пошаливает. И-и, Юрий Михайлович,  - кучер снова повернулся затылком, - все мы под Богом ходим! Авось оклемается: барин-то - старик крепкий.
     - Не больно же ты хозяина своего жалуешь, Трофим. Ну да ладно, добро, трогай.
     Кнут взвизгнул в воздухе и шлепнул усталую пегую лошадь по широкому крупу.
     - Но пошла-а! - радостно прикрикнул Трофим, и коляска покатила прочь от вокзала.
     А поезд был уже далеко, за лесом.
    
    
*  *  *
    
     Когда коляска, мягко покачиваясь на рытвинах проселочной дороги, еще  не успевшей оправиться после недавних дождей, подъехала к усадьбе Степана Сергеевича Несклонова, они  сразу же увидели самого хозяина.
     Степан Сергеевич, единственный уцелевший в округе "потомственный помещик", как  он  сам себя  иной раз величал за блюдцем чая с сахаром в прикуску,  очень взволнованный, расхаживал по крыльцу. Он был в просторном,  но туго затянутом на талии бархатном халате зеленого цвета, и курил длинную трубку с причудливо изогнутым мундштуком. Заметив подъезжающих, Степан Сергеевич по-птичьи замахал руками в широких  рукавах и сделался совсем похожим на небезызвестного мота и крикуна Ноздрева, каким его изображают иллюстраторы Гоголя, если бы не бросавшаяся в глаза худоба.
     - Какие гости!  Какие гости! - приветствовал он уже выходившего из коляски Юрия Михайловича. - А я уж,  брат, совсем было разнервничался,  хотел сам ехать следом за Трофимом, да вот все мои люди куда-то поразбежались. Ну, рады, рады!
     Они крепко обнялись.
     - Что  же с тобой приключилось, старина? - спросил Юрий Михайлович, пропускаемый вперед, в распахнутые, застекленные, еще летние двери. - Снова срезался на сердечке?
     - Да так, ерунда всякая. - Степан Сергеевич похлопал старого товарища по плечу. - Намедни я сам, конечно хотел за тобой отправиться, но утром что-то прихватило нехорошо. Пока вас с Трофимом дожидался, кажется, полегчало. Ты-то как?
     - Прелестно,  друг мой, просто прелестно! - Они уже вошли в белую гостиную с высоким потолком и резной,  белоснежной мебелью. - Позволишь присесть?
     - О чем разговор? - Степан Сергеевич усадил гостя на модный, но не самый удобный французский диван и  стал  по  своему обыкновению прохаживаться мимо высокого столика с круглой мраморной крышкой и на одной ножке. - А ты, я заметил, чай захромал?
     - Бог даст, тоже пройдет, - приглаживая большим пальцем усы, ответил  Юрий Михайлович. - Поверишь ли, у нас в Москве всю прошлую неделю дождь лил. И какой!
     - Нас тоже помочило.
     - У вас дело другое - земля. А я третьего дня шел  по Красной Площади  и вот - поскользнулся. Да так неудачно, что врач мой, Терентий Иванович, не хотел меня к тебе отпускать.
     - Ну, это он зря, - растаял в улыбке Степан Сергеевич. - У меня ты враз поправишься.  Кстати, ты, наверное, устал с дороги. Сейчас нам с тобой чайку приготовят.
     - Душевно, душевно, - с нежностью посмотрел на друга Юрий Михайлович. -  Мне бы еще переодеться после поезда - и совсем хорошо.
     - Отчего же не переодеться. Комната твоя готова, если хочешь, можешь покемарить перед обедом - все постелено.
     - Как  сказал наш великий поэт,  - блаженно вздохнул Юрий Михайлович, -
    
     ... На свете счастья нет, но есть покой и воля,
     Давно завидная мечтается мне доля -
     Давно, усталый раб, замыслил я побег
     В обитель дальнею трудов и чистых нег.
    
     Тут оба они услышали певучий девичий голос,  звавший Степана Сергеевича:
     - Папенька! Папенька! С кем это вы разговариваете?
     И в следующее мгновение в открытую дверь впорхнула высокая девушка с длинной русой косой и огромными голубыми глазами, показавшимися Юрию Михайловичу синими. На ней был живописный деревенский сарафан, самый обычный, но облекавший ее гибкий стан с очаровательной женственностью, в которой чувствовалась внимательная рука портнихи.
     Увидев, что  Степан Сергеевич не один,  девушка прелестно зарумянилась и потупилась.
     Юрий Михайлович был в восторге.
     - Послушай, брат, что это за сокровище ты скрываешь у себя в глуши, вдали от взоров, способных оценить его по достоинству? Уж ни твоя ли это дочка, которую я помню еще по прошлому году, когда тоже гостил у тебя? Ай да пава!
     - Что же ты смутилась? - улыбнулся дочери гордый Степан Сергеевич. - Поздоровайся с Юрием Михайловичем.  Не чужой ведь он тебе. Сама давеча меня спрашивала:  а когда это, папенька, ваш художник приедет? Она у меня, понимаешь ли, - добавил он, видя что щеки девушки уже пылают до самых ушек,  кокетливо обнаженных незатейливой прической, - она у меня тоже за кисть взяться решила.
     - Превосходное начинание!  - воскликнул Юрий Михайлович, подходя и целуя покорно подставленный высокий лобик. - Сделаю, обязательно сделаю своей ученицей. Вы не возражаете, Анастасия Степановна?
     Он весело заглянул девушке в глаза, из-под длинных ресниц которых уже вот-вот готовы были брызнуть слезы.
     - Так не возражаете?
     - Не возражаю... - едва слышно ответила она.
     - Не возражаю и я, - сказал Степан Сергеевич. - Ну, беги, коза, на улицу, да смотри, через четверть часа чай будем пить, - с напускной строгостью напомнил он.
     Одним легким прыжком девушка метнулась к двери  и исчезла в лучах солнца, заливавших сад.
     - Ну, какова моя Ася? - как бы несколько небрежно поинтересовался Степан Сергеевич, вновь раскуривая трубку.
     - Друг мой, да знаешь ли ты, что, говоря об утаенном кладе, я вовсе не кривил душой! Она божественна! Ася, милая маленькая Ася... Послушай, сколько же ей лет?
     - Семнадцать.
     - Подумать только! Два года назад она была шаловливым мальчиком. который  прыгал  мне на колени и с интересом дергал за усы. Как бежит время! Что поделаешь: глядя на юность, цветущую вокруг нас, мы чувствуем, что стареем.
     - До старости еще далеко, - резонно заметил Степан Сергеевич.
     - Как сказать. У тебя уже седина появляется.
     - Седина - не старость. Здоровы будем - поживем. Да и кому об этом говорить,  дорогой Юрий Михайлович? Тебе ведь сорок когда исполнилось?
     - В прошлом году, говорят.
     - Ну вот, мне бы твои печали. Ну да ладно, - оборвал он себя на полуслове.  - Я тебе чай обещал, а сам зубы заговариваю. Сходи, если хочешь, отдохни чуток с дороги. Я тут покамест распоряжусь.
     Юрий Михайлович подхватил чемодан и тросточку и пошел по лестнице на второй этаж. Казалось, он стал даже меньше хромать.
    
    
*  *  *
    
     Степан Сергеевич Несклонов и Юрий Михайлович Меховский дружили с самого детства. В юности вместе служили ротными в Н-ском полку. Потом в один год оставили военную службу, и тут их пути-дороги надолго разошлись. Юрий Михайлович уехал за границу, в Париж, и там стал постигать замечательную науку живописи, бродя вдоль набережной Сены и вдыхая полной грудью ароматы Столицы Искусств.
     Степан же Сергеевич после кончины отца переехал из Москвы в поместье, где некоторое время жил холостяком вдвоем с матушкой, Надеждой Дмитриевной,  и женился в тридцать лет на девушке, много младшей его. Через год у них родилась Ася, лысенький малыш, забавно путавшийся ножками в пеленках.
     Надежда Дмитриевна умерла, когда девочке было три месяца. Оставшись с  женой  и ребенком,  Степан Сергеевич души не чаял в обеих женщинах.
     Ася росла, а Степан Сергеевич все же старел,  как ни пытался держаться молодцом. Однажды, вернувшись домой от соседнего помещика, распродававшего последние свои земли, он нашел прислугу в смятении, а девочку - в слезах.
     После побега жены, на который та отважилась с каким-то господином, заехавшим за ней,  по словам горничной Сони, поздним вечером, Степан Сергеевич начал постепенно чахнуть. То была уже скорее не старость, а душевная усталость.
     Но потом  все само собой образовалось и вновь встало на свои места. То ли благотворно подействовала подросшая и превратившаяся в хорошенькое, хотя еще бесполое существо Ася, то ли то, что возвратился, наконец, из своих странствий Юрий Михайлович. В первое  же лето пребывания на родной земле он навестил друга своей юности, о деревенской  жизни  которого  не имел никаких  вестей, и с тех пор стал наезжать к нему каждый июль, оставаясь до середины сентября.
    
    
*  *  *
    
     Поднявшись по лестнице и войдя в просторную, светлую комнату, Юрий  Михайлович первым делом поставил чемодан возле деревянной дверцы платяного шкафа, из которой торчал  блестящий ключик, бросил  трость  в кресло и с трудом начал расстегивать тугие пуговицы костюма.  Он снял пиджак, жилетку, сложил из на диване, расстегнул брюки, выбрался из длинной рубашки с манжетами, переступил через упавшие на пол брюки,  снял белье и как был, весь большой и голый,  подошел к окну. Распахнув его настежь, он оперся сильными ладонями о подоконник  и  выглянул  в сад.
     Внизу, прямо под окном, гуляла Ася, то и дело нагибавшаяся, чтобы сорвать приглянувшийся цветок.
     - Анастасия Степановна, - тихонько окликнул ее Юрий  Михайлович и улыбнулся, заметив, как испуганно подняла она свое, еще такое по-детски открытое лицо и вопросительно посмотрела на него, друга отца, человека, везде побывавшего и загадочного.
     Стараясь не слишком высовываться, чтобы не смутить девушку своим раздетым видом,  Юрий Михайлович помахал ей рукой.  В следующее мгновение он уже видел,  что испуг ее ему только померещился.
     Ася смотрела на него, снизу вверх, невинно запрокинув хорошенькую головку и не зная,  куда девать ставший сразу лишним букетик, который она по-прежнему сжимала в кулачке.
     - Цветы собираете? - сказал Юрий Михайлович,  ласково разглядывая ее  ладную фигурку и хрупкие плечики, выделявшиеся сейчас наиболее отчетливо. - Может быть, вы и мне заодно венок сплетете, Анастасия Степановна?
     - А вы станете разве его носить?  - уже с интересом спросила она.
     - Конечно, сразу за чаем и надену.
     - За чаем не стоит, - попросила Ася, почесав пальчиком висок с легким локоном. - Папенька смеяться будут.
     - Ну хорошо, Анастасия Степановна, тогда вы мне его сами наденете, когда пожелаете. Я ведь теперь у вас поживу. Можно?
     - Можно. А вы к нам надолго?
     - А вы как бы хотели?
     Она промолчала и смущенно оглянулась. Потом сказала:
     - Папенька вам правду говорил:  я тоже рисовать буду пробовать учиться. У меня уже кое-что получается. Плохо, конечно, но я...
     - Отчего же обязательно плохо,  Анастасия Степановна? - с улыбкой прервал ее Юрий Михайлович. - Вы мне покажете свои работы, мы  их с вами обсудим,  а если окажется,  что у вас есть способности - а в этом я нисколько не сомневаюсь,  памятуя вас еще маленькой девочкой,  - то я с радостью и удовольствием помогу вам из развить. Сегодня же и начнем. Вы не против?
     - Нет,  Юрий Михайлович,  я очень даже хочу.  Только сама вас об этом попросить не решалась.
     - Вот и славно! Вы придете с нами чай пить?
     - Приду, Юрий Михайлович. Папенька ведь звали. А вы какие цветы больше любите?
     - Цветы? А зачем вам, Анастасия Степановна?
     - Да ведь я не знаю,  из каких вам венок плести, - смутилась Ася.
     - Ах,  венок... - Он призадумался. - А из таких, какие бы вы сами захотели.
     - Тогда я сплету из ромашек.
     Тут что-то мягко упало на пол позади Юрия  Михайловича, и послышался вскрик.
     Он обернулся.
     В дверях, которые остались незапертыми, стояла, приоткрыв от изумления рот, горничная Соня, невысокая, сильная, в белом переднике поверх темно-коричневого платья,  и держала на руках стопку чистого постельного белья. Возле ее ног на полу лежала белой горкой упавшая от неожиданности подушка.
     Нисколько не смутясь, Юрий Михайлович повернулся к девушке всем телом и поклонился.
     - Здравствуй, Сонечка! Здравствуй, голубушка!
     - Здравствуйте... Юрий Ми... хайлович...
     Широко открытыми глазами Соня смотрела в улыбающееся и слегка только  порозовевшее лицо художника, боясь опустить взгляд ниже, на то, что было его телом, телом мужчины, полным и покрытым волосами.
     - Ты мне белье новое принесла?
     - Степан Сергеевич велели... - Голос девушки задрожал.
     - Ну так положи его,  что же ты стоишь?  Или дай-ка лучше сюда.
     Юрий Михайлович приблизился к ней. Соня вся обмерла, протягивая ему тяжелую стопку. Освободившись от ноши, она поспешно выскочила за дверь,  и Юрию Михайловичу показалось, что он слышит ее смех на лестнице.
     Разинув чемодан, он начал неторопливо одеваться.
    
    
*  *  *
    
     Неделя пролетела, как один день.
     Юрий Михайлович упивался природой, деревенским покоем и волнующим обществом "Анастасии Степановны". Он с удовольствием замечал про себя, что девушка явно стесняется его только в присутствии отца. Когда же они вдвоем бродили по окрестным полям и плутали вдоль излучин реки,  Ася превращалась в  живое, восторженное существо, все время весело о чем-то щебетавшее.
     Рисовала она, действительно, недурно, и Юрий Михайлович наслаждался, видя ту задыхающуюся радость,  которую вызывали в девушке его хвалебные слова.
     Иногда они проводили вместе целые вечера, стоя на балконе усадьбы или у самого берега реки,  запечатлевая последние часы умирающего дня.
     Юрий Михайлович предпочитал работать карандашом. Привычными движениями набросав на одном листе плотной бумаги сразу несколько эскизов, он становился за спиной девушки и наблюдал, как скользит по белому фону ее маленькая ручка, оставляя кривые линии,  которые постепенно сплетались и образовывали  правильный узор.
     Видя, что у юной ученицы все получается, Юрий Михайлович переводил взгляд с бумаги на склонившуюся над ней аккуратную головку, туго обтянутую русыми волосами, лежавшими на нежной шейке девушки и уже по-женски широкой спине толстой косой. У него приятно замирало сердце при виде этой беззащитности. Хотелось взять ее за хрупкие плечи и как можно осторожнее прижаться губами к крохотным позвонкам, трогательным рядком уходившим под воротничок платья.
     Юрий Михайлович с трудом заставлял себя сдерживаться и вновь возвращаться к оставленным листам и карандашу.
     С каждым днем рассветы и закаты нравились ему все меньше. Постепенно Юрий Михайлович заметил,  что рисование уже не доставляет ему того удовольствия,  к которому он привык, работая в Москве чуть ли не каждый день.
     Удивляясь новому своему состоянию,  он вначале решил, что оно происходит у него от усталости,  что стоит лишь отвлечься, побыть наедине со своими мыслями, и рука снова потянется к карандашу. Но потом он понял,  что в одиночестве ему становится еще неуютнее.
     Укладываясь по  вечерам  спать,  он долго не гасил свечи, все смотрел в потолок, и перед ним из темноты комнаты выплывал всегда один  и тот же мучительный образ - образ Аси,  лежавшей сейчас, наверное,  в своей уютной спаленке и мирно спящей.  Он видел внутренним  оком,  которое  никакими силами не удавалось прикрыть, ее постель со сбившимся на  пол  одеялом,  маленькие босые ноги, край белоснежной кружевной рубашки, трогательное и не по-детски прекрасное во сне лицо и косу,  толстую косу, вытянувшуюся змеей поверх всего.
     Однажды Юрий Михайлович не выдержал этой ночной муки, торопливо оделся и, тихо ступая, вышел через первый этаж в сад.
     Он уже знал, где находятся ее окна.
     Несмотря на полночное время, в них горел тусклый свет.
     Юрия Михайловича захлестнуло еще более странное чувство. На мгновение ему показалось, что Ася не спит потому же, почему не находил покоя и он, что и ей страстно хочется чего-то, чего ни он,  ни она не могли выразить словами, а могли только ощущать.
     Взглянув последний раз на окна, Юрий Михайлович вошел обратно в дом.
    
    
*  *  *
    
     - Сегодня я буду рисовать вас, Анастасия Степановна, обычным тоном друга-покровителя сказал Юрий Михайлович, когда они вышли из усадьбы и направились к реке,  к тому месту,  где через нее был перекинут деревянный мостик.
     - Меня?  - откровенно изумилась девушка, невольно бросая взгляд вниз, на свое слишком простое,  как ей показалось, для такого случая платье.
     - Знаете, Анастасия Степановна, я ведь в сущности не пейзажист. Живя во Франции,  я,  правда, писал натуру, но главное мое увлечение  все-таки люди.  Вы,  если когда-нибудь будете в Москве и заглянете ко мне,  обнаружите  всюду  портреты, одни портреты...
     Они перешли мостик и стали подниматься по тропинке вверх, к березовому лесу.
     - Природа,  Анастасия Степановна,  - продолжал рассуждать вслух художник,  - конечно,  превосходный материал, а человек лишь продукт ее, наделенный искрой Господней. Но, признаться, мне самому куда интереснее познавать ее суть именно через этот продукт. Вам так не кажется?
     - Я не знаю, - сразу ответила Ася, продолжая думать о том конфузе, который с ней приключился из-за неподходящего платья. - А кого вы рисовали, Юрий Михайлович? Наверное, великих французов?
     - Увы, моя милая, мне придется вас разочаровать. Никаких великих французов я не запечатлевал. Да и есть ли они, эти французы? По моему глубокому убеждению,  Анастасия Степановна, таковых в наше время вообще не имеется. То есть, они жили, вероятно, в прошлом веке, и я, подумав, даже назову вам пять-шесть имен,  но теперь... Да и не в великих людях дело...
     Он помолчал.
     - Все мы, как говорится, "твари Божьи" и таким образом все оказываемся  по-своему интересными. Вот вы, к примеру, Анастасия Степановна, тоже меня весьма и весьма интересуете.
     - Не  понимаю,  Юрий Михайлович,  чем же я могу интересовать?
     - Вы интригуете меня.
     - Интригую? - улыбнулась девушка.
     - В  вас есть какая-то тайна,  моя милая.  Вот уже больше недели я стараюсь разгадать ее, но тщетно. Поймите только меня правильно. Я вовсе не намерен играть вашим достоинством, вашей гордостью. Я всегда говорю то,  что думаю, что чувствую. Вы уж простите меня, старика, Анастасия Степановна.
     - Вы не старик, - очень внятно произнесла Ася, уже ощущая некими скрытыми под кожей нервами, что наступивший день будет в чем-то особенным. - Но я сегодня просто не  готова  позировать.
     - Что вы имеете в виду?  - Юрий Михайлович  покосился  на девушку. Она  шла  рядом и глядела себе под ноги.  - Почему не готовы?
     - Боже, я так ужасно одета! - вырвалось у Аси.
     В следующий миг она пожалела о своей горячности. Юрий Михайлович остановился посреди тропинки, и, оглянувшись, она с удивлением и некоторым страхом увидела, что он беззвучно смеется.
     - Что с вами? - спросила она,  никогда прежде не знавшая его таким.
     - Право,  Анастасия Степановна, вы прелесть! - простонал Юрий Михайлович. - Ну сущая прелесть! Неужели вы решили, что одежда натурщицы имеет сколь-нибудь важное значение для художника? Поверьте,  милая,  прав сказавший,  что не одежда красит человека, а он ее. К тому же, я вовсе не собираюсь просить вас позировать в платье.
     Ася вспыхнула.
     - Я не пойму вас, Юрий Михайлович... - Она смотрела на него, и глаза ее снова были огромными и синими.
     - Что же тут непонятного? - Он улыбался ей и не двигался с места. - Анастасия Степановна, Ася, дорогая, я совсем забыл во время наших занятий сказать вам главное:  для меня теперь, после стольких лет поисков совершенства, нет ничего прекраснее на свете, чем обнаженная женщина. Одежда лукавит, одежда столь изменчива, а ведь так порой хочется познать саму суть. Я уже упомянул, что долго присматривался к вам, присматривался, разумеется, глазами художника. Вы милая, вы чистая, вы лишены всего, что  может навести на мысль о грехе. Поверьте, многие женщины и девушки позировали мне, сняв с себя все, до последней нитки, вынув  все до единой шпильки из волос, позировали стоя, лежа, сидя,  позировали спиной, боком, лицом. На своем веку - и во Франции,  и в России - я повидал немало прекрасных и уродливых женских тел.  Я стал,  как врач, я стал - не боюсь в этом перед вами сознаться - хирургом в искусстве.  Со временем чувства мои притупились, притупились настолько, что по дороге к вам, в эти восхитительные места, я думал больше никогда уже не испытать того наслаждения,  того полета, который рождается в душе истинного ценителя гармонии. Но вот я приехал и увидел тебя,  да, тебя, Ася, увидел, что исчезла та нескладная девочка, которой  я знал тебя прежде,  еще два года назад,  уж прости за прямоту, а вместо нее в доме моего самого, пожалуй, близкого друга живет нежнейшее создание, ангел безгрешный. Господь да покарает меня,  если я кривлю душой,  но я подумал, что ангел  этот  послан  мне свыше самой судьбой,  чтобы воскресить забытое.
     Он прервался, понимая, что если будет продолжать в том же тоне и с таким же пафосом, то скоро скатится на пошлое упрашивание, как старый,  беспомощный растлитель. А это - он уже понял - конец всему.
     Ася смотрела теперь на него исподлобья, почти сурово. Потом перекинула через плечо косу и стала медленно, с каким-то странным упоением ее перебирать тонкими пальцами.
     - Поклянитесь,  - сказала она наконец и вдруг,  - что  не желаете унизить меня.
     - Ася, милая, да чем хочешь могу поклясться... - Теперь он боялся только показаться смешным.
     - И еще, Юрий Михайлович. - Она очень серьезно посмотрела прямо ему в глаза. - Вы никогда не обмолвитесь об этом папеньке.
     Он не  нашел ничего более подходящего и в ответ сдержанно кивнул, будто с этого  мгновения  его  стала  занимать  только предстоящая работа.
     Сняв с плеча раскладной стульчик с сиденьем из парусины, Юрий Михайлович сошел с тропинки и направился по мягкой зеленой траве к березам, давая как бы понять, что прежде они выберут подходящее место.  Внутренним чутьем он сознавал необходимость завоевать и сохранить господство над этой семнадцатилетней девушкой, которая, хотя и решилась, судя по всему, но в любой момент готова расплакаться от страха и стыда.
     Они миновали первые березы, стоявшие на самой опушке.
     Юрий Михайлович с нарочитой важностью шел впереди, словно погруженный в свои мысли, однако спиной ощущал влажный, молящий взгляд Аси, которая послушно, как маленькая раба, следовала по пятам.
     Наконец, на пологой, поросшей мхом кочке, Юрий Михайлович установил стульчик, поправил его для надежности и сел, положив на колени тонкий альбом. Развязывая тесемки, он, словно вспомнив о чем-то, посмотрел на девушку.
     Ася стояла в нескольких шагах от него, озябшая, бледная, не зная, что делать.
     - Подойди вон к тем березам,  через которые так  восхитительно просвечивает солнце, - сказал художник, показывая остро оточенным карандашом, что он имеет в виду.
     Ася молча перешла на выбранное для нее место.
     - Я теперь могу раздеться? - чуть вздрагивающими губами спросила она, постепенно переставая слышать тишину окружающего леса.
     - Да, да, конечно, - кивнул Юрий Михайлович, разглядывая чистые листы бумаги. - Только, пожалуйста, сними с себя все и ничего не бойся. У вас тут совсем почти нету комаров, и день, как по заказу, выдался теплым.
     Ася присела на корточки и похолодевшими пальцами, которые вдруг перестали ее слушаться, долго расшнуровывала тесемки туфелек. Почувствовав, наконец, под нежной кожей маленьких ступней приятную щекотку травы, она выпрямилась и взялась за пуговицы платья. Ее охватило странное волнение, и она совсем забыла, что можно отойти за березу и раздеться там, где тебя видят только крошечные насекомые, летающие с тихим жужжанием между бело-черными стволами.
     Стоптав с себя платье и оставшись теперь в одной лишь кружевной шелковой рубашке до колен,  Ася обратила внимание на то, что Юрий Михайлович больше не занят бумагой, а смотрит, не отрываясь, на нее.
     Она тоже смотрела на него и, пьяная от сознания собственного унижения,  совлекла с плеч сперва одну вышитую розовым бретельку, потом другую - и только глубже вдохнула аромат леса, когда последний покров заскользил по ногам вниз.
     Юрий Михайлович вновь, как бывало в юности, почувствовал, что сердце останавливается, а вся кровь приливает к  голове, превратившейся в тяжелый чугунный шар.
     Перед ним, так близко, что и представить себе нельзя, стояла совершенно нагая Ася, прелестная той божественной наготой, которая дарована лишь невинным девочкам, еще не изведавшим всей силы своего женского естества.
     Теперь, когда на ней не осталось никакой одежды, сделалось ясно видно, сколь дивно она сложена.
     Зная ее лишь в платьях,  трудно было предположить,  что у этой девушки уже такие полные груди. Они даже слегка отвисали, но тем самым придавали всей фигуре еще больше трогательности, а млечно-розовые соски были круглыми,  на удивление большими и смотрели в стороны.
     Овальный живот, обрамленный плавными изгибами бедер, Ася невольно втянула, отчего только рельефнее обрисовались ребрышки у нее на боках. Крохотный пупок посередине едва заметно пульсировал.
     В лучах солнца искрился на поверхности живота золотистый пушок, и со своего места Юрий Михайлович, казалось, различал даже узенькую пушистую дорожку, спускавшуюся вниз от пупка и теряющуюся в  ровном треугольнике светлых  волос  на слегка выступающем лобке.
     Не зная, куда девать руки, Ася так и стояла, опустив их вдоль тела. Платье  и рубашка лежали кольцом вокруг ее плотно сжатых ног.
     Вдоволь налюбовавшись этой окаменевшей наготой,  Юрий Михайлович откашлялся и переложил альбом на другое колено.
     - Очень хорошо, - сказал он, даже не пытаясь улыбнуться. - Но только я вовсе не собираюсь рисовать девушку в тот момент, когда она как будто секунду назад разделась и теперь думает, зачем она это сделала. Я имею в виду сброшенную одежду. Постарайся выйти из нее и вообще - встань поближе к березам.
     Ася по очереди переступила ногами через платье, встала, как ей велели, и снова замерла.
     - Теперь мне нужно,  чтобы ты собрала косу в один узел на затылке.
     Выполняя это повеление, Ася подняла руки над головой, и, вслед за ними,  вздрогнув, приподнялись груди. Юрий Михайлович с жалостью посмотрел на беззащитные подмышки девушки,  в которых уже темнели гривки волос.
     Невыносимо медленно наматывая косу, Ася чувствовала, что нужно это лишь затем, чтобы облечь ее наготу в движение и таким образом, удвоив ее,  заставить саму девушку привыкнуть  к ней, расслабиться.
     По дороге домой он как ни в чем не бывало рассказывал о живописи, вспоминал забавные, а порою - и пикантные случаи из свой парижской жизни,  что-то с серьезным видом объяснял. Ася молчала и только кивала, когда он добивался хоть слова в ответ. В душе ее совершался тот пугающе долгожданный  переворот, после которого вчерашняя девочка как-то вдруг начинает ощущать себя женщиной сегодня.
     Подходя к крыльцу усадьбы, она робко тронула Юрия Михайловича за рукав и, с прежней доверчивостью  встретив  его взгляд, шепнула:
     - Умоляю вас, не говорите отцу... - И убежала в сад.
    
    
*  *  *
    
     На следующий день сделалось еще жарче, и Ася все утро трепетала, ожидая, что Юрий Михайлович снова позовет ее в березовую рощу позировать. И самым безумным, самым томящим было для нее ощущение того, что она не знает точно, откажет ли ему или нет.
     Однако Юрия Михайловича все не было.
     Вышел он только ко второму завтраку, когда солнце уже приближалось к зениту, и на вопрос встревоженного Степана Сергеевича ответил, что, вероятно, вчера просто перегрелся.
     - Не бережешь ты своего учителя, - обратился тогда Степан Сергеевич к Асе, сидевшей тут же. - Осень еще не настала, а вы по полдня на солнцепеке бродите. Разве ж можно так?
     Ася покраснела страшно.  Спасло ее только то,  что сидела она спиной  к ярко освещенному окну террасы и лицо ее скрывала тень.
     Юрий Михайлович тоже раза два, пока они не встали из-за стола, заговаривал с ней,  но сам же обрывал беседу и сосредоточенно мешал сахар в чашке.
     Потом он долго играл со Степаном Сергеевичем в шахматы на веранде, а  после обеда ушел к себе в комнату и спал или читал что-то до самого ужина.
     Разумеется, никакого перегрева у Юрия Михайловича не было. Просто он хотел потомить девушку, чтобы она решила, будто ее вчерашнее к нему недоверие кажется  для него чуть ли не оскорбительным.
     В самом деле, Ася весь день не находила себе место. Она то пыталась взяться за книгу, что собирала цветы, то уходила на реку, но ничего не помогало; мысленно она видела себя вчерашнюю, нагую перед ним, одетым и серьезным. Ей постепенно начало казаться, что у него даже было на это право. Право распоряжаться ею. Ведь он за все время не обидел ее ни малейшим намеком. Теперь, когда забылся тот первый страх и стыд, она улыбалась, воскрешая в памяти озноб,  пробегавший в те полчаса по ее раздетому телу. Сейчас, переживая его как бы снова, она находила это ощущение упоительным.
     Вечером, недолго раздумывая, она поднялась к нему в комнату...
     Юрия Михайловича в комнате не оказалось. Ася не знала, что пока она ходила в нерешительности по саду, он с заходом солнца переоделся и вышел прогуляться до деревни.
     Теперь он спускался с холма, помахивая тросточкой, видел впереди себя  живописные деревянные крыши изб, которые через час-полтора должна будет поглотить тьма, и был явно в приподнятом расположении духа. Сомнения девушки не остались им незамеченными, и он чувствовал, что окончательная победа уже близка.
     В деревне было безлюдно.
     Где-то громко брехал пес. Грохотало спускаемое в колодец ведро. Звенела цепь.
     Крестьяне, издалека завидев странного барина, который в столь неурочный час, один, пешком, бредет по пыльной улице, отходили к ладно сколоченным заборам и кланялись. В ответ Юрий Михайлович улыбался им и слегка приподнимал шляпу,  чем в особое восхищение приводил глазастых крестьянок.
     Пройдясь по всей деревне,  Юрий Михайлович свернул в  укромный переулок и обратно пробирался уже задами,  не желая еще раз привлекать к своей персоне такое живое внимание.
     В одном месте ему повстречалась высокая, статная женщина в платке. Лет ей было на вид не более тридцати. Поравнявшись с ним, ибо свернуть она никуда не могла - да и не похоже, чтоб хотела - крестьянка молча поклонилась, и Юрия Михайловича кольнул взгляд ее черных глаз. Пройдя вперед еще несколько шагов, он оглянулся. Женщина неторопливо шла дальше плавно покачивая туго обтянутым юбкой задом. Юрий Михайлович следил, как она идет по пояс в высокой траве, поворачивает на огород и через калитку, скрытую кустами бузины, исчезает.
     Почему-то эта встреча запомнилась ему. Возвратясь домой и укладываясь спать, он продолжал видеть перед собой черные глаза с расширенными зрачками.
    
    
*  *  *
    
     Утром Юрий Михайлович вышел к столу как всегда. Он чувствовал, что изображать откровенное равнодушие к происходящему не имеет больше смысла. Так и оказалось.
     Когда после завтрака он чинно прохаживался по саду, вдыхая последние   ароматы яблонь, ему навстречу из-за куста красной смородины вышла Ася.  Она остановилась и молча ждала, пока Юрий Михайлович, по-прежнему неторопливо, подойдет к ней.
     - Как ваше здоровье,  Анастасия Степановна?  -  снова  на "вы" обратился он к девушке. - Мне показалось, вы были за завтраком чем-то огорчены. Вам нездоровится?
     - Нет, Юрий Михайлович, - стараясь выглядеть спокойной, ответила она.  - Я хорошо себя чувствую. Вот. - Она вынула из-за спины левую руку и протянула ее вперед. - Я сплела вам венок из ромашек, как вы и просили.
     - Какая милая вещица, - сказал Юрий Михайлович, рассматривая зелено-белое кольцо из цветов и трав, но не принимая его. - Может  быть,  вы сами примерите его на мне,  Анастасия Степановна?
     Ася подняла  венок  обеими руками и уложила его на густые волосы художника. При этом он успел заметить, что губы ее дрожат.
     - Юрий Михайлович, - опуская руки, едва слышно начала девушка и запнулась.
     - Да, я слушаю вас внимательно, моя милая.
     - Я только хотела спросить...  Вы уже закончили тот рисунок?
     Он сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.
     - Ну... тот, - краснея, напомнила Ася. - Который вы... для которого я...
     - Ах вот вы о чем! - Юрий Михайлович пожал плечами. Нет. Собственно говоря, я собирался сделать ряд набросков, а потом уже писать маслом, да заметил, что вас это несколько шокировало, поэтому я и решил не продолжать.
     Он смотрел на нее сверху вниз и видел перед собой макушку ее маленькой головки. Ася не могла поднять глаз.
     - Юрий Михайлович, - сказала она голосом, более громким и уверенным, чем прежде. - Я бы хотела увидеть то, что у вас получится...
     - Да,  но только знаете ли, для этого у меня слишком мало материала, Анастасия Степановна.
     - Я понимаю. - Она наконец подняла на него глаза, полные сверкающих слез. - Я согласна.
    
    
*  *  *
    
     После этого объяснения в саду жизнь для Аси  превратилась в страшный, завораживающий своей порочностью сон.
     Минутами ей казалось, что она сходит с ума. По ночам ее душили слезы пережитого за день стыда, а наутро она снова томилась ожиданием и со странной радостью жертвы, которую ведут на алтарь под острый нож старого жреца, спешила за Юрием Михайловичем в лес, туда, под тень молчаливых берез.
     Они переходили через речку по одному и тому же деревянному мостку,  и Ася всякий раз вздрагивала, уже зная, что должно произойти через несколько коротких минут, когда они поднимутся в гору и войдут в березовую тишь.
     Юрий Михайлович по обыкновению долго устанавливал стульчик, садился на него,  позевывая, и смотрел, как она раздевается в двух шагах от него.  Раздевается потому,  что так хочет он, ее художник, ее господин.
     Теперь он уже не говорил ей,  когда и что нужно делать. Она сама постепенно сбрасывала  одежду  и  вытягивалась  между тремя стволами,  не отличаясь от них стройностью, а только розоватостью кожи.
     Она даже не завязывала заранее косу узлом на затылке, чтобы давать ему возможность всякий раз самому наблюдать, как она это делает, увидеть поднятые над головой гибкие руки, трогательную темень влажных подмышек,  увидеть, как мягко покачиваются ее полные груди.
     Первые два дня так все и было.
     На третий день,  усаживаясь на стульчик,  Юрий Михайлович сказал:
     - Асенька, сегодня я попрошу, чтобы ты осталась в туфельках.
     - Как? - не сразу поняла она, спуская с плеч платье.
     - Разденься, но не снимай туфельки.
     Она подчинилась. Чувствуя  всем телом ласковое дуновение ветерка, тогда как ноги ее больше не касались колючей  земли, девушка казалась себе еще более обнаженной.
     Позже Юрий Михайлович  решил,  что трава здесь слишком высокая и туфелек  почти  не видно.  Поэтому он предложил поискать другое место.
     Ася нагнулась  было,  чтобы  подобрать  одежду,  но он ее остановил.
     - Не нужно, - сказал он. - Пусть лежит, где лежала. Ничего с ней не сделается. Пойдем.
     И они двинулись еще глубже в лес, правда, на почтительном друг от друга расстоянии.
     Юрий Михайлович улыбался, видя, как Ася судорожно пытается прикрыть маленькой ладонью низ живота. Ему доставляло истинное наслаждение идти по лесу рядом с ней, беззащитной в своей очаровательной наготе, как Ева, не вкусившая еще от Древа Познания. И чем дальше уходили они от сброшенной одежды девушки, тем обостреннее становилось для него это чувство.
     Место было найдено не скоро,  но весьма подходящее. Березовая полоса переходила постепенно в сосновую,  и земля вокруг вся теперь была покрыта бурым ковром осыпавшихся иголок.
     Юрий Михайлович вновь сел на стульчик, а Асе велел ходить между сосен и делать вид, как будто она просто решила погулять. Под густыми кронами свет был тусклее,  чем у  опушки,  но сейчас его  много  и  не требовалось.  Юрий Михайлович даже не потрудился вынуть из кармашка карандаш. Он только сидел и напряженно следил,  как переступают стройные ноги девушки в серых туфельках, как играют под гладкой кожей худощавых бедер мышцы, как вздрагивают  от ходьбы прелестные ягодицы с двумя ямочками по бокам и как, наконец, то пропадает, то вновь появляется пушистый треугольник под удивительно нежным выступом живота. - Что это там у тебя под ногой? - вдруг спросил он. Ася остановилась и посмотрела на землю.
     - Ветка, - сказала она.
     - Ветка? Дай-ка мне ее.
     Ася нагнулась и, ни секунды не колеблясь, подошла к Юрию Михайловичу. Каждой порой своего нервно вздрагивающего тела она ощущала его взгляд.  Она встала так близко от него, что он мог бы коснуться  ее колена,  даже не протягивая руки.  Он не коснулся.
     Повертев ветку,  которая  ничего интересного из себя не представляла, Юрий Михайлович все же сунул ее для порядка в кармашек. Тут Ася увидела, что листы на его коленях совершенно белы. Значит, все это время она ходила только для того, чтобы в который раз дать ему возможность посмотреть на себя, посмотреть с разных ракурсов, увидеть ее наготу в движении.
     Она ничего не сказала.
     Скоро они вернулись на прежнее место. Ася долго одевалась и подавленно молчала.
    
    
*  *  *
    
     На следующий день Степан Сергеевич пригласил Юрия Михайловича покататься на лошадях. В юности они оба были неплохими наездниками, но время шло,  и теперь для столичного художника, привыкшего к лошадям,  впряженным в экипажи,  это  предложение показалось не лишенным доли экзотичности.
     Версту они проскакали галопом. Когда гнедые стали, Юрий Михайлович тяжело  дышал.  Степан  Сергеевич  остался доволен.
     Обсудив достоинства подобных прогулок,  он перевел разговор на Асю. Степана Сергеевича волновала ее дальнейшая судьба. Он хотел, чтобы его дочь стала образованной женщиной, и подумывал, не послать ли ее учиться в гимназию. Юрий Михайлович сказал, что имеет некоторые знакомства и в кругу  столичных  профессоров. Между прочим он заметил,  что у девушки явные способности к живописи, хотя он вовсе не уверен в необходимости посвящать себя именно ей. Они условились о том, что по возвращении домой Юрий Михайлович прощупает почву и отпишет обо всем  незамедлительно. Степан Сергеевич был на седьмом небе.
     Обратно они пустили коней шагом. Уже при въезде в поместье они обогнали двух женщин. В одной из них, поравнявшись, Юрий Михайлович узнал свою недавнюю незнакомку из деревни. Она снова пронзила  его  лезвием черного взгляда и,  похоже,  тоже признала. По крайней мере, на ее красивом лице появилась лукавая улыбка.
     Вторая спутница была моложе, но не менее стройна и волоока. Она даже не посмотрела на всадников, думая о чем-то своем.
     - Кто это были?  - поинтересовался Юрий Михайлович, когда они отъехали на должное расстояние.
     - Ты о ком? Те две? Да, что и говорить, знатные девицы! Степан Сергеевич  усмехнулся и повернулся в седле. - Та, что старше, покойного кузнеца Везухина супруга бывшая, Катерина. Как говорится - огонь-баба!  Никого после мужа своего не признает, а сама-то ядреная, того и гляди платье лопнет! А та, что с ней,  так это дочка ее, Ксения. О ней ни доброго, ни худого сказать не могу - пятнадцать лет девке всего. А тебе они на что? Приглянулись? - Степан Сергеевич ехидно хохотнул и подмигнул другу.
     - Ничего себе крестьянки у тебя в деревне живут,  восторженно заметил Юрий Михайлович.
     - Каков барин,  таков и весь двор, - многозначительно пояснил Степан Сергеевич, расплываясь в улыбке.
     Как же не похожа на него Ася,  промелькнуло в это мгновение в голове Юрия Михайловича.
    
    
*  *  *
    
     Дождавшись следующего утра, чтобы не вызывать лишних толков, Юрий Михайлович отправился в деревню, только теперь сразу свернул на зады, опасаясь, что с улицы может и не узнать нужного дома.
     Оплетенная вьюнками калитка скрипнула, и он осторожно вошел во двор.
     Дом кузнеца был большой и добротный.
     - Эй, хозяева, есть кто? - заранее оповещая о своем присутствии, крикнул Юрий Михайлович.
     - Отчего же не быть? - ответил ему низкий женский голос, и одна из пестрых кочек посреди огородных грядок распрямилась, оказавшись самой Катериной.
     Она была без платка, и волосы черными змейками стекали по ее высокой груди.
     - Бог в помощь,  хозяюшка,  - начал Юрий Михайлович. - Не помешаю?
     - Здравствуйте, барин. Заходите, раз уж пожаловали. Вы к нам по делу какому, али как?
     Она смотрела на него пристально, не отрываясь.
     - И по делу, и так, Екатерина... не знаю вот только, как вас по батюшке.
     - Макаровна.
     - Я на минуту, собственно, Екатерина Макаровна, на два слова, так  сказать. - Юрий Михайлович несколько раз ткнул тросточкой мягкую землю.
     - Да уж я вас, барин, давно приметила. Говорят, вы странный, все по округе ходите, то один, то с Несклоновой дочкой.
     - Это кто же такое говорит?
     - Да люди и говорят. - Она пригладила волосы тыльной стороной ладони  и сдула с губы травинку.  - А разве вы не странный?
     - Очень странный. - Юрий Михайлович рассмеялся и вдруг почувствовал приятную раскрепощенность. - Вот и к вам я зашел тоже по странному делу.
     Катерина отряхнула подол юбки и приготовилась слушать.
     - Я, Екатерина Макаровна, ведите ли, художник, - начал он. - Картинки что ли рисуете?
     - Именно - картинки. Так вот, Екатерина Макаровна, давеча вы были с дочерью. Мы со Степаном Сергеевичем как раз рядом проезжали. И вот у меня возникло желание написать вас и вашу Ксению.
     - Это зачем же?  - не сразу поняла женщина, хотя Юрию Михайловичу показалось,  что  она  просто  разыгрывает  из  себя несмышленую.
     - Для  искусства, Екатерина Макаровна,  для великого русского искусства!
     - Ну что ж. - Она задумалась. - Если не долго, то пишите, что хотите.
     - Понимаете, Екатерина Макаровна, есть тут один щекотливый момент...  Ну да ладно. - Откашлявшись, он продолжал. Екатерина Макаровна, я хотел бы запечатлеть вас и вашу очаровательную дочь во время купанья.
     Выпалив это на одном дыхании, Юрий Михайлович осекся. Женщина удивленно смотрела на него. Потом,  что-то как будто сообразив, расхохоталась.
     - Так это вы нас как, голыми что ли рисовать будете?
     - Я художник, Екатерина Макаровна...
     - Кабы был сейчас жив мой мужик, царство ему небесное, он бы не посмотрел, что вы барин.
     - Я только хочу, чтобы вы правильно меня поняли. - Юрия Михайловича слегка лихорадило. - Я даже не трону вас. Просто вы будете мыться, как всегда, а я писать.
     - Еще трогать меня не хватало!  Хоть вы, барин, человек и видный, с какой радости я стану при вас в лохань лезть? Да еще с дочкой. Наши потом, коли узнают, засмеют ведь.
     - Екатерина  Макаровна,  я же вам заплачу,  - не сдавался Юрий Михайлович. - Хорошо заплачу. И ни одна живая душа никогда не узнает. Я дам вам десять рублей.
     Екатерина прищурилась.
     - Ладно,  барин,  приходите под вечер, я как раз избу натоплю.
     Не ожидавший такого быстрого согласия, когда казалось, ни о какой сделке и речи быть не может, Юрий Михайлович в первое мгновение даже опешил.
     - Вот вам сразу деньги, - пробормотал он наконец, протягивая женщине сложенную пополам десятирублевку.
     Та развернула ее,  с любопытством рассмотрела и  положила за пазуху.
     Домой он снова пробирался огородами.
    
    
*  *  *
    
     - Входите, только побыстрее! - сказала Катерина, распахивая перед Юрием Михайловичем дверь.
     В просторных, освещенных потрескивающими лучинами сенях уже стояли две лавки и четыре медных таза. Было парно.
     Ксения, съежившись, сидела на одной из лавок в длинной полотняной рубахе. Увидев входящего мужчину, она вздрогнула и стала похожа на прелестного волчонка.
     - Мне понадобится стул, - сказал Юрий Михайлович.
     Катерина принесла  из  комнаты маленькую скамейку,  потом снова ушла и вернулась с большой кадкой, полной воды и пара.
     - Чего смотришь, раздевайся! - прикрикнула она на дочь. Та встала и в одно мгновение выскользнула из рубашки, которую сразу  свернула и уложила на угол лавки,  чтобы не замочить.
     Пока раздевалась Катерина, медленно, стоя спиной к нему, Юрий Михайлович рассматривал тело девочки.
     Оно еще не сформировалось, но уже чувствовались в этих худых ногах, проступающих на спине под кожей лопатках, крохотных грудях с едва набухшими бусинками сосков, в этих острых коленках черты будущей женщины. Ксения достигла как раз того возраста, когда вся прелесть нагого тельца и заключается в трогательной жалости, которое к нему испытываешь.
     Зато мать ее представляли собой великолепный экземпляр здоровой русской крестьянки, с пылающими от естественного стыда щеками, с полными, но не толстыми руками, с синхронно покачивающимися небольшими тыковками грудей, с округло выступающим животом, помеченным нежной пупочной ямкой, с лохматой черной гривкой между гладких бедер и, наконец, с красивыми сильными икрами.
     Пока женщины ходили по сеням, вставали в тазы, лили друг на друга воду,  намыливались и тихо между собой переговаривались, Юрий Михайлович как бы  впал в транс,  казавшийся  ему сном.
     Полуприкрыв отяжелевшие веки, он смотрел на голые  тела, столь непохожие и столь прекрасные каждое по-своему, следил за тенями, то и дело пролетающими вдоль стен и над полом, видел, как искрится в кадке вода, как неторопливо стекает по сильным ягодицам матери пена, как девочка, поставив одну ступню  на лавку, растирает всю длину тоненькой ноги мочалкой.
     И лишь когда Катерина, стоя к нему лицом, начала водить влажным полотенцем по животу, сверкающему бисером крохотных капелек, он спохватился и взялся за карандаш...
    
    
*  *  *
    
     Через несколько дней, сославшись на непредвиденным образом возникшие дела, Юрий Михайлович уехал в Москву, пообещав сразу же написать Степану Сергеевичу, который поехал проводить его до станции.
     Ася была с ними. Она с какой-то странной грустью смотрела на Юрия Михайловича,  и он невольно читал в ее глазах безмолвную обиду.
     Когда они прощались, он снова по-отечески поцеловал девушку в лоб и,  встав на подножке тронувшегося поезда, помахал им обоим котелком и длинной тростью.
    
    
*  *  *
    
     С тех  пор прошло почти полгода. В Москве была белая, по-январски морозная зима.
     Юрий Михайлович только что вернулся домой из гостей и еще не успел остыть после санной гонки по темным ночным переулкам. Он уже  переоделся  и  теперь сидел  в кресле перед камином и просматривал утренние газеты.
     В передней раздался короткий звонок.
     - Максимыч! - позвал Юрий Михайлович и вспомнил, что отпустил сегодня слугу на свадьбу сына.
     Звонок повторился, снова непродолжительный и призывный. Юрий Михайлович не имел ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть в столь позднее время.  Немало  заинтригованный и теряясь в догадках, он отложил газеты на столик, бросил в камин недокуренную английскую сигару и сам пошел открывать.
     - Кто? - спросил он громко, приближаясь ко входной двери, за которой, как он знал, мягкими хлопьями валил снег.
     Никто ему не ответил, но звонок забренчал снова.
     Юрий Михайлович  зажег  в  передней  свет и отворил дверь настежь.
     Неяркий свет лампы упал на озябшую фигурку женщины в сером пальто,  отороченном пушистым мехом,  и черной,  не совсем зимней шляпке.
     Когда женщина подняла на Юрия Михайловича лицо, по которому блестящими ручейками стекали растаявшие снежинки, он чуть не присвистнул, узнав Асю.
     Она стояла в фиолетовом прямоугольнике двери, не смея ступить через порог, и смотрела на художника незнакомым  ему, испуганно-дерзким взглядом.
     - Что ты тут делаешь, Ася? - вырвалось у него.
     - Я  пришла к вам...  - вся дрожа от холода,  пролепетала она.
     - Ты же простудишься! - Юрий Михайлович почти силой втянул ее в переднюю и поспешно захлопнул дверь. - Зачем ты бродишь ночью по Москве,  одна, в снег? Видел бы тебя сейчас Степан Сергеевич.
     - Я пришла к вам, - повторила девушка и вдруг повалилась перед ним на колени, схватила за руку и начала судорожно ее целовать, шепча в каком-то бреду:  - Любимый... любимый... я пришла... я хочу быть с вами... только с вами... быть вашей... всегда...
     Он удивленно, с высоты своего роста, смотрел на ее трогательно сбившуюся в сторону шляпку,  на вздрагивающие под мехом плечи и не отнимал руки,  чувствуя на пальцах приятную теплоту ее губ.
     О том, что Ася находится в Москве, Юрий Михайлович знал. Он сдержал обещание и помог Степану Сергеевичу устроить дочь в одну из столичных женских гимназий. Но жила она у своей тетки, богатой купчихи из Замоскворечья, и с ним так ни разу и не встретилась. Надо признаться, что и сам Юрий Михайлович этих встреч не искал. Летнее переживание со временем сделалось для него очередным пикантным приключением, о котором можно было вспоминать разве что в компании за карточным столом.
     И вот теперь это приключение вновь напомнило о себе в образе полночной девушки, которая пришла к нему одна, стояла на коленях посреди передней и со странным самозабвением  целовала пахнувшие дорогим одеколоном руки.
     Юрий Михайлович молчал.
     Ася, решившая унизиться до последнего предела, попыталась обнять его колени.
     - Ну полно, полно уж, - сказал он. - Встань.
     Она неловко поднялась с пола и от  слабости  пошатнулась. Он снова увидел ее лицо, вздрагивающие губы, маленькие трепетные ноздри и прикрытые веки,  из-под которых текли  прозрачные слезы.
     Он обнял девушку за плечи и повел в комнату.
     Она послушно замерла перед камином, где он ее оставил, отойдя за новой сигарой. Пока он закуривал, она перестала плакать и теперь с отчаянной решимостью следила за каждым его жестом.
     С наслаждением затягиваясь дымным ароматом, он окинул ее с ног до головы холодным взглядом и сказал:
     - Ты зачем пришла сюда?
     - Я устала. - Она посмотрела ему в  глаза  и  попыталась стянуть с тонкой кисти лайковую перчатку. - Я люблю вас.
     - Это интересно.  - Он усмехнулся,  ощущая приток тепла к животу. - И давно?
     - Не гоните меня... - Ася с остервенением наконец сорвала перчатки и  швырнула их на пол.  - Я хочу стать вашей и пришла это сказать...
     - Девочка. - Он выпустил дым, и тот стал медленно обволакивать ее лицо. - Тебе же семнадцать лет.
     - Я люблю вас... Если вы прогоните меня,  я буду спать у вас на крыльце.
     - Так можно и замерзнуть, - заметил он.
     - Замолчите! - вскрикнула Ася. - Я знаю, что вы равнодушны ко мне. Не надо, не любите, любите других... кого хотите, только позвольте мне быть вашей рабой... Я буду делать все, что вы прикажете. - Она вновь беззвучно зарыдала и опустилась на колени.
     Юрий Михайлович долго смотрел, как она стоит вот так, перед камином,  как вокруг нее капает с одежды вода,  и о чем-то размышлял. Потом  он  достал из серванта бутылку водки,  налил почти полную рюмку и протянул Асе.
     - Пей. Я не желаю, чтобы ты простужалась.
     Она выпила все, маленькими глотками, глядя на него.
     - Теперь тебе нужно принять ванну.
     Ванная комната в душем и  газовым  подогревом  находилась тут же,  за  белой дверью.  Юрий Михайлович вышел туда,  зажег спичкой горелку и пустил в ванну воду.
     Ася ждала его в той же позе. Он молча поставил ее на ноги и начал  неторопливо расстегивать пальто. Сняв и стряхнув последние капли, он бросил его на спинку кресла и взялся за платье, которое девушка уже через минуту покорно стаптывала с себя. Корсета она, разумеется, не носила. За платьем последовала нижняя шелковая юбка...
     Юрий Михайлович предвкушал увидеть поясок с подвязками, которым пользовались многие его знакомые женщины.
     Под упавшей юбкой оказались тонкие кружевные панталончики.
     - Сними их сама.
     Он поддержал ее рукой за голое плечо, когда она нагнулась и, то и дело теряя равновесие, стянула панталончики с узких бедер вниз до колен. Потом они соскользнули по икрам на пол, и она, победно выпрямившись, переступила через них.
     Юрий Михайлович не отнял руки от худенького плеча.
     Девушка стояла теперь перед ним в одних только коротких сапожках на шнурках, малинового цвета чулках, перехваченных двумя лентами с бантиками чуть повыше колен, и черной шляпке.
     Улыбнувшись, он осторожно потрогал пальцами трепетную и трогательно податливую грудь,  увидел, как сморщился и затвердел круглый сосок.
     - Я люблю вас... - прошептала Ася, словно давая понять, что ей вовсе не стыдно, что именно этого она и ждала.
     - Сними шляпку.
     Почти радостно глядя на него, она принялась вынимать одну за другой шпильки. При этом она как тогда, в лесу, подняла руки, и Юрий Михайлович провел ладонью по ее худенькому боку, от горячей подмышки до прохладного бедра.  Ася только улыбнулась ему и пробормотала, теряя шпильки:
     - Пожалуйста...
     Но он больше не тронул ее и отошел.
     Избавившись от шляпки, Ася распустила волосы. Ту косу, которая была у нее летом, он отстригла еще до приезда в Москву, и теперь пышные светлые пряди разметались по голым плечам, закрывая спину лишь до половины.
     Юрий Михайлович указал ей на кресло, стоявшее слева от камина. Она села и позволила снять с себя сапожки и чулки, по очереди поднимая и кладя в сильные мужские ладони свои маленькие ступни.
     Потом он отвел ее в ванную и помог встать в воду, которая все прибывала. Юрий Михайлович сам намылил девушке спину и, показав, как пользоваться душем,  вышел. Дверь он оставил открытой.
     Наслаждаясь под теплыми струйками, приятно согревавшими ее озябшее после улицы тело, Ася видела часть комнаты, где лежала снятая одежда, и Юрия Михайловича. Он сидел в кресле, курил и смотрел на нее.
     Намылившись и потом смыв всю пену,  она попросила дать ей полотенце.
     - Не нужно вытираться,  - ответил он.  - Иди ко мне,  как есть.
     Ася осторожно выбралась из ванны и вошла в комнату. С нее текло, и на полу оставались лужи.
     Она остановилась рядом с кожаным подлокотником. Юрий Михайлович протянул руку и обнял ее мокрое, уже покрывающееся мурашками бедро. Она невольно сделала шажок к нему.
     - Я люблю вас... - все повторяла она, когда большая ладонь мужчины скользнула по ее слегка выпуклому животу на  холмик искрящихся капельками волос и накрыла его. - Люблю вас...
     Он не слушал, гладя ее там, куда было дозволено проникнуть только его руке.
     - Люблю...
     Потом Ася застонала.
     Отпустив дрожащие бедра, Юрий Михайлович встал с кресла и отошел к камину. Оттуда он снова посмотрел на нагую девушку и сказал:
     - Я не стану делать тебя своей любовницей. Ты слишком мала. А кроме того,  я дружен с твоим отцом и то, о чем ты меня просишь, было бы предательством. Признаться, я хотел сразу тебя прогнать. Но еще не известно, не стало бы это только худшим предательством. Я позволяю тебе остаться и переспать эту ночь здесь, в тепле. Чтобы ты не наделала глупостей. Но если завтра утром я увижу тебя, отец узнает все.
     Он погасил свет в ванной и вышел из комнаты.
    
    
*  *  *
    
     Когда на следующее утро он пришел будить Асю, спальня была пуста.  Камин догорал. Юрий Михайлович осмотрелся. Никакой записки не было. Постель стояла неприбранная, одеяло - сбито, простыни - смяты.
     Завтракал он час спустя в гостиной, задумчиво курил и слушал сбивчивую болтовню только что вернувшегося после бурной ночи слуги. Старик Максимыч, явно привирая, рассказывал барину о свадьбе сына.
    
______________________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
ГРАФИНЯ ХАМРАЕВА
(готическая история времен Александра I)

      
Посвящается Д.А.Ф. де Саду, французскому писателю, закончившему свои дни в сумасшедшем доме

Хотя б узнать любви томленье!
Хотя б изведать хоть на миг
Страданья страстного сомненья!..
Хотя бы слышать страсти крик...
    
                (А.Н.Майков)
    
    
     Графине Хамраевой было двадцать восемь лет.
     До шестнадцати лет она жила в Самарканде. Окна дома ее отца, богатого торговца серебром, смотрели на синее кружево мечети Биби Ханым. Потом она вышла замуж за русского офицера, графа Егорова, но родовое имя менять отказалась наотрез. Так и поселилась она в России графиней Хамраевой.
     Еще при жизни мужа юная графиня прославилась своей поистине азиатской жестокостью. По ее приказу за смехотворные проступки некоторых крепостных запарывали до смерти.
     Иван Александрович, как мог, пытался сдерживать гнев суровой супруги.  Но потом его свела в гроб лихорадка, и простой люд оказался беззащитным перед диковатой хозяйкой.
     Егоров оставил ей после себя в наследство дворец, где они и жили вместе. Дворец был великолепный, белокаменный, с мощными стенами и рвом, наполненным водой. Построили его русские самоучки - дивные мастера - еще в Смутное время, и с тех давних пор он выполнял миссию как бы семейной реликвии, переходя из поколения в поколение к старшему сыну.
     Овдовев, графиня редко показывалась за пределами дворца. Те же немногие прогулки, во время которых она на коне летела по своим обширным владениям, оборачивались новой волной лютых расправ.
     Никто не знал, когда она пронзительным криком с башни велит конюхам седлать ее каурого любимца, тонконогого Агата.
     Никто не знал,  куда на сей раз направит она его  ретивый бег.
     И поэтому даже слуг охватывал суеверный ужас,  стоило  им увидеть госпожу, упругой походкой спешащую через внутреннюю галерею дворца в длинном пурпурном или черном платье амазонки и с тонким, злым хлыстом в маленькой руке.
     Графиня Хамраева была,  ко всему прочему, изумительно хороша собой,  хороша той особой восточной красотой, которая отличает гордых узбечек голубых кровей.  В свое время именно  ее миндалевидные, широко распахнутые глаза с длинными ресницами и тонкими изломами черных, как ночь, бровей, свели с ума молодого русского графа, прискакавшего в Самарканд с письмом от всемилостивейшего государя Александра I.
     Как не знал никто и того, что сама она была воистину по-кошачьи влюблена в мужа и в день его смерти резала себе вены, желая уйти вместе с ним.
     И лишь находясь в непосредственной близости от нее, чувствовалось, какая страшная, необъяснимая сила таится в этой поразительной женщине.
    
    
*  *  *
    
     Графиня отпустила служанок и осталась в спальне одна. Было сумрачно. Горело всего несколько свечей в изголовье широкой постели под балдахином и на столике у стены.
     Она никогда не гасила свечи на ночь и оставляла их гореть до утра, пока они не превращались в растекшиеся  и  застывшие лужицы воска.
     Графиня лежала, распростершись поверх белого одеяла в одной кружевной рубашке и закрыв глаза.
     Сон не шел к ней.
     Она то и дело шевелилась,  поворачивалась то на один,  то на другой бок, тихо стонала.
     Странная истома вот уже несколько дней донимала ее прекрасное молодое тело. Словно жаркий комок жег под грудью, и жар этот постепенно переливался по животу в нежное лоно,  где становился нестерпимым.
     Графиня страдала, пытаясь унять жжение растиранием ладонью, но причина ее недуга объяснялась просто: когда, потерявшую большое количество крови, врачи все же спасли ее, она дала самой себе обет безбрачия и после мужа не познала ни одного мужчины.
     Удушливая пытка стала невыносимой.
     Графиня села  на постели и сорвала через голову промокшую от пота рубашку.
     Нагая, распустив черные волосы по смуглым плечам, ходила она по спальне, не находя себе ни места, ни покоя.
     Потом какая-то мысль пришла ей в голову.
     Сунув маленькие ступни в туфли и укутавшись в теплую  накидку с  меховым верхом, хотя во дворце было жарко,  графиня Хамраева поспешно вышла в коридор.
     По пустому коридору, слыша только цокот собственных каблучков, она добежала до галереи и выглянула во двор.
     Внизу стояли две тени.
     - За Игнатом, живо! - крикнула им графиня.
     Через минуту из темноты перед нею выросла коренастая фигура начальника караула.
     - Приготовь мне человека, - отдала дрожащая от возбуждения женщина только им двоим понятный приказ.
     Игнат молча скрылся.
     Графиня еще постояла на улице, вдыхая терпкие ночные ароматы, а потом пошла вслед за исчезнувшим слугой.
     Из ниши в стене галереи вниз вела витая лестница, заканчивавшаяся в гулком и пустом на первый взгляд подземелье.
     Всюду горели факелы.
     Графиня торопливо двинулась мимо ряда запертых на засовы дверей. Засов на одной из них был снят, а сама она - открыта.
     Войдя в призрачного вида келью, на каменных стенах которой плясали отсветы пламени, женщина увидела Игната и еще двоих стражников.
     Был здесь и четвертый человек,  но из-за по меньшей  мере странной позы не так-то легко было различить его сразу.
     К довольно низкому потолку крепился параллельно короткий деревянный вал с ручкой.  От этого вала спускалась, как в колодце, цепь.
     Четвертый человек был прикован к ней за поднятые руки и вздернут, вернее, растянут стоя, так как босые ноги его стальными кольцами притягивались к полу.
     Он был по пояс гол, в одних полотняных штанах.
     Когда на пороге кельи появилась графиня, трое как раз закончили работу и отошли, словно для того, чтобы полюбоваться результатом...
     Графиня приблизилась и скользнула влажным взглядом по истязаемому.
     Он был молод, видимо, моложе нее, строен и  мускулист. Грудь, спину  и  подмышечные впадины  поднятых  рук покрывали густые волосы.
     Стоя перед графиней и не имея возможности пошевельнуться, он с некоторым удивлением смотрел на нее.
     Она сделала знак. Игнатий и его люди вышли, прикрыв за собой лязгнувшую дверь.
     Женщина и пленник остались вдвоем.
     Возле ног последнего стояла скамейка с разложенными на ней перчатками из черной замши, длинным ножом, широкое лезвие которого загибалось к острию, и тяжелой  плетью  на  удобной костяной рукоятке.
     Отвернувшись от пленника, графиня долго и тщательно натягивала перчатки.  Потом взвесила на руке плеть, снова положила ее и взяла нож.
     Подойдя к юноше, она двумя быстрыми взмахами распорола на нем обе штанины сверху вниз, и материал, ставший ненужным, упал на холодный пол.
     Графиня загляделась на стройное обнаженное тело. Она провела замшевой  ладонью по втянутому животу и заметила кровь, выступившую на левом бедре.  Очевидно, она задела его в  этом месте лезвием.
     Графиня нагнулась и слизнула солоноватую кровь. Ранка была едва различимой.
     Наблюдая за странными действиями женщины, пленник хранил молчание. Она стояла прямо перед ним, так что мех накидки щекотал ему кожу. Долго гладила сильную грудь и бедра. Потом положила руку на до сих пор расслабленно свисающий половой орган.
     Юноша закрыл глаза, весь отдаваясь изощренным ласкам тонких пальцев...
     Кто бы мог подумать, что его приковывают здесь именно за этим? Что в холодной камере с каменными стенами он найдет вместо пыток невыразимое наслаждение? Хотя пытки вполне могли последовать за ласками. И сознание этой неопределенности только придавало переживаниям особую остроту.
     Графиня отошла от пленника и сбросила на  лавку  накидку, оставшись в туфельках и перчатках. Сделав еще шаг назад, она перехватила потрясенный взгляд юноши и вспомнила, что после кончины Ивана Александровича ни один мужчина не удостаивался чести видеть ее нагой.
     Она обошла вокруг пленника. Он следил за каждым ее шагом, дико косясь сверкающими глазами.
     Снова остановившись перед ним, слегка раздвинув ноги, она прижалась к его животу своим, вздрагивающим. Туфли на каблучках делали ее почти одного с ним роста.
     Видя, что юноша наконец начинает напрягаться, графиня улыбнулась. Нож она по-прежнему держала в руке.
     Сладострастно приоткрыв маленький рот, она ледяным лезвием провела по тонкой коже поднимающегося органа.
     Села на лавку у ног юноши. Склонилась к его животу. Подложив ладонь  под твердый ствол плоти, начала губами медленно сцеловывать с нее красные капельки. Ее левую щеку приятно щекотали густые волосы в широком паху.
     Слизав всю кровь, графиня провела кончиком теплого языка вдоль раздувшейся голубой вены, пролегавшей, казалось, под самой кожей. Именно так она когда-то обожала ласкать своего мужа.
     Уже в полузабытьи графиня сползла с лавки, уперлась коленями в шершавый камень и обняла вздрагивающую теплоту губами. Она позволила ей медленно проскользнуть глубже,  дыша при этом через нервные ноздри, потом так  же медленно выпустила заблестевший влагой ее рта ствол и снова начала все с начала.
     Ей казалось, что перед ней, как прежде, стоит ее муж, что он смотрит на нее и ждет, когда она насладится, чтобы перейти на постель и продолжить любовный поединок там,  на белоснежных простынях.
     Не размыкая губ, графиня подняла глаза.
     Прямо на нее был устремлен взгляд чужого мужчины. Взгляд сатанинского желания и звериного страха.
     На какое-то мгновение она увидела себя со стороны: посреди сумрачной камеры, нагую в свете факелов, на коленях перед столь же нагим юношей,  держа часть его плоти в изголодавшемся рту.
     Графиня резко встала на ноги.
     - Что,  красавчик, нравлюсь я тебе? - крикнула она в лицо пленнику и, как дешевая шлюха и базара, присела, широко раздвинув колени. - Смотри! Смотри на меня!
     Пальцами обеих рук она захватила бутоны морщинистых сосков и начала их мять, издавая гортанные стоны.
     - Смотри! Смотри же!
     Она похлопала ладонью левую полную грудь и приподняла ее. - Ты видел когда-нибудь такое?
     Руки ее уже скользили двумя змеями вниз по бокам,  по худощавым бедрам,  под плоский живот, в расщелину, поросшую мягкими черными волосами.
     - Смотри!
     Она присела еще ниже, и уже не было видно, что делают ее проворные пальцы.
     Вскрикнув от пронзившего все ее сверкающее потом тело спазма, графиня увидела, что глаза юноши зажмурены.
     Не помня себя, она схватила с лавки плеть и принялась что было сил хлестать ею беспомощного пленника. Он закричал от боли. Длинный  язык  плети обвивался вокруг его торса и,  ужалив самым кончиком, снова раскручивался для нового удара.
     Она секла его по лицу,  по плечам, по животу, по коленям. После одного такого удара он задохнулся и зарыдал.  Кровавый след перечеркнул его бедра и обагрил только что столь самозабвенно исцелованный ствол.
     Между тем плеть продолжала лизать извивающееся тело. Стиснув зубы так, что под скулами заходили маленькие желваки, графиня делала один взмах за другим. Глаза ее сверкали в пелене слез.
     Наконец, устав, она отбросила плеть и остановилась. Плач душил ее. Юноша, вытянутый перед ней, превратился в кровоточащий кусок мяса на цепи.
     - Ты умрешь... - прошептала она,  обращаясь неизвестно к кому. - Умрешь потому, что этого хочу я, стоявшая на коленях у твоих ног!
     Она с силой вонзила нож в лавку,  накинула на плечи мех и вышла, оставив дверь в камеру распахнутой.
    
    
*  *  *
    
     Через два дня графиню Хамраеву нашли мертвой. Она лежала у себя в спальне на постели,  залитой уже подсыхающей кровью. Прежде чем разрезать нежную шею по-восточному загнутым  клинком, она разделась донага, словно хотела, чтобы именно такой принял ее в ином мире русский офицер, Иван Александрович Егоров.
    
___________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
 СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ БЕЗУМЬЯ
(1911 г.)


Посвящается женщинам, пишущим романы на потребу мужчинам


Она у окна, утомленно-больная,
Глядит на бледнеющий день;
И ближе, и ближе - ночная, земная,
Всегда сладострастная тень.

        (В.Брюсов)


      Иногда случается так, что вот человек подумал о чем-то, и это что-то оказалось настолько реальным для него, настолько ослепило его внутреннее око, что сам окружающий мир уже видится ему только невнятным отражением забытого сна. И тогда человека, упорно вглядывающегося в пустое пространство, называют сошедшим с ума фантазером...
      
      
*  *  *
      
      Погожим весенним днем 1911 года на террасе одного из московских кафе под открытым небом, за столиком, аккуратно накрытым белой льняной скатертью, одиноко сидела дама лет тридцати, статная, в маленькой синей шляпке с вуалью, полу скрывавшей ее лицо, очевидно, красивое, насколько можно было судить по точеной белизне подбородка, который, подпирала  изящная кисть в кружевной, почти прозрачной перчатке небесно-голубого цвета. На даме было искусно сшитое черное платье, мягко подчеркивавшее живую упругость форм.
      Столик, за которым она сидела и на который опиралась локотками, приняв позу глубокой задумчивости, был пуст, если не считать вазы с букетиком полевых цветов в самом центре. Официант в белоснежной манишке, уже дважды подходивший к даме в надежде получить от нее какой-либо заказ, вынужден был оба раза удаляться, не услышав в ответ ни слова. Казалось, она заглянула в это кафе специально лишь затем, чтобы посидеть на свежем воздухе и помечтать в свое удовольствие. А может быть, ей назначено здесь свидание, и она, поспешив, явилась раньше условленного времени. Как бы то ни было, никто не осмеливался напомнить ей о том, что она выбрала не лучшее место для просто сидения, тем более что рядом находился парк со множеством скамеек, а в кафе уже начинали прибывать посетители, которым скоро могло не хватить столиков. Невозмутимость, читаемая во всей ее позе, и аристократический лоск как бы предупреждали любой выпад в адрес это странной, сразу привлекавшей к себе внимание женщины.
      Никто не знал, как ее имя, откуда они пришла и для чего. Молодой человек, сидевший за соседним столиком и с нескрываемым интересом рассматривавший ее от шляпки до кончика лаковой туфли, выглядывавшей из-под черного платья, делал это молча вряд ли отважился бы завязать более близкое знакомство. Он был юн, уже достаточно опытен и мечтал о женщине, такой, как это, занимавшая кресло в двух шагах от него, однако разум подсказывал ему, что в задумчивой даме скрыта какая-то тайна, посвящен в которую он не будет никогда. Поэтому молодой человек вскоре бросил свою затею и теперь посматривал в сторону черного платья лишь изредка.
      На самом же деле никакой тайны не было.
      Одинокая дама наблюдала за хорошенькой девочкой лет двенадцати, в легком белом платьице, гулявшей с мамой по дорожке, которая соединяла кафе с парком.
      Ей казалось, что девочка, беззаботно отмахивавшаяся ножкой от привязчивых мотыльков - это она сама, только живет она не здесь, а где-то очень далеко, может быть, даже в Риме или Афинах, и не сейчас, в самом начале двадцатого века, а много-много столетий назад, когда мир еще не облетела весть о Воскресении и когда людей продавали и перепродавали за горсть звонких монет. И что матери у нее нет, но зато есть отец, страшный, больной человек, по любому пустяку избивающий ее в кровь. Она боится его и ненавидит, но еще слишком мала, чтобы решиться бежать из дому. Дома, правда, у них тоже нет - он сгорел до тла, когда отец как-то напился до бесчувствия и уронил пылающий факел...
      Однажды он ведет ее за руку по грязной улице - не ведет, а тащит, слабую, выбившуюся из сил - и, отворив одну из покосившихся калиток, заталкивает в маленький дворик. Из грубой, глинобитной лачуги выходит навстречу мужчина, низенький, с седеющей, плешивой головой, и строго спрашивает, положив круглые кулаки на выступающий винным бурдюком живот:
      - Чего надо?
      - Господин, - униженно лебезит отец, держа ее за дрожащие плечи, - купите у меня эту девочку! Посмотрите, какая она красавица! Рабыней вашей будет, господин! Что пожелаете делать будет...
      - Сколько хочешь? - спрашивает толстяк, приближаясь.
      - Красная цена ей - триста драхм. Но... - Он заикается. - Вам уступлю за сто.
      - Сколько лет? - Толстяк берет ее за подбородок и заглядывает в помутневшие от ужаса глаза.
      - Двенадцать, господин. Что угодно делает! Всего сто...
      - Раздень.
      Худые руки отца торопливо срывают нее жалкие лохмотья. Она даже не сопротивляется.
      - Взгляните, какая она уже взрослая, господин! Груди прямо на глазах наливаются.
      Она , опустив веки, тихо плачет от стыда. Толстяк бегло осматривает ее, поворачивает, трогает хрупкие, неразвитые бедра. Закончив осмотр, говорит:
      - Слабая, мяса почти нет, одни кости. Пятьдесят драхм, не больше.
      - Хоть пятьдесят... - слышит она хриплый голос отца и вслед за тем - звон монет. - Благодарствую!  Долгих вам лет, господин!
      - Пошел вон, нищий!
      - Иду, иду, господин...
      Слышится жалобный скрип калитки. Она одна, совсем голая, стоит перед толстяком.
      - Что, видно, плохой дочкой была, раз за бесценок продали! - Она открывает заплаканные глаза и видит, что он ухмыляется  и довольно потирает руки. - Теперь я твой хозяин, худышка. Поняла?
      Она молчит, не зная, что делать.
      - Поняла? - повторяет он, больно ущипнув за щеку.
      - Да... - Она кивает.
      - В дом! Живо!
      В лачуге никого нет. Всюду грязь, беспорядок.
      Он входит следом и прикрывает дверь. В руках у него - ее снятые тряпки.
      - Это не годится, - говорит он, бросая то, что когда-то было платьем, в угол. - Вот. - Он достает из сундука в глубине комнаты тонкую, почти невесомую тунику. - Надевай.
      Она послушно одевается, чувствуя все время на себе сладострастный взгляд.
      - Голодная?
      Она опять отвечает кивком - ей трудно говорить.
      Он велит ей сесть на низкую, почти лежащую на земляном полу кровать, дает рисовую лепешку и ставит рядом с босыми ступнями крынку молока. Молча наблюдает, как она жадно ест, забыв обо всем на свете.
      Она допивает молоко, ставит крынку обратно на пол и вопросительно смотрит на него.
      - Наелась?
      - Да.
      - Говори мне всегда “господин”, - рявкает он.
      - Да, господин.
      - Тебя били когда-нибудь?
      - Били, господин.
      - Я тоже буду тебя бить... - И добавляет, заметив, как она съеживается: - Если ты не станешь меня слушаться.
      - Я буду слушаться, господин! - поспешно заверяет она.
      - И я буду тебя кормить. Но если ты хоть раз скажешь мне “нет”, то не получишь ничего, кроме хорошие плети.
      - Да, господин. - Она готова разрыдаться.
      Он выходит в другую комнату, отделенную от первой лоскутным пологом, и возвращается с тремя маленькими скамейками. На одну он усаживается сам, две другие ставит прямо перед собой на небольшом расстоянии друг от друга.
      Она следит за этими странными приготовлениями.
      Теперь он смотрит на нее и делает знак приблизиться. Она поднимается а лежака, робко подходит.
      - Ты когда-нибудь знала мужчин? - спрашивает он.
      - Нет, господин. - Она на понимает, чего он хочет.
      - Ну-ка встань на обе скамейки.
      Она делает, как он велит. Ноги у нее теперь раздвинуты. Совсем немного. Но достаточно для того, чтобы он мог, просунув руку под легкий подол, положить шершавую ладонь на теплую, нежную, лишенную волос промежность.   
       У нее перехватывает дыхание. Глядя вниз, на сверкающую от пота лысину, она чувствует, как пальцы толстяка грубо проникает в нее. Что-то твердое врывается внутрь, в самое чрево, пронзает ее резкой болью, то которой она вскрикивает.
      - Сейчас пройдет, успокойся, - говорит он, вынимая руку, и она видит, что два пальца у него в крови. - Теперь можешь спать.
      Она сходит со скамеек. Между ног и внутри у нее все горит огнем.
      - Нет, не здесь, - с прежней  злобой рявкает он, замечая, что она собирается лечь на кровать. - Твое место отныне будет там, за занавеской.
      Она опускается на нее и сразу же проваливается в глубокий сон...
      Просыпается она от ощущения, будто что-то живое бегает по ее телу. Она открывает глаза и видит, что толстяк сидит на краю кровати, а бегают по ее телу его руки.
      Она заставляет себя лежать смирно.
      Ее тело под жадными ладонями покорно вытянуто.
      Она смотрит на его вспотевшее лицо. С жирного подбородка готова вот-вот упасть капля.
      Обеими руками он берется за подол и начинает тянуть его вверх по худеньким бедрам.
      Она сама приподнимается, помогая ему.
      Легкая материя скользит, обнажает плоский, вздрагивающий живот, но скользит еще выше, к плечам, к шее.
      Она поднимает руки над головой, и теперь он может без труда стянуть тунику.
      Избегая встречаться с ней взглядом, толстяк ощупывает все поры ее, теперь совершенно нагого тела. Она не понимает, зачет ему это нужно, но видит, как наливаются кровью его маленькие глазки, и решает безропотно подчиниться. Оба молчат: она - вытянувшаяся в струнку на жесткой кровати, и он - весь поглощенный странным осмотром.
      Он долго мнет в пальцах два крохотных, напряженных соска. Она едва слышно стонет.
      Наконец, большая ладонь ложится на ее живот, накрывает его почти целиком, и она слышит:
      - Ты грязная.
      Она с недоумением смотрит на него. Сколько она себя помнит, она всегда была такой, и никто не говорил, что она грязная.
      - Тебя нежно вымыть.
      Он тяжело встает с кровати, и она, наблюдая за ним, видит теперь, что посреди комнаты уже стоит приготовленная лохань с водой.
      - Поднимайся и залезай сюда, - приказывает толстяк, останавливаясь возле лохани.
      Она подходит и осторожно встает в воду. Вода теплая.
      - Ты что, заснула что ли? - шипит толстяк. - Мойся! Живо!
      Она садится на корточки и начинает обливать себе плечи пригоршнями воды. Делая это, она продолжает смотреть на хозяина.
      - Чище мойся, чище! - подсказывает он, прохаживаясь вокруг. - Чтобы никакой грязи не осталось! Свинья! Что уставилась? Три, три сильнее!
      Она безжалостно трет плечи, локти, икры, колени. Встает. Нагнувшись, трет ляжки и бедра.
      На ее мокрые ягодицы, натянувшиеся из-за согнутой позы, снова ложиться ладонь.
      Толстяк стоит сзади и разглядывает склонившуюся девочку. Потом велит ей так и оставаться и сам начинает ополаскивать ей спина, на которой отчетливо проступают позвонки.
      - Дальше сама, - говорит он и отпускает ее.
      Она опять садится в лохань и моет себе шею, жалко сминающиеся под пальцами груди, живот...
      Обливая ее из кувшина чистой водой, толстяк спрашивает:
      - Тебе известно, чего хочет от женщины мужчина как она отвечает ему на желание?
      Она отрицательно мотает головой. От холодной воды кожа ее покрывается пупырышками.
      Он не дает ей вытереться. Она уже стоит на полу, лохань убрана, пламя лучины тускло мерцает.
      Толстяк стоит рядом и мнет в руках мокрые пряди ее длинных волос. Волосы у нее совсем почернели.
      Он наматывает прядь на руку и с силой дергает.
      Она падает на колени.
      Одной рукой продолжая держать ее за волосы, другой он резким движением задирает край одежды, и она видит прямо против своего лица огромный , весь в жирных складках живот, низ которого покрыт словно густой шерстью. Из этой шерсти на нее направлен толстый ствол полового органа. Он напряжен и покачивается.
      Ей становиться страшно.
      Рука мужчины снова больно дергает ее за волосы.
      - Если ты не знаешь, что в таких случаях нужно делать, - хрипит он, - тебе придется учится. Я не собираюсь даром кормить грязную девку.
      Она с ужасом поднимает на него влажные глаза, не понимая, чего от нее хотят.
       - Ну-ка возьми его в руку!
      Ей ничего не остается, как подчиниться.
      Нагая, вся в капельках воды, на коленях перед разъяренным толстяком, она протягивает руку и осторожно обхватывает своими маленькими пальцами упругий ствол плоти. Он медленно увеличивается прямо у нее в ладони.
      - Играй с ним! Долго я буду ждать!
      Она пытается делать, что велят, хотя не представляет, как можно с этим “играть”. Она просто трет его, двигает из стороны в сторону, вверх-вниз...
      - Сильнее!
      Она убыстряет движения.
      Толстяк рычит. В экстазе он продолжает тянуть ее за волосы. Она плачет от боли и страха.
      - Теперь губами! Возьми его в рот!
      Она сначала не понимает. Тогда он сам нагибает ее голову, и конец ствола тыкается ей в щеку.
      - Бери в рот! - ревет толстяк.
      Закрыв глаза, она приближает губы к налитой кровью плоти и, превозмогая охватившее ее отвращение, медленно впускает горячий ствол в рот. Он настолько толстый, что в первое мгновение она чуть ни задыхается.
      - Теперь соси! - слышит она уже нечеловеческий голос. И сосет...
      Потом ствол вздрагивает, как живой, и струя чего-то горячего бьет ей в самое горло. Она захлебывается, выпускает изо рта пульсирующую массу и заходится кашлем. В горле, на языка что-то скользкое. Она судорожно пытается проглотить.
      Рука отпускает волосы.
      - Хорошо, - говорит толстяк.
      Он уже опустил подол и теперь смотрит на съежившуюся перед ним голую девочку. Постояв так некоторое время, он выходит.
      Она обессилено ложиться на кровать и сжимается калачиком.
      Уходя, хозяин ничего не сказал ей, и она не знает, можно ли одеться. Туника лежит у нее в ногах крохотным комком, но она не смеет даже прикоснуться к ней.
      Очевидно, она засыпает, потому что потом вдруг оказывается, что возле кровати стоит незнакомый мужчина и странно ей улыбается.
      Она невольно пытается прикрыться.
      Тут из-за плеча незнакомца возникает плешивая голова хозяина, который шепчет:
      - Попробуй только ослушаться этого человека!
      Незнакомец ждет, пока толстяк оставит их вдвоем. Ждет этого и она.
      - Ляг на спину. И не прикрывайся, - говорит мужчина. У него тихий голос да и сам он приятного вида, высок, не слишком стар.
      Ей нравится ему подчиняться.
       Она ложится, как ему хочется. Он разглядывает ее, чему-то усмехаясь.
      - Руки лучше положи за голову.
      Она так и делает. Вслед за руками поднимаются и ее маленькие груди. Мужчина в восторге.
      - Какая красивая девочка, - говори он, все еще не прикасаясь к ней.
      Она удивлена. До сих пор никто еще не находил ее красивой.
      - Согни ноги.
      Она сгибает и смотрит на него с интересом. Не замечая ее взгляда, он продолжает:
      - Теперь раздвинь.
      Она послушно разводит колени в стороны.
      - Чудо, а не девочка! - восхищается незнакомец.
      Он наклоняется над ней и кладет ладонь на открывшуюся промежность, еще не тронутую растительностью.
      У нее замирает сердце.
      Он долго ласкает ее, не отнимая ладони.
       Она начинает тихо стонать от наслаждения.
      Потом он убирает руку и отходит на середину комнаты.
      - Сойди с кровати, моя прелесть, - нежно приказывает он.
      Она встает.
      - А теперь опустить на четвереньки и иди ко мне.
       Она покорно делает, что он велит. Но когда она уже почти добралась до него, он начинает отступать. Она следует за ним и никак не может догнать. А он все пятится, преследуемый голой девочкой на четвереньках, и смеется.
      В конце концов он садится на край постели, ловит подползающую девочку за подбородок и заглядывает ей в лицо. Она без испуга смотрит ему в глаза.
      - Славная мордашка! - Он не больно треплет ее по щеке. - Поцелуй меня.
      Она стоит на коленях между его раздвинутых ног и тянет полуоткрытые губки. Он сам целует ее. Тем временем его руки осторожно накрывают ее упругие грудки. Он играет с ними. Ей приятно.
      - Хозяин сказал, будто ты умеешь удовлетворять мужчин. Как ты это делаешь?
      Мгновение она смотрит на его красивое лицо, потом проворно поднимает подол одеяния и смыкает губы на половом органе, который кажется ей на удивление вялым и податливым.
      Однако сейчас никакого отвращения она не испытывает. Напротив, ей хочется доставить удовольствие этому ласковому господину.
      Зажатый между теплыми губами девочки, ствол начинает расти. Она сосет его, чувствуя руку мужчины, гладящую ей затылок.
      Она ждет, что вот-вот в горло ей брызнет жаркое семя. Но ничего не происходит. Незнакомец оказывается из терпеливых.
      Тогда она выпускает ствол изо рта и принимается  облизывать его, лаская влажным языком по всей длине, касаясь носом и лбом жестких черных волос в паху.
      Так проходит несколько минут.
      Мужчина невозмутимо сносит отчаянные ласки неопытной  девочки. Он умиляется ее тщетным стараниям заставить его разговеться.
      Он смотрит на нее, следит за влажными прикосновениями губ и алого язычка. Потом протягивает руку и гладит детское, хорошенькое личико.
      Она снова встречается с ним взглядом. И снова читает он в ее глазах благодарность.
      - Встань с колен.
      Он помогает ей подняться, берет за бедра. Она у нее слегка дрожат.
      - Повернись.
      Она становится к нему спиной.
      Некоторое время он молча ласкает в ладонях ее крепкие ягодицы. Целует копчик.
      Потом она чувствует, как сильные руки тянут ее назад и вниз. Она послушно начинает оседать, и тут оказывается, что под ней что-то твердое.
      - Не бойся, - шепчет он ей на ухо и постепенно опускает все ниже.
      Маленькие ягодицы в его руках сами собой раздвигаются, и вот она, как на кол, садится на окаменевший от сдерживаемого желания половой орган.
      - Не бойся, - повторяет мужчина, целуя ей плечо. - Хозяин сказал, что ты уже не девочка. Так что больно не будет.
      И все-таки ей больно. Она терпит.
      Закусил губу и чувствуя на щеках теплые струйки слез, она насаживается на эту живую твердость и хочет только одного - чтобы мужчине было хорошо с ней.
      Ему хорошо. Он обнимает ее сзади, кладет ладони на груди и дышит в тоненькую шею, которую обнажил, перебросив длинные пряди спутавшихся волос со спины через плечо девочки. Целуя по очереди крохотные позвонки, он ждет пока тугое, девственное чрево ни примет его целиком. Тогда он начинает слегка поднимать и опускать девочку. Она понимает, что от нее требуется, и теперь уже сама двигается толчками, сидя у него на коленях. Длинная твердость скользит внутри нее, и это кажется ей упоительным.
      Потом он вдруг подхватывает ее под мышки, влажные, пахнущие солоноватым потом, и встает вместе с ней, не вынимая неподвижного ствола. У нее перехватывает дыхание. Не касаясь ногами пола, она чувствует себя легкой пушинкой.
      Повернувшись, он опускает девочку на кровать. Она покорно встает на четвереньки, а он, держа ее за бедра, теперь сам соразмеряет глубину и силу толчков.
       Она плачет от переполнившей ее страсти.
      На какое-то мгновение все существо сжимается в ней, она вскрикивает и неловко тыкается лицом в подушку. Руки отпускают ее. Она падает на бок
и корчится, поджав ноги.
      - Прелесть моя... - говорит мужчина.
      Она смотрит на него сквозь пелену слез. Он снова одет. Он гладит ее смуглую икру. Он отворачивается. Он уходит. Он исчез...
      Она остается лежать одна в полумраке комнаты. Из-за занавески доносятся шаги: это хозяин ведет нового посетителя.
      На пороге вырастает огромного роста араб и скалится в белозубой улыбке. Копна черных волос на голове упирается в потолок.
      Глядя на лежащую перед ним девочку, он молча сбрасывает одежду и подходит к кровати.
      Забыв страх , она невольно любуется его мощным телом.
      Он не ждет, пока она возбудит его ласками, не требует разыгрывать эротических ритуалов. Он просто ложится рядом, грубо берет ее и сразу засыпает, сжимая слабое тельце в объятиях .
      будит его вошедший толстяк. Он велит гостю поторапливаться. Тот хочет еще раз заплатить, но у него не оказывается денег. Он одевается и на прощание что-то говорит ей на своем непонятном языке.
      - Хочешь есть? - спрашивает толстяк.
      Она кивает и быстро поправляется:
      - Да, господин.
      - Пойди, - указывает он на занавес. - Там тебе уже приготовлено.
      Она поднимается и, не решаясь подобрать тунику, выходит в режущий глаза свет первой комнаты.
      Возле кровати, как и прежде, стоит крынка с молоком и лежит хлеб. Она набрасывается на еду и тут только замечает, что напротив нее, у стены, сидит дряхлый старик, и из шамкающего рта у него бежит слюна. При виде этого омерзительного существа она даже забывает о голоде.
      Старик что-то мычит и тянет к ней скрюченные руки.
      - Подойди к нему, - слышится ей властный голос хозяина. - Этот человек глух и от старости почти нем, по по-прежнему любит таких, как ты, а денег у его сына целая прорва. Делай, что он хочет.
      Она с ужасом приближается к старику. Когда сухие, острые пальцы хватают ее за нежное бедро, она вскрикивает. Думая, очевидно, что ласкает ее, он больно лапает девочку, нагую, дрожащую от страха и отвращения, он терпеливо сносящую эту муку.
      Морщинистое тело старика под свалявшейся одеждой пахнет тленом.
      Больше всего она боится, что он заставит ее ласкать и целовать себя. Но на подобные выдумки его уже не хватает.
      Когда она, наконец, отходит от старика и возвращается к еде, на теле ее, на груди, на боках, на животе видны синяки, оставленные бесчувственными пальцами.
      Сидя на корточках и кусая хлеб, она следит, как толстяк помогает старику выбраться на улицу.
      Они снова остаются вдвоем.
      Он смотрит не нее, прищурившись, почесывая правый бок, который от этого дрябло вздрагивает под одеждой.
      Не допив молоко, она чувствует неожиданную резь в животе.
      - Можно мне выйти, господин? - спрашивает она, вставая.
      - Куда? - рявкает толстяк и преграждает подступы к двери.
      - У меня болит живот, - со стыдом признается она, поскольку знает, что таиться бесполезно.
      Толстяк окидывает ее с ног до головы насмешливым взглядом, роется в куче хлама в углу и извлекает некое подобие глиняной вазы.
      - Вот. - Он ставит находку на пол. - Садись и делай, что хочешь, сюда.
      Она робко подходит и садится. Края вазы закруглены, но сидеть долго в таком положении все равно невозможно. Она напрягается, чтобы поскорее кончить. Толстяк возвышается над ней и смотрит на согнутую спину.
      - Ты плохо ешь, - говорит он, обращая внимание на то, как отчетливо проступают тоненькие ребра. Как будто она отказывается от того, что дают...
      Она звонко мочится в вазу.
      Он обходит девочку и усаживается прямо перед ней на кровать.
      - Получается?
      - Да, господин.
      - Живот все еще болит?
      - Уже лучше, господин.
      - Потри его, чтобы легче пошло, - советует он.
      Она обеими руками трет живот. Выходит...
      - Все, господин, - говорит она через минуту и встает.
      - Теперь выйди в сад, нарви листьев и возвращайся.
      Когда она вновь появляется на пороге с букетиком листьев в руке, он велит ей приблизиться, повернуться спиной, присесть и вытереться.
      - Тщательнее, - приговаривает он, наблюдая за ее дрожащими пальцами. - Чтобы мне не пришлось тебя по-новому мыть.
      Она покорно трет себя между ягодиц.
      - Все, можешь вынести то, что наделала, и вылить все это в сточную канаву. - Он бросает ей кусок материи. - Завернись.
      Она оборачивает материю вокруг бедер и в таком виде выходит на улицу.
      Выплескивая свои испражнения, она видит за изгородью красивую женщину с копной пышных волос. Та тоже замечает полуголую девочку, недолго думая толкает калитку и входит во двор.
      - Новый товар? - спрашивает она появившегося в дверном проеме толстяка.
      - Самый свежий, госпожа, - поспешно отвечает он и знаком велит девочке заходить в дом.
      Та, не снимая повязки, спешит крадучись в свою комнату. Но не проходит и минуты, как вслед за ней в полумрак проникает женщина.
      - Дитя мое, - нежно говорит она, - подойди-ка сюда.
      Девочка подходит и позволяет незнакомке снять с бедер покров. Красивая женская рука с длинными, пурпурными ногтями медленно гладит ее живот...
      Целуя девочку в губы, женщина снимает с себя движением плеч одежду, под которой она совершенно нагая. Большие груди с блюдцами ко-   ричневых сосков, узкая талия, сильные бедра.
      Женщина обнимает девочку, и они обе опускаются на постель.
      Проходит с того дня, видимо, несколько месяцев, потому что у девочки заметно увеличился живот. Она беременна.
      Теперь толстяк каждый вечер смотрит, как она моется. Сам намыливает ее и ополаскивает.
      Она чувствует себя совершенно беспомощной.
      Потом начинаются схватки.
      Когда повитуха говорит, что теперь уже скоро, в лачуге собираются мужчины. Их человек семь. Все она заплатили толстяку большие деньги, чтобы иметь возможность наблюдать за родами.
      Сначала девочку раздевают перед ними, и всех восхищает величина ее натянутого, как барабан, живота. Потом ее моют здесь же, в комнате. Мужчины пьют вино и пересмеиваются.
      Наконец, совершенно голая и неуклюжая, она ложится на землю, на специально подстеленный коврик. Если мужчины вытянут ноги, они ткнут ей в плечо или в бок.
      Глядя в потолок, девочка делает все, что велит ей возбужденная картиной чудовищных родов повитуха.
      На глазах осоловелых от выпитого и от животной похоти мужчин она рожает. Ребенок родится мертвым.
      Это был ее последний вечер у толстяка. Собрав деньги со зрителей, он выгоняет ее на улицу. Она стала обычной шлюхой,  и больше при виде опавшего живота уже никто не соблазнится пороком невинности.
      Трое дюжих парней залавливают ее поздней ночью в укромном переулке, бросают избитую на землю, а потом по очереди мочатся на это немощное, уже стареющее тело подростка, и все норовят попасть струями в лицо. Когда ее начинает безудержно тошнить, они плюют и уходят.
      Она снова одна, одна среди невыносимой вони и мерзости.
      Она теряет сознание...
      Одинокая дама вышла из забытья и быстро огляделась. В кафе все было по-прежнему. Только исчезла с дорожки беленькая девочка. Ее увела мама.
      Дама поправляет вуаль, гибко поднимается из-за столика и плавной походкой танцовщицы следует прочь. Озадаченный взгляд молодого человека сопровождает ее. Когда она скрывается из виду за углом кафе, он порывисто вскакивает, бросает на столик деньги и убегает следом. Ему кажется, что он разгадал тайну этой женщины.
      
___________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
ТАНЕЦ
(случай из прошлого века)


Писателю Просперу Мериме посвящается


И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна...

(А.Блок)


      Лишний раз одернув полы безупречного черного фрака и дотронувшись до бархатной бабочки мышиного цвета на шее, он позвонил в дверь и прислушался. Вскоре с той стороны раздались торопливые шаги, и на крыльцо выглянула отчего-то раскрасневшаяся горничная.
      - А что графиня, готова уже? - поинтересовался он, по-хозяйски входя в переднюю и оглядываясь на девушку, вновь закрывшую за ним дверь.
      - Никак нет, сударь, - живо ответила она и добавила. - Ванну принимать изволят-с.
      - В такой-то час? - он изобразил на своем красивом лице удивление и не без гордости извлек из нагрудного кармана золотые часы на цепочке - последний подарок графини. - Ведь мы можем опоздать в оперу. Ну да ладно, - бросил он горничной, замершей в ожидании дальнейших распоряжений. - Ступай, Глаша, я сам к ней поднимусь.
      Девушка поклонилась и убежала в людскую.
      Станислав Петлицын, юнкер одного из недавно открытых в Петербурге военных училищ, слегка волнуясь, но не торопясь, пошел вверх по винтовой лестнице на второй этаж дома, где располагались жилые и спальные комнаты графини Одоевской.
      Нельзя сказать, чтобы в эти короткие мгновения в нем все пело от предвкушения скорой встречи со знатной любовницей. Еще в своей маленькой, хотя и уютной квартирке, расправляя на плечах фрак и невольно любуясь своим молодецким отражением в овале зеркала, и позднее, сидя в открытом экипаже, мчавшем его на нужную улицу, к этому роскошному дому с колоннами, Станислав испытывал тоску по каким-то совершенно иным ощущениям.
      Они знали друг друга уже почти год. Познакомились на ипподроме, где было людно, шумно и весело. Елизавету Михайловну Одоевскую, почтенную даму сорока с небольшим лет, привлек симпатичный молодой военный, который делал ставки в каждом заезде и потом очень живо переживал, следя за тем, как разворачиваются события и какую шутку на сей раз сыграет с ним изменчивая фортуна.
      Как ни странно, Станиславу в тот день везло на лошадей. Знатоком их в смысле скачек он себя не считал, так что успехи свои относил исключительно на счет везения.
      Графиня заинтересовалась.
      Несколько месяцев назад она похоронила в Париже дорогого супруга, вступила в права наследницы его обширного состояния и переехала в Россию, поближе к родным местам. Все эти месяцы вынужденного одиночества и траура ее томили разные мысли, она скучала, все ожидая чего-то, потом траур был снят, и она стала появляться в свете, без провожатых. Титул и деньги усопшего супруга позволяли ей жить в свое удовольствие. Елизавета Михайловна посещала балы, ездила на прогулки в Петергоф и Царское Село, и вот в один из таких дней, почти потеряв надежду, она встретила веселого красавца юнкера и решила ни за что его от себя не отпускать.
      Их места на ипподроме оказались поблизости. Очень скоро Станислав заметил благосклонные улыбки, которые посылала ему незнакомая роскошная дама, в кокетливой шляпке, сидевшая под кружевным голубым зонтиком. Не зная наверняка, как в таких случаях следует поступать, и убедившись, что не ошибся в догадках, он через два или три заезда встал, подошел к графине и галантно представился. Она показалась ему слегка смущенной, однако сразу же предложила место рядом с собой.
      Пока продолжались бега, они беседовали мало, все больше веселились по поводу происходящего вокруг, но явно вынашивая под прикрытиями улыбок тактику дальнейших действий.
      Станислав ничуть не удивился, когда после финального заезда графиня предложила ему проводить ее домой.
      - Я сегодня непростительно припозднилась, - сказала она, нежно беря взволнованного юнкера под руку. - Надеюсь, вы не откажетесь, Станислав, быть моим спутником до конца?
      - Почту за честь, сударыня, - ответил он и не пожалел о сказанном.
      Уже в экипаже, задернув шторы, она захотела, чтобы он поцеловал ее. Губы у нее были сухие и мягкие.
      В порыве неожиданно нахлынувшей страсти Станислав, говоря откровенно, не искушенный в любовных утехах, попытался самым обычным образом расстегнуть на своей даме платье.
      Елизавета Михайловна встретила его поспешность безудержным смехом, от которого Станиславу сразу же сделалось неловко и страшно.
      - Нам некуда торопиться, мой милый мальчик, - отсмеявшись, сказала она и в двух словах поведала ему историю своего “трагического” замужества.
      Станислав был сперва несколько смущен столь легкой победой, но потом подумал, что ничем в сущности не рискует и сама игра стоит свеч.
      Когда они, встреченные молчаливой Глашей, вошли в дом и уединились в гостиной, графиня, словно это было само собой разумеющееся, велела Станиславу раздеться донага, чтобы воочию увидеть красоту его юного тела. К своему удивлению, он не почувствовал ровным счетом никакого стыда, снимая одежду на глазах этой потрясающей женщины. Ее материнский  взгляд гипнотизировал его.
      Потом, обняв Станислава, она сказала, что нагой он еще привлекательней...
      С того вечера он стал часто у нее бывать, а скоро она уже открыто взяла его в содержаны.
      Поначалу Станислав был в восторге от своей новой знакомой. Она оказалась пленительно развратна, бесстыдна до кончиков волос и не скупилась на ласки и деньги. Через некоторое время, когда первая любовная горячка утихла, именно это щедрость и сделалась определяющей в отношении легкомысленного юнкера к графине. Брать со стареющей женщины мзду за свои не слишком утомительные услуги не казалось Станиславу чем-то предосудительным. Считалось, что это всего- навсего “подарки”.
      Кроме того, Станислава умиляло, с какой взволнованностью Елизавета Михайловна реагирует на каждое его слово, на самый незначительный комплимент, стараясь проникнуть в суть сказанного, чтобы почувствовать, так ли это на самом деле, действительно ли она на его взгляд столь хорошо сложена, не отяжелели ли белые бедра, не опустилась ли грудь. К чести графини следовало признать, что опасения ее были почти напрасны: старость еще не обосновалась в ее от природы худощавом теле, и только отдельные, совсем незначительные детали подсказывали, что перед вами женщина, увы, перешагнувшая четвертый десяток.
      
*    *    *
      
      Поднявшись на второй этаж, он вошел в спальню, сообщавшуюся с ванной комнатой. Дверь туда была прикрыта, но из-под нее бил свет и слышался шум льющейся воды.
      Станислав обвел равнодушным взглядом знакомое до мельчайших деталей убранство розовой комнаты, в которой провел не одну ночь, вот на этой широкой, вечно неубранной постели, хранившей запах их любви. Теперь в изножье ее лежал легкий, полупрозрачный пеньюар графини, смущавший его в первые дни своей никчемностью. Потом он привык видеть любовницу облаченной в этот символический покров стыдливости, и когда она спускала его гибкими движениями с плеч или снимала через голову, извиваясь бедрами, он чувствовал, что лишается чего-то важного, необходимого.
      - Елизавета Михайловна! - позвал он,  отходя к окну и бросая взгляд на фонари вдоль темнеющей улицы.
      - Это ты, Станислав? - донесся из-за двери голос графини. - Ты уже пришел?
      - Признаться, я ожидал увидеть вас готовой к отъезду. Вы не забыли, что у нас сегодня балет в Мариинском?
      - Нет-нет, дорогой, я прекрасно все помню. Я только решила принять ванну и освежиться. Ты можешь войти.
      Сдерживая улыбку, Станислав распахнул настежь дверь ванной комнаты.
      Графиня лежала в воде, и из пенных сугробов выглядывала только ее красивая голова со стянутыми в тугой узел на затылке волосами и гладкое колено.
      Услышав шаги, она повернула к любовнику слегка порозовевшее лицо. Станислав опустился в кресло напротив ванны и положил ногу на ногу.
      Елизавета Михайловна высунула из-под пены мокрую руку и погрозила ему пальцем, сказав:
      - Я скоро кончу, но если ты мне в этом поможешь, будет еще быстрее.
      - К вашим услугам, - ответил Станислав, вставая и приближаясь к ванне.
      Графиня тоже встала ему навстречу. Но сразу же целомудренно повернулась спиной.
      - Ополосни меня, - попросила она, пытаясь оглянуться через плечо.
      Станислав зачерпнул большой кружкой чистую воду из таза и стал аккуратно обливать вздрагивающее тело женщины. Пена устремилась вниз, плавно обтекая белые полные ягодицы и скалываясь по плотно сдвинутым ногам.
      - Сзади все, - сказал он.
      Графиня медленно повернулась и встала к нему лицом, во всем блеске своего голого тела. Станислав сделал вид, будто в который раз потрясен открывшимся ему зрелищем.
      - Что же ты замер? - ласково спросила Елизавета Михайловна, грациозно поднимая над головой руки, и лаконично добавила: Мой.
      Станислав снова черпнул воды и принялся обливать большие, не сочетающиеся с худобой тела груди, тоже белые, с розовыми кругляшами сосков. При этом он робко помогал себе рукой.
      Так он вымыл ей подмышки, бока, живот, бедра, колени. Графиня нагнулась и, взяв со столика широкое банное полотенце, передала ему. Он нетороплива ее вытер, потом подал руку и ждал, пока она переступит через край ванны и просунет босые ноги в домашние тапочки. Полотенце он накинул ей на плечи.
      В спальне она подошла к туалетному столику и долго душилась, обмахивая нос, щеки и подбородок напудренной ватой. Станислав стоял, прислонившись к подоконнику, и наблюдая за ее приготовлениями.
      Она пересела на кровать, натянула чулки, надела ажурные туфельки, потом встретилась с любовником взглядом и сказала, что не хочет стягивать себя сегодня бельем. Она так и сделала, нагишом забравшись в тяжелое бархатное платье попросив Станислава зашнуровать корсаж. Пока он возился с застежками и круглыми пряжками, она говорила всякие нежности, гладила ему волосы, а когда он, наконец, кончил, поцеловала ему руку и прошептала, что оделась так только ради него.
      - На случай, если в театре станет скучно...
      Станислав знал, что она имеет в виду.
      Они спустились вниз. Экипаж уже ждал их у подъезда. Когда они сели,  кучер хлестнул задумчивых лошадей, и все разом тронулось, отчего Елизавета Михайловна со смехом откинулась на спинку мягкого сидения.
      Заперев дверцы, но не задергивая штор, Станислав стал ласкать ее под платьем.
      Вокруг плыл Петербург, кишела вечерняя жизнь, знакомые раскланивались с графиней, а она едва сдерживала хохот при виде их чинных манер, чувствуя в то же время на своем животе, теплом и шелковистом, требовательную ладонь любовника, невозмутимо сидевшего рядом. Это было одной из их излюбленных забав.
      
*     *     *
      
      В театре они расположились в открытой ложе, прямо над сценой, сбоку. Станислав считал, что это не лучшее место - на актеров приходилось все время смотреть сверху, и возникало довольно комичное ощущение - однако графиня в который раз настояла на своем, заметив, что, жертвуя видимостью, они между тем выигрывают в другом, более значительном: вновь получают возможность уединиться, внешне оставаясь под прицелами зорких лорнетов.
      Когда грянула музыка и внимание зала было на некоторое время отвлечено действием, Елизавета Михайловна воспользовалась этим и устроилась поудобнее: слегка привстав, она подобрала юбки до пояса и снова села. Кожаная обивка кресла уже не обжигала холодом оголившиеся ягодицы.
      Станислав взглянул на спутницу и улыбнулся. Она ответила ему тем же и медленно развела ноги, обтянутые тонкими чулками. Они оба прекрасно знали, что перегородка надежно прикрывает их от посторонних взглядов почти до плеч.
      Графиня подняла лорнет и, пока Станислав ласкал ее, не отрываясь глядела на сцену. На ее губах, чувственно полуоткрытых, играла улыбка...
      Станислав балета не любил. До знакомства с графиней он посетил Мариинский  театр всего раз или два.
      Скучая всем своим видом и, скорее механически, нежели под воздействием любовной страсти, растирая в пальцах густой комок волос под гладким животом Елизаветы Михайловны, он пытался развлечься тем, что рассматривал балерин. Все они были молоденькие, но производили довольно странное впечатление своей натренированной худобой. Сверху были видны их головки, как луковички обтянутые волосами, острые лопатки, хрупкие плечики и рельефно-плоские груди. Ног под белыми, кружащимися пачками никакой возможности увидеть не было, однако и про них Станислав знал, что они жилистые и худые.
      Одним словом, когда какая-то из балерин вдруг подняла головку и взглянула вверх, кажется, прямо на их ложу, он не был готов увидеть бледное, сверкающее капельками пота - но лица ангела. Огромные, черные глаза скользнули по пространству взглядом, вероятно, слепым от напряжения во всем маленьком теле, однако Станиславу померещилось, что танцовщица все же увидела его, выхватила из сумрака зала.
      В душе юноши что-то оборвалось. Балерины уже вели свой хоровод дальше, незнакомка смешалась с ними, а он все пытался не упустить ее, следить только за ней, ждать новых взглядов, если и первый не был просто случайным.
      Но ему пришлось жестоко обмануться в своих ожиданиях. Ни одна балерина больше не оглядывалась на него или хотя бы просто в его сторону, а та самая, та единственная, которой он вдруг стал в эти мгновения дорожить больше всего на свете, словно о нем забыла, если даже и увидела, и он потерял ее, проклиная неудобства выбранного места.
      - Что случилось, Станислав? - услышал он над ухом шепот графини и только сейчас заметил, что оставил ее и сидит, вцепившись обеими руками, до боли в пальцах, в бархат перегородки.
      - Нет... ничего, - поспешно ответил он. - Я отвлекся, просто задумался...
      Выждав, пока его ладонь вновь ляжет на трепетное лоно, графиня улыбнулась.
      - Нет, мой мальчик, ты не просто задумался. У тебя горят глаза. Ну-ка посмотри на меня.
      Они встретились взглядами.
      Она потупилась первой. Станислав успокаивающе погладил внутренний изгиб ее теплого бедра.
      Подозрения были сняты. Да и балерины Елизавета Михайловна, очевидно, не заметила.
      Зато Станислав чувствовал, что с этой минуты душевного покоя ему не видеть. Лаская любовницу, он уже строил планы поисков удивительной незнакомки - а он сразу же уверовал в то, что девушка с такими глазами должна быть удивительна, удивительна во всем.
      Потом был конец спектакля, они снова садились в экипаж ехали домой к графине, уединялись в ее спальне, но все это время Станислав страдал, страдал буквально физически от невозможности прямо сейчас броситься в ночь, искать Ее, искать неделю, месяц, год, столько, сколько понадобиться, чтобы только увидеть полюбившийся изгиб бровей, испуганно полуоткрытый рот, вдохнуть запах разгоряченной плоти и сказать в маленькое, голое ушко: “Бог тому свидетель, я не могу без вас...”
      
*     *     *
      
      Когда графиня начала расстегивать на груди корсаж, Станислав неожиданно для себя самого, словно очнувшись, встал с кресла и громко сказал, что ему нужно спешить по делу.
      - Куда? - изумилась Елизавета Михайловна, роняя платье с плеч и останавливаясь перед любовником в одних чулках и туфельках. - Ночью?
      - Да... ночью... то есть... - Он сбился, не зная, чем оправдать свое странное поведение. - Мне нужно...
      - Ты можешь хотя бы объяснить? - Она обняла его обеими руками и поцеловала в переносицу.
      - Не сейчас. Потом... Хорошо? - Он умоляюще заглянул ей в глаза и увидел там искорки недоверчивого смеха. - Завтра утром я буду у вас.
      Он почти вырвался из ее объятий, выбежал, хлопнув дверью, из затихшей спальни и с криком “извозчик!” оказался на улице.
      Запрыгнув в подкативший экипаж, он велел гнать в Мариинский. Кучер что-то буркнул себе под нос, вспорол воздух хлыстом, и лошади припустили во всю прыть.
      Фонари вокруг театра были уже погашены, двери - на запорах. Отпустив негодующего кучера, Станислав походил по площади, обошел театр, заглядывая в каждое окно, и в конце концов сообразил, что не знает имени даже имени столь поразившей его воображение девушки. Тогда он повернулся на каблуках и пешком отправился домой.
      Было безлюдно.
      Путь его лежал вдоль набережной Мойки. Черная вода тихо плескалась о каменный бордюр.
      Миновав Невский и теперь направляясь в сторону Дворцовой площади, он различил в тени садовой ограды замершую в ожидании фигуру. Сделав еще несколько шагов, он понял, что это женщина.
      Пребывая словно в полусне, он свернул и стал медленно к ней подходить, с безумством фанатика надеясь что это Она.
      Между тем фигура тоже двинулась ему навстречу.
      Они сошлись посередине мостовой, и при свете ближайшего фонаря Станислав увидел совсем ему не знакомую мордашку, хорошенькую, но чем-то неуловимым отталкивающую.
      Уже собираясь извиниться за допущенное недоразумение и пройти дальше, Станислав почувствовал на руке легкое пожатие и услышал негромкий, ласкающий голос:
      - Господину одиноко?  Господин не желает отдохнуть?
      - Прошу меня простить... - начал было Станислав, однако девушка его прервала, добавив так же мягко, но довольно настойчиво:
      - Здесь недалеко. Это совсем ничего не будет стоить...
      Станиславу вдруг сделалось смешно.
      Он Невы повеяло приятной прохладой.
      - А ведь знаете что, я тут тоже совсем рядом живу, - сказал он.
      - Тогда к вам? - переспросила она, уже предвкушая победу.
      Вместо ответа он взял девушку под локоть и торопливо повел по набережной. Всю дорогу они молчали. Дошли быстро.
      Включив свет во всей квартире, Станислав возвратился к ночной гостье, робко замешкавшейся на пороге, и только сейчас обнаружил, что она совсем еще девочка, лет шестнадцати, в шляпке и в сером платье, трогательная в своей напускной развратности.
      Отпустить бы ее, мелькнула в голове жалостливая мысль, дать денег и отпустить на все четыре стороны! Но кто тогда пожалеет меня?..
      Заглушив в себе голос совести, он схватил девочку за руку и повел в комнату, где стояла его постель, с утра оставшаяся неубранной.
      - Раздевайся, - бросил он. - Я пока поищу вина. Ты что пьешь?
      - Что дадите, - слегка охрипшим от волнения голосом ответила юная куртизанка и взялась за платье.
      Он вышел в другую комнату и, откупоривая еще не початую бутылку тараскони, крикнул:
      - Оставь только шляпку. Она тебе идет.
      Когда через минуту он вернулся с зеленым бокалом в каждой руке, девочка стояла возле кровати совершенно голая, в одной шляпке, и дика смотрела на него.
      - На вот, выпей, - сказал он и протянул ей бокал.
      Она взяла его почти с ужасом.
      Они звонко чокнулись.
      - Теперь ложись.
      Девочка, как была, в своей дурацкой шляпке, улеглась на кровать, по-прежнему держа в дрожащих пальцах пустой бокал.
      - Сколько тебе лет? - через плечо осведомился Станислав, раздеваясь. - Хотя можешь не отвечать - я и так вижу. Скажи-ка мне лучше, как тебя зовут?
      - Светлана.
      Он кивнул и, уже полуголый, бросив фрак и белую манишку на стул, снова вышел и возвратился с двумя новыми бутылками.
      Сев на стул, прямо на только что снятую одежду, он налил себе полный бокал, выпил его залпом, снова налил и показал бутылку девочке.
      - Хочешь еще?
      Она протянула тоненькую руку, и он наполнил ее бокал до краев.
      Пока они пила, он жадно разглядывал ее. Ладная, хотя еще детская фигурка, убогие, едва выступающие груди, похоже на женские только благодаря чувственным, коричневым кончикам, плоский живот, слабые бедра. Станислав невольно сравнил все это с тем, от чего час назад добровольно отказался.
      Вино начало действовать, и он почувствовал  приятное гудение в голове.
      - Сколько ты хочешь от меня, - спросил он и сочно прибавил: - Светлана.
      - Дадите пять рублей? - Она лежала в позе Данаи, опираясь на локоть, и в свою очередь разглядывала сидящего перед ней юношу.
      - Дам в два раза больше, если выпьешь со мной еще.
      Она с радостью подставила бокал.
      - Ну-ка, покажись-ка мне теперь! - пьяно выкрикнул Станислав, пытаясь вырвать пробку из второй бутылки и чувствуя, что это уже лишнее.
      Девочка встала и повернулась, давая увидеть себя со всех сторон. Ее слегка пошатывало.
      - Почему не распустила волосы? - вдруг спохватился он.
      Она сняла шляпку и, держа ее за краешек зубами, начала вынимать из волос заколки. Но Станислав уже тяжело поднялся и, облапив ее всю, стал неловко помогать.
      Светлые волосы плавно растеклись по плечам.
      Вновь напялив на девочку шляпку, Станислав сильно обнял ее, задыхающуюся и уже на все согласную, жадно поцеловал мимо пахнувших гул и повалил на кровать.
      
*     *     *
      
      Проснувшись поздним утром, он обнаружил, что гостья исчезла. Как это часто бывает, вместе с ней исчез и кошелек, а в нем - около пятидесяти рублей.
      В ванной комнате, сунув голову под струю ледяной воды, Станислав подумал, стоило ли вчерашнее развлечение таких денег. Вероятно, стоило. Тем более, что деньги были вовсе не его, а графини.
      Мысль об Елизавете Михайловне заставила его поморщиться.
      - Мерзко, мерзко... - бормотал он, одеваясь. - Надо со всем этим кончать...
      И сам же понимал, что ничего в своей жизни менять не будет. Просто не сможет. Не хватит сил. И смелости.
      Графиня встретила его сдержанно, с холодком, но быстро, как у нее это водилось, растаяла и предложила съездить куда-нибудь погулять.
      Станислав хотел было попросить денег сразу же, однако потом решил, что так оно может показаться подозрительным после его вчерашних необъяснимых действий. Кстати, с расспросами графиня к нему не обращалась, и он велел себе, пока возможно, хранить молчание и терпеть.
      Они заехали в Летний сад, но там было слишком много народу. Елизавета Михайловна предложила тогда отправиться за город, на волю. Дорогой они заперлись в экипаже, задернули шторы, оставив для света лишь крохотную щелку, и графиня, торопясь, смеясь над своей неловкостью, разделась донага.
      Они сидели рядом, экипаж то и дело мотало из стороны в сторону, и голая женщина нежно наваливалась на своего юного спутника, оживленно поддерживавшего с ней беседу на отвлеченные темы. Тем временем она сама себя ласкала его рукой, которую на за что не соглашалась отпустить.
      Станислав, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не сказать ей какую-нибудь ужасающую грубость, заставил себя думать о столь необходимых ему теперь деньгах.
      
*     *     *
      
      Весь день они провели вместе, Станислав был весьма мил и покладист и только вечером, уже лежа с графиней в ее постели, он как бы между прочим обронил фразу о том, что за последнее время поиздержался. Для Елизаветы Михайловны его признание прозвучало как убаюкивающая песня флейты. Словно только этого и ждала, она выбралась из-под одеяла, отошла к шкафчику, включила настольную лампу и при ее свете отперла сверкнувшим ключиком маленький замочек.
      - Все, что храниться здесь, принадлежит тебе, мой милый, - сказала она, оглядываясь на Станислава, лежа наблюдавшего за ней. - Только не спеши: всему свое время.
      - Вы изумительны, графиня! - горячо прошептал он, принимая деньги, и на сей раз страсть его слов не была поддельной. - Я обожаю вас.
      Она тихо засмеялась и повалилась на него, целуя широкую грудь.
      - Для тебя я готова сделать все, что ты попросишь, дорогой.
      Он подхватил ее под ягодицы и подтянул к себе.
      Графиня со смехом села верхом на любовника, прямо поверх одеяла, и позволила грубоватой руке ласкать тебя между широко раздвинутых ног.
      Они оба были счастливы, но каждый по-своему.
      
*     *     *
      
      Внешне ничего в их отношениях не изменилось. Даже женская чувствительность графини не подсказывала ей причин для тревог.
      На самом же деле рядом с ней был уже не тот, прежний молодой юнкер, которого она в свое время без особого труда сумела обольстить, а вернее - купить. Станислав, всегда знавший цену себе и своей теряющей свежесть любовнице, теперь перестал вообще даже думать о ней, весь отдавшись одной страстной цели - отыскать среди балерин Мариинского театра ту, взгляд которой не давал ему покоя ни днем, ни ночью.
      За последующую неделю они ходили на балет лишь однажды, однако Станиславу так и не удалось высмотреть через сильный, одолженный на время у друга, бинокль, лицо прекрасной девушки. Все лица, попадавшие в поле его зрения, были напряженные, влажные, все почему-то смотрели в пол и дергались.
      Безуспешность поисков во время спектакля лишили Станислава последней надежды.
      Как-то гуляя по Летнему саду, Станислав выиграл у графини совсем пустячный спор. Она должна была теперь выполнить любое его желание. Смеясь, Станислав предложил ей съесть пять порций мороженого, продававшегося здесь же. Смущенная графиня подчинилась, было довольно весело, но к вечеру она слегла с опасной температурой.
      Поручив доверчивую любовницу заботам домашнего врача, старого немца в сверкающем пенсне, Станислав почувствовал, что на некоторое время обрел долгожданную свободу. Не заходя к себе, он поспешил в театр.
      
*     *    *
      
      Спектакль уже давно начался.
      Станислав был вынужден занять одно из дальних от сцены мест, чтобы не мешать зрителям, равно как и не привлекать к своей персоне излишнее внимание: он предполагал, что его здесь привыкли видеть исключительно в сопровождении - то есть наоборот, как все склонны была думать - сопровождающим графиню Одоевскую, а потому появление его в одиночестве может вызвать разные толки.
      Достав бинокль, он с некоторым злорадством взглянул первым делом на ложу, которая в тот вечер тоскливо пустовала.
      Потом изображение в круге заскользило вниз - замелькали декорации - и замерло на уровне сцены. Замерло, словно бинокль притянуло магнитом.
      Он увидел ее! Увидел сразу же!
      Точнее будет сказать не увидел, а понял, что это она, поскольку сначала произошло ослепление: глаза заволоклись колючими слезами.
      Он отнял бинокль, часто заморгал, покосился на невозмутимых соседей и вновь приник к окулярам.
      Она делала па, раз за разом быстро выбрасывая тонкую, сильную икру. Сегодня она была в длинной, низе колен спадавшей долгими складками юбке, белой и очень легкой. На какой-то миг ткань взмывала вверх, раскрывалась куполом, и тогда взгляд Станислава ловил белую вспышку ее крохотных трусиков - трогательный треугольник невинности между натружено работающих ног.
      Следя за балериной, Станислав пытался разобраться в чувствах, бурно охвативших его. Теперь, когда он мог отвлечься от мысли о ее изумительных глазах, когда перед ним была она вся - маленькая женщина, ангел во плоти - он сначала испытал, как ему показалось, самую заурядную, страсть захватчика, увидевшего, наконец, добычу. Однако чем дольше он вглядывался в себя, тем отчетливее понимал, что животная страсть здесь не при чем. Он словно начал постепенно забывать, что она такой же человек, как графиня, как недавняя Светлана. Она была достойна обожания именно своей недосягаемостью для него, Станислава, сидевшего в зале, с этим громоздким, ненужным, даже унижающим биноклем. Ведь ему вовсе не обязательно было воочию видеть ее, чтобы от наслаждения ловить ртом воздух или теряться в полузабытьи. Ему необходимо было просто чувствовать, что она есть, пусть не рядом, но есть, хрупкая, с тонкой шейкой, в сверкающем шлеме черных, гладко зачесанных назад волос, вся белая и пугливо-стремительная.
      Вдруг дрогнул и пополз занавес. Спектакль закончился.
      Станислав вскочил со своего места и устремился было через заполняющиеся чинными парами проходы туда, к ней, за кулисы театра, но тут вовремя спохватился: у него не было с собой даже букета цветов. Да и потом, рассудил он, через силу успокаиваясь  и приноравливаясь к неторопливости толпы, если вот так, ни с того ни сего ввалиться к ней в грим уборную, что он сможет сказать, не превратится ли это в очередной пошлый фарс, столь заурядный, что ему даже сделалось смешно и стыдно своего первого порыва. Нет, этого он никак не может допустить!
      Станислав покинул театр вместе со всеми, но задержался и начал прогуливаться в стороне от фатов, шумной ватагой встречающих появление примадонны у служебного подъезда. Изредка бросая в направлении их хмурые взгляды, он больно покусывал себе нижнюю губу, ибо понимал, что во всей этой суете неминуемо упустит ее, если не упустил уже.
      Так и случилось: площадь перед подъездом опустела, он остался один.
      
*     *     *
      
      Была уже ночь, когда он зашел справиться о здоровье графини. Ему сказали, что ей лучше, но она теперь спит, а посему  тревожить ее до утра не стоит. Станислав, в душе рассчитывавший именно на это, облегченно вздохнул.
      Возвращаться домой ему не хотелось. Было одно желание - отвлечься, собраться с мыслями. И он отправился развлекаться.
      В первом же ресторанчике, куда он заглянул, его приняла в свои ряды щедро брызгавшая вином компания, установить состав которой было невероятно сложно. Верховодил в ней некий сэр Дроттхейм, рыжий англичанин лет тридцати, умудрявшийся в винных парах сохранять свою климатическую холодность и туманность.
      Станислав пил вместе со всеми и даже находил в себе силы шутить, хотя мысленно все время находился то в ложе над сценой, то в кресле, откуда Она снова была видна ему в полный рост.
      Потом стали расходиться. Сэр Дроттхейм предложил Станиславу прокатиться в одно, как он с усмешкой заявил, “достойное присутствия джентльмена” место. Они поймали на улице экипаж и вчетвером - кто были остальные двое он впоследствии так и не мог вспомнить - поехали по Лиговке.
      Где-то, видимо, уже на краю города, они отпустили кучера, щедро ему заплатив, прошли по темной, освещенной только окнами домов улице и спустились в дурно пахнувшую переднюю, где их встретил не слишком “джентльменского” вида господин в яркой тройке. Вслед за ним они миновали коридор, из-за стен которого неслась бравурная дребедень рояля, тои дело заглушаемая надрывами стонущей скрипки и всплесками гитар, и вступили в небольшую, довольно мрачную залу, без окон, от пола до потолка сплошь обитую зеленым бархатом, с неким подобием круглой эстрады почти в центре и мягкими, тоже зелеными креслами, расставленными полукругом. Возле каждого кресла стоял символический столик.
      Все четверо расселись по креслам, слуга - или владелец этого заведения - вышел, но вскоре вернулся, катя перед собой высокую тележку на крохотных колесиках, содержимое которой заключалось в прохладительных напитках.
      Когда гости вновь остались вчетвером и начали - каждый по-своему - обживать обстановку, из-за незамеченных прежде Станиславом кулис вышла на эстраду группа чернявых цыган, сходу поднявших визг и грохот.
      Постепенно этот хаос приобрел некие очертания пения под гитары, сопровождаемого диковатыми танцами. Цыгане, видать, были и впрямь настоящие.
      Потом часть из убежала, а на эстраде остался седой скрипач, два раскудрявых гитариста и невысокая, дерзкая плясунья, чьи зажигательные танцы и броская внешность уже успели заинтересовать Станислава.
      Цыганка повела плечами, зазвенела браслетами на запястьях и невидимых под ворохом юбок щиколотках и обвела умолкших зрителей насмешливым взглядом.
      Сэр Дроттхейм, явно знакомый с местными традициями, поднялся и, подойдя к эстраде, бросил под ноги девушке, как показалось Станиславу, целую пачку ассигнаций.
      Цыганка вновь со звоном встрепенулась, потупилась на деньги, не тронула их, а вместо этого белозубо улыбнулась и пошла вокруг и вокруг, и вокруг эстрады, запрокинувшись и плывя по воздуху тонкими, до плеч оголившимися руками. Дружно грянули гитары. Взвизгнула скрипка.
      Сэр Дроттхейм сел обратно в кресло.
      Цыганка уже проплясала минуту или две, когда Станислав заметил, что с  нее, одна за другой, падают юбки. Развязывала или расстегивала их она совершенно неуловимыми движениями.
      Цыганка подбадривала себя резкими криками, музыканты, словно заведенные, бренчали, глазея на нее, а юбки все подали и оставались лежать на полу пестрыми тряпочками.
      Станислав чувствовал, что кровь, по шее, течет к голове и горячо сжимает лицо. О своих спутниках он тщетно пытался забыть.
      После падения последней юбки цыганка долго еще кружилась в одной короткой фуфайке, почто не прикрывавшей ее втянутый, смуглый живот, и в лаковых полусапожках, стук которых был слышен даже сквозь музыку. Плясали она как ни в чем не бывало, бесстыдно показывая густую черную поросль в паху.
      Ноги у нее были тонкие, с острыми коленками.
      Замерев спиной к зрителям, она избавилась в конце концов и от фуфайки.
      Станиславу захотелось бросить в нее пустой рюмкой. Соседи его хохотали. От напряжения, должно быть.
      Когда музыка оборвалась и цыганка вдруг нелепо прикрылась ладонями, сэр Дроттхейм звучно крикнул “мо-ор” и поднял в руке еще одну соблазнительную пачку.
      Последовавший вслед за этим танец уже трудно было назвать таковым. Цыганка умела отрабатывать предлагаемые деньги...
      
      *     *     *
      
      Утром, с тяжелой головой, Станислав поехал к графине. Она уже проснулась, температуры не было, и у них состоялась милая любовная беседа, в которой не обошлось без нежного воркования и страстных сердечных излияний.
      Через два часа, сославшись на неотложные дела, Станислав откланялся и удалился.
      В тот день он решил наконец-то заглянуть на почту и отправить письмо родителям в Москву. Прежде он писал им гораздо регулярнее.
      Уже расплачиваясь у конторки, он заметил девушку, стоявшую чуть поодаль и искоса наблюдавшую за ним. В первое мгновение он даже не узнал ее. “Светлана” пронеслось в его мозгу, но не успело это имя исчезнуть, как он уже осознал всю непростительность своей оплошности.
      Поскольку в трех шагах он него, делая вид, будто достает что-то из маленькой крокодиловой сумочки, стояла Она, Она, которую он столь мучительно искал. Кожа сумочки блестела, и так же блестели фарфоровые белки ее черных, миндалевидных глаз.
      Станиславу показалось, что прошла целая вечность, пока он осознал, что иногда и чудо может вдруг сделаться реальностью. Реальностью, еще более упоительной, чем чудо.
      Боясь снова ее потерять, он не глядя высыпал из ладони горсть монет, требуемых за отправку. Деньги громка продробили лакированный прилавок.
      Девушка оглянулась на звук.
      Глаза их встретились.
      И она улыбнулась.
      Станислав самым наиглупейшим образом потерял дар речи. Все эти дни он только и думал о том. Как начать разговор, как оказать знак внимания, не будучи даже представлен. А теперь она здесь, смотрит на него, пожалуй, слегка лукаво - и улыбается... Откуда это улыбка незнакомому человеку?
      С ужасом чувствуя, что если он так и будет бездействовать, она может вновь заняться сумочкой - и тогда все потеряно - Станислав словно по воздуху преодолел три разделявших их шага.
      Она по-прежнему улыбалась ему.
      Он был совсем близко. Заметил, что ее маленькая правая рука в ажурной синей перчатке лежит на чешуе сумочки. Тогда он с неимоверным благоговением взял ее и поднес к губам.
      Ладошка была теплой и послушной. Тонкие пальчики пахли ландышем.
      Пока он целовал ей перчатку, девушка не произносила ни слова. Она казалась тоже зачарованной этой удивительной встречей и странными, но приятными действиями молодого человека.
      - Простите, - сказал он, трепетно опуская ее руку обратно на сумочку. - Я знаю, кто вы. Я видел вас в театре. Я...
      Он не договорил. Она перебила.
      - Я тоже знаю вас. Только не знаю вашего имени. И в театре я вас видела.
      Станислав задрожал, ощущая, что сейчас отворятся двери тайны, за которыми простирается до самого горизонта только одно - блаженство.
      Он представился.
      Она тоже назвала себя - Ванда.
      Ванда Элецкая. Я из Польши. - Она и впрямь очень нежно пришепетывала, говорила медленно и плавно.
      - Ванда... Это имя идет вам!
      - Да? Вы находите? - Она подняла брови, словно вопрос был для нее жизненно важен. - Я так не считаю. Но так хотели мои родители.
      - Они в Польше?
      - Нет, они умерли.
      - Ради всего святого, простите...
      - Для меня тут уже нет ничего грустного, - просто сказала она. - Я их обоих совсем не знала: маленькая была. Теперь вот живу у тети Ядвиги. Уже пятнадцать лет.
      - Вы так юны, Ванда!
      - Не знаю. - Она потупилась и защелкнула сумочку. - Скоро мне исполнится семнадцать.
      Сердце Станислава тоскливо сжалось. Ребенок, совсем ребенок!..
      - Вы не проводите меня? - спросила она, поворачиваясь к выходу. - Так скучно все время ходить одной.
      - Одной? Почему одной? - Он взял ее под руку, готовый в любую минуту потерять сознание, и они вышли на воздух. - Если позволите, я последую за вами, куда прикажете, Ванда!
      - О, вы такой сейчас смешной, Станислав! - Она сказала это снова просто, чуть запрокинув голову и посмотрев на него лукавыми глазами лани.
      За разговором они не заметили, как вошли в парк, в глубине которого желтела церквушка, и сели на скамейку, спрятавшуюся среди кустов.
      Станислав расспрашивал спутницу о театре, о том, как они стала балериной, о Польше, о жизни в Петербурге, даже о неведомой тете Ядвиге - и все это лишь затем, чтобы слушать еще и еще ее тихий голосок, смотреть на то, как вздрагивают ее ресницы, когда она, не прерывая рассказа, бросала взгляды на проходящих мимо их укрытия людей.
      Сердце Станислава таяло.
      Потом она вдруг замолчала и подняла глаза на его застывшее в ожидании лицо.
      - А вы догадались, Станислав, - почти шепотом спросила она, - что наша встреча на почтамте была не случайной?
      - Я не смею надеяться... Что вы имеете в виду?
      - Я искала вас.
      Она неловко запнулась и стала изучать свои перчатки.
      - Я тоже искал вас, Ванда.
      Перчатки как-то сразу перестали ее интересовать.
      - Правда?
      - Почему вы покраснели? Боже, как вы хороши!
      - Так вы, правда, искали меня?
      - С того самого вечера, как увидел вас из ложи над сценой. Знаете, эта ужасная, неудобная ложа. Я был там потом еще один раз, но вас не нашел.
      - Значит, я увидела вас еще раньше. Вы были с какой-то красивой дамой и шли по Летнему саду. Это ваша матушка?
      - Да... то есть не совсем. Она , собственно, тоже приходится мне тетей.
      Лицо Ванды было теперь близко-близко.
      Сначала он ощутил аромат, исходивший от ее губ, а потом до его сознания дошел смысл только что произнесенных ею слов:
      - Поцелуйте меня...
      Он не поверил, так что ей пришлось повторить, уже касаясь его щекой.
      - Я люблю вас... Пожалуйста, поцелуйте меня...
      Господи, это “пожалуйста”!..
      Они прижались друг к другу  губами. Через мгновение она уже вся дрожала и отворачивалась прелестно порозовевшее лицо.
      - Извините меня... - шептала она. - Это дурно. Я знаю. Я больше не стану вас просить. Идемте, идемте отсюда...
      Он поймал ее за руку и удержал подле себя.
      - Милая, - наклонился он к ней. - Какая же ты еще маленькая!
      Она послушно подставила влажные от слез глаза.
      
*     *     *
      
      Станислав никогда еще не переживал ничего подобного. Два дня, просыпаясь по утрам, он вскакивал и спешил к заветной скамейке, где уже сидела она, невинная, трогательно ждущая его, такая нежная и робкая.
      Несколько часов пролетало в жарких речах, полных признаний, страстных клятв и невыразимой неги.
      Потом она исчезала, просила не провожать ее и на прощание дарила самый долгий, самый красноречивый поцелуй.
      До самого вечера он пребывал как в бреду, пока за ним не заезжал экипаж, чтобы отправиться в театр.
      Там он снова мог видеть ее, чувствовать ее, томиться и наслаждаться ее недосягаемостью.
      После спектакля она выпархивала из дверей подъезда, он дарил ей букет цветов, распахивал дверцу кареты, помогал сесть, целовал в детские губы. И все... И она уезжала в ночь, чтобы назавтра вновь предстать перед ним на аллее парка.
      Таково было ее желание. Почему-то они пока не хотела, чтобы об их отношениях знала тетя.
      Станислав из-за этой недосказанности страдал, однако понимал, что самому ему это только на руку: уже два дня он боялся попасться на глаза графине, которая, по слухам, теперь совсем оправилась и начала выходить.
      Он все же навестил ее на третий день, ночью, заехав прямо из театра.
      Елизавета Михайловна слегка дулась. Чтобы ее успокоить он остался на всю ночь.
      Только утром он осознал, какую допустил непростительную беспечность: он вновь оказался скован по рукам и ногам, вынужден ублажать выздоровевшую любовницу, ехать с ней на прогулку, улыбаться, целовать.
      Проезжая по Невскому, он подумал о том, что Ванда, должно быть, еще ждет его в обычном месте и думает, что он придет. Он этой мысли ему стало невыносимо.
      - Что с тобой снова, друг мой? - погладила его по ноге графиня. - У тебя ничего не случилось?
      - Случилось? - Он очнулся. - Случилось... Да случилось. - Мысль уже работала в другом направлении, подсказывая нужные ответы. - Но не у меня. Давеча пришло письмо из  Москвы: матушка захворала.
      - Господи, неужели что-то серьезное?
      - Еще пока не знаю. Я решил сегодня же ехать.
      - Конечно, конечно... Может быть, какие-нибудь лекарства? Хочешь, прямо сейчас заедим к доктору.
      - Нет, нет, этого не стоит. - Станислав был даже тронут столь искренним участием. - Лучше ко мне домой - собрать некоторые вещи.
      Горячка любовника передалась и Елизавете Михайловне. Она как будто не отдавала себе отчета в том, сколь вдруг случилась с ним это спешка, словно раз поймав ее на слове, он уже решил не отступать. Собственно, так оно и было.
      Набив чемодан какими-то никому не нужными тряпками, Станислав сбежал вниз, к ожидавшей его в нетерпении графине, и они поспешили на вокзал.
      - Напиши мне, - попросила она, целуя его на прощанье перед распахнутой дверцей поезда.
      - Не думаю, что это потребуется, - с деланной нежностью ответил Станислав и запрыгнул на подножку, чтобы наконец избавиться от удерживавших его рук. - Надеюсь, матушка скоро поправится, так что я вернусь раньше, чем придет письмо.
      - Дай-то Бог... - прошептала графиня, крестя по воздуху грудь юноши.
      Поезд лязгнул, чинно тронулся, и ее с ног до головы обдало облаком белого пара.
      Станислав вошел в вагон, и проводник захлопнул за ним дверцу.
      До вечера оставалось еще много времени, однако Станислав понимал, что для того, чтобы его план удался, нужно спешить. Ведь он хотел в тот же день успеть встретить Ванду после спектакля... Боялся он одного - упустить ее, с таким трудом добытую любовь.
      Поставив чемодан в коридоре, он вошел к проводнику. Старик сидел в своей комнатушке и из-подлобья смотрел на незнакомца.
      - Мне необходимо сойти с поезда, - сказал тот.
      - Что, вот именно сейчас? - Брови старика поднялись.
      - Да, и чем скорее, тем лучше. Как мне это сделать?
      - Придется вам, сударь, ждать до станции.
      - А она скоро?
      - Да нет, часа три уж точно.
      - Не годится. А если на ходу?
      Старик помолчал, пристально вглядываясь в собеседника.
      - Запрещено. Разобьетесь в два счета.
      - Не разобьюсь, будьте покойны. Послушайте. - Станислав сообразил, как следует действовать. - Мне необходимо вернуться в Петербург. У меня там осталась женщина. Вы не представляете, насколько это важно. Я готов расплатиться... - Он сунул руку под китель и положил на столик перед стариком внушительную пачку.
      Проводник молча встал, сгреб деньги, так же молча вложил их в ладонь Станислава и буркнул:
      - Пошли.
      В тамбуре он распахнул дверцу. Сразу же в вагон ворвался ветер и грохот железных колес по рельсам.
      - Вещи есть? - спросил проводник.
      - Вон в коридоре стоят. Но они мне ни к чему.
      - Когда-нибудь прыгать приходилось?
      - Нет.
      Старик потер скулу.
      - Ладно, сударь, воля ваша. Мое дело было вас предупредить.
      Станислав уже стоял на подножке и жадно ловил ртом встречный ветер.
      - Прыгать будете вперед, по ходу поезда. Старайтесь сильнее оттолкнуться, чтобы не угодить под колеса. И смотрите, чтобы никаких столбов впереди не было. Поняли?
      - Да, спасибо вам.
      - Сейчас, погодите, тут скорость должна слегка упасть, но потом будет спуск, так что нужно успеть. Ну, с Богом, сударь!
      Не оглядываясь, еще раз зорко проследив каменистый скат вдоль покачивающихся вагонов, Станислав сделал судорожный вдох и прыгнул.
      Его ударило о землю, но не так сильно, как он ожидал, и несколько раз перевернуло.
      Кажется, все, подумал он, чувствуя, что лежит на боку. Открыв глаза, он увидел убегающий вдаль квадратный зад последнего вагона.
      На теряя времени на долгие отряхивания, Станислав огляделся и прямо сквозь бурелом побрел туда, где по его представлениям должна была находиться дорога.
      Через час он добрался до какой-то деревеньки, жители которой встретили хорошо одетого, но с ног до головы перепачканного землей человека с присущей крестьянам подозрительностью.
      Отыскав дом старосты, где его одежду почистили, пока он ел наскоро приготовленный обед, Станислав в двух словах рассказал, что был вынужден спрыгнуть с московского поезда и что теперь вот пытается как можно быстрее возвратиться в Петербург.
      - Чай верст тридцать будет, - сказал староста, поглядывая на полный круп жены, возившейся у печки.
      - Я заплачу, сколько потребуется, - сразу стал ковать железо Станислав и с благодарностью  помянул порядочность старого проводника, не взявшего с него ни копейки.
      - Так что, - спросил староста, вставая из-за стола, - теперь, может, и отправимся?
      - Был бы вам очень признателен.
      Меньше чем через два часа они уже подъезжали к Петербургу.
      
*     *     *
      
      - Ванда! - окликнул Станислав девушку, тороплива сбежавшую по ступенькам театрального крыльца и теперь оглядывавшуюся в поисках экипажа.
      - Станислав! - Она просилась ему на шею и замерла в объятиях. - Почему ты не пришел?
      - Бедняжка, я не смог, никак не смог, - тихо смеясь от восторга, шептал он ей на ушко. - Ты ждала меня?
      - Да, я ждала, я так боялась...
      - Чего, любушка моя?
      - Не знаю... мне показалось, что ты... ты никогда больше не придешь.
      - Глупенькая, как же я могу?!
      - Станислав...
      Он нашел ей экипаж и уже хотел сесть рядом. Но она вдруг уперлась ему в грудь ладошкой.
      - Ты ведь мне обещал, - напомнила она.
      - Но... - Он оторопел. - Может быть сегодня...
      - Не искушай меня, Станислав. - она с какой-то странной грустью взглянула на него. - Я люблю тебя, ты это знаешь, но давай простимся до завтра. Ты завтра придешь?
      - Приду.
      Она захлопнула дверцу, и экипаж укатил в гулкое эхо переулков. Станислав некоторое время стоял один, стараясь собраться с мыслями.
      Куда идти? Что делать? Домой? Он бросил все: дом, любовницу, содержавшую его - все ради того, чтобы навсегда быть с Вандой, а она как будто не почувствовала этого, он по-прежнему остался для нее только Станиславом, которого она, вероятно, в самом деле любила, но о котором не знала ничего. Только в праве ли он требовать он нее снисхождения? Хорошо, сегодня пусть будет так, как хочет она, но завтра... завтра они снова встретятся на скамейке в парке, и тогда он расскажет ей все. Расскажет и даст ей право самой решить его судьбу.
      Остановившись на этой мысли, показавшейся ему наиболее здравой при сложившихся обстоятельствах, он пошел бродить по спящему городу, зная, что сегодняшней ночью сон его не коснется.
      Он сам не заметил, как очутился перед входом в уже знакомый ему цыганский погребок.
      Войти что ли, мелькнула мысль.
      Вошел.
      Его встретил все тот же господин в яркой тройке.
      - А сэр Дроттхейм уже час, как здесь, - сказал он вместо приветствия. Было видно, что память у него превосходная.
      - Очень хорошо. Он у себя?
      - Разумеется. Представление в самом разгаре. Я вас провожу.
      - Не стоит беспокоится, - улыбнулся Станислав. - Я еще не забыл дорогу.
      - Как вам будет угодно.
      Он прошел по коридору, открыл нужную дверь и замешкался перед занавесом, за которым слышался рояль.
      Он приоткрыл занавес и осторожно заглянул внутрь.
      Действительно, сегодня никаких цыган не было. На ярко освещенной сцене стоял рояль ( виден был только его белый бок ), и кто-то играл на нем. В креслах перед эстрадой сидело человек пять. Сэр Дроттхейм потирал руки и судорожно смеялся.
      Спиной к Станиславу, у самого края эстрады, томно извивалась голым, белым телом черноволосая девушка в одних только туфельках. Вокруг лежала сброшенная одежда.
      Она положила ладони на узкие бедра и раскачивалась в такт музыке. Маленькие ягодицы ее упруго терлись дружка о дружку.
      Вот девушка, не меняя позы, перекинула длинные пряди со спины на грудь, вот слегка присела, отчего красиво напряглись ее сильные икры и гладкие ляжки, вот резко повернулась спиной к зрителям...
      И Станислав увидел, что на сцене стоит Ванда.
      В глаза ей бил сильный прожектор, поэтому сама она не могла видеть занавеса и белого, как мел, лица Станислава.
      Он смотрел на нее, словно это был сон.
      Ванда продолжала танец.
      Не переставая двигать длинными ногами в черных туфельках, она медленно нагнулась и, положив ладони на ягодицы, повернутые в сторону сэра Дроттхейма и его компании, слегка из раздвинула...
      Рояль дребезжал, зрители смеялись и пили вино.
      
*     *     *
      
      - Здравствуй, - сказала она, опускаясь к нему на скамейку и целуя в уголок губ.
      Он невольно обнял ее и притянул к себе.
      - Как поживает тетя?
      - Не спрашивай меня о ней. - Ванда сморщила носик. - Лучше поговорим о нас.
      - Именно этого я и хочу, - попытался улыбнуться Станислав и сразу, чтобы не уходить в сторону и не мучиться, сказал: - Я знаю все Ванда.
      - Что? - Он почувствовал, как она вздрогнула.
      - Сэр Дроттхейм.
      Она затрепетала.
      - Я видел тебя вчера ночью...
      Она вскрикнула и хотела вскочить. Он обнял ее крепче, удержал.
      - Я люблю тебя, Ванда! Я никогда, слышишь, никогда не оставлю тебя. Не отдам ему, не позволю больше тебе унижаться, ни за что, я увезу тебя, любимая моя, мы будем жить вместе, как муж и жена, я обещаю тебе, я прощаю тебе все, только и ты меня прости...
      Не веря своим ушам, она смотрела на него сухими глазами.
      - Я слишком тебя люблю, Ванда. - Он самозабвенно приник к ее теплым и таким детским губам. Теперь он чувствовал, что девушка уже не вырывается, а напротив - робко льнет к нему. - Только скажи, твоя тетя Ядвига - это и есть сэр Дроттхейм?
      - Нет. - В ее глазах сверкнули слезинки. - Вчера я видела его первый раз. Вчера...
      - Зачем, объясни мне , Ванда, милая, зачем?...
      - Мне казалось я тоже кое-что знаю, Станислав. - Она теперь смотрела на него сквозь пелену слез. - Та женщина, с которой я видела тебя... мне казалось, что она тебя сдерживает, мешает нам быть вместе.
      Он кивнул, потрясенный.
      Она продолжала:
      - Я ждала, что ты однажды предложишь мне уехать, вот как сейчас, но ты так и не заговорил об этом. Тогда я поняла, что у тебя, наверное, просто нет на это денег. И я решила сама их достать. И я достала. Вот они. В этой сумочке. Две тысячи рублей...
      - Ванда, но это же дьявольское место! - воскликнул Станислав. - Откуда ты знала о его существовании? Ты уже бывала там?
      - Нет, никогда. Вчера я там впервые... Боже, какой ужас! - Она закрыла лицо руками.
      Станислав наклонился и стал целовать ей пальцы. Она отняла ладони.
      - Вечером возле театра, когда я увидела тебя и услышала твой голос, я поняла, что ты в отчаянии. Надо было на что-то решиться. И тогда я, приехав домой, позвонила всем, кого знала. Мне нужны были деньги: сразу и много. Одна подруга мне и посоветовала. Я согласилась. Я думала, ты не узнаешь... Господи, господи, прости меня!
      Она соскользнула со скамейки и оказалась стоящей у ног Станислава на коленях. Он судорожно поднял ее и целовал, целовал...
      - Уедем, уедем сию же минуту! - жарко шептал он.
      - Куда ты скажешь, - отвечала она. - Этих денег нам на первое время хватит.
      - Нет, ни ты, ни я к ним не притронемся, - чуть ни закричал он, вырывая из рук сумочку. - Это проклятые деньги! - Она хваталась за сумочку в ужасе, что он сейчас выбросит ее. - Но это и святые деньги... Пусть они остаются у тебя, но только как память об этой страшной ночи. Нам хватит и моих.
      И они снова падали в объятия друг другу.
      Несколько часов спустя они расстались до вечера. Ванда сказала, что должна сегодня последний раз выйти в спектакле, а но пусть пока приготовит все к отъезду.
      Как в бреду, Станислав помчался домой, но по дороге передумал и зашел в магазин, где торговали кухонной утварью. За три рубля он купил отличный английский нож, складной, со множеством лезвий и инкрустированной ручкой. Сунув покупку в карман, он поймал экипаж и велел везти себя к графине.
      Он ее не застал. Глаша сказала, что Елизавета Михайловна полчаса назад как уехала к подруге, но ужин велела готовить, так что, скорее всего, к вечеру будет. Станислав остался ждать.
      Из гостиной он перешел в спальню и принялся возиться  с замком заветного шкафчика.
      Воровать ему еще не приходилось. Неумело ковыряя в замочной скважине всеми лезвиями по очереди, он убеждал себя в том, что делает это ради любви к святой.
      Вдруг сзади распахнулась дверь, и вошла графиня.
      - Станислав! - прямо с порога бросилась она к нему. - Ты? Ты уже вернулся!
      Он оглянулся, и она вскрикнула - так ужасающе было его лицо, перекошенное страстью и совершенно белое, как вчерашней ночью, в погребке.
      - Что ты делаешь, Станислав? - Голос графини осекся. Она заметила нож.
      - Пытался открыть ваш шкафчик, Елизавета Михайловна, - с диким спокойствием ответил он, глядя ей в широко распахнутые от изумления глаза.
      - Но зачем, Станислав?! - Она еще не хотела верить в случившееся. - Вот ведь ключи... - И прижала руку к груди.
      Тянуть дольше было невозможно.
      Он несколько раз воткнул нож в жесткое тело. Она закричала. Он не услышал этого крика. Он не слышал ничего, тупо, монотонно, почти без размаха ударяя ножом...

*     *     *
      
      Пока ждали начала спектакля, Станислав думал, что сойдет с ума. Бинокль в его руках дрожал, и изображение все никак не становилось резким.
      Он знал, что убийство уже давно обнаружено, что убийцу ищут, что ищут именно его: конечно, Глаша все рассказала.
      Подняли занавес.
      Он пощупал боковой карман кителя: деньги лежали там.
      Вот и увертюра. Появились балерины.
      Станислав снова поднес бинокль к глазам.
      Он хотел перехватить ее до спектакля, зашел в грим уборную, но Ванда тогда еще не приехала. Сдерживая все нарастающее волнение, волнение человека, который понимает, что ему во что бы то ни стало нужно спешить, и не имеет для этого возможности, он прошел в зал и занял свое место.
      И вот теперь, отыскивая Ванду в бинокль среди балерин, он не находил ее. Ее не было!
      Сначала он не поверил своим глазам. Нет, зрение его не обманывало.
      Встав и даже не извиняясь, он начал протискиваться к проходу. Дамы шикали на него, впереди сидящие - оглядывались.
      Наконец, он вырвался из зала и побежал за кулисы.
      - Где Элецкая?! - набросился он на оторопевшего распорядителя. - Я вас спрашиваю, где Ванда Элецкая?!
      - Что вы так шумите, сударь? - отшатнулся распорядитель, черноусый господин средних лет с лысиной. - Если вы знакомы с Вандой, то вам, вероятно, лучше знать, где она сейчас находится. А заодно при встрече передайте, что у нее будут большие неприятности.
      - Она так и не приезжала? - Станислава била лихорадка.
      - Как видите. - Распорядитель только развел руками.
      - И не звонила?
      - Нет.
      - А вы ей не пытались дозвониться?
      - Молодой человек, насколько мне известно, у нее нет телефона.
      - Тогда дайте мне ее адрес - я поеду к ней сам, я должен это выяснить, я должен видеть ее...
      - Только прежде успокойтесь, - посоветовал распорядитель, извлекая записную книжку.
      - К черту спокойствие!
      Он вырвал из рук собеседника книжку, увидел фамилию Ванды, выдрал листок, сунул книжку обратно ошарашенному такой наглостью ее владельцу и бросился прочь из театра.
      На улице он схватил первый попавшийся экипаж и сунул кучеру адрес.
      Это оказался старинный, зеленого цвета особняк.
      Вышедший на безумный трезвон Станислава лакей ответил по-английски, что хозяин с молодой леди сразу после обеда отбыли и не уведомили его куда и сколь на долго. Говоря это, лакей мог наблюдать, как юноша, стоящий перед ним на мраморных ступенях крыльца, съеживается, стареет на глазах, потом молча поворачивается и идет по парковой аллее к калитке.
      Лакей запер дверь и сразу же забыл о странном госте, занятый гораздо более важными делами.
      Станислав вернулся домой, лег в спальне на постель и стал ждать, когда за ним придут.
      Часы пробили восемь часов вечера, и маятник, обессилев, остановился.
      
_______________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
СТРАСТИ  ПО  ПАВЛУ
(1901 г.)

      

Посвящается Ф.Сологубу, не дерзнувшему пойти дальше


Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства.

        (Н.Гумилев)



      Павлик Ставронин, гимназист четвертого года, лежал на спине посреди необозримого зеленого поля, жмурился на солнце и был счастлив.
      Счастливым он чувствовал себя, во-первых, потому, что стояло лето и никто не торопил его утром вставать с теплой, такой уютной постели, завтракать и идти на уроки. Гимназию Павлик не любил, хотя занимался успешно и последнее время слыл даже примерным гимназистом. Так хотел отец.
      Во-вторых, потому, что в это лето они оставили душный Петербург и уехали гостить к другу Павликиного отца, Андрею Валерьевичу Серову, жившему безотлучно в своем небольшом поместье на берегу Ладожского озера. Вместе с ним жила его молодая супруга и трехлетняя дочь Ксюша.
      Поместье Серовых было весьма средним, но Павлик, давно не испытывавший чувства свободы на лона столь замечательно цветущей природы, думал, что оказался в настоящем царстве. Приехали они сюда всего два дня назад, и за это время мальчик успел обегать буквально все окрестности, вплоть до села Кувшинкино, где местные рыбаки разрешили ему покататься в одной из широких, пахнувших смолой лодок.
      Радость сына передавались и отцу. Игорь Александрович был приятно удивлен, видя, как Павлик на глазах превращается из застенчивого тихони в бойкого мальчугана. Сам он сопровождать сына в его путешествиях не мог: разболелась подвернутая перед отъездом из города нога. Поэтому целые дни ему пока приходилось довольствоваться обществом старого друга и его милой жены.
      Мать Павлика умерла почти четырнадцать лет назад при родах второго ребенка. С тех пор Игорь Александрович больше не женился. Вероятно, в силу этого обстоятельства Павлик рос замкнутым, стеснительным мальчиком. У него никогда не появлялось настоящих друзей из компании гимназистов, а женское общество приводило его в такое замешательство, смущение и отчаяние, что вызывала во взрослых дамах ответное чувство материнского сострадания. Даже крошечная Ксюша, дочка хозяина имения, заставляла его краснеть своими простодушными приставаниями. Завидев ее на дорожках сада, важную, улыбающуюся, в розовом кружевном платье, сопровождаемую внимательной мамой, Павлик всегда норовил свернуть куда-нибудь за кусты и там переждать несколько минут во избежание нежелательной встречи.
      Зато здесь, в поле, далеко от посторонних глаз, Павлик во всю наслаждался уединением. Конечно же, он мечтал. Лежа вот так, как сейчас, на мягкой траве, пощипывая губами тонкий, сочный стебелек, он рассматривал проплывавшие над ним по голубому небу пуховые облака, и мысли его улетали за ними во след.
      Через три с небольшим месяца Павлику должно было исполниться пятнадцать. За последний год он заметно вырос, чуть ни догнав отца, ростом, правда, не отличавшегося, и превратился, как он сам считал, в эдакого гадкого утенка с худым лицом и длинной шеей. Столь критическое отношение к своей внешности было еще одной причиной, объяснявшей застенчивость Павлика.
      Павлик хотел быть красавцем. По крайней мере - героем. Герои, думал он, могут и не быть обязательно красивыми внешне. Так что если мне не суждено избавиться от этой шеи, ушей и носа до самой смерти, то пусть на мою долю выпадет слава великого ратоборца, вздыхал он, не видя иного выхода.
      А самое, быть может, главное, почему Павлик боялся общества и пышных дам - папиных знакомых, заходивших иногда к ним в дом, и насмешливых сверстниц, и даже этой румяной малышки Ксюши, заключалось в том, что он постоянно возвращался к мысле о Женщине. И пусть это не прозвучит излишне напыщенно, поскольку сам притягательный образ виделся ему еще нечетко, в какой-то дымке, и манил мальчика не некими определенными свойствами, но скорее томительной недосягаемостью.
      Началось это недавно, прошлым летом, здесь же, в именье Серовых. Тогда стояла такая же жара, и Павлик каждый день ходил с отцом, Андреем Валерьевичем и его женой, оставлявшей маленькую Ксюшу под опеку бонне, на озеро. Там у Серовых была своя купальня, но Павлик боялся ее пуще огня и всякий раз просил Игоря Александровича разрешить ему отходить за мысок и купаться там. Переодеваться в присутствии посторонних, а тем более женщины, казалось ему немыслимым.
      Как-то под вечер, уже искупавшись и оставив отца возле купальни читать толстый  и, наверное, очень скучный французский роман, он отправился проведать свою укромную заводь. Серовы в тот день остались дома, и Павлику не пришлось уклоняться от купания в “законном“ месте.
      Он пробежал по тропинке, извивавшейся среди густых зарослей орешника, спрыгнул на песчаный берег и уже готов был обогнуть последний пышный куст, отделявший его от воды, когда почувствовал, что находится здесь не один. Оторопев, он осторожно просунул голову в самую гущу листвы и увидел, что не ошибся. Кто-то купался в заводи. Светлые тела двигались в нескольких шагах от него, но куст не позволял рассмотреть их отчетливее. Тогда Павел встал на четвереньки и медленно пополз им навстречу, с затаенным дыханием раздвигая ветки.
      Он не сразу сообразил, что наблюдает за девочками. Их было пятеро.
      Уже сбросив одежду на песок, они, теперь совершенно нагие, стояли по бедра в воде и никак не решались окунуться. Переглядываясь, они только хихикали и брызгались, но глубже не заходили.
      У Павлика запершило в горле, и на глаза навернулись слезы. Он сам не знал, почему это происходит. Он впервые воочию видел обнаженное тело, впервые ощущал себя невольным свидетелем некоего таинства, наблюдателем, о существовании которого не подозревают.
      Девочки по очереди окунулись и поплыли вперед, переговариваясь  звонкими голосами. На расстоянии вытянутой руки от Павлика лежали кучками их легкие платья. Прикусив нижнюю губу, Павлик разглядывал эти невинные детские наряды, которые сейчас казались ему чем-то священным и ужасным. Он мучился, не зная, что предпринять, как себя вести.
      Прошло уже несколько минут, девочки все плавали.
      Павлик наконец сообразил, что если останется на месте, когда купальщицы выйдут на берег и начнут одеваться, то неминуемо будет замечен, поскольку хозяйка ближайшего к нему платья окажется стоящей чуть ли не на его руке... Собрав все силы, он отполз назад, выбрался по осыпающемуся песку на травяной откос и поспешил вдоль него на другую сторону, откуда по его предположению, можно было продолжить наблюдение в более безопасной обстановке. Торопливо отыскав подходящее место, он бросился на живот и подполз к почти отвесному краю.
      Девочки выходили на берег. Одна уже стояла возле своего платья, лицом к заходящему солнцу и сушила в ладонях мокрые пряди длинных, потемневших от воды волос. Павлик смотрел на нее с боку. Он видел ее курносый носик, худенькие плечи, крохотные бугорки еще влажных грудок, столь жалких не самом деле и казавшихся ему столь прекрасными, венчали которые две острые бруснички, видел совсем пока мальчишеский, втянутый живот и мерцающими в солнечных лучах капельками, узкие бедра, очерченные выступающими крыльями таза, тонкие ноги, сбитые по-детски коленки и маленькие ступни, погруженные в теплый песок.
      Девочка слегка изменила позу, поежилась от прикосновения мокрых волос к спине, и взгляд Павлика приковало то странное место под ее животом, которое так всегда тщательно скрывается и которое теперь напоминало мокрую рыженькую мышку, затаившуюся между худеньких бедер. И таких же точно мышек, только потемнее или посветлее, Павлик видел перед собой еще четыре.
      Девочки разбрелись по берегу и тоже стали сушиться. Со спины их можно было принять за длинноногих, тощих мальчишек, прибежавших сюда подурачиться. Одна из них что-то сказала подружкам, отошла за куст, где минуту назад прятался Павлик, и быстро присела на корточки.
      Павлику стало смешно, но смешно до слез.
      Через несколько секунд девочка встала и вернулась к платью. Остальные уже одевались, натягивая платья прямо через голову, извиваясь и комично дрыгая бедрами.
      Проследив, как они уходят его же путем вверх, по песку, а потом исчезают по очереди в зарослях орешника, Павлик выждал некоторое время и кубарем скатился на берег, чуть не вывихнув при падении руку. Крадучись, с волнением замечая множество босых следов вокруг, он обошел куст и в том самом месте, где сидела на корточках девочка, обнаружил мокрую воронку в песке. Эта невинная и в то же время бесстыдная картина настолько потрясла его, что он не обратил внимания, как второй раз выбрался на траву  и дошел до купальни.
      Отец уже не читал, а стоял, скрестив руки на груди и созерцал закат. Павлик подошел и замер рядом. Игорь Александрович положил ему на голову свою тяжелую, ласковую ладонь и о чем-то спросил.
      Теперь Павлик точно не помнил, о чем был задан вопрос. Вновь увидев, словно во сне, все что произошло с ним ровно год назад, он выплюнул разжеванную травинку и глубоко вдохнул пряный аромат поля.
      В то лето он больше не отваживался подкарауливать маленьких русалок. В теперешний приезд он уже дважды наведался на мысок, но оба раза никого там не дождался.
      Сегодня Павлик снова намеревался попытать счастья. Он  чувствовал, что самое страшное и самое манящее заключено для него теперь в странных, худых и вместе с тем столь удивительных телах голых деревенских девочек.
      Озеро встретило его ослепительным блеском. Вся поверхность словно играла, превратясь по воле какой-нибудь лесной нимфы в искрящееся, жидкое зеркало, на которое падали жаркие лучи полуденного солнца.
      В песчаной заводи вновь не оказалось ни единой живой души. Павлик на всякий случай прошелся вдоль берега, но так и не смог определить по видневшимся всюду следам, принадлежат ли они тем, о ком он мечтал.
      Не найдя ничего интересного для себя здесь, он решил проведать купальню. Там тоже было тихо, жарко и пустынно. Только чернела на фоне серебристой чешуи воды белая в другое время, деревянная кабинка для раздевания. Беспокойно галдели чайки, прямо с лету выхватывавшие из воды мелкую рыбешку.
      Павлик сел в тень от нависших над берегом ив, прилег положил руки под голову и, глядя сквозь едва касаемую теплым ветерком листву на небо, начал громко, как учили его в гимназии, декламировать:
      
      На небе тают облака,
      И, лучистая на зное,
      В искрах катится река,
      Словно зеркало стольное...
      
      Час от часу жар сильней,
      Тень ушла к немым дубровам,
      И с белеющих полей
      Веет запахом медовым...
      
      Тут чей-то мелодичный голос подхватил:
      
      Чудный день! Пройдут века -
      Так же будут, в вечном строе,
      Течь и искриться река
      И поля дышать на зное...
      
      Павлик быстро сел и осмотрелся. Сначала он ничего не заметил вокруг, но потом послышался смех, и из-за ближайшего ствола вышла высокая, стройная женщина в длинном платье из легкого шелка лимонного цвета. Изящным движением поправив соскользнувшую на красивый лоб светлую прядь прямых, не вьющихся волос, она окинула мальчика игривым взглядом и сделала шаг и его сторону. Почувствовав порыв Павлика вскочить, она предупредила его красноречивым жестом и сама присела на корточки.
      - Кто этот юноша, что так шумно читает здесь Тютчева? - весело спросила она и, видя смущение застигнутого врасплох мальчика, продолжала:     - Если не ошибаюсь, тебя зовут Павлом?
      - Откуда вы знаете? - наивно удивился тот, не сводя с незнакомки все еще слегка испуганного взгляда.
      - Я все про тебя знаю, славный мальчик! - напевно заговорила она, снова поправляя непослушную прядь и широко, поколдовски раскрывая зеленоватые глаза. - И о том, что живешь ты здесь не один, а с отцом своим родным, Игорем Александровичем. И что гимназист ты примерный, по успехам твоим ученическим судя. И что больше всего на свете не любишь ты маленькую девочку Ксюшу.
      В этом месте женщина прыснула, и Павлик понял, что она просто дурачится. А та уже читала, глядя на воду и заплетая тонкими пальцами русую прядь в косичку:
      
      На камень жизни роковой
            Природою заброшен,
      Младенец пылкий и живой
            Играл - неосторожен,
      Но Муза сирого взяла
            Под свой покров надежный,
      Поэзии разостлала
            Над ним ковер роскошный.
      Как скоро Музы под крылом
            Его созрели годы -
      Поэт, избытком чувств влеком,
            Предстал во храм Свободы, -
      Но мрачных жертв не приносил,
            Служа ее кумиру, -
      Он горсть цветов ей посвятил
            И пламенную лиру...
      
      - Хорошо? - Она оглянулась на Павлика, внимательно ее слушавшего.
      - Да, - сознался он сразу и смело прибавил: - И вы очень хорошо читаете.
      Незнакомка сделала вид, что не замечает румянец, вспыхнувший у него на щеках.
      - Ты любишь Тютчева?
      - Очень. - Павлу стало стыдно своего первого испуга. - А вы?
      - Как видишь...  - Она пожала плечами и рассмеялась. - Ну вот, мы, кажется, уже и подружились! Если хочешь, я теперь могу открыть тебе тайну - я вовсе не волшебница. Ты разочарован?
      Павлику не нравилось, что эта красивая женщина разговаривает с ним, как с маленьким. И поэтому он буркнул в ответ:
      - Мне все равно.
      - Ты что, обиделся? - Она внимательно смотрела на него, и от этого взгляда русалочьих зеленых глаз Павлику сделалось неловко.
      - Не, не обиделся. Так просто... А как вас зовут?
      - Анастасия.
      Что-то громко вскрикнула пролетевшая над берегом чайка.
      - И знаю я о тебе все, Павел, потому, что сама два часа назад приехала к Серовым. Неужели ты ничего не слышал о кузине Андрея Валерьевича?  - Не делая паузы, она продолжала: - Я и есть эта самая кузина, которой никак не сидится в Петербурге летом и которая вместо его пыльных улиц предпочитает гулять по земле своих родственников, доставляя им тем самым ужасные хлопоты. “Ужасно приятные” я хотела сказать.
      - И вы теперь будете жить с нами?
      - Буду. Если ты, разумеется, не имеешь ничего против.
      - Нет, я не имею.
      - Это просто замечательно! Кстати, тебе привет от твоего родителя:  когда я уходила сюда, он играл с другом, то есть - с моим кузеном, одним словом - с Андреем Валерьевичем в вист и весьма беспокоился по поводу твоего долгого отсутствия. С тобой ничего не случилось?
      - Ничего. Что я, девчонка...
      - О нет! Я-то вижу, сто за тебя нечего волноваться. Но родители... сам знаешь. - Она проворно встала на ноги, гибко потянулась и, оглянувшись на Павла сверху вниз через плечо, спросила: - Ты уже купался?
      - Да, - сразу соврал он.
      - А еще будешь?
      - Не хочу.
      - А я так устала после долгой дороги, что просто обязана окунуться.
      И, словно вмиг забыв о существовании Павлика, она легко сбежала к купальне и скрылась за дверью.
       Павлик напряженно замер, вглядываясь в слепящий блеск вокруг кабины.
      Минуты через две он увидел, что среди ряби покачивается нечто округлое и темное. Это была голова радостно смеющейся Анастасии. Рядом с головой из-под воды вынырнула тонкая, сверкающая рука и помахала ему.
      - Эй, на берегу, не замерзни!
      Павлик смотрел на отплывавшую все дальше от берега женщину и тихо смеялся. Ему было душно, гадко и весело. Он представил себе сначала кабинку купальни изнутри. Интересно, перед тем, как войти в воду, она сняла всю одежду? Конечно, всю. Теперь ее длинное лимонное платье висит, наверное, на крючке, под ним стоят туфельки, а их хозяйка беспечно нежится в теплых волнах озера, зеленоглазая и нагая, как русалка, только без рыбьего отвратительного хвоста, вместо которого у нее, должно быть, две стройные, сильные ноги, плавно двигающиеся  в воде. Неужели же вот и здесь, сидя рядом с ним и ведя непринужденную беседу, она оставалась в одном платье, под которым на ней не было ничего?..
      Павлика так и подмывало украдкой прокрасться в купальню и проверить. Он уже даже встал, но, вместо того, чтобы осуществить задуманное, повернулся и побежал прочь от озера.
      
      
*  *  *
      Анастасия вернулась к обеду, когда все уже сидели вокруг стола, по обыкновению вынесенного в сад под высокую, раскидистую березу. В воздухе стояло гудение мошкары и пчел, и пахло медом.
      Она прошла легкими шагами по дорожке за кустами малины и на восклицание Андрея Валерьевича, позвавшего ее к столу, ответила, что не преминет сделать это через две минуты, когда переоденется.
      Сердце Павлика билось часто-часто, пока он намазывал ломоть пышного ржаного хлеба ароматным маслом. Ему вдруг стало казаться, будто все присутствующие понимают его мысли и только не показывают вида.
      - Вот и я, - сказала Анастасия, возникая вновь. - Приятного аппетита, господа.
      Теперь она была в красивом, богато вышитом сарафане и удобных плетеных сандалиях, ремешки которых плотно охватывали ее тонкие голени. Волосы она перевязала на затылке желтой лентой, так что получился роскошный конский хвост.
      Подходя к своему мусту за столом, Анастасия случайно задела широким рукавом ухо притихшего Павлика. Ухо тотчас же предательски вспыхнуло, а сам он с восторженным трепетом, охватившем его буквально с головы до ног, уловил запах чистого тела, каким оно бывает при смешении запахов воды и солнца.
      - Прошу простить, если вам пришлось меня ждать, - сразу же заговорила молодая женщина, присаживаясь между Павликиным отцом и Ольгой Юрьевной , супругой Андрея Валерьевича. - Но я заранее готова сознаться в том, что непоседлива и когда оказываюсь на воле, то забываю...
      Она так и не объяснила, что же именно она забывает, поскольку уже отвлеклась, занявшись нарезанием большого, согнутого подковкой, сочного огурца, норовившего соскользнуть с тарелки.
      - Кстати, Павлик, - обратился Иван Александрович к потерявшему  всякий аппетит сыну, - ты ведь еще не знаком с Анастасией Петровной?
      - Отчего же, - вмешалась она сама, бросив на мальчика слегка, как ему показалось, насмешливый взгляд. - Мы с вашим отроком, Иван Александрович, премилым образом успели побеседовать о поэзии. Должна заметить, наши вкусы во многом совпали.
      - Вот как? - рассмеялся Иван Александрович, потрепав сына по плечу.
- А мне Павлуша ничего об этом не рассказал. О какой же поэзии вы говорили?
      - О хорошей, - буркнул Павлик и, испугавшись своей неожиданной дерзости, поспешно добавил: - О Тютчеве.
      Разговор оживился, и вскоре все о Павлике забыли. Ольга Юрьевна напустилась на гостью с расспросами о последних столичных новостях, и та, как могла, удовлетворяла ее понятное любопытство. Мужчины постепенно перешли к вопросам международной жизни Европы, причастной к которой считали Россию в первую очередь. Ксюша уже спала где-то в доме, так что Павлик оказался вне внимания взрослых, чему в другое время был бы несказанно рад. Теперь же он ловил себя на мысли о том, что ему хочется находиться среди них, за этим столом, слушать их интересные словопрения и украдкой наблюдать за Анастасией, которая так увлеклась, что больше, как будто, и не смотрела в его сторону.
      Потом обед был закончен, и все разошлись по своим комнатам, чтобы в прохладе дома выждать, пока спадет дневной жар.
      Обычно Павлик посвящал это время чтению. Но сегодня у нег явно было рассеянное расположение духа. Уронив книгу на пол, он даже не стал подбирать ее, а вместо этого остался лежать, разглядывая трещинки на потолке, и не заметил, как веки сами собой опустились и он заснул.
      
      
*  *  *
      
      Проснулся он несколько часов спустя оттого, что в окно барабанил дождь. Солнце светило по-прежнему, на небе не было видно ни облачка, и тонкие, прозрачные струи воды причудливо сверкали в воздухе. Шуршала мокрая листва.
      Глядя в окно, Павлик улыбнулся. Он любил такие вот, непонятно откуда возникающие дожди, которые отец называл грибными. Они были очень приятны жаркими летними днями, поскольку после них до самого вечера воцарялась нежная прохлада.
      Павлик проворно оделся. В белой, аккуратно выглаженной рубашке, коротких, черных бриджах до колен, белых гольфах и удобно стоптанных сандалиях, он сбежал по лестнице в гостиную и застал там одну лишь Анастасию.
      Она сидела на диване у распахнутого окна, в пол-оборота к растерявшемуся мальчику, и с упоением вдыхала аромат гиацинтов, стоявших в глиняной вазе на подоконнике. Заслышав шаги, она оглянулась и встретила Павлика удивленным восклицанием:
      - Как, ты еще здесь, милый Павлуша? А я думала, что ты ушел вместе со всеми на озеро. - Она прищурилась. - Почему ты молчишь?
      - Я не молчу, - глухо ответил он и, набравшись смелости, подошел к дивану. - Я спал.
      -Какая прелесть! - со смехом воскликнула женщина и слегка подвинулась. - Садись. И что же тебе снилось?
      - Мне ничего не снилось, - сказал он и заставил себя сесть на предложенное место. Не зная, куда девать руки и чувствуя упругое бедро, невольно прижавшееся к его ноге, он положил их на колени и в этом положении решил превозмочь все испытания. - А вы почему не пошли?
      - Боюсь в первый же день перегреться. Не такая уж я легкомысленная, чтобы лишать себя удовольствия сохранить бодрость на все оставшиеся дни. - Она села к мальчику полу боком, отчего давление бедра под сарафаном исчезло, но зато встретились колени. - Поболтаем? Как тебе тут, скажем, живется?
      - Хорошо. - Павлику стало азартно и смешно. Он только никак не мог найти подходящих слов.
      - А друзья у тебя есть?
      - Я люблю быть один.
      - Боже, Павел, какой суровый тон! - притворно возмутилась она. - Может быть, и мне в таком случае куда-нибудь скрыться? Я, наверное, тебе мешаю.
      - Нет-нет, - поспешно пролепетал Павлик и понял, что получилось глупо. - Вы оставайтесь. Я не хотел сказать ничего такого... А у вас тут есть друзья?
      - У меня? - переспросила Анастасия, лукаво прищуриваясь. - Нет, пока они у меня тоже не появились. Хотя мы можем запросто подружиться с тобой. Хочешь?
      - Хочу. Но только вы...
      - Что? - Она сразу же прервала его. - По-твоему, я слишком взрослая, то есть, слишком старая для игр? Что ж, действительно, мне уже двадцать восемь.
      Зачем она так о себе? - подумал Павлик, вновь встречая проницательный взгляд зеленых глаз.
      - Вы совсем не старая, - вырвалось у него.
      Женщина прыснула, но сдержалась и, серьезно посмотрев на смущенного собеседника, заметила:
      - Так значит, ты принимаешь меня в свою компанию?
      - Принимаю.
      - Что, вот так просто? - глаза ее даже округлились.
      - Да, а как? - удивился Павлик.
      - Нет, так совсем не годится! Неужели ты знаком только с Тютчевым и никогда не читал романов, где обязательно должны быть обряда посвящения? Например, посвящения в рыцари.
      - А что нужно делать?
      - Я вовсе не имею в виду, что мы должны обязательно что-то эдакое выдумать. Мы ведь пока не организовали шайку разбойников и не собираемся давать клятву верности своей кровью. Или у тебя далеко идущие планы?
      - Нет у меня планов нет, - признался мальчик.
      - Тогда давай я тебя просто поцелую, а потом поцелуешь ты меня. Согласен?
      Они посмотрели друг на друга.
      Не дожидаясь разрешения, Анастасия медленно наклонила свое красивое лицо и, вытянув губы в трубочку, коснулась ими пылающей щеки Павлика.
      - Теперь твоя очередь, - сказала она через мгновение и замерла, ожидая ответного поцелуя.
      Мальчик неумело ткнулся носом в ее мягкую щеку и почувствовал под губами сухую прядь волос.
      - Ну вот, - как ни в чем не бывало выпрямилась Анастасия. - Теперь мы друзья и давай решать, чем мы будем заниматься.
      - А что вы можете делать?
      - Что я могу делать? - Она задумалась. - А что бы ты хотел?
      - Не знаю, - нахмурился Павлик.
      - А что делаешь ты?
      - Я? Гуляю, хожу по лесу. Я уже побывал у рыбаков из Кувшинкино и покатался в их лодках.
      - Интересно было?
      - Еще бы! - Павлик оживился. - Дядя Матвей два раза давал мне тянуть сети. Знаете, какие они тяжелые! Дядя Матвей сказал, что у меня хорошо получается.
      - А ухой они тебя не угощали?
      - Ухой?
      - Вижу, что нет, - улыбнулась женщина. - Ничего, в следующий раз мы сходим в Кувшинкино вместе, и я попрошу, чтобы нам дали попробовать.
      - Правда? А когда?
      - Да хоть завтра.
      - И вы попросите?
      - Разумеется. А что здесь такого? Думаю, они мне не откажут.
      Павлик смотрел на новую знакомую с восхищением. Теперь оно было вызвано не только ее красотой, но и тем, что Анастасия оказалась и в самом деле ничуть не хуже заправского товарища.
      - Ну да ладно, - вывел его вдруг из состояния восторженной задумчивости ее голос. - Сейчас я должна подняться к себе и кое-чем заняться. - Она встала с дивана и оправила сарафан. - Надеюсь, ты не будешь скучать.
      Мальчик не знал, что сказать. Ему стазу сделалось тоскливо, но он промолчал.
      - За ужином увидимся, - бросила на прощанье Анастасия и пошла вверх по лестнице.
      Павлик с замирающим сердцем следил, как двигаются под легкой тканью ее ноги, и вновь ловил себя на гадкой мысли о том, как хорошо было бы увидеть их воочию.
      Весь вечер он промаялся один в саду, промочил ноги и уже собрался было возвращаться в дом, когда рядом послышались голоса, и появилась вся компания.
      Впереди шла Ольга Юрьевна, а Андрей Валерьевич поддерживал под руку Павликиного отца, который хромал, но выглядел веселым.
      Причину этого веселья Павлик узнал через четверть часа за столом, когда Игорь Александрович в его присутствии, нисколько не смущаясь, рассказал смеющейся Анастасии, как они пришли на озеро и обнаружили там купающихся девочек, которые, заметив их, позабыли про одежду и с визгом разбежались по кустам.
      Слушая отца, Павлик едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Ему казалось немыслимым, что взрослые так спокойно говорят вслух о его тайне, словно специально выставляя ее напоказ, да еще находят это забавным.
      После обеда Анастасия предложила Павлику пройтись по округе. Игорь Александрович с радостью разрешил, только недолго, и они вышли за калитку сада и направились по дороге, пролегавшей через скошенное поле. Анастасия сняла сандалии и шла рядом с мальчиком босиком, держа их в руке. Другую она как бы невзначай положила ему на плечо. Павлик млел, чувствуя ласковые пальцы, играющие его коротко стриженными волосами на затылке.
      - Мне показалось, - заметила женщина, когда они уже достаточно далеко отошли от усадьбы, - мне показалось, что за ужином ты был чем-то озабочен.
      - Я? - Он нагнулся, чтобы сорвать стебелек травы. Рука соскользнула с его шеи, но, когда он вновь выпрямился, вернулась на прежнее место. Да нет, по-моему... Почему вы так решили?
      - Когда твой отец говорил о девочках, у тебя был даже испуганный вид. Ну-ну, - поспешно добавила она, почувствовав, как задрожали его плечи, - не нужно волноваться и не нужно от меня убегать. Я же все-таки не такая взрослая, как остальные, и поэтому хорошо тебя понимаю. Меня стесняться не стоит. Я ведь никому не ничего не собираюсь рассказывать. Ты понял?
      - А вы обещаете, что не выдадите меня папе?
      - Глупенький, ну конечно же! Зачем бы я стала тебя выдавать? Насколько я помню, ты принял меня в свою компанию, а значит, мы с тобой друзья и можем не таиться друг от друга.
      Павлик вздохнул.
      - В прошлом году я видел, как они купаются голыми, - сказал он.
      - И тебе понравилось? - ласково улыбнулась женщина, словно ждала этого признания.
      - Очень...
      - Расскажи.
      - Они были такие смешные!
      - В самом деле?
      - Да, такие худые... На мальчишек похожи.
      - А что сделал ты?
      - Я просто смотрел. Не знаю, почему, но мне было очень приятно оттого, что я одет, а они голые и не видят меня.
      - И с тех пор ты каждый день ходишь на озеро? Я правильно поняла?
      Он кивнул, обрадованный, что нашел человека, с которым оказалось так легко поделиться самым сокровенным.
      - Ну вот, Павел, - почти серьезным тоном сказала женщина. - Ты видишь, что стесняться тут нечего. В твоих переживаниях нет ровным счетом ничего противоестественного. Ты уже в таком возрасте, когда пора знать, что человек бывает голым на осмотре у врача. Но врачей мы не боимся, тогда как существо противоположного пола вызывает в нас трепет, понимать причину которого нас учит время.
      - Вы так добры... - пролепетал Павлик.
      - А сам бы ты не хотел оказаться на месте тех девочек? - вдруг спросила она.
      - Нет. - Он поежился.
      - Ты понимаешь, что я имею в виду? - Тон ее голоса был теперь заговорщицким.
      - Я думаю...
      Она помолчала. Между тем они дошли до леса и повернули обратно.
      - Почему у тебя такие большие уши? - Женщина нежно потерла двумя пальцами левое.
      Павлик мотнул головой. Анастасия рассмеялась.
      - Какой ты стал недотрогой, милый Павел! Так почему? На твоем месте я бы не разрешала стричь себя так коротко. Большие уши должны быть прикрыты.
      Он шел рядом, ссутулившийся, покорный, и старался не прислушиваться к тому, что говорит она.
      - И нос у тебя забавный. Особенно в профиль. У меня был один знакомый молодой человек с точно таким же носом. Ему очень нравилось, когда я его целовала. - И она наклонилась, собираясь показать, как это у нее получается.
      Тут Павлик не выдержал. Он с силой вывернулся из ее цепких рук и побежал. Она настигла его через несколько шагов. Тогда, раздираемый страхом и отчаянием, он отмахнулся и больно попал женщине по лицу. Она вскрикнула от неожиданности и остановилась. Не зная, что делать, и потеряв всяческое самообладание, Павлик лягнул ее по ноге, да так сильно, что она присела, не издав ни звука.
      - Целуйтесь, с кем хотите! - из последних сил выкрикнул он. - Я ненавижу вас!
      Он бросился к усадьбе. Слезы душили его.
      Добежав до калитки, он в первый раз оглянулся. Среди поля одиноко белел сарафан Анастасии. Она сидела на земле и, казалось, смотрела ему вслед. Павлику стало страшно.
      
      
*    *    *
      
      Ночью он маялся бессонницей и заснул только под утро, а когда открыл глаза, первой его мыслью было: “Что же теперь со мной станет?”. Он не сомневался в том, что Анастасия уже обо всем рассказала Игорю Александровичу. Он отчетливо представил себе, как встречается взглядом с отцом, и тот, оскалив в неестественной улыбке зубы, говорит ему:
      - Ты ударил женщину, Павлик.
      Его еще никогда в жизни не наказывали. Но теперь он был уверен, что расплата за вчерашнее будет ужасной.
      Тем не менее он решил встретить судьбу мужественно. Как всегда умывшись и одевшись, он медленно спустился в гостиную.
      Было девять часов утра.
      Проснулись в доме еще не все его обитатели. Из открытого окна мансарды неслись крики разбуженной птичьим гомоном Ксюши.
      Отца Павлик встретил в беседке. Тот сидел на скамейке, неуклюже вытянув вперед больную ногу и о чем-то мирно беседовал с Анастасией, которая стояла чуть поодаль, обняв деревянную колонну.
      Павлик не успел нырнуть в кусты, как был замечен зорким оком родителя. Его окликнули. От страха не чувствуя под собой ног, он вошел в беседку и застыл на пороге, ожидая услышать приговор и покориться судьбе.
      Однако к его великому изумлению ничего не произошло. За отеческим приветствием последовал обычный утренний разговор, после которого Павлик был отпущен гулять до завтрака. Но раньше ему пришлось поздороваться с Анастасией, на что та просто кивнула и отвернулась, не проронив ни слова.
      Ничего не понимая, Павлик забрел в самый удаленный уголок сада и там предался размышлениям, в результате которых так ни к какому выводу и не пришел. Конечно, Анастасия смолчала. Иначе отец не был бы так спокоен. Но почему? Ведь естественно было предположить, что оскорбленная женщина, не способная сама за себя отомстить, пожалуется на него человеку, имеющему для этого все права: мужчины и отца. Что же заставило ее не ответить на удары? А может быть, она все-таки решила отомстить своими силами?
      Сердце Павлика сжалось. Теперь он боялся встретиться с Анастасией один на один. Он начинал испытывать перед этой удивительной женщиной непреодолимый трепет, граничивший с восхищением.
      Завтрак никаких изменений не дал. Все было, как всегда. Все веселились, и даже Павлик пытался что-то говорить. Только Анастасия так ни разу и не взглянула в его сторону.
      Когда можно было встать из-за стола, Павлик воспользовался этим, и, сказав, что идет гулять, обогнул дом и прокрался к себе в комнату с черного хода. Заперев дверь, он бросился на постель и стал думать, как  же теперь ему себя вести. Необъяснимое поведение Анастасии совершенно сбило его с толку.
      Вдруг в дверь постучали. Павлик притворился, будто никого в комнате нет, но стук повторился. За дверью знали, что он здесь.
      - Кто? - тихо спросил Павлик, заглядывая в замочную скважину. Оттуда на него тоже смотрел глаз.
      Глаз моргнул, и мальчик явственно услышал женский, такой же тихий голос.
      - Это я. Впусти.
      Павлику сделалось противно. В голосе он уловил странные, не то угрожающие, не то просящие нотки.
      - Уходите, - прошептал он в дверь.
      - Впусти...
      - Уходите... я не желаю вас видеть...
      - Паша, открой... - торопливо шептал в ответ голос, и до мальчика доносилось ароматное дыхание. - Открой... мне необходимо с тобой поговорить...
      - Я не хочу...
      - Скорее открой... Не нужно, чтобы меня здесь заставали. Ты слышишь?
      Он щелкнул запором и распахнул дверь.
      Анастасия стояла на коленях и с невнятной улыбкой смотрела на Павлика снизу вверх. Он невольно отступил вглубь комнаты.
      Женщина быстро поднялась с колен, вошла, снова закрыла за собой дверь, и вдруг метнулась к обомлевшему мальчику.
      Вскрикнув, он повалился на кровать и закрыл лицо руками, защищаясь от готовых посыпаться на него ударов.
      Через минуту он с ужасом понял, что Анастасия страстно целует ему руки. Сама она всем телом лежала на нем и пыталась обнять.
      - Милый, милый... - слышался ее сдавленный шепот. - Ударь меня... ударь еще.. со всей силы... я люблю тебя...
         Павлику  показалось, что у него мутится рассудок. Рассмеявшись прямо в прекрасное, сверкающее от слез лицо, он оттолкнул женщину. Она послушно повалилась с постели на пол и осталась лежать, на спине, разметав тонкие руки и тяжело дыша.
      Павлик встал и, посмотрев себе под ноги, обнаружил, что стоит совсем рядом с головой распростертой Анастасии, а одна из уже испачкавшихся за утро сандалий наступила на длинную, светлую прядь.
      - Ты видишь, я твоя раба... - слетело с полуоткрытых губ женщины. - Но только никто не должен об этом знать, кроме тебя.
      Павлик решил что с ним снова играют. Анастасия косилась на его сандалету, придавившую ей волосы, и слабо улыбалась. Он отнял ногу и позволил женщине сесть. Она потянулась к нему и обняла обеими руками колени.
      - Зачем вы это делаете? - вырвалось у него.
      - Я хочу, чтобы ты понял, что я не шучу... - Она прижалась щекой к его бедру. - Что мне сделать, чтобы ты поверил?
      Павлик смотрел на запрокинутую голову женщины, на ее побледневшее лицо с широко открытыми, зелеными озерами глаз, но не решался коснуться его даже рукой, таким доступным и вместе с тем таким нереальным оно ему казалось.
      - А если я, - услышал он свой голос, - если я прямо сейчас, прямо здесь, велю вам раздеться передо мной?
      Она не закричала. Она поцеловала его безвольно повисшую руку.
      - Донага? - последовал странный вопрос. - Как те девочки?
      Павлик, сжав губы, молчал.
      Продолжая одной рукой обнимать его колени, другой Анастасия принялась по очереди расстегивать нескончаемые пуговицы. При этом она не отрываясь смотрела на Павлика.
      Тут он вдруг представил весь абсурд происходящего и те последствия, которых следовало в результате этого ожидать.
      - Нет, не нужно, - быстро сказал он, высвобождая ноги и отходя. - Я передумал.
      - Почему? - Она оставила пуговицы в покое и теперь полулежала на полу, опираясь на локоть. - Ты не хочешь меня увидеть?
      - Нет, не хочу. Я знаю, что вы красивая, но сейчас... лучше уходите.
      - Хорошо, пусть будет так, как ты скажешь. Может быть, ты и прав. Но я не знаю, поверил ли ты мне?
      - Почему?
      - Почему? - переспросила она.
      - Да, почему вы все это делаете? У меня же такие уши! Вы сами сказали...
      - Я люблю твои уши. - Она грустно улыбнулась и поднялась на ноги, не застегиваясь. - И я хочу, чтобы ты тоже меня полюбил.
      - Я? Вас?
      - Тебя удивляет? А почему ты думаешь, что наша связь невозможна? Ты уже взрослый, почти с меня ростом.
      - Уходите.
      - У тебя все,  как у мужчины.
      - Я не настоящий мужчина: я могу ударить вас!
      - Ударь.
      Подумав мгновение, он подошел к Анастасии и с наслаждением влепил ей звонкую пощечину. Слезы брызнула у нее из глаз, но она только закусила нижнюю губу и улыбнулась.
      - Тяжелая у тебя рука, Павел...
      - Так вы уходите?
      - Ухожу... Ухожу, но ты волен меня позвать, когда захочешь. Впереди целый день, целое лето...
      Он наблюдал, как она подходит к двери, открывает замок и исчезает из комнаты. Оставшись вновь один, он сел на подоконник, выглянул в сад и задумался. На поджатых губах его уже играла недобрая усмешка.
      
*    *    *
      Для всех остальных обитателей усадьбы жизнь продолжала равномерно течь, как и прежде. Никто не подозревал, что совсем рядом с ними, буквально род одной крышей, происходят такие вещи, которые любой здравомыслящий человек и вообразить себе не сможет. Только Павлик и Анастасия знали обо всем, но это была их тайна, и они молчали.
      Теперь уже Анастасии не приходилось всякий раз испрашивать у Игоря Александровича разрешения погулять с его сыном. Их уход сразу после завтрака и возвращение только к обеду сделались привычными. Игоря Александровича эта дружба радовала: сын был теперь всегда возбужденно весел, он даже как-то повзрослел, окреп и совсем перестал напоминать того скромного мальчика, который приехал сюда две недели назад. Если бы Игорь Александрович мог догадываться, чем с недавнего времени занимается Павлик, он потерял бы всякое желание радоваться...
      Каждое утро, стоило им только отойти от усадьбы на должное расстояние, Анастасия начинала самозабвенно целовать своего юного господина. Они сворачивали в лес, и там, прячась в тени деревьев, она сама срывала платье и позволяла избивать себя, прекрасную, нагую, распростертую на еще покрытой росой траве.
      Она только умоляла Павлика, чтобы он жалел ее и не наносил слишком сильных ударов, иначе следы от них не удастся скрыть. Как-то на досуге они вместе смастерили для него маленькую плетку, которую он теперь с наслаждением пускал в ход.
      В другой раз женщина становилась на четвереньки, и Павлик водил ее по лесу на поводке, которым служила прочная бечевка, найденная им в сарае, где хранился подсобный инвентарь.
      Тело у Анастасии было, действительно, изумительным. Стоя среди только что сброшенной на траву одежды, она обычно поворачивалась к мальчику спиной, и он сам распускал ей волосы, любуясь плавностью линий спины и бедер. Иногда он тоже раздевался, и тогда она учила его искусству любви. Но чаще всего он до самого конца оставался одетым. Женщина призналась, что так он только еще сильнее возбуждает ее.
      Ходили они и на озеро. Обычно это случалось в вечерние часы, когда реже всего можно было ожидать повстречать там кого-нибудь, кто стал бы помехой в их причудливых развлечениях.
      Анастасия раздевалась перед мальчиком, целовала его и не спеша, входила в воду, а он оставался на берегу и с восторгом следил за ее долгим купанием. Все это напоминало ему чудесные сказки “Тысячи и одной ночи”.
      Нагота Анастасии стала как бы естественным символом их отношений. Нагота русалки, выброшенной приливом на холодные камни.
      Восхитительным казался Павлику ее неподдельный испуг, когда, заслышав невдалеке подозрительный ропот или треск веток, она бросалась к мальчику и обнимала его, дрожа всем телом, а он смеялся и говорил, что это, вероятно, какое-нибудь животное бродит по лесу. Однако и самому ему доставляло удовольствие ощущать рискованность их любовных утех, свидетелем которых мог стать любой неожиданный путник. Но скорее всего именно по причине этих обостренных переживаний они оба предпочитали запирающимся на замки комнатам открытые и продуваемые ветрами леса.
      Находясь в обществе отца и Серовых, Павлик радостно трепетал от переполнявшей его гордости. Ведь эта красивая, неприступная женщина, разговаривающая сейчас с Игорем Александровичем о недавно прочтенной комедии  Мюссе или последней петербургской моде на шляпки с вуалями, всего какой-нибудь час назад, без этого лимонного платья, распустив по плечам волосы, совершенно обнаженная и оттого еще более обворожительная, как последняя рабыня пресмыкалась перед ним и жалобно стонала, снося змеиные поцелуи его маленькой плетки.
      По ночам, когда все в доме безмятежно засыпали, Анастасия, босиком, в одной шелковой рубашке до колен поднималась к нему в спальню, дверь которой он специально для нее оставлял приоткрытой. Потом, в полной тишине, она снимала рубашку через голову, встряхивала спутавшимися прядями и опускалась на колени. Павлик послушно подходил к ней и следил, как она умело, но неторопливо, раздевает его, пока он ни оказывается тоже совершенно нагим. Тогда она начинала целовать его гладкое, еще почти лишенное волос тело. Ее теплые губы поднимались от щиколоток по ногам вверх, к бедрам, потом скользили по вздрагивающему животу, по груди... Она вставала и долго, с обожанием, целовала его рот, краснеющие щеки, открытые глаза, брови. Затем она грациозно укладывалась на простыни и безропотно позволяла мальчику изучать свое пышущее жизнью и красотой тело, тело взрослой женщины, знающей себе цену. Она просила, чтобы Павлик тоже ее целовал, указывала, куда именно, приподнимала навстречу его лицу живот, раздвигала бедра.
      Со временем необходимость в таких подсказках отпала сама собой. Глядя на распростертую на белом Анастасию, Павлик не спешил, томил ее и только вдоволь насладившись произведенным впечатлением, клал ладонь на тугой холмик волос под плавной сферой живота. Словно подыгрывая ему, Анастасия начинала тяжело дышать, ноги ее сгибались и разводились в стороны, облегчая тем самым доступ пальцам мальчика. Павлик долго не отнимал руки...
      Когда через час, влажная от пота, Анастасия поднимала с подушки голову и влюбленно смотрела на Павлика, он, как правило, уже спал.
      
      
*    *    *
      
      Как-то среди лета, нагулявшись в лесу ( в последнее время они, действительно, ограничивались только прогулками: Анастасия упросила Павлика сделать перерыв в излюбленных их развлечениях, поскольку уже начала побаиваться усиливающейся жестокости игр ), они забрели в Кувшинкино, навестить которое до сих пор все только собирались, и обратили внимание на резвящихся вокруг колодца девочек.
      При их приближении девочки поутихли, но не разбежались. Все они были примерно одного с Павликом возраста, улыбчивые, загорелые, в коротких, перепачканных травой и глиной платьицах.
      - Здравствуйте, милочки, - обратилась к ним Анастасия. - Вы, я вижу, здешние?
      Девочки хихикали, с любопытством разглядывая “красивую барышню” и “набученного барчука”, державшего ее за руку.
      - Ну, Павлуша, - обратилась “барышня” к своему спутнику, - какая?
      Мальчик кивнул на хорошенькую, длинноногую рыжульку с аккуратными ямочками на щеках. Заметив оказываемое ей внимание, та потупилась.
      - Как тебя зовут, девочка? - спросила Анастасия и невольно покосилась на маленькие, грязные ступни “избранницы”.
      Рыжулька промолчала, но тут затесавшийся в девчачью компанию мальчуган лет пяти выглянул из-за теремка колодца и деловито сказал:
      - Катька это, дядьки Никифора дочка, вот она кто. - И карапуз расхохотался.
      - Тебя и вправду Катей зовут? - ласково переспросила женщина.
      - Да, - ответила девочка и только сейчас подняла глаза.
      - Катя, пускай твои подружки побудут здесь, а я тебе кое-что дам. Но нужно, чтобы ты отошла с нами вон к тем поваленным деревьям. Пойдешь? Это совсем не на долго.
      Катя пожала плечиками и пошла вслед за странными “господами”. Зайдя за поверженные недавней грозой стволы огромных, старых осин и расположившись так, чтобы их ниоткуда не было видно, Анастасия показала девочке сверкающий гривенник и заметила, как блеснули удивленно расширившиеся глазки.
      - Хочешь, твой будет, - сказала она.
      - Хочу, - ответила девочка.
      - А ты знаешь, что это?
      - Знаю.
      - Ну, что?
      - Деньги.
      - Правильно. Только деньги нужно сперва заработать. Хочешь заработать этот гривенник?
      - Хочу.
      - Тогда сними платье.
      Катя растерянно перевела взгляд с женщины на мальчика.
      - А он...
      - Что ж. - Анастасия зажала монетку в кулаке. - Пусть и он посмотрит. Не хочешь - я какой-нибудь из твоих подружек предложу. Они, наверное, не откажутся.
      Не долго думая, девочка стащила платье через голову. Под ним она оказалась худенькой и совсем голой.
      - Очень хорошо, - сказала женщина, следя краем глаза за Павликом, который словно остолбенел. - Теперь покрутись.
      Девочка послушно начала кружиться на месте, позволяя рассмотреть себя со всех сторон.
      - Теперь присядь. Посмотри на меня. Хорошо. Встань.
      Катя замерла. Несмотря на жару, кожа ее покрылась мурашками.
      - Ты славная девочка, - сказала Анастасия и разжала кулак.
      Монетка  упала в траву. Катя быстро опустилась на корточки, пошарила рукой, нашла блестящий кружок и выпрямилась, с благодарностью глядя на добрую “госпожу”.
      - Можешь одеться. Ты заслужила гривенник. - И, наблюдая, как девочка поспешно залезает обратно в платье, добавила: - Передай своим подружкам, что и ты и они сможете заработать столько же, если завтра придете к озеру, туда, где стоит купальня. Вечером.
      Поправив короткий подол, Катя убежала.
      - Ну, ты доволен? - обратилась Анастасия к Павлику, на лице которого сияла глупая улыбка. - Можешь не отвечать: вижу, что эта грязнуля привела тебя в восторг. Ты заметил, как сочетаются в ней стыдливость и совершенное бесстыдство. Уверена, что мысль о деньгах заставила ее забыть про все остальное.
      - Завтра, - отозвался Павлик. - Я хочу, чтобы скорее наступило завтра.
      Анастасия, ты думаешь они придут?
      - Посмотришь, - усмехнулась она.
      И не ошиблась.
      На следующий вечер Павлику предстояла роль маленького шаха среди восхитительного гарема. Пришедшие девочки только для порядка слегка поломались и похихикали, прежде чем раздеться донага и выстроиться в ряд на песчаном берегу. Мечтая об обещанных двух гривенниках каждой, они позволили себя ощупать этому неказистому мальчугану с большими ушами, а потом резвились вокруг него, как в часы обычных своих купаний. Им было одновременно стыдно и приятно от тех ощущений, которые давало присутствие двух посторонних , полностью одетых господ.
      С тех пор они стали все вместе или по очереди приходить в условленное место, скидывать платья и делать то, что им велели. А потом они убегали домой, смеясь и сжимая в тряпичных узелках звонкие монеты.
      
      
*    *    *
      
      Лето кончилось. Дачники разъехались. Незаметно прошла осень и наступила зима.
      Павлик по-прежнему ходил в гимназию. Там он снова был замкнут и нелюдим. Не встречая больше Анастасию, думал он только о ней. Обратиться с расспросами к отцу он почему-то не решался. Расстались они летом как-то поспешно, она даже не оставила Павлику своего адреса. Зимой же, на улице, среди дам, кутавшихся в меховые шубки, Павлик, привыкший к лимонному платью, не узнавал ее.
      Миновала зима, а за ней и весна. Снова вернулось лето. В первых же числах июня Павлик, как всегда блестяще закончивший учебный год, без труда уговорил Игоря Александровича собрать чемодан и уехать в деревню, к Серовым.
      Там он узнал, что Анастасии Петровны в это лето с ними не будет. Еще осенью она вышла замуж за пожилого французского литератора, приезжавшего в Россию на лечение, и теперь живет где-то в предместье Сен-Жермен под Парижем.
      - Да, чуть ни забыл! - воскликнул Андрей Валерьевич, все это подробно изложив потрясенному Павлику, сидевшему напротив него на веранде. -Ведь она перед самым отъездом навестила нас и кое-что передала для тебя. - Он выдвинул один из ящиков стола, стоявшего здесь же, и протянул мальчику прямоугольный предмет, завернутый в розовую бумагу и перевязанный  широкой лентой.
      Смущенно поблагодарив, Павлик сделал вид, что ему необходимо выйти в сад. Спрятавшись в беседке, он сорвал ленту, развернул бумагу и увидел, что держит в руках томик стихов Тютчева издания 1899 года. В него была вложена коротенькая записка, в которой красивым, ровным почерком значилось: “Тебе: страница 272. Люблю. А.”
      На отмеченной странице Павлик, всхлипывая, прочел:
      
      От жизни той, что бушевала здесь ,
      От крови той, что здесь рекой лилась,
      Что уцелело, что дошло до нас?
      Два-три кургана видим мы по днесь...
      Да два-три дуба выросли на них.
      Раскинувшись и широко и смело,
      Красуются, шумят, и нет им дела,
      Чей прах, чью память кроют корни их.
      Природа знать не знает о былом,
      Ей чужды наши праздничные годы,
      И перед ней мы смутно сознаем
      Себя самих - лишь грезою природы.
      Поочередно всех своих детей,
      Свершающих свой подвиг бесполезный,
      Она равно приветствует своей
      Всепоглощающей и миротворной бездной.



_______________________

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
КАНУН
(1896 г.)


                Посвящается маскарадам старины


                ... Сила господняя с нами,
                Снами измучен я, снами...
               
                (И.Анненский)
               
      
      
      За два дня до кануна Рождества в Москве пошел снег. Он падал большими белыми хлопьями, и, казалось, этому не будет конца.
      Вечером в доме князя Ольговского по обыкновению стоял терпкий аромат кофе и ванильных сухарей. Кроме едва уловимого потрескивания поленьев в камине гостиной, ничто не нарушало покоя и мягкой тишины множества комнат. Янтарные языки пламени вели свой таинственный танец. Тяжелые гардины на некоторых окнах не были задвинуты, и белое кружение снега в бархатной черноте ночи за стеклом, сочетаясь с дивным безмолвием и уютной теплотой внутри, создавало впечатление настоящей рождественской сказки.
      Человек непосвященный, войди он сейчас с мороза в богато обставленную, отделанную под мореный дуб переднюю, решил бы, что здесь все вымерло, люди исчезли и только вещи, оставшись без хозяев, вскоре заведут между собой странный, только им одним понятный разговор. Никто из слуг не вышел бы к нему навстречу, и посетителю пришлось бы самому отряхивать тающий снег с дымящегося воротника шубы, снимать шапку и искать, куда сподручнее поставить дорожную трость с тяжелым костяным набалдашником. Но ни один незваный гость не отваживался нарушить в столь поздний час уединение хозяина. В Москве знали о том, что тревожить своенравного старика небезопасно. Особенно теперь, когда он всего лишь месяц назад сочетался браком с Марьей Филипповной, очаровательным двадцатилетним существом, дочерью одного из самых богатых замоскворецких купцов, Филиппа Анисимовича Гурова.
      Разумеется, “стариком” Болеслава Артуровича Ольговского величали за глаза, когда поблизости не было ни самого князя, ни тех людей из его окружения, которые могли бы донести на неудачливого острослова. Да и несмотря на почти семидесятилетний возраст, принять за старика этого высокого, поджарого господина с копной волнистых, совершенно белых волос было не так-то просто. Древний княжеский род Ольговских уходил своими корнями в историю Польши времен крестовых походов. Так что, хотя прадед Болеслава Артуровича еще в правление Петра Великого переехал в Россию и стал служить при дворе, не менее славный потомок унаследовал и до самых седин сохранил и гордую осанку, и вспыльчивый, независимый нрав, и властный, пронизывающий иногда ледяной надменностью взгляд воинственных предков.
      В самом деле, князя Ольговского в Москве боялись. Боялись по-разному. Раньше, в годы юности, щеголей из высшего света смущала его твердая рука, мстительный характер и репутация бесстрашного дуэлянта. Не заботясь о тех скандалах, которые влекли за собой его громкие подвиги, делая ставку всецело на храбрость и положение в обществе, князь то и дело становился участником жестоких поединков, на которые вызывал буквально всех без разбора, не считаясь с возрастом и чинами, если только чувствовал себя в чем-то уязвленным. Выбор оружия он всегда оставлял за противниками, одинаково блестяще владея пистолетом и шпагой. Как правило, подобные поединки заканчивались тяжелым ранением или смертью обидчика. В личных делах князь был честен, но не прощал никогда и никому. К тридцати годам он добился того, что отныне его окружали тайные ненавистники и страстные обожатели. Помериться же с ним силой охотников больше не находилось. Надо отдать ему должное - сам князь сохранял и к тем, и к другим полное равнодушие. Задирой и насмешником он никогда не был и во всех случаях только отвечал на выпады в свой адрес.
      Почти четыре года он провел на Кавказе. Говорят, был там ранен. Что послужило причиной его отъезда в столь отдаленный и небезопасный уголок земли, об этом в Москве могли лишь гадать. Даже в разговорах с друзьями князь никогда не вспоминал то далекое теперь время.
      Вообще, о личной его жизни знали в свете мало. Князь был человеком весьма скрытным. Поэтому имя его то и дело связывалось с теми или иными удивительными событиями, окружалось легендами. Всем хотелось раскрыть “тайну” старого князя, а в том, что таковая имеется, сомнений почему-то не возникало.
      Многие боялись его еще и потому, что ходили слухи об умопомрачительном богатстве, которое будто бы досталось Болеславу Артуровичу вместе с характером аж от крестоносных предков. Во всяком случае предполагать обратное причин не было. Князь жил на широкую ногу, а иногда, бывало, и любил сорить деньгами, устраивая для близких друзей обеды и ужины в самых дорогих московских ресторанах. Говорили, опять же, что, случалось, он помогал даже царской казне и по сему случаю был неоднократно лично зван к Александру, который, будто бы, ценил его - и не только за щедрый кошель.
      Как бы то ни было и что бы ни говорили завистники, князя любили. Друзей у него было всегда много, хотя, разумеется, дружба эта зачастую носила характер подобострастия. Князь сумел поставить себя в обществе таким образом, что в любой компании он мог быть только ее душой. Душой надменной и, порой, жестокой. Непокорности, даже со стороны ближайших друзей, князь не терпел.
      Особое впечатление все это производило на слабый пол. Женщины никогда не “вздыхали” по князю. Страсть к нему вспыхивала в их восторженный и податливых сердцах, и они разом сгорали в ее пламени. Причем с возрастом картина не менялась. Старели былые красавицы, соблазнявшие своими прелестями на балах сорок, тридцать, двадцать, даже десять лет назад, а в Болеслава Артуровича по-прежнему влюблялись их дочери и внучки. Не раз пожал страсти охватывал дам замужних, и это только прибавляло князю врагов с мужской стороны. Нельзя сказать, чтобы мужья боялись его, как это делали выскочки и щеголи. Князь не слыл повесой. Наоборот, в отношении женщин он был по обыкновению своему холоден и сдержан. Зато уж если у него появлялась новая любовь, это давало пищу для пересуд на долгие месяцы. Как и во всех случаях жизни, князь любил женщин шикарных, тех, кто были признанными красавицами и королевами на балах высшей знати. Он мог себе это позволить.
      Никто опять-таки не знал, сколько у князя за всю его жизнь было любовниц. Не знал этого, вероятно, и он сам. Женщины для него всегда оставались необходимым дополнением к обстановке комнат, к ложе в театре, к балам и обедам.
      Марья Филипповна стала первой его законной супругой. Как и почему князь пошел на этот союз, судить трудно. Злые языки говорили, что юная красавица, новая “звезда света”, околдовала его. И было-таки чем. С другой стороны, предполагалось более прозаическое объяснение: Болеслав Артурович уже не мог не чувствовать, что стареет, а отец Марьи Филипповны оказался твердым орешком и не захотел отдавать дочь просто на потеху. Выбора у влюбленного князя не оставалось.
      Саму юную избранницу разница в добрые пятьдесят лет, казалось, вовсе не смущала. Она сознавала, что сумела своей красотой покорить и смягчить каменное сердце; что многие дамы завистливо посматривают на нее; и была счастлива.
      Жаркое пламя на потрескивающих углях приплясывало. Густой снег сыпал в стекло и, мягко пружиня, скатывался с подоконника в сугробы. Но все окна в гостиной были плотно зашторены, и зимы не чувствовалось.
      Болеслав Артурович сидел в глубоком кресле возле камина и держал на коленях поднос с кофе. Именно отсюда сладкий аромат растекался по всем комнатам.
      На князе был коричневый пижамный костюм из мелко простроченного блестящего шелка, подпоясанный широким черным поясом. Костюм этот князь приобрел прошлым летом в Кёльне, куда ездил развеяться после московской “тоски”.
      Болеслав Артурович пил кофе маленькими глотками и улыбался. Большие глаза его искрились в отблесках пламени.
      В нескольких шагах от князя, на полу, вернее, на шелковой розовой подушечке сидела совершенно нагая девушка. Женственно скрестив длинные, нежные ноги, она слегка склонила свою хорошенькую головку к плечу и, не отрываясь, смотрела на угли в камине. На чуть полных губах ее играла легкая улыбка. Светлые волосы были аккуратно зачесаны с затылка и маленьких ушек наверх и собраны множеством заколок на макушке. Длинные ресницы то и дело вздрагивали.
      Это и была Марья Филипповна Гурова, молодая княжна.
      Болеслав Артурович рассматривал жену.
      Каждый день видя ее на протяжение месяца, каждый вечер раздевая ее донага в этой теплой, натопленной гостиной, а потом всю ночь наслаждаясь божественно сложенным, страстным телом, он тем не менее никак не мог привыкнуть к нему. В ожидании свадьбы он думал, что очень скоро пресытится новой игрушкой, как пресыщался уже много раз до того. Однако время шло, а отношение старика к девушке не менялось.
      Причиной тому была во многом, конечно, и сама Марья Филипповна. Не так уж сильно ошибались те, кто говорил о ее колдовских талантах. Кроме природной красоты и обаяния, девушка обладала искусством возбуждать желание в мужчинах. В повадках ее было что- о от вкрадчивой кошки. Совлекая с плеч платье, она украдкой бросала на замершего в ожидании мужа томные взгляды, которые, как ему казалось, обволакивали его, лишая воли. Потом, будто бы случайно уронив платье на пол, она неторопливо отстегивала и стягивала все остальное, стоя или присев на диван, и начинала трепетать, показывая любимому мужчине то, что он желал увидеть. Она была бесстыдна в своей срасти обладать этим загадочным человеком, но искусно умела скрывать это бесстыдство под личиной скромности.
      Не допив кофе, князь поставил чашку на поднос и окликнул девушку. Та сделала вид, будто очнулась от задумчивости, и с невинным удивлением посмотрела на повелителя.
      - Машенька, иди ко мне, - позвал он.
      Княжна грациозно встала с подушечки и, легко ступая по ковру босыми ногами, приблизилась к креслу. Болеслав Артурович попросил ее переставить поднос на находившийся рядом столик, а потом взял девушку за руку и привлек к себе. Покорно наклонившись, она уперлась маленькими ладонями ему в грудь и подставила губы. Князь поцеловал их, как всегда удивившись заключенной в них нежной теплоте, поцеловал аккуратные крохотные ноздри, нервно вздрогнувшие от влажного прикосновения, и заглянул в зеленые, даже сейчас открытые глаза.
      Склоняясь все ниже, Марья Филипповна почувствовала, как прохладный шелк пижамы коснулся ее полных, отвисающих грудей. Князю нравилась их приятная тяжесть и то, как послушно ложились они в ладонь.
      Вот и теперь рука Болеслава Артуровича, скользнув по плечу и спине девушки, взяла правую грудь и двумя пальцами сдавила уже твердеющий круглый сосок, никогда не знавший губ ребенка. Зато с лихвой успевший познать губы мужчины.
      Поджав ноги и тихо смеясь, она уютно устроилась на коленях князя и позволила ему делать с собой все, что только может подсказать опытному мужчине его фантазия.
      Уверенные, иногда даже грубоватые ласки мужа приводили Марью Филипповну в состояние непередаваемого возбуждения. Она чувствовала себя маленькой, покорной куклой под длинными пальцами Болеслава Артуровича и знала, что своей покорностью провоцирует его на еще более откровенное обожание.
      Запрокинув голову и закрыв глаза, она чувствовала, как большая и сильная ладонь мужчины медленно скользит по ее шее, груди, животу, вниз, к самому потаенному месту этого податливого тела. Чтобы показать свою женственную готовность, девушка слегка развела в стороны колени и позволила не замешкавшейся ни на мгновение руке накрыть священный мысок золотистых волос.
      Между тем князь неторопливо целовал крохотное ушко. Полуоткрыв влажные губы, Марья Филипповна не осмеливалась шевельнуться, чтобы не помешать мужу совершать заведенный, но всегда столь разный ритуал. Голова ее по-прежнему была запрокинута, и в таком положении наиболее трогательно выглядело жертвенно обнажившееся горло девушки с острым, маленьким кадыком и голубой, пульсирующей венкой.
      Болеслав Артурович стал целовать шею, от подбородка до хрупкой ключицы.
      Все это происходило молча. Только девушка тяжело дышала.
      Она уже сжала ноги теперь ощущала, как попавшая в нежный капкан рука осторожно двигается, вовсе не пытаясь высвободиться.
      Вторую руку князь просунул девушке под мышку, которая была теплой и чуть влажной, и без всякого трепета нежил в ладони полную, тяжелую грудь. Коричневый сосок давно окреп и вздрагивал от прикосновений. Был он маленьким, круглым и казался отлитым из каучука, так настойчиво он каждый раз стремился вернуться на место.
      Потом князь обнял Марью Филипповну за плечи, уложил на спину поперек колен, так что голова ее безвольно свисала с подлокотника, а ноги почти касались пальчиками пола, и стал еще медленней, еще осторожней целовать прохладную, натянувшуюся кожу живота, чувствуя, как оживает под губами невидимый пушок.
      Живот Марьи Филипповны был великолепен. Когда она стояла, он смотрелся наиболее женственным и беззащитным, особенно в нижней, плавно выступающей над лобком части. Когда она ложилась и вытягивала ноги, он превращался в плоский щит, увенчанный глубокой дырочкой пупка в трогательной впадине...
      Прошло еще некоторое время. Теперь девушка стояла возле правого подлокотника кресла на коленях, а князь терпеливо вынимал из ее прически бесконечные заколки и шпильки. Рукава его пижамы спускались при этом на локти, и Марья Филипповна всячески старалась поцеловать обнаженные руки мужа.
      Наконец, когда волосы золотой волной упали на плечи и голую спину девушки, ей удалось завладеть левой ладонью. Князь пристально, словно думая о чем-то о своем, смотрел, как полные губы торопливо бегут по его тонким пальцам, как влажно блестят после этого костистые суставы, как теплый язык облизывает ноготь сильного большого пальца.
      Через мгновение весь палец оказался во рту княжны. Посасывая его, она снизу вверх смотрела на мужа, на это красивое, облагороженное морщинами лицо аристократа, и в глазах ее читалась неподдельная любовь, граничащая с животной страстью.
      - Машенька, - сказал он слегка охрипшим голосом и свободной рукой потрепал жену по шее.
      Она отпустила мокрый палец и улыбнулась.
      - Чего бы вы еще хотели, мой милостивый господин?
      - Помешай-ка угли. Я боюсь, как бы камин ни потух.
      Она кивнула, встала и подобрала кочергу. В движении ее нагота была еще обворожительней.
      Глядя на присевшую на корточки перед решеткой камина жену, князь только теперь почувствовал, сколько сил отняло у него вожделение.
      - Я справилась, - сказала девушка, вставая и бросая на князя робкий взгляд.
      - Умница, Машенька. Сегодня я тобой, как и всегда, доволен.
      Марья Филипповна знала, что сказано это было в шутку, но щечки ее все же зарделись. Быть может, правда, это Болеславу Артуровичу только показалось, а виной тому был просто жар от камина.
      Князь оперся ладонями в подлокотники и встал с кресла. Подойдя к девушке, он обнял ее одной рукой за прохладную талию.
      - Пора спать, моя прелесть, - напомнил он.
      Марья Филипповна обвила обеими руками шею мужа и поцеловала его долгим поцелуем в губы.
      Потом он легко поднял ее и понес через гостиную в спальню.
      
      
*  *  *
      
      К утру снег прекратился, и супруги Ольговские отправились кататься на санях вдоль Москвы-реки. Голубое небо летело над ними, узкие полозья поскрипывали, выпуклая спина кучера в сером зипуне казалась каменной.
      - Когда ты возьмешь меня в Италию? - спрашивала Марья Филипповна, пряча порозовевшее на морозе лицо и ладошки в маленьких желтых рукавицах на груди у мужа.
      - Неужели тебе так не терпится покинуть эти чудесные места? - отвечал он. - Взгляни, какая вокруг сказка!
      - Я никогда не была в Италии, - настойчиво продолжала шептать девушка, и глаза ее, изучавшие между тем Болеслава Артуровича из-под мехового бежевого капюшона, съехавшего на самые бровки, искрились зимним задором.
      - Обещаю, что летом я прокачу тебя на гондоле по всей Венеции.
      - Хочу весной. Ну... - Она капризно надувала губки. - Почему не весной?
      - Хорошо, Машенька, будь по-твоему.
      - Так весной?
      - Весной.
      Это была их игра, ценой обещания в которой оказывался не фант, а нежный поцелуй.
      На спуске с Воробьевых гор они нагнали широкие резные сани, в которых, кроме лихого бородатого кучера без шапки, сидел еще только один человек.
      - Доброго здравия, Болеслав Артурович, - воскликнул он, когда их сани поравнялись.
      - Какими судьбами, Григорий Ефимович? - удивился князь, узнав попутчика, и еще теснее прижал к себе девушку.
      - Да вот, надумал по морозцу прокатиться. - Григорий Ефимович велел своему кучеру попридержать. - Никак супруга ваша?
      - Мария Филипповна, - представил жену князь. - Тоже, знаете ли, дома не сидится.
      - Конечно же, в такую погоду!
      Григорий Ефимович, прищурившись, учтиво, насколько позволяли сани, отвесил поклон юной княжне. Та с любопытством посмотрела на его худое, остроносое лицо и черные усики. Григорию Ефимовичу было на вид не больше сорока.
      Часть пути сани скользили рядом. Пока мужчины беседовали о том, о сем, а все больше - о предстоящих торгах у графа Земского, Марья Филипповна, откинувшись на мягкую спинку сиденья, следила за пробегающими по обеим сторонам дороги заснеженными елями. Плавное покачивание, мерный стук тяжелых копыт, белые клубы пара, обволакивающие лошадиные морды - все это настраивало молодую женщину на задумчиво-романтический лад.
      Из полусна ее вывел голос Григория Ефимовича, сказавшего как-то вдруг:
      - Ну да ладно, Болеслав Артурович, мне, увы, пора сворачивать.
      - Что так скоро? До Новодевичьего компанию не составите?
      - Поспешаю, знаете ли. Да-с. Ну так ведь мы ж, я надеюсь, вечером сегодня и свидимся - вы не забыли?
      - Как же, как же, такие даты я всегда помню, - засмеялся грудным смехом Болеслав Артурович и крикнул в спину кучеру: - Но-о, дава-ай!
      - О чем это вы говорили? - спросила Марья Филипповна, когда свернули на мост через Москву-реку. - Ты разве еще куда-то хочешь сегодня ехать?
      - Разумеется, Машенька. - Князь поцеловал удивленную жену в губы. - И тебя с собой возьму - вместе повеселимся.
      - Но куда? - Она провела по его обветренной щеке рукавичкой. - Ты никогда мне не рассказывал.
      - Да тут и не о чем, собственно, рассказывать, Машенька. Ведь тебе знаком, конечно же, Савва Демидович?
      - Слепков? Этот горе-модист? Да, он бывал у моего батюшки раза два. А что?
      - Почему ты так дурно о нем отзываешься? Многие именно у него заказывают себе платья.
      - Фи!
      - Одним словом, это сейчас не столь важно. А все дело в том, что вот уже несколько лет мы с друзьями собираемся в поместье у Саввы Демидовича и празднуем Рождество. Сегодня вечером я намерен взять с собой и тебя.
      - А далеко это от Москвы?
      - Если не повалит сне, как вчера, за час туда доберемся - и не заметишь. Машенька, милая моя... - Князь снова поцеловал жену, и на сей раз поцелуй длился не один миг. - Если бы ты знала, как я люблю тебя!
      
      
*  *  *
      
      Вечером того же дня, часов в девять, когда на улице стояла уже непроглядная темень, они подъехали к большому двухэтажному дому и остановились перед высоким крыльцом с целым рядом ступеней, колоннами и покатой крышей.
      Выходя вслед за мужем из доставившего из сюда экипажа, Марья Филипповна чувствовала себя очень неловко. Более того, она была возбуждена. Болеслав Артурович не поддался на ее уговоры и не рассказал о том, что ожидает гостей на предстоящей вечеринке, однако уже сами приготовления к ней заинтриговали девушку. Прежде всего князь велел ей тщательно вымыться и надушиться. Отослав служанок, он все время, пока она занималась туалетом, находился рядом, в той же комнате, и придирчиво следил за тем, чтобы ничто не было забыто и упущено. Он сам выбрал для нее туфли, чулки и платье, помог одеться. Марья Филипповна хотела надеть по обыкновению корсет, но князь сказал, что этого делать не следует. Запретил он также и белье. Укутав девушку в теплую соболью шубку, он повез ее на праздник, в ночь. Так что теперь, оказавшись перед крыльцом чужого дома, Марья Филипповна почувствовала, что стоит почти голая. Как ни тепла была шуба, снизу поддувало холодом.
      Замечая, как  трутся друг о дружку внутренние изгибы бедер, она последовала за князем вверх по лестнице. Она предвидела, что все это делается неспроста, что впереди ее ожидает еще не один сюрприз.
      Первым, кого увидела Марья Филипповна, когда князь деловито толкнул плечом оказавшуюся незапертой дверь и они вошли, был совершенно нагой мужчина.
      Сначала девушка решила, что перед ней изумительной красоты статуя. Но в следующее мгновение статуя ожила и, сделав шаг навстречу, предложила снять шубы.
      Марья Филипповна чуть не вскрикнула от удивления. Она невольно отпрянула, но тут увидела, что князь, освобождаясь от своей шубы, улыбается, Улыбался и слуга, принимая у него холодный мех. Потом он ждал, пока разденется девушка, и, получив наконец ее шубку, ушел, не проронив больше ни слова.
      Не могла говорить и Марья Филипповна. Она только ощутила, как сильная рука Болеслава Артуровича взяла ее за локоть и повлекла дальше по темному коридору.
      Она шла, испытывая легкое головокружение. Ей хотелось закричать, позвать кого-нибудь. Но рядом не было никого, кто мог бы спасти ее, никого, кроме князя. А тот все вел ее куда-то и молчал, молчал, словно не решаясь нарушить таинство происходящего. Она могла полагаться только на него. И бояться только его. Как тогда, в их первую ночь, среди разбросанной одежды, на страшно-белых простынях, где должна была пролиться кровь, ее кровь, кровь ее позора... и счастья.
      Они вошли в залу.
      Марья Филипповна не поняла, можно ли назвать залу просторной, или же она была, напротив, крохотной. Стены терялись во мраке, а видны были лишь три язычка пламени свечей, стоявших на большом овальной формы столе, вокруг которого сидели люди.
      Остановившись на пороге, она увидела, что собравшихся ровно восемь человек. Трое сидели к ней спиной, так что против свечей различимы были только их черные силуэты. Остальные располагались сбоку и по другую сторону стола. Она успела рассмотреть несколько женских головок. Руки князя подтолкнула ее вперед.
      Один из сидевших спиной оглянулся.
      - Ваше сиятельство, - услышала она знакомый голос. - Заждались! Просим, просим к столу! Извольте штрафную!
      - С превеликим удовольствием, - ответил князь. Он уже усаживал супругу, необычайно смущенную, в услужливо отодвинутое кем-то кресло и принимая протянутый бокал. - Господа, я хотел бы начать, если позволите.
      Поднялся одобрительный гул. Марье Филипповне тоже налили игристое, пенящееся вино.
      - Господа, - заговорил князь. - Точнее, дамы и господа, поскольку прекрасная половина всегда является соучастницей нашего торжества. Я поздравляю вас всех с приближающимся Рождеством Христовым. Да хранит нас Господь!
      Все пригубили свои бокалы, но не опустили их. Князь продолжал:
      - Сегодня мне вдвойне приятно оказаться в вашем замечательном обществе. Сегодня со мной здесь моя очаровательная Машенька, моя законная супруга и раба.
      Все то время, пока князь говорил, Марья Филипповна украдкой осматривала присутствующих.
      Слева от нее сидел уже знакомый ей Григорий Ефимович. Черные усики его неприятно вздрагивали.
      Рядом с ним сидела молодая женщина лет двадцати пяти, черноволосая, с очень красивым, задумчивым лицом.
      За ней Марья Филипповна увидела мужчину неопределенного возраста, лысоватого и необычайно тучного. Он во все глаза смотрел на Марью Филипповну, и той пришлось как можно поспешнее перевести взгляд на его соседку слева, тоже черноволосую, удивительно бледную даму, отличавшуюся тонкостью и даже некой хищной заостренностью черт, впрочем, весьма красивых.
      Прямо напротив Марьи Филипповны с гордым и независимым видом полулежал в кресле сам хозяин, сорокапятилетний законодатель московских мод Савва Демидович Слепков, бородатый силач с серыми, насмешливыми глазами.
      Последним мужчиной из присутствующих был довольно неприглядного вида старик, глаза которого в пламени свечей обильно слезились.
      По обеим сторонам от него сидели: справа - хорошенькая блондинка с ямочками на щеках и тонкими черными бровями, выдававшими породу, и слева - роскошная смуглая брюнетка ярко выраженного восточного типа. Обе они смотрели на Болеслава Артуровича и улыбались.
      Все мужчины были в черных смокингах, дамы - в пышных атласных платьях.
      При последних словах князя Марья Филипповна вздрогнула. Ее неприятно поразило, с какой легкостью муж назвал ее перед этими посторонними людьми своей “рабой”.
      Посмотрев сверху вниз на супругу и перехватив ее растерянный взгляд, Болеслав Артурович положил ладонь ей на голову и громко сказал:
      - Пей, Машенька! Здесь никто не поставит тебе в упрек, что ты много выпила. Чем больше, тем даже лучше. Именно в этом доме и именно сегодня ночью можно делать все, что душе угодно. Ради этого мы и собрались.
      Слова князя были поддержаны аплодисментами. Он сел.
      Начался ужин. Слегка проголодавшаяся после дороги девушка нашла на столе все, что нужно для подкрепления сил. Склонившись над тарелкой, на которую Григорий Ефимович то и дело подкладывал ей “самое вкусное”, Марья Филипповна была неприятно удивлена, заметив, что супруг больше как будто не обращает на нее никакого внимания и вместо этого увлечен перешептыванием со смуглой соседкой справа. Та осторожно снимала губами с серебряной вилки кусочки жареной утки и смеялась, то и дело лукаво поглядывая на собеседника.
      Чья-то рука легла Марье Филипповне на колено поверх платья.  Она попыталась отодвинуться. Рука не соскальзывала и теперь даже стала осторожно подбирать подол.
      Повернув вспыхнувшее лицо, девушка встретилась глазами с Григорием Ефимовичем. Липкий взгляд на мгновение буквально ее парализовал. Между тем платье уже было поднято выше колен, и цепкие пальцы заскользили по затрепетавшей ноге к животу.
      Потеряв дар речи и не находя сил воспротивиться, Марья Филипповна думала только о том, что не надела белья. Не надела, потому что запретил муж. Неужели, именно ради ?..
      Она еще не осознавала: где оказалась и кто эти  странные люди.
      Григорий Ефимович придвинулся к Марье Филипповне и открыто, не стесняясь ничьего присутствия, с восторгом рассматривал  ее порозовевшее лицо.
      У девушки перехватило дыхание. Рука мужчины уже добралась до влажного под платьем живота,  и пальцы слегка коснулись густой поросли между плотно сдвинутых ляжек.
      - Что вы делаете?..  - срывающимся шепотом выдавила из себя несчастная.
      - Разве вам не приятно? - был холодный ответ.
      От бессильного ужаса княжна закрыла глаза и услышала над ухом:
      - Колени.
      - Что? - не сразу поняла она.
      - Раздвиньте колени, -  настойчиво повторил голос.
      Не осмелившись ослушаться, она бросила взгляд на мужа.
      Болеслав Артурович наслаждался. Он положил правую руку на край стола, а прекрасная  турчанка или армянка, грациозно изогнув шею, склонилась над ней и с упоительной медлительностью целовала тонкие пальцы.
      Зрелище это настолько поразило Марью Филипповну  что все прочее вмиг отошло для нее на второй план.
      Григорий Ефимович гладил ей бедра и что-то нашептывал. Остальные мужчины тоже были откровенно увлечены своими дамами.
      Марья Филипповна следила теперь только за действиями мужа и его соседки.
      Взяв молодую женщину все той же правой рукой за подбородок, князь заставил ее сесть прямо и стал развязывать тесемки, стягивавшие лиф платья. Когда они повисли, женщина сладострастно поежилась и позволила медленно стянуть платье на грудь. Поцеловав гладкое плечо, Болеслав Артурович осторожно снял платье с одной груди, потом умело высвободил вторую, столь же полную и смуглую. Оставив женщину полураздетой таким  причудливым образом, он словно на некоторое время забыл о ней, отпил из бокала и повернулся к Марье Филипповне.
      - Тут все равны, - сказал он ей довольно громко. - И каждый волен выбирать, кого захочет. Дамы не имеют права отказывать. Таковы условия. Господа! - воскликнул но так, чтобы услышали все. - Прошу минуту внимания. Я хотел бы показать вам свою юную жену. Надеюсь, вы оцените мой выбор.
      Все подтвердили  готовность.
      С помощью Григория Ефимовича князь в одно мгновение расстегнул на платье обомлевшей Марьи Филипповны все крючки и застежки, распахнул материю, и девушка осталась сидеть в кресле совершенно обнаженной, как бабочка, которая сбросила переставший быть столь необходимым кокон.
      Слезы стыда душили ее. Зрители остались довольны.
      Князь пошлепал супругу по ближайшей  к нему груди и поиграл тугим соском.
      - Это существо принесет мне счастье, - сказал он и снова обратился к соседке справа.   
      Вдруг Марья Филипповна почувствовала, что сидит одна. Григорий Ефимович тоже покинул ее и склонился  к плечу задумчивой дамы.  Та сама расстегивалась и что-то шептала.
      В эти мгновения, последовавшие за первым потрясением, юная княжна не могла придумать ничего лучшего, как снова взяться за ужин. Еда была действительно на редкость вкусной.
      Одна за другой дамы постепенно освобождались от одежды, которая, как оказалось, была словно специально для этого предназначена. Стоило только развязать несколько шнурков или отстегнуть три - четыре застежки, и платье само стекало с нагих тел на подлокотники и спинки кресел. При этом все делали вид, как будто ничего ровным счетом  не происходит.
      В комнате было прохладно. Касаясь боком подлокотника кресла, Марья Филипповна чувствовала, как по коже ее то и дело пробегают мурашки.
      Подняв на какое-то время глаза от опустевшей тарелки, девушка невольно затрепетала, увидев направленный прямо на нее взгляд хозяина дома. Лицо Саввы Демидовича  закрывал яркий язычок пламени свечки, и тем не менее ей почудилось, что смотрит он именно на нее.
      Поежившись, она обратила внимание на супруга, который, сидя к ней теперь уже почти спиной, обнимал смеющуюся смуглянку и тыкал носом в холодную ложбинку ее пышных грудей. При этом женщина одной рукой гладила ему седые волосы, а другой подносила к своим полным, блестящим губам прозрачное стекло бокала.
      Марье Филипповне сделалось дурно. Стол, свечки, склоненные к друг другу лица поплыли куда-то, плавно покачиваясь.
      Сознание она не потеряла. Напротив, ей вдруг совершенно отчетливо стало ясно, что присутствие здесь, соучастие в этой странной оргии избранных, сделало ее не только немой свидетельницей, но и рабой в полном смысле слова. Она видела, что осталась в полном одиночестве, что даже муж забыл о ней, ей самой предоставляя право выбора, что она уже не может ничего здесь нарушить и лишь отдается во власть слепого провидения, хозяин которого - любой из присутствующих мужчин.
      Чьи-то ладони легли ей на плечи.
      Марья Филипповна вздрогнула и запрокинула голову: за спинкой ее кресла стоял Савва Демидович.
      Она молча смотрела на него снизу вверх, смотрела почти преданно, как собака, после долгих скитаний наконец-то нашедшая хозяина. Савва Демидович тоже разглядывал тонкие черты ее красивого, напуганного лица и не произносил ни слова. Только теплые ладони медленно, усыпляюще массировали худенькие плечи.
      Потом она почувствовала его пальцы на грудях, напрягшихся от внутреннего возбуждения, почувствовала, как волна чего-то отчаянного и пьянящего подкатывается к невольно подобравшемуся животу и дыхание перехватывает.
      По мере того, как руки скользили по ее телу все ниже, лицо Саввы Демидовича опускалось. Прежде чем закрыть глаза, она успела увидеть большие, раздувающиеся ноздри и густую щетину усов.
      Мужчина целовал ее по-прежнему молча, обдавая животным жаром и запахом лука. Марье Филипповне сделалось гадко и радостно.
      Она подняла руки и обняла сильную шею склонившегося, тем самым как бы подтверждая возникший между ними союз и подчеркивая полную свою покорность.
      Савва Демидович покусывал ее подбородок, и ей казалось, что он при этом тихо смеется. Жесткая лопатка бороды приятно щекотала нежную кожу лба и щек.
      Постепенно Марья Филипповна начала понимать, что уже не может жить без этой нависшей над ней грубой силой. И она принялась самозабвенно целовать своего нового властителя.
      А тот тем временем, видя, что дело сделано и девушка покорена, протянул руку и взял со стола недопитый бокал. Наклонив его над изогнувшимся в кресле телом, он стал проливать вино тонкой струйкой прямо на поднявшиеся вслед за руками груди.
      Марья Филипповна вздрогнула. Холодный ручеек пробежал по животу и юркнул у густой комок волос между бедер.
      Савва Демидович засмеялся и, довольный шуткой, поставил бокал обратно. Теперь он держал девушку за подбородок и смотрел в широко распахнутые ему навстречу глаза с длинными, трепещущими ресницами.
      Она ждала от него каких-либо слов, думая услышать приказания господина, а он по-прежнему  хранил странное молчание. Положив ладонь на нежное горло, маленький кадык которого время от времени робко двигался под кожей, он упивался своей властью повелителя этого слабого тела. Состояние было ему знакомою Каждая из присутствовавших здесь женщин в свое время делалась на несколько часов его добровольной робой, отдавая ему все, чего он порой и не требовал. Даже присутствие мужа этой прелестной  девушки не действовало на него возбуждающе - в конце концов князь сам привел ее, как жертву на закланье, значит, таковым было  его желание.
      Словно чувствуя эти мысли, Болеслав Артурович отнял лицо от высоко вздымавшихся смуглых сфер и, оглянувшись на жену, сказал:
      - Машенька, почему бы тебе ни прогуляться с Саввой Демидовичем! Полагаю, он того только и хочет и просто не решается предложить.
      Произнеся это совершенно спокойным тоном, он взял с тарелки ломтик сыра и стал из рук кормить соседку, следя, как медленно смыкаются возле самых его пальцев ее ослепительно белые зубы.
      Савва Демидович отпустил подбородок Марьи Филипповны, и она, посчитав это за сигнал, встала. Он отодвинул кресло и протянул ей руку. Она вышла из-за стола, высокая в своих лаковых туфельках, с пылающим лицом, едва перенося тяжелые удары крови в висках, и последовала за хозяином в коридор.
      Почти напротив гостиной, в которой остались предоставленные самим себе гости, была дверь, открывавшаяся  в уютную спальню. Савва Демидович  подтолкнул туда девушку и, войдя следом , запер за собой засов .
      В спальне стоял только туалетный столик с зеркалом, два низеньких пуфа и широкая кровать, вся в розовых кружевах. Именно к ней Савва Демидович и подвел свою юную гостью.
      Но прежде всего, прежде чем позволить девушке лечь, он зашел к ней с боку и одним движением провел рукой спереди вдоль всего ее тела, от шеи до начала бедер. Сделал он это жадно, с неизвестно откуда вдруг появившейся грубостью. У Марьи Филипповны даже заболела грудь и засосало под ложечкой.
      Но она осталась стоять, безвольно опустив руки по швам, и склонив голову, следила, как пальцы постороннего мужчины властвуют в самых сокровенных уголках ее тела.
      Потом он жестом велел ей взойти на постель и повернуться. Кровать оказалась достаточно высокой, так что Савве Демидовичу не пришлось нагибаться, чтобы тронуть губами вновь окрепшие соски. Взяв узкие бедра девушки, словно амфору, в ладони, он накрыл правый бутон всем ртом и начал с наслаждением сосать его, слегка покусывая.
      У Марьи Филипповны стали невольно подкашиваться ноги. Сильные руки держали ее, не давая упасть.
      Вслед за правым соском наступила очередь левого. Его Савва Демидович только облизал горячим языком и поцеловал.
      - Сколько тебе лет? - спросил он, отступая от замершей девушки на шаг,  но не снимая рук с бедер. Голос у него стал резкий , тонкий и никак не вязался со всей внушительностью фигуры.
      - Двадцать, - запинаясь от нахлынувшего ужаса, выдавила Марья Филипповна.
      - Хорошо, княжна! - усмехнулся он и похлопал ладонью по натянутой коже. - Ты ведь дочка купца Гурова?
      - Да.
      - Как же, помню тебя, помню, как ты была еще ребенком, и уже тогда с испугом на меня смотрела. Чувствовала, видно. Сознайся, не любила меня?
      - Не любила. - Марья Филипповна от этого неуместного разговора с головы до ног покрывалась мурашками .
      - А теперь полюбишь, княжна! Ведь полюбишь?
      - Да.
      - Ложись.
      Она присела на корточки и опрокинулась на спину. Савва Демидович смерил ее веселым взглядом.
      - Не съеживайся, княжна. Вытяни-ка  ноги.
      Она вытянула ноги и уперлась кончиками туфель в колени мужчины.
      - Тебе удобно?
      - Да...
      Савва Демидович пододвинул пуф и сел.
      Первым делом он снял с девушки туфли. Взяв обе ступни в руки, он поднял их на уровень своего лица, стянул чулки и стал по очереди целовать маленькие пальчики. Оторвав губы от последнего, он увидел что девушка плачет.
      Засмеявшись, он поставил ступни на край постели и развел колени в стороны.
      - Не бойся, больно тебе не будет, - сказал он, как повитуха, принимающая роды у деревенской бабы.
      В последующие четверть часа Марья Филипповна испытала и боль чудовищных унижений и сладость последнего освобождения. Когда все кончилось, простынь под ней была мокрой  от пота.
      Тяжело дыша, с пунцовым от напряжения лицом, Савва Демидович поднялся и молча вышел из спальни. Вернулся он минутой спустя с двумя  полными бокалами. Взяв один, Марья Филипповна села, поджав ноги, и залпом его осушила. Теперь ее разрывало между пьяной веселостью и  желанием зарыдать в голос.
      Савва Демидович стоял напротив нее, по-прежнему в смокинге.
      - Хорошо тебе у меня?
      Она подняла на него большие, помутневшие глаза.
      - Да.
      - Спляши.
      Марья Филипповна, нагая, распустив волосы, плясала на проминавшейся под маленькими ступнями  постели, а единственный ее зритель криво усмехался, стоя в двух шагах от кровати, и неторопливыми глотками допивал вино.
      Странный это был танец. Только поскрипывало где-то да слышалось дыхание неловко кружащейся девушки.
      - Довольно, - сказал наконец  Савва  Демидович. - Поцелуй меня.
      Она спрыгнула с кровати на пол и хотела уже исполнить приказание, но тут услышала:
      - Не туда, княжна.
      Опустив взгляд, она только сейчас заметила, что черные брюки Саввы Демидовича расстегнуты, и на их фоне теперь поразительно отчетливо выделяется большой, вздрагивающий ствол тугой плоти.
      - Встань на колени.
      Она снова почувствовала на плечах тяжелые руки и подчинилась.
      Савва Демидович ждал, вовсе не собираясь торопить девушку.
      Марья Филипповна долго рассматривала мужское достоинство, уставившийся на нее страшным живым дулом. Наконец, собрав всю волю, она тронула его вытянутыми в трубочку губами. Ствол был твердый и горячий.
      - Еще, княжна, - сказал голос сверху. - Я хочу, чтобы ты поцеловала его как следует.
      Марья Филипповна взяла член в рот. Сначала одну только раздутую головку, потом стала медленно впускать сам ствол, пока не почувствовали, что сейчас ее стошнит.
      Это был второй член, который ей доводилось ласкать таким образом. И первый, оказавшийся столь громадным. Когда она позволила ему выскользнуть наружу, то увидела, что не охватила и половины длины.
      Уже не ожидая дальнейших распоряжений и только испытывая странное благоговение перед тайной этого влечения, она начала облизывать податливый ствол, лаская на языке и между влажных губ, руками высвобождая из брюк его основание, увенчанное двумя отвисающими шарами. Она по очереди брала их в рот, оттягивала, опять облизывала и поднималась обратно к налитой кровью головке.
      Савва Демидович ласково гладил волосы девушки, дарующей ему такое непередаваемое наслаждение.
      Когда он исторг семя, это было для нее неожиданностью. Белая, густая жидкость брызнула струей и заскользила по плечу Марьи Филипповны, которая ловко настигла ее и слизнула. Подцепила язычком она также и большую каплю, выступившую на самом кончике заходившего вверх-вниз орудия.
      - Сегодня я впервые позавидовал князю, - признался Савва Демидович, застегивая брюки и поглядывая на оставшуюся стоять перед ним на коленях девушку. - Ты любишь его?
      - Люблю. - Она ответила, не думая.
      - Хочешь увидеть?
      - Да. Где он?
      Вместо ответа Савва Демидович помог ей подняться, велел надеть туфли и вывел из спальни.
      В гостиной стало значительно светлее - пока их не было, включили электричество. Пахло вином и женским потом.
      Стол с остатками ужина был отодвинут к стене. На его месте, нагнувшись и уперев руки в подлокотники кресла, стояла та самая турчанка, к которой в начале вечера так благоволил Болеслав Артурович. Теперь, совершенно голая, она издавала страстные визги, а сзади нее, обхватив двигавшиеся бедра, пристроился тучный господин с лысиной. Он оглянулся, увидел вошедших, но ничего не сказал и только заерзал еще быстрее.
      Почувствовав на талии руку Саввы Демидовича, княжна шепнула ему:
      - Кто это?
      - Так ты здесь никого не знаешь? - удивился он. - Упущение Болеслава Артуровича. Только давай не будет им мешать.
      В коридоре он объявил, что это был некто Олег  Иванович (фамилии и титула он не назвал) и Оксана.
      - Ну что, не передумала еще мужа искать? - усмехнулся Савва Демидович, останавливаясь перед новой дверью.
      Девушка смотрела на спутника с детской робостью. Она уже сама не знала , чего ей хочется.
      Болеслав Артурович сидел на массивном, обитом бархатом диване. Рядом же, с трубкой в зубах, сидел и Григорий Ефимович. Смокинг на нем был расстегнут, бабочка сорвана, очевидно, в приступе нервного удушья. Прямо перед ними, на толстом ворсистом ковре извивались в причудливых позах две женщины.
      Одна из них, та, что еще удивила Марью Филипповну красотой своего задумчивого лица, лежала на спине и смотрела в потолок, с которого свешивалась хрустально-золотая гроздь люстры. Черные волосы ее разметались по ковру. Другая, блондинка с ямочками на щеках, безудержно ласкала ее. На обеих не было ничего, кроме туфель.
      Сердце княжны часто-часто забилось. Она никогда в жизни не предполагала, что такая противоестественная любовь возможна. Следя за умелыми действиями подруг, она говорила себе, что все это рассчитано на возбуждение желания в мужчинах. Отчасти, вероятно, так и было, однако та смелость и то сладострастье, с которым женщины целовали друг друга, играли языками, сминали в ладонях груди, терлись животами и делали еще многое другое, невольно заставляло усомниться в их неискренности.
      Влажные тела блестели. Напряженные мышцы перекатывались под тонкой кожей. Закрытые глаза, жадно присасывающиеся к плоти губы...
      - Мужчин ты знаешь, - шепнул Савва Демидович. Он почувствовал как дрожит бедро Марьи Филипповны, и понял ее смущение. - На полу- Наташа и Елена. Наташа та, что светленькая. Если хочешь, можем остаться посмотреть,
      - Нет, нет... - стараясь не вскрикнуть, пробормотала в ответ девушка.  - Идемте отсюда! Я не могу...
      Когда они выходили, ей показалось что она слышит за спиной смех мужа.
      Назара Кондратьевича, как заранее отрекомендовал ее спутник, того самого старика со слезящимися глазами, она отвлекли от довольно странного занятия.
      Все это происходило в маленькой, отделанной кафелем комнате, в которой нельзя было не признать ванную. Назар Кондратьевич был увлечен тем, что наблюдал с каким-то детским восторгом за высокой, худощавой, черноволосой женщиной, которая стояла перед ним в ванне, расставив ноги и слегка присев, и мочилась прямо под себя. Лицо ее в это мгновение казалось еще более бледным, чем полчаса назад, в гостиной, при свете свечей. Она не отрываясь следила за тоненькой, золотистой струйкой между ног. Руками она при этом упиралась в холодную стену за спиной.
      Услышав шорох, старик тревожно оглянулся и судорожно замахал на непрошеных гостей руками. Тут женщина, которую как уже знала княжна, звали Екатериной, вдруг расхохоталась.
      Марья Филипповна в ужасе бросилась назад, наткнулась на Савву Демидовича, с силой оттолкнула его и метнулась в темный коридор. Она взбежала по лестнице на второй этаж, чуть не упала, споткнувшись о большую керамическую вазу, которая опрокинулась, но почему-то не разбилась, и, наконец, влетела в первую попавшуюся комнату, показавшуюся ей пустой. Задыхаясь, она повалилась на пол и долго лежала так, прислушиваясь, не раздадутся ли сзади, за дверью, шаги. Она понимала всю наивность своего бегства, но это было единственное, на что она сейчас могла отважиться.
      Потом ей стало холодно. Она приподняла голову и увидела в темноте, на фоне серого квадрата окна, фигуру.
      Она была здесь на одна.
      Человек не шевелился.
      Марья Филипповна, широко открыв глаза, начала тихо отползать к стене.
      - Не бойтесь, - услышала она незнакомый мужской голос. -  Я не причиню вам беды. Я такой же, как и вы, пленник этого дома.
      Она увидела, что говорящий делает шаг вперед, и вскрикнула. Он застыл. Чиркнула спичка. От ее пламени загорелась свеча, которую держал в руках незнакомец. В мерцающем свете из мрака на Марью Филипповну смотрел голый мужчина. Теперь трудно было не узнать в нем слугу, который помогал им в передней снимать шубы.
      - Что вам нужно? - вырвалось у нее.
      Он опустился на корточки. Свечу поставил рядом, на пол. 
      - Я жду, когда наступит утро и гости начнут разъезжаться по домам. Это моя комната. Признаться, я уже спал, и вы разбудили меня.
      - Извините, я не знала, - зачем-то сказала в свое оправдание княжна. Она сидела напротив него,  стыдливо прикрывая груди.
      - Вам было страшно?
      - Там? - Она посмотрела на дверь.
      - Понимаю, вы впервые переживаете такое. - Он задумчиво провел ладонью над пламенем свечи. -  Я к этому привык.
      - Почему у вас так холодно?
      Он встал, дав разглядеть свои мускулистые ноги и бедра атлета. Потом на Марью Филипповну опустилось сверху что-то мягкое и приятное.
      - Вот, это вас согреет.
      Она укуталась в предложенное покрывало и тоже поднялась с пола в поисках какой-нибудь кровати, где можно было бы лечь калачиком. Поняв ее желание, слуга выдвинул из мрака стул.
      - Присаживайтесь. Ничего удобнее у меня к сожалению, не имеется.
      Она покорно села, пытаясь делать вид, что не замечает мужского тела, которое он и не скрывал от нее.
      - Вы очень красивы, - сказал он вдруг. - Зачем вы сюда приехали?
      - Со мной мой муж. Вы ведь видели его.
      - Да... - Казалось, он вспоминает. - Седой.
      - Он бывал здесь раньше... до меня?
      Слуга постоял перед ней, снова присел на корточки и положил большие ладони на ее плотно сжатые колени. Она даже не испугалась.
      - Они собираются каждое рождество, - тихо заговорил он, - иногда больше, иногда - меньше. В прошлом году у нас ночевали танцовщицы из одного кабаре в полном составе. Мне тогда не дали сомкнуть глаз: ведь часто и меня заставляют принимать участие в их развлечениях. А чего только эти господа ни делают с доверчивыми женщинами! Думаю, им потом приходится дорого платить. Тем, кто ночует здесь сегодня, никто, конечно, ничего платить не будет: дамы, как вы уже, очевидно, сами поняли, из высшего света - им деньги не нужны. Им нужно унижение. Тут его сколько угодно. - Вы простите, что я так при вас говорю. Я вижу, что вы не из тех,  кто приезжают по своей воле.
      - Я приехала с мужем...
      - С мужем, - грустно повторил он. - Вы его так любите?  Только промолчите или скажите правду!
      - Утром еще думала, что люблю...
      Она смотрела на него и невольно начинала улыбаться. Он легко погладил ей колено и проговорил одними губами:
      - Вы очень красивы.
      Она протянула руку и коснулась его щеки.
      - А вы смешной...
      Он поймал ее руку и встал. Она встала следом и заметила, как от резкого движения покрывало соскользнуло с плеч обратно на стул. Оба снова были нагими.
      По-прежнему держа ее за руку, он повел девушку из комнаты, на холод лестницы.
      Они спустились на первый этаж. Двери помещений, выходившие в коридор, были закрыты, но из щелей просачивался свет и чертил на полу и стенах причудливые узоры.
      - Снимите туфли.
      Она быстро разулась и, зябко переступая босыми ногами, последовала за ним в переднюю. Там она ждала, пока он отпирал входную дверь.
      - Идем, - сказал он наконец, и оба вышли на крыльцо.
      Была ночь, и падал синий снег. Зимний лес вокруг спал.
      Держась за руки, они спустились по ступенькам. Снег под ногами похрустывал.
      Марья Филипповна покорно шла за своим спасителем. Ловя губами прикосновения ледяных снежинок, она чувствовала, что с каждым шагом все глубже погружается в сладкий, сладостный, упоительный, пьянящий сон. Холода больше не было. Только покой...
      Когда через несколько мгновений из-за зашторенных окон дома донесся шум мужских голосов и дерзкий смех женщин, две странные фигуры уже скрылись в пелене голубеющего сумрака.
      К утру медленно падавший всю ночь снег засыпал и крыльцо усадьбы, и дорожки, и неуместные в эту пору года следы босых ног. Ничего не осталось.
      Рождество кончилось.
      
      
_____________________________
      

ДИКАРКА
(около 1900 г.)
      
      Когда они уже отчаялись дождаться наступления ночи, на долину, в которой уныло засыпало село Пескудово, мягко упали сумерки.
      Владимир посмотрел на занятого ничегонеделанием друга.
      Иван сидел боком на низком подоконнике и смотрел в глубину дедова огорода. В белесом проеме окна его силуэт казался вырезанным из бумаги торопливыми ножницами шумного ярмарочного фигляра.
      - Пошли? - осведомился Владимир так, будто не он решал, когда и что им делать.
      Силуэт на подоконнике изменил форму. Стали видны противные, слишком оттопыренные уши и скошенная шишка непослушного вихра.
      - Ты думаешь, пора, Володя? - послышался хриплый голос, нагловатый днем и присмиревший теперь, в темноте оглохшей от старости избы.
      - Ты сам знаешь, что ждать дольше - только время терять. - Владимир нагнулся и ощупью отыскал в ближайшем углу комнаты заранее заготовленный мешок. - Если бы ты все разведал, как мы договаривались днем, и выяснил, когда он будет обратно, нам бы можно было не спешить. А теперь вот изволь полагаться на случай. Держи. - Он зло передал мешок ушастому силуэту, вяло отклеившемуся от подоконника. - И не вздумай ничего из него вынимать по дороге. Ты понял меня?
      Иван хмуро угукнул и повесил ношу на плечо.
      Пол в сенях предательски заскрипел, но они не стали мешкать и быстро выскользнули через веранду на прохладный воздух улицы.
      Где-то залаяла псина.
      - Веди, - бросил Владимир оруженосцу, известному в округе своим кошачьим даром видения в темноте.
      Иван что-то буркнул в ответ, но обогнал приятеля и пошел впереди по узкой дорожке сада. За калиткой они взяли влево и углубились в кусты, тянувшиеся вдоль забора до самого колодца.
      Владимира каждую ночь удивляло, с каким постоянством деревенские жители отказывают себе в удовольствии прилунных бдений. В городе он привык круглые сутки слышать людские голоса под окнами и видеть фигуры и экипажи, без дела снующие из переулка в переулок. Жизнь замирала там лишь в предрассветные часы, когда «сов» наконец перебарывал сон, а «жаворонки» еще только размыкали веки и косились на распахнутые стрелки неутомимых ходиков. Население же Пескудово строго придерживалось естественного распорядка, когда ночь означала сон, а день - Господу угодные труды.
      Путь им предстоял недолгий, однако требовавший от обоих согласованности действий, наглости и удачливости.
      Поместье, к которому они направлялись, располагалось по другую сторону круглого, наполовину заросшего пруда, на пологом холме. Его обступал разбитый в английском стиле уютный парк, некогда, вероятно, живописный, теперь же - запущенный и пустой.
      Каждое лето, приезжая на дачу со своей одинокой теткой, Владимир томился храбрым желанием проникнуть в поместный сад и выяснить, кто же и как там живет. До шестнадцати лет он не отваживался на это, уступая уверениями своего здешнего приятеля, Ивана, который рассказывал ему о том, что в поместье круглый год обитает злой и нелюдимый сторож, получивший от хозяина строгий наказ стрелять чуть ли не картечью в любого, кто переступит черту его пустующих владений. Иван даже описывал этого сторожа, будто бы виденного им несколько раз у пруда, куда он под вечер спускался почистить старые черные сапоги с высоченными голенищами. Сам же хозяин не появлялся в поместье никогда, то есть до недавнего времени, когда Владимир и Иван, загуляв в лесу и выйдя к проселочной дороге, увидели приближавшуюся со стороны города открытую коляску, в которой сидел высокий седоусый господин в сером цилиндре и странного вида девушка, черные щелки глаз и прямые, цвета вороного крыла волосы которой выдавали в ней загадочную японку или китаянку. О том, что это и есть хозяин поместья, Иван догадался по кучеру, узнав в нем упомянутого сторожа. Притаившись в придорожной траве, мальчики с изумлением следили за коляской и ее обитателями, в молчании прокатившими мимо и скрывшимися за деревьями.
      В тот момент Владимир ничего не сказал своему приятелю, громко терявшемуся в догадках относительно мотивов столь внезапного и таинственного явления всеми давно позабытого помещика, однако весь оставшийся день и, тем более, последующую ночь он провел в мучительно сладострастных размышлениях о мимолетной незнакомке и природе уз, связывавших ее, человека в цилиндре и сторожа с длинным хлыстом. Нечего и говорить, что наутро он проснулся с непреодолимым желанием узнать правду и облегчить страшный зуд, безжалостно обуявший его молодые чресла.
      Иван, гораздо менее впечатлительный на тему восточного женского обаяния и, по видимому, вовсе не подверженный искусу порочных фантазий, зачастую приводивших мечтательного Владимира к жалкому рукоблудию, навел по просьбе товарища справки и довольно скоро выяснил через местных жителей следующее.
      Помещик, о приезде которого, как оказалось, многие в селе уже знали, состоял на дипломатической службе не то у самого государя, не то при ком-то из приближенных к нему министров. В Пескудово была лишь одна из его бесчисленных усадеб, самая удаленная от столицы, а потому и самая укромная. Помещик, имени которого никто не помнил, имел в столице жену и взрослых детей, однако, по словам Иванова деда, времени не терял и в последний свой приезд тоже объявился «не один, а с девкой». Было это, правда, лет десять назад. Говаривали, что с некоторых пор он прозябал послом при дворе императора китайского и что за какие-то заслуги тот наградил его одной из своих наложниц. Именно ее-то он и привез теперь в Пескудово, подальше от глаз супружницы и всего столичного света.
      Такие неожиданные подробности как нельзя лучше соответствовали чаяниям самого Владимира, в пол-уха слушавшего взволнованного Ивана и сожалевшего только о том, что не может прямо сейчас отослать его и остаться в одиночестве.
      Через два дня прошел слух, будто помещик получил приказ срочно вернуться в столицу и уехал. Принесший эту весть Иван поразился перемене, произошедшей в лице побледневшего товарища.
      - Она осталась, - только и мог сказать Владимир, закусывая губу и впиваясь взглядом в расширившиеся зрачки Ивана.
      - Но никто не видел, как он уезжал...
      - Это неважно. Она осталась. Он не осмелился бы взять ее с собой. - Он сделал паузу и произнес то, о чем до сих пор боялся признаться самому себе: - Я хочу ее... увидеть, сегодня же ночью.
      Над прудом их встретила полная луна.
      Именно таким, по мнению Владимира, должно было быть, в обрамлении черных волос, бледное лицо вожделенной китаянки.
      Они осторожно обогнули пруд и стали подниматься на холм.
      Сзади снова залаяла собака.
      Наконец путь им пригородила высокая изгородь. Железные прутья были сплошь увиты плющом.
      - Полезли? - Иван вопросительно обернулся к товарищу.
      Владимир мотнул головой и указал вверх, где метрах в трех от земли отчетливо виднелись острые пики.
      - Такую крепость приступом не возьмешь, - прошептал он.
      Они двинулись вдоль плющевого частокола.
      - У меня пузырь болит, - вдруг сказал Иван и остановился. - Я сейчас.
      Он прижался животом к изгороди и стал рыться обеими руками в брюках. До слуха Владимира почти сразу же долетело журчание воды. Он остервенело сплюнул и пошел прочь.
      - Не мог терпеть, - пояснил нагнавший его через минуту довольный Иван.
      - Ничего, не помер бы, - огрызнулся Владимир, не оглядываясь на приятеля. - Нам не нужны лишние улики. Понял?
      - Я-то понял, да только ты, кажется, сам не знаешь, куда и зачем идешь? Объяснил бы хоть, а?
      - Отстань! Я тебе уже говорил, что хочу китайку проведать. Что она там у него взаперти сидит? Может, погуляем...
      - А чего я с собой топор тащу тогда? - Иван поправил сползающий с плеча мешок.
      - На всякий случай. - Владимир зло надломил попавший под руку сучок. - Если дрейфишь, ступай домой.
      - Нет, зачем же, я тоже, может быть, на нее хочу посмотреть...
      - Слушай, помолчи, пожалуйста. И так кошки на душе скребут.
      - Чего это они у тебя скребут? - озадаченно поинтересовался Иван и в то же мгновение получил из темноты кулаком по плечу.
      - Тише, я сказал!
      Неосторожные слова приятеля остались незамеченными возможными обитателями огражденного сада, однако вызвали у самого Владимира приступ противоречивых мыслей. Он как-то сразу осознал, что Иван прав, что он действительно не ведает, зачем идет, но идет, потому что не в силах противостоять навязчивой идее, начавшей снедать его молодое естество еще задолго до появления на деревенской дороге экипажа с луноликой чужеземкой, которая лишь усугубила своей женственной близостью тот томительно-неутолимый голод, что впервые дал о себе знать года три назад, когда, разыскивая за кулисами Большого отца, отвечавшего за балетную труппу, натолкнулся на маленькую мускулистую танцовщицу, именно в этот момент поправлявшую корсаж. Стоя на полной стопе, она была почти одного с ним роста. Оба растерялись, девушка что-то невнятно пробормотала, но Владимир не слышал ее, ловя взглядом выбежавший на свободу из заточения тугого лифа набухший сосок. За кулисами было сумеречно, однако мальчик отчетливо различил морщинки, окружившие темное колечко с крохотной ягодкой в середине. С тех пор он искал повторения подобных переживаний, доставивших ему в тот первый раз муку, сладостную, но все же муку оттого, что, приобщившись к тайне, он не стал ее хозяином, а был вынужден поспешно ретироваться, позволив незнакомке оправляться дальше. Вспоминая впоследствии этот эпизод, он представлял себя светским жуиром, равнодушным и спокойным, который никуда не спешит, а останавливается напротив девушки и наблюдает, как она горбится и прикрывает грудь тонкой ладонью. Так она замирает в нерешительности, взирая на него исподлобья, а он все молчит, и она понимает, чего он хочет. Тогда она сбрасывает корсаж и устремляется к нему в объятья...
      В неожиданно возникшем проеме ограды сверкнул луч света. Не слыша, как трещат под ногами предательские ветки, Владимир приник лицом к железным прутьям и попытался выяснить, что же он видит.
      Свет был неяркий, но объяснялось это тем, что источник его - керосиновая лампа - находилась в замкнутом пространстве застекленной террасы.
      Это и был заветный дом безымянного помещика.
      Забыв о присутствии здесь же приятеля, Владимир изо всех сил попытался протиснуться сквозь прутья. Нет, искусительница-изгородь была сделана слишком искусно, чтобы позволить вот так просто проникнуть в охраняемые ею пределы!
      Внезапно свет погас и снова вспыхнул. Кто-то прошел мимо лампы, на мгновение загородив ее от глаз возбужденных мальчиков. Владимир, уже просунувший между холодных прутьев голову, вынужден был выбраться обратно, чтобы разглядеть происходящее.
      За стеклом террасы плавал хрупкий силуэт женщины.
      С такого расстояния было невозможно различить, чем она занимается, однако при более внимательном взгляде создавалось впечатление, будто она кого-то ждет, нетерпеливо прохаживаясь из угла в угол.
      Потом свет погас, и все исчезло в темноте сада.
      - Дьявол... - вырвалось у Владимира, который только сейчас почувствовал пыхтящего рядом Ивана. - Ты видел ее?
      - А это была она?
      Не получив ответа, Иван сел на корточки, привалился спиной к ограде и грустно вздохнул.
      Между тем Владимир обшарил все соседние прутья и лишний раз убедился в том, что если лаз и существует, то его не так-то просто отыскать. Не обращая внимания на приятеля и даже не оглянувшись, он торопливо двинулся дальше.
      Ему впервые было так сладко, так хорошо и так тоскливо в одно и то же время. Если бы не странное явление на террасе, он, быть может, вскоре и отказался бы от своей сумасшедшей затеи, однако теперь, когда он точно знал, что она там, что она одна и, наверное, тоже томится своим одиночеством, все мосты были для него сожжены. Никогда еще он не был так близок к своей заветной мечте, которая сама открылась ему только сейчас, открылась, чтобы завладеть всем его юношеским естеством. На ум пришло редко повторяемое всуе слово «похоть». Раньше, в устах родителей, оно казалось ему грязным и запретным; теперь же он понимал, что оно может и даже призвано быть главным движителем его пробуждающейся натуры.
      Не успел он миновать и десятка метров, сопровождаемый шорохом листвы и хрустом веток под ногами, как пальцы его нащупали тяжелый замок, подвешенный на толстых петлях с внутренней стороны изгороди. Он стоял рядом с воротами в райские кущи, но ворота были наглухо заперты, а ключ увезен в неизвестном направлении прозорливым хозяином.
      Стало понятно, отчего так томится без сна бедная красавица-китаянка. Она знала, что посажена под домашний арест и едва ли чувствовала себя от этого в большей безопасности. Она...
      Ход его мыслей был прерван появившимся сзади Иваном.
      - Ты чего от меня убегаешь? - обиженно спросил тот и, не дожидаясь ответа, подергал створу ворот. - Не открыть.
      Владимиру сделалось тошно от присутствия этого ничего не смыслящего в происходящем деревенщины. Китаянка не могла быть ничьей, кроме него. Зачем он только взял с собой надоедливого попутчика? Собственно, и в самом деле, зачем?
      Опустившись на колени, Владимир лихорадочно ощупал нижнюю часть железных створ. Так и есть, ворота не доходили до земли на ширину ладони.
      Иван с удивлением наблюдал за тем, как его друг кружится на месте, роется в земле и, наконец, с едва сдерживаемым восторгом бросается к нему и хватается за мешок, в котором лежит заветный топор.
      - Дай сюда!
      Как и ожидал осененный внезапным прозрением Владимир, хозяин поместья не учел при конструкции ограды одну существенную деталь: выезд из ворот был мощен врытыми в землю плитами, однако ширина их была достаточной лишь для того, чтобы в ненастную погоду экипаж мог беспрепятственно выкатить из сада на лесную дорогу; между тем от края боковой плиты до железной сваи, на которую была навешена одна из створ, оставалось сантиметров сорок голой земли.
      Иван вскоре смекнул, чем занят приятель, и тоже бросился на колени помогать ему делать подкоп.
      - Отойди лучше, не-то топором задену, - буркнул Владимир.
      Он и в самом деле довольно быстро справился с лазом, достаточно широким и глубоким, чтобы мальчики по очереди могли проползти по нему под застывшей в недоумении гильотиной ворот.
      Все оставалось тихо и мертво. Обступавший их теперь со всех сторон черный сад тревожно спал. Тревога эта чувствовалась во всем.
      Владимир сделал первый шаг в направлении едва различимой громады дома, на которую откуда-то сверху лился причудливый лунный свет.
      - А закапывать за собой, что, не будем? - шепотом окликнул его Иван.
      - Делай, что хочешь, дурак. Дождешься сторожа, передавай ему привет. - И он крадучись стал продвигаться вдоль кустов к широкому крыльцу.
      Услышав за собой тихие вздохи, он понял, что предложенная перспектива пришлась Ивану не по душе.
      Дорога до крыльца показалась обоим длиннее, чем они предполагали. Как бы подчеркивая гнетущую тишину, где-то заухал разбуженный луной филин.
      Владимиру сделалось по-настоящему страшно. Он будто только теперь понял, во что ввязался, потакая прихоти горячей крови и неопытному тщеславию. Пелена похоти спала с его глаз, и он на мгновение увидел, какая судьба уготована ему в этом покинутом Богом мире, если он сейчас же не повернется и не бросится прочь, домой, подальше от беспощадно зовущего образа волшебной китаянки, схоронившейся в глубине черной скалы, в которую волею провиденья превратилось пустое именье.
      - А мне тут нравится, - услышал он рядом голос Ивана. - Только бы и вправду сторож не попался...
      Все снова вернулось в исходную точку. Владимир больше не думал о преступлении, к которому толкала его животная сила пробудившихся инстинктов, сама мысль о страхе в компании с бездумным деревенским простаком представлялась ему смешной и жалкой, он вновь почувствовал запах вожделенной жертвы, ноздри его затрепетали, и рука невольно толкнула тяжелый щит входной двери.
      Дверь медленно поддалась.
      - Ух ты! - не поверил такой удаче Иван и воровато огляделся. - Ты с ней что, заранее сговорился?
      Превозмогая боль в ушах от предательского скрипа дверных петель, Владимир протиснулся внутрь прохладного помещения, пропитанного запахами пожухлых цветов. Ему невольно представилось, что именно так пахнут в Китае желтые комнаты шелковых императоров...
      Не успели оба друга привыкнуть к равнодушному запустению невидимой террасы, как совсем рядом, под самым окном раздались тяжелые, идущие напролом шаги.
      Не сговариваясь, мальчики кубарем закатились в ближний угол и затаились там, не зная, откуда и какая опасность им грозит. Очень быстро они, однако, поняли, что так легко им спастись не удастся: по искрящемуся росой стеклу напротив них закачался отсвет приближающегося фонаря.
      - Сторож, - не то закричал, не то подумал Владимир и пополз на четвереньках вбок, туда, где высилось нечто напоминавшее стол или огромный сундук.
      Когда шаги грохнули по ступеням крыльца, он отчетливо представил себе черные сапоги с высоченными голенищами, о которых рассказывал Иван.
      Яростно скрипнув, дверь пропустила внутрь сначала керосиновую лампу, а потом и несшего ее на вытянутой руке человека в светлой рубахе навыпуск. Он был невысок, но крепко сбит и сутулился словно под тяжестью копны нечесаных, спутавшихся волос, придававших всему его облику столь знакомый вид деревенского варвара, привыкшего мыться разве что по вселенским праздникам.
      Не-то от сторожа, не-то от его фонаря за версту разило водкой.
      Владимир покосился на полумертвого Ивана. Тот не успел до конца укрыться под столом, но теперь боялся пошевельнуться и преданно ник к ногам более расторопного друга, отчаянным взглядом умоляя его не выдавать.
      К счастью для обоих, сторож и не думал выполнять своих прямых обязанностей. Не задержавшись на террасе даже для того, чтобы разуться или вытереть наверняка грязные сапоги, он гулко срыгнул, хмыкнул и прогрохотал внутрь дома. Уже оттуда стал слышен его призывный, жутковатый вой:
      - Где ты, моя узкоглазенькая!..
      Потом послышалось нечто, похожее на женский вскрик. Его сменил пьяный хохот и все стихло.
      Прислушиваясь, Владимир никак не мог заставить себя решить, что же делать: убегать сломя голову прочь из дома или все же попробовать довершить начатое, чего бы это ему ни стоило. Снова окружавшие их теперь темнота и тишина подействовали на него успокаивающе, и он как был, на четвереньках, пополз из-за сундука в сторону двери, за которой только что скрылся сторож. Кто-то дернул его за ногу. Вспомнив об Иване, он только злобно зашипел через плечо, чтобы тот отстал и сидел смирно.
      Иван явно не послушался его, поскольку когда Владимир миновал порог и перешел с четверенек на корточки, рядом по-прежнему слышалось срывающееся дыхание.
      Огня фонаря нигде не было видно. Все словно умерло в этом странном доме, замершем в ожидании чего-то страшного и отвратительного.
      Свет луны, проникавший через окна справа, позволил Владимиру разглядеть контуры лестницы, ведущей на второй этаж.
      Нащупав во мраке влажную ладонь Ивана, он уже готов было начать подъем, как наверху хлопнула дверь и снова раздались шаги. Юркнув под лестницу, мальчики с ужасом проследили за медленной поступью двух черных сапог.
      На сей раз сторож был без фонаря.
      Тяжело ударившись о косяк и чертыхнувшись, сторож, судя по звукам, прошел через террасу на улицу.
      Положение было по-прежнему отчаянное.
      Владимир ухватился за перила и потянул упирающегося приятеля за собой. Миновав пролет скрипучей лестницы, они увидели, что дверь одной из комнат, выходивших в длинный коридор, приоткрыта.
      Пол перед дверью был облит желтым мерцающим светом, исходившим, вероятно, от оставленной сторожем лампы. Оба мальчика затаили дыханье и во мгновение ока превратились в доверчивых мотыльков, слетающихся на смертоносный огонь. Они осторожно, тщетно пытаясь не трещать старыми половицами, подкрались к двери и заглянули внутрь.
      Лампа стояла на столике возле широкой кровати, в центре которой кто-то лежал. Поскольку кровать была отделена от двери ослепительно ярким, дрожащим сиянием, разглядеть, действительно ли там кто-то есть, и если да, то кто именно, не представлялось возможным. Во всяком случае тень на кровати не шевелилась.
      Владимир взял себя в руки. Резко распахнув дверь, чтобы она лишний раз не скрипнула, он шагнул в комнату.
      С замирающим сердцем он приблизился к кровати и, заслонив глаза ладонью, пригляделся.
      На блестящем шелковом покрывале невероятно алого цвета лежала обнаженная китаянка.
      Владимир остолбенел, как будто не ждал ничего подобного.
      Как будто не представлял себе в мечтах именно такой картины.
      Китаянка была не просто обнажена: она была распята на ложе, связана по рукам и ногам, оттянутым тонкими веревками к углам кровати. Лежа на спине живым, трепещущим крестом, разметав руки и ноги, она оторвала голову от черной волны гладких волос и безмолвно приковала Владимира к месту влажным взглядом раскосых глаз.
      Девушка была худая, тонконогая; грудки ее, поднявшиеся вслед за разведенными в стороны руками, совершенно разгладились, сделавшись совсем как у самого Владимира, каким он помнил себя в зеркале, только соски были большими, острыми и набухшими, наподобие тех, что он видел у переодевающейся танцовщицы в театре; напряженный живот слегка выпятился, приподняв углубление с черной дырочкой пупка; холмик волос на упруго круглящемся лобке уходил в запретную расщелину между живой рогаткой ног и там раздваивался, приоткрывая розовую раковину удивительной формы; нежные лепестки были раскрыты и сумеречно блестели.
      Владимир заметил, что вот уже несколько мгновений стоит в изножье постели и не может оторваться от созерцания розового чуда в черной оправе пушистых волос.
      Китаянка, устав наблюдать за ним, снова откинулась на черно-алое покрывало и как будто даже прикрыла веки.
      Владимир ошарашено сжимал невесть откуда попавший ему в руки топор. Он поймал себя на мысли, что впервые находится в непосредственной близости от совершенно голой женщины. При этом она была беззащитной, в полной его власти, и он мог позволить себе в отношении нее все, что угодно. Помешать ему в этом мог только пьяный сторож, но от того в комнате не осталось ничего, кроме запаха перегара.
      Китаянка учащенно дышала. Владимир видел ее маленький кадык, распарывавший изнутри тонкую кожу нежной шеи.
      Он тяжело опустил топор на пол. Заметил движение возле двери.
      - Не подходи! - шепотом рявкнул он, не желая даже краем глаз видеть вывалившегося из небытия Ивана.
      Сейчас он как никогда проклинал себя за то, что по слабости душевной решил прибегнуть к помощи постороннего. Не прошло и минуты после взгляда на девушку, как во Владимире уже заговорил ревнивый хозяин еще не обретенного сокровища. Именно такая метаморфоза происходит, вероятно, с дружными археологами или золотоискателями, когда одному из них в конце концов улыбается удача, и он готов расправиться со всеми своими недавними собратьями по трудам, лишь бы самому единолично завладеть предметом их совместных чаяний и вожделений...
      Потом что-то в сознании Владимира переменилось, он перестал видеть влажную устрицу в полураскрытых створах черной раковины, он снова стоял в чужой комнате посреди огромного дома и знал, что этого не должно было с ним происходить.
      Так внезапное ощущение реальности вывело Владимира из оцепенения и вернуло рациональность действиям.
      Подойдя к приятелю и подспудно показывая всем своим видом, будто нисколько больше не интересуется голой девушкой - поскольку ему вообще-то не впервой.. и даже, если подумать... то можно было бы вспомнить с десяток городских шлюх, которые с удовольствием вот так же точно валялись перед ним на пыльных топчанах... многие, кстати, были посимпатичнее этой чернявой китаянки, он помнит их всех, или почти всех, потому что в принципе они одинаковые, когда дело доходит до этого.., - он изобразил на лице улыбку и положил Ивану руку на плечо.
      - Я был прав. - Медленно и решительно проговорил он. - Теперь нам лучше на некоторое время расстаться.
      - В чем прав? - Иван даже присел. - Куда я пойду? Нет уж, пришли вместе и уйдем вместе. Ты слышишь?
      Они оба прислушались.
      - Это китаянка шевелится, - неуверенно определил Владимир.
      Иван сглотнул.
      - А мне показалось, что внизу... - Он оглянулся через плечо на черный коридор. - Ты тут... это.. надолго?
      Он смирился.
      Владимир знал, что сильнее, что участь этого деревенского паренька, у которого за душой только и есть что сиюминутный инстинкт дикаря - уступать ему, уступать всегда и во всем...
      - Посмотрим. Обычно я с такими быстро управляюсь. Ты здесь побудешь?
      Они одновременно подумали о стороже, дух - он же запах - которого неотступно витал по коридору.
      - Да уж где-нибудь тут... - Иван поежился. - На улицу меня что-то совсем не тянет. - Он ощерился, хитро и гадко. - А можно я тоже посмотрю?.. ну хоть одним глазком...
      - Ничего интересного, - отрезал Владимир, чувствуя, что мосты наведены и теперь снова отпала необходимость церемониться.
      Иван снял с плеча руку товарища, вздохнул, собираясь ретироваться, но спохватился и спросил:
      - Топор дашь?
      Это был честный обмен. Владимир оставался безоружным, но владел тем, ради чего они сюда пришли; Иван соглашался ему не мешать и получал за это право на самозащиту.
      Топор перешел из рук в руки.
      Владимир вернулся в комнату и закрыл дверь. Иван остался в темноте и как будто сразу же перестал существовать.
      Она смотрела на него из-под опущенных век и тихо дышала...
      Понимает ли она по-русски, мелькнула мысль. Хотя что уж такого важного она могла ему сказать? Что боится его? Что не хочет, чтобы он пользовался правом сильного? Или, что презирает его всеми фибрами своего ослепительно нагого женского тела? Какое ему до всего этого теперь дело! Однажды он имел силы и дерзость поверить в свою звезду, поверить в сказку, и вот он проник в нее, да, украдкой, как вор, вздрагивающий от каждого шороха, но проник, и никто не может поставить ему в упрек то, что он самолично добился воплощения, быть может, самой дерзкой своей мечты. А их у него всегда было немало...
      Владимир приблизился к кровати с ближнего к двери бока и заметил, что китаянка, повернув голову, выжидательно косится на него.
      Нет, она не боялась.
      - Тебя сторож связал? - зачем-то спросил он, медленно присаживаясь на край алого шелка. Он уже чувствовал разливающееся по животу похотливое упоение близостью женщины.
      Она, не отвечая, смотрела на него из-под слегка волнующихся ресниц.
      - А может, ты и в самом деле принцесса? - гордясь своей выдержкой и взрослостью, чуть ли не задумчиво произнес Владимир.
      - Цеса-цеса... - тоненьким эхом неожиданно отозвалась китаянка, выдавая тем самым свое полное непонимание происходящего.
      Интересно, за кого она меня принимает?
      Выждав несколько мгновений в неподвижности и только разглядывая открытое теперь во всех подробностях девичье тело, Владимир заметил, что интуитивная размеренность его движений оказывает благотворное влияние на пленницу. Ему даже показалось, что она улыбается уголками маленького рта и что-то нашептывает.
      Между тем тело ее так же постепенно, как сказочная реальность событий, в такт просыпающемуся сознанию выплывало из слепящей дымки божественного совершенства и приобретало черты живой плоти. Владимир в первый момент даже удивился, осознав, что различает кое-где на гладкой коже не только пушок, но и отдельные волоски, резко нарушающие то полудетское впечатление, которое всякий неопытный юноша мог вынести о теле женщины, ограничиваясь украдким созерцанием садовых статуй и живописных полотен.
      Как ни странно, однако, открытие это отнюдь не разочаровало его и лишь придало остроту первым впечатлениям.
      Протянув руку, Владимир коснулся кончиками пальцев левой подмышки китаянки. Кожа была горячей и влажной. Растительность здесь тщательно выщипывалась, но один или два волоска все-таки ускользнули от внимания хозяйки, и мальчику понравилась возможность легонько ущипнуть за них.
      Китаянка поморщилась и снова что-то пискнула.
      Еще от нее исходил некий запах.
      Теперь, когда кровь немного оттекла от головы и позволила мыслям течь более свободно, догоняя чувства, этот запах заставил вспомнить о себе и легонько ударил в ноздри.
      Пахло корицей.
      Приятный поначалу, он через какое-то время сделался удушливым, и Владимир уже не понимал почему, задыхаясь под новой волной головокружительных ощущений: он водил похолодевшей ладонью по плоской груди пленницы.
      По-прежнему набухшие соски показались ему теперь расслабленными и вялыми. Мясистые гвоздики бутонов послушно сминались под пальцами, напоминая шарики смолы, прилипшие к коре израненного перочинным ножиком дерева. Их хотелось сжать ногтями и сдавить изо всех сил.
      Живот был упругим и мягким одновременно. Скольжение по нему походило на безостановочный бег вниз по склону холма в далекую долину, когда ноги уже не слушаются тебя и сами несут в пропасть, и от этого на душе становится жутко и упоительно.
      Ладонь оцепенела лишь однажды, накрыв жесткий куст черных завитков, густым руном облюбовавший нежный пригорок между широко раздвинутых бедер. Владимир подумал было отнять руку и начать все сначала, чтобы успокоить китаянку и хотя бы до поры держать ее в неведении относительно своих намерений, однако возможность беспрепятственно обрести то, о чем до сих пор он мог разве только мечтать, заставило его осторожно согнуть средний палец и дотронуться самым кончиком до невидимой из-за пригорка пещерки. Палец был встречен не менее ласковым прикосновением двух влажных гребешков трепетной плоти, слабых и податливых, когда ему захотелось пробраться внутрь.
      В узеньком пространстве его ожидала теплая норка, сразу же показавшаяся Владимиру бездонной. Ощущение это не покидало его все время, пока он осторожно двигался в ней, сгибая и разгибая палец, ставший похожим на мокрую, скользкую гусеницу.
      Следующее открытие произвело на мальчика еще большее впечатление.
      Переведя взгляд с мохнатой подушечки вдоль по вытянутому в струну тело до изголовья кровати, мальчик обнаружил, что китаянка молча смотрит на него, внимательно, даже немного сосредоточенно, не издавая ни единого звука.
      До сих пор Владимиру почему-то представлялось, что близость мужчины, тем более такая близость, должна оказывать на женщину не менее сильное воздействие, нежели на него самого. Сейчас он был вне себя от изводящего его изнутри чувства свободы и вседозволенности, от острого желания дать волю рукам и холодного, инстинктивного понимания того, что со всем этим стоит повременить, чтобы тем упоительней был неотвратимый конец. При этом он увидел, что безмятежность волею провидения отданной ему девушки отнюдь не нарочита, что она не лукавит, молча наблюдая за ним и вовсе не переживая от смелого прикосновения его неопытных пальцев. Будучи его пленницей, она одновременно как будто позволяла ему наслаждаться новыми чувствами, рожденными ее наготой, теплотой и женственностью.
      Владимир смутился.
      Опершись ладонью о напрягшийся живот девушки, он склонился к ее бледно-розовому красивому лицу и не без труда нашел непослушными губами маленький рот.
      Между губ китаянки ожило что-то мокрое, и он не сразу понял, что это ее язычок.
      Она отвечала ему. Она увидела в нем мужчину, и отвечала как женщина. Он доставлял ей удовольствие. Он заставлял ее становиться влажной и голодной.
      Когда он вложил ей в рот свой язык, она укусила его. Легонько, почти незаметно, но он ощутил твердую мышеловку ее ровных зубок и поморщился. Больно не было. Зато теперь все его естество отхлынуло под живот, собралось в обжигающий комок и бешено рвалось наружу.
      Отпрянув ровно настолько, чтобы оказаться вне пределов ее досягаемости, Владимир вновь залюбовался кукольной красотой бесстыдно распятого тела.
      Утроившись на скользящем алом шелке поудобнее, он положил руки на узкие бедра девушки и стал гладить их, медленно и равномерно, как скульптор, вдыхающий жизнь в кусок податливой глины. Только скульптор делал это каждый день и уже много дней, а у Владимира все было впервые, и он удивлялся этому, потому что вопреки собственным ожиданиям действовал уверенно и расчетливо. Он знал, что китаянка воспринимает его как опытного мужчину, для которого она - лишь очередное переживание на фоне череды утомительных, но желанных страстей.
      Перенеся вес тела на локоть, Владимир погладил щекой тонкое колено девушки. Колено было прохладным и мягким. Он неторопливо двинулся вперед, дав волю губам и покрывая редкими поцелуями нежный бархат ее бедер. Особенно ему понравилось лизать трепетные изгибы внутренней части округлых ляжек, откуда все остальное смотрелось как плавное нагромождение изумительных гор и холмов - от крохотного носа с двумя пещерками ноздрей вдали до расположенных тут же зарослей перед входом в истекающий густыми соками грот.
      Потом он подумал, что в подобном положении фантазии его навсегда останутся ограниченными этим соблазнительным ландшафтом и что китаянку непременно нужно развязать. Что-то в облике девушка говорило об опасности, однако если действовать с умом - а Владимир с мальчишеской гордостью отмечал про себя, что по-прежнему не теряет рассудительности, - то ничего не произойдет. Тем не менее он начал с того, что встал и на цыпочках приблизился к двери.
      Снаружи все было успокаивающе тихо.
      Оглянулся.
      Китаянка смотрела на него. Понимала, что он намерен что-то предпринять.
      Отвязывая сначала левую, а потом правую ногу, Владимир подумал, что до сих пор видел девушку только спереди. От этой мысли ему страшно захотелось смеяться. И он прыснул, отбрасывая за спину последнюю веревку.
      Китаянка вздохнула и медленно свела вытянутые ноги. Как две стройные палочки, которыми ее соплеменники предпочитали есть все, даже рис. Потом согнула колени и подтянула к подбородку. Стала видна ее маленькая натянутая попка и две волосатые дольки между ягодиц.
      Владимир осторожно протянул руку и потрогал волосы. Китаянка замерла, не мешая ему. Было хорошо и удивительно спокойно сидеть вот так на постели рядом с голой девушкой, которая запрокинула ноги над головой и позволяет трогать себя, как будто сделала это специально, а не для того, чтобы размяться после долгого лежания в неудобной позе.
      Под грядкой волос, в самой глубине он увидел крохотный кратер, морщинки которого уходили в недра ее тела. Затаив дыхание, Владимир надавил на отверстие указательным пальцем и почувствовал, что так просто ему внутрь не проникнуть. Тогда он послюнил палец и попробовал еще. Китаянка помогла ему, расслабив мышцу и разведя колени в стороны.
      Палец не без усилий вошел на две фаланги.
      Внутри что-то мешало. Что-то острое и мягкое.
      Осознав, что это, Владимир поспешил высвободить руку. Странно, однако ему не стало противно. Девушка была реальной, живой, и у нее тоже было все, как у людей.
      Выждав несколько мгновений и убедившись, что мальчик не намерен продолжать, китаянка опустила ноги и поставила маленькие ступни на алый шелк.
      Наступил критический момент. Тот, ради которого он сюда пришел. Или думал, что именно ради него. Достаточно было приспустить штаны и лечь на пленницу животом. Она не сможет его обнять, но нежно примет его в кольцо ног и поможет войти в себя, как только что помогала пальцу. И он изо всех сил будет ерзать на ее раскинутых бедрах, тереться лобком о ее волосы и со стоном разговеется наконец, излив внутрь этого желтого сосуда свое семя, которое до сих пор попусту транжирил.
      Тут он явственно увидел себя со стороны и понял, что не сделает этого. Может быть, когда-нибудь, в другом месте и в другой сосуд, но не сейчас. Сейчас он уже не мог. Возбуждение истощило его мозг, голова отяжелела, в висках туго стучала кровь, тогда как тяжесть под животом стала дряблой и потерянной, ее уже почти не существовало, лучина члена догорела и загнулась хрупким хоботком пепла, который могло теперь сдуть любое дуновение.
      Она ждала его.
      Он видел это. Он знал, что проиграл.
      И знал, что она никогда об этом не догадается.
      Потому что откуда-то снизу к ним уже неслись отчаянные крики и шум драки.
      Последнее, что он запомнил, было вдавленное в подушку лицо китаянки. Она смеялась.
      А в следующий миг дверь комнаты была выбита тяжелым ударом, и навстречу Владимиру метнулся окровавленный человек. Сторож. Не добежав до кровати, он поменял направление бега, неуклюже поскользнулся и рухнул навзничь, задев рукой столик, на котором горела лампа. Все со звоном грохнулось об пол, керосин вытек огромной лужей и сразу вспыхнул. Словно привлеченное алым цветом, пламя жадно накинулось на шелк и во мгновение ока поглотило кровать вместе с извивающейся на ней пленницей. Визг несчастной заложил Владимиру уши. Он стоял в стороне, там, куда тянул шею уже не имеющий сил подняться сторож, и отрешенно наблюдал за происходящим, зная, что этого не может быть.
      В коридоре орал Иван, умоляя приятеля одуматься и скорее бежать прочь, пока еще было куда.
      Потом Владимир понял, что Иван зовет его, потому что насмерть перепуган, ранен в грудь и сам никогда не выберется из разгорающегося дома.
      Этого и следовало ожидать, дурак, подумал Владимир, наблюдая за потолком, по которому уже ползли длинные языки огня. Не нужно было брать топор...
      Только сейчас он к удивлению своему заметил, что в комнате нет ни одного окна. Заметался по стенам. Страшный жар обступал его со всех сторон. Проем двери превратился во врата Ада. Но это был единственный выход наружу. Устремляясь в него, Владимир рассчитывал, что быстро проскочит огненное кольцо. За порогом, однако, его встретило море взбешенного пламени, которому не было конца. Сознавая, что теряет волосы, брови и ресницы, он сделал еще несколько бесполезных шагов, споткнулся о распростертое на дне огненного водоворота тело и с криком возмущения упал лицом в мягкий ком одеяла.
      Кровать была где-то наверху, а он лежал на полу, уткнувшись теменем в деревянную ножку, и боялся открыть глаза, хотя уже знал, что пожара больше нет, что на улице утро и что сегодня ему точно есть, что рассказать Ивану, уже кидавшему шишками в занавешенное тяжелыми гардинами окно.
      Он так и сгорел с ощущением тяжести и робкой надеждой, что все это ему только приснилось.
      
      
____________________
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
ЛИДОЧКА
(1900-е годы)
Стефану Цвейгу посвящается

Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.

(А.Блок)

      Татьяна Петровна, молодая женщина, невысокого роста, стройная, в  маленькой черной шляпке, взволнованно прижимая к груди кожаную сумочку и опасливо озираясь, вошла в номер одной неприметной петербургской гостиницы. Дверь была незаперта.
      Поспешно миновав крохотную переднюю с вешалкой, на которой в одиночестве темнел  серый мужской плащ,  она оказалась сразу в спальне.
      При ее появлении человек, лежавший  на узкой кровати у дальней стены, вскочил и бросился ей навстречу.
      - Милая моя,  ну наконец-то! Я уж, право, не знал, что и думать! - жарко шептал он, трясущимися руками расстегивая  на Татьяне Петровне платье, пока она, коля булавками тонкие пальцы, пыталась отшпилить шляпку.
      - За нами кто-то следит, - сказала она,  переводя дыхание. - По дороге к тебе меня преследовали...
      - Глупенькая, тебе показалось. Позволь еще только вот эту пуговку...
      - Леонид, я боюсь! Сама не знаю отчего, но я готова умереть на месте при мысли, что Григорий Андреевич узнает.
      - Он не узнает. Моя прелесть!
      Платье уже лежало на спинке кресла. Татьяна Петровна сама помогла снять с себя белье.
      Шляпка упала на пол, и по худеньким плечам растеклись длинные черные пряди.
      Замирая от нежности, мужчина обнял нагое, стыдливо белеющее в полумраке тело.
      - Я обожаю тебя, моя маленькая колдунья!
      - Леонид, мне холодно...
      Она дрожала, плотно сжимая ноги, до колен обтянутые черными чулками.
      Леонид только теснее привлек ее к себе и, целуя нежный изгиб шеи, отвел к кровати, на которой Татьяна Петровна покорно улеглась, вытянулась и стала смотреть, как он раздевается, быстро и неловко.
      - Леонид... - застонала она, раздвигая колени и обнимая стройными ногами опускающееся на нее горячее тело. - Леонид, это грех... Я умру, если мой муж...
      Он не дал ей договорить. Через мгновение оба любовника, стиснув друг друга в страшных объятиях, резкими толчками стали приближаться к вершине блаженства.
      Они были так увлечены, так заняты своей запретной любовью, что не заметили, как дверь спальни, которую забыли запереть, приоткрылась,  и внутрь заглянула круглая головка женщины лет тридцати пяти. Некрасивое лицо ее отличалось грубостью черт и в то мгновение не выражало ничего, кроме животного удовольствия.  В маленьких, близко сидящих глазках влажно искрился неутолимый порок.
      Не решаясь шелохнуться, она долго следила, как извиваются на простынях два нагих тела, слушала сдавленные страстью стоны, и подобие улыбки змеилось на ее поджатых губах.
      Потом головка исчезла, дверь осторожно прикрылась.
      
*  *  *
      
      Поправляя на волосах шляпку, Татьяна Петровна торопливо вышла из подъезда гостиницы. Был уже вечер. Вдоль мостовой горели фонари. Слышался цокот копыт и постукивание кативших мимо экипажей. Из открытых окон ресторана напротив долетал мужской смех.
      Татьяна Петровна сбежала по ступенькам и хотела уже свернуть за угол, в сумрак переулка, чтобы окликнуть кучера, когда чьи-то цепкие пальцы  схватили ее за локоть. Вскрикнув, она обернулась.
      Перед ней  стояла женщина, довольно высокая, со странно округлой головой.
      Не выпуская локтя Татьяны Петровны,  она колола ее взглядом черных глазок и упорно молчала.
      - Что вам угодно? - почти прошептала Татьяна Петровна, надеясь, что произошедшее - досадная ошибка.
      - Шлюха! - прошипела незнакомка и еще больнее стиснула локоть, так, что несчастная женщина взвизгнула. - Хорошо же ты выполняешь свой супружеский долг!
      - Пустите меня!  - Татьяна Петровна безуспешно попыталась вырваться.
      - Любовника завела! - шипели приближающиеся  черные  губы. - Мало ей живого мужа! Ну, подожди, шлюха, скоро он все про тебя узнает! Уж я сама ему расскажу...
      Татьяна Петровна начала отбиваться. Незнакомка оказалась сильнее и толкнула ее к стене.
      - Шлюха, шлюха! - повторяла она.
      - Как вы смеете!.. - выдохнула Татьяна Петровна, но тут противница влепила ей звонкую пощечину.
      Последние силы оставили ее и, спрятав пылающее лицо в ладони, Татьяна Петровна тихо разрыдалась.
      - Я все видела,  - шелестело у нее над ухом. - Все. И как он раздевал тебя. И как ты потом дрыгалась, а кровать под вами скрипела и вся ходуном ходила. Ты последняя девка, княжна Елагина!
      - Оставьте...  оставьте меня, - задыхаясь, умоляла она. Что вам... что вам от меня нужно?!
      - Сначала скажи, что это ты была сейчас в двадцать шестом номере, что я не ошиблась.
      - Да,  да, это была я... - В отчаянии она уже сама не понимала, что говорит. - Я люблю его... Вы довольны, довольны?..
      Она зашлась рыданиями.
      - Думаю, муж твой рад будет это слышать.
      - Нет, нет! - Татьяна Петровна отняла руки от заплаканного лица и сквозь слезы посмотрела на свою мучительницу. - Ведь вы не донесете ему...
      - Еще как донесу! - Женщина оживилась. - Во всех подробностях опишу ваши грязные делишки. По-твоему, у меня язык не повернется? Очень  даже  повернется.  И как ты стонешь,  и как просишь не останавливаться, и как сама предлагаешь рот... Этими вот губами бесстыжими ты ласкаешь его там,  куда порядочной женщине и смотреть-то стыдно.
      Татьяна Петровна из последних сил накинулась на противницу. Ей удалось высвободиться, и она побежала по переулку.
      - Давай, давай! - крикнула ей вслед страшная незнакомка. - Все равно от меня никуда не денешься. Поживи пока, помучайся! Мы еще, Бог даст, свидимся, княжна.
      Татьяна Петровна бежала в темноту. Слезы ужаса душили ее.
      
*  *  *
      
      Возвратясь в тот вечер домой, она постаралась не попадаться на глаза мужу.
      Григорий Андреевич сидел у себя в кабинете и работал.
      Зайдя в детскую, Татьяна Петровна обласкала уже лежавших под тепленькими одеяльцами Машеньку и Дашеньку и сразу ушла  к себе.
      Ночью она не смыкала глаз, думая о страшной встрече у гостиницы и теряясь в догадках о том, что теперь будет. Больше всего ее возбужденное воображение пугал образ мерзкой  незнакомки с цепкими пальцами. Что ей нужно? Конечно, она будет ее теперь шантажировать. Но зачем? Ради денег? Судя по простоте одежды, незнакомка к людям состоятельным не относилась. Мысль о деньгах несколько успокоила Татьяну  Петровну. В шкатулке у  нее  хранились некоторые сбережения,  и она готова была с ними расстаться в любую минуту,  лишь бы спасти свою честь, над которой, она чувствовала, нависла угроза несмываемого позора.
      
*  *  *
      
      Два последующих дня незнакомка не напоминала о себе, и Татьяна Петровна решила, что, быть может, все само собой закончилось и ее таки оставили в покое. Она даже отважилась написать Леониду письмо, в котором оправдывалась за долгое молчание и рассказывала о том, что с ней приключилось.  Она опустила, разумеется, ряд подробностей, но подчеркнула, что теперь их встречи по меньшей мере на неделю сделались невозможными.
      На третий день, гуляя в парке перед медной статуей конного Петра, она вдруг увидела шпионку. Спрятаться никакой возможности не было: та ее тоже заметила и уже шла навстречу. Вокруг прохаживались люди, и Татьяна Петровна могла надеяться во всяком случае на одно - сцены не будет.
      - Где твой муж? - цинично кивнув, осведомилась незнакомка и взяла вздрогнувшую женщину под руку. - Или ты предпочитаешь прогулки в одиночестве?
      - Мой муж работает... - Татьяна Петровна старалась  не закричать и говорить тихо, чтобы не услышали посторонние. Манеры и тон "собеседницы" бросали ее в жал. - Что вам снова от меня нужно?
      - Ты очень спешишь, княжна, - заметила незнакомка, оглядываясь на Исакий. - Погода сегодня чудесная!
      Они прошли по аллее парка и оказались на набережной. Тут Татьяна Петровна почувствовала, как острые ноготки царапают ей кожу запястья.
      - Молчи, княжна! - опередила ее восклицание незнакомка. Если ты привлечешь к нам сейчас внимание,  муж завтра  же  все узнает.
      - Что мне вам дать,  чтобы вы от меня  отстали?  -  прямо спросила Татьяна Петровна. - Сколько вам нужно?
      - А во сколько ты себя оценишь сама? - Она заглянула побледневшей женщине в глаза. - Мне ни к чему твои деньги, княжна. Пусть твой муженек их считает. Мне хотелось бы чего-нибудь почище.
      Значит, я не ошиблась, облегченно подумала про себя Татьяна Петровна. Это шантаж. От нее можно будет откупиться.
      - Чего же вы тогда хотите?
      Незнакомка не ответила и еще раз больно ущипнула ногтями нежную кожу. Несчастная женщина застонала.
      - Я  хочу  не  твоих денег,  княжна.  Не нужна мне и твоя честь, если ты считаешь,  что она у тебя осталась.  Мне  нужна ты.
      Забыв о боли, Татьяна Петровна с изумлением посмотрела на говорившую.
      - Я?! Что вы имеете в виду?
      - Унизить тебя! - вдруг прошипела незнакомка, и Татьяна Петровна невольно отшатнулась, почувствовав на щеке капельки слюны. - Если бы ты  была обычной шлюхой, я бы на тебя не взглянула. Но ты княжна, а я всегда  считалась деревенщиной. Теперь у меня есть возможность поменяться с тобой местами. Ты понимаешь, о чем я?
      - Н-нет...  - Татьяна Петровна ощущала,  как бледная кожа шеи заливается розовым румянцем.
      - Ты прекрасно меня поняла. - Женщина усмехнулась, снова сделав нестерпимо больно. - Точно так же, как я сейчас владею твоей рукой, я хочу владеть своей душой. Ты уже умеешь молчать, когда я мучаю твою тонкую кожу. Ты отдала мне руку, потому что знаешь: если ты закричишь и позовешь на помощь, сегодня же вечером муж сам убьет тебя. Ведь он не вынесет правды. Ты боишься мужа? Боишься. Ты знаешь, что он не потерпит измены. Ты обречена. Подумай, я даю тебе время. - Она замолчала, играя пальчиками Татьяны Петровны.
      - Что я должна сделать? - найдя в себе силы, спросила та. - То, что велю тебе я. Поняла?
      - Да...
      - Ты согласна на мои условия?
      Татьяна Петровна молчала, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Это ей не удалось, и она стояла растерянная, с пылающими щеками, и слушала,  что ей холодным  тоном  говорит незнакомка.
      - Если ты согласна,  я дам тебе  адрес,  по  которому  ты должна будешь явиться не позже семи часов сегодняшнего вечера. Солги мужу, что хочешь. Скажи, что должна уехать на неделю из города, или просто сбеги. Не мне тебя учить. Кроме тебя, это никого не касается. Всю последующую неделю ты будешь называть меня "хозяйкой" и исполнять любые мои прихоти. Через неделю я тебя отпущу, и муж ничего не узнает. Но если ты проговоришься хоть одной живой душе, никто тебя не спасет. А теперь отвечай, согласна ли ты на такие условия?
      - Согласна.
      Женщина усмехнулась, сунула Татьяне Петровне в руку скомканный листок бумаги и быстро,  не оглядываясь, пошла в обратную сторону.
      На бумажке значился адрес.
      Зажав страшную записку в кулачке, Татьяна Петровна устало опустилась на скамейку и долго смотрела на синее петербургское небо.
      
*  *  *
      
      Вечером того же дня, когда Петербург уже стали окутывать медленные сумерки, Татьяна Петровна стояла в холодном парадном грязного, до невозможности обшарпанного  дома  и  не  решалась подняться по лестнице.
      В парадном витал болотный запах гнилого паркета.
      Татьяну Петровну трясло, как в лихорадке. Кружилась голова, подкашивались ноги. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, она схватилась тонкой рукой в белой перчатке за перила.
      Радовало ее только то - если в подобной ситуации вообще что-нибудь могло радовать, - что ей не пришлось искать повод для неотложной отлучки из дома. Григорий Андреевич сам неожиданно собрался и выехал в Москву,  где намеревался  пробыть несколько дней  во всяком случае. Татьяна Петровна восприняла это как роковой знак: само провидение повелевало ей поступить так, как  то от нее требовалось. Оставив девочек на попечение недовольной бонны, она положила в сумочку все самое необходимое, в том числе и деньги, и поехала на извозчике по указанному в записке адресу.
      И вот теперь она стояла перед жуткого вида лестницей, вдыхала тлетворную вонь и была близка к тому, чтобы потерять сознание. В тишине слышалось только ее частое дыхание.
      Потом в какой-то момент внутри Татьяны Петровны словно заработал скрытый  механизм: приподняв левой рукой, чтобы не запачкать, подол платья, а в правой сжимая сумочку, она быстро пошла вверх по ступеням.
      Нужная ей квартира оказалась на третьем этаже, под самой крышей. Пальцы, повернувшие рычажок звонка, были как деревянные. Звонок не работал.
      Татьяна Петровна уже сделала последний шаг и теперь не могла остановиться. Она сжала кулачок и принялась  стучать  в дверь.
      Ей открыли почти сразу. На пороге стояла сама незнакомка. Увидев испуганную Татьяну Петровну, она усмехнулась.
      - Пришла? Ну, давай, заходи. - И посторонилась.
      В квартире все было так же грязно, как и в парадном.
      Татьяна Петровна бросила взгляд на рваные обои, вдохнула запах пыли.
      - Ступай в комнату,  - велела женщина и подтолкнула ее  в спину.
      Татьяна Петровна пошла по коридору и оказалась в жалком подобии гостиной с продавленным и полинялым диваном и такими же неказистыми креслами. Тяжелые, душные гардины на окнах были задернуты. Несколько  тусклых свечей горели на старом комоде и покосившейся этажерке.
      Вошедшая следом за ней женщина села на диван. Татьяна Петровна осталась стоять перед ней,  теребя сумочку и не зная, что делать дальше.
      - Ты пришла ко мне служить? - глядя прямо  ей  в  глаза, спросила незнакомка.
      - Да...
      - Я знала, что ты не станешь делать глупости. Теперь ты в полной моей власти и, если хочешь остаться для мужа честной супругой, то эту неделю будешь подчиняться всем моим прихотям.
      - А потом? Обещайте, что отпустите меня и не станете больше преследовать! - чуть не плача, взмолилась несчастная. - Через неделю будет видно. - Женщина положила  ногу  на ногу. - Ну, княжна, теперь скажи, что согласна на мое условие.
      - Я согласна...
      - Отныне ты будешь называть меня "хозяйкой" и делать все, что я говорю. Поняла?
      - Поняла.
      - Ну-ка!
      - Поняла, хозяйка...
      - У тебя хорошо получается, княжна. Еще разок!
      - Поняла, хозяйка.
      - А теперь скажи, что ты моя рабыня.
      - Я ваша рабыня, хозяйка...
      - Громче!
      - Я ваша рабыня,  хозяйка!  - Она почти кричала от отчаяния.
      - Так-то оно лучше. И не вздумай хоть раз пустить при мне слезу: шкуру сдеру. Ясно, княжна?
      - Да, хозяйка.
      Женщина расхохоталась. Татьяна Петровна почувствовала, как по  спине струится холодный пот. Но она тут же забыла о нем, услышав в следующее мгновение:
      - Теперь раздевайся.
      Положив сумочку на кресло, Татьяна Петровна начала торопливо отшпиливать шляпку. Скинула туфли. Путаясь в складках, спустила с плеч и стоптала на пол платье. Осталась в одной шелковой комбинации, кружевных панталонах и чулках. Замерла, глядя с ужасом на женщину, сидевшую прямо перед ней на диване и внимательно следившую за каждым ее движением. Воцарилось молчание.
      - Что же ты остановилась, княгиня? - резко прозвучал ненавистный голос. - Догола раздевайся, догола.
      Дрожа всем  телом, Татьяна Петровна  сняла через голову комбинацию и снова посмотрела на хозяйку. Та странно улыбалась и ждала. Закрыв глаза, Татьяна Петровна взялась за резинку панталон. Простояв так мгновение и не решаясь снять последнее, она вдруг одним рывком сдернула их до колен.
      Прохладный сквозняк коснулся ее бесстыдно оголившихся ягодиц и согнутой спины.
      Придерживая панталоны на весу, Татьяна Петровна по очереди вынула из них ноги и выпрямилась, оставшись в одних чулках с круглыми подвязками.
      Хозяйка теперь молча смотрела на нее, о чем-то размышляя. Татьяна Петровна чувствовала,  что с ног до головы покрывается гусиной кожей.
      - Надень обратно туфли, - нарушила тишину женщина. - Иначе можешь пораниться о какой-нибудь гвоздь,  а я не намерена с тобой возиться.
      Когда Татьяна Петровна обулась и оттого почувствовала себя еще более нагой, хозяйка велела ей собрать  сброшенную  на пол одежду  и сложить ее в полотняный шкаф, который был здесь же, в комнате. Она сделала все это молча, онемев от стыда  и только ощущая на коже чужие обжигающие взгляды.
      - Я знала, что у тебя хорошая фигура, - поднимаясь, наконец, с дивана, сказала женщина. - И туфли тебе идут. По-прежнему странно улыбаясь, она приблизилась к окаменевшей возле шкафа Татьяне Петровне. - О,  да ты мерзнешь! - Сухая, шершавая рука взяла ее за подбородок. - Какая  у тебя милая мордашка, княжна!
      Татьяна Петровна стояла, прижимаясь спиной к растворенным дверцам и прикрывая ладонями низ живота. Грубые пальцы трепали ей подбородок.  Женщина почти дышала ей в лицо, и дыхание это было жарким и дурманящим.
      Потом хозяйка за подбородок же притянула ее к себе и стала с неожиданной страстью целовать прямо в плотно сжатые губы.
      Татьяна Петровна снова зажмурилась, с омерзением вынося эту чудовищную ласку.
      - Губы... - прошептал над ухом хриплый голос.
      Она приоткрыла рот, и тотчас же в него скользнул маленький влажный язычок.
      Татьяна Петровна затрепетала. Платье женщины терлось о ее голое тело и странным образом возбуждало.
      Сильные пальцы заставили ее развести ладони. Рука хозяйки легла на пушистый комок волос на лобке и погладила его. Потом торопливо двинулась  выше, обогнула живот и остановилась под левой грудью.
      Татьяна Петровна уже не могла открыть глаз. Она вся превратилась в обнаженный нерв.
      Женщина грубо ласкала ее.
      Под конец, когда она уже готова была лишиться чувств, хозяйка велела ей поднять над головой руки и стала жадными губами снимать с волосков в подмышках крохотные капельки ее, Татьяны Петровны, соленого пота.
      - Теперь растопи печь и начинай готовить, - услышала она, когда все кончилось и никто больше не трогал ее.
      Ей показали, где брать дрова и куда их класть. Ничего подобного Татьяне Петровне делать раньше не приходилось. Она раскровила пальцы и обожглась, сидя перед печкой на корточках и чиркая спичками, которые одна за другой ломались.
      Потом хозяйка прошла с ней на кухню и велела резать мясо, чистить картошку и лук, ставить воду на плиту, заваривать чай.
      Постепенно Татьяна Петровна как будто даже привыкла к тому, что  ее тело ничем не стеснено. Ходить по квартире совершенно голой даже понравилось бы ей, если бы не присутствие чужой женщины, при том - полностью одетой.
      Через час своего столь странного положения она уже  почти перестала испытывать чувство острого стыда, которое заставляло ее чуть ли не плакать поначалу. Она старалась просто не думать об этом, старалась не видеть себя со стороны.
      Кроме того, ужас ее притупился еще и вследствие усталости от непривычной работы. Татьяна Петровна всю свою жизнь была избавлена от нужды трудиться по дому. И прежде, у родителей, и позднее, у  ее мужа этим всегда занимались многочисленные слуги. Теперь же при взгляде на покрасневшие, кое-где даже кровоточащие пальцы, Татьяна Петровна кусала губы. Что она скажет Григорию Андреевичу, когда через неделю увидит его? Что скажет ей он? Сможет ли она заставить его поверить, будто ничего не произошло? Не станет ли он по праву подозревать ее?  Сейчас  у нее не было сил это представить. Лучше не думать вовсе...
      Татьяна Петровна сидела на корточках перед распахнутой створкой печки  и  мешала грязной кочергой жаркие угли, когда почувствовала, что ее поднимают под мышки.
      Это была хозяйка.
      Поставив усталую, задыхающуюся от копоти и гари женщину перед собой, она с силой провела ладонью сверху вниз вдоль всего ее влажного тела, от шеи, по позвоночнику, до ягодиц, и там, в глубокой ложбинке, задержала указательный палец.
      - Как ты сильно вспотела, княжна! - неизвестно чему радуясь, сказала она. - Теперь ты видишь, как нам, бабам, не сладко приходится.
      Татьяна Петровна подавленно молчала.
      Губы хозяйки коснулись ее шеи. Она вздрогнула.
      - Из тебя получилась красивая домработница, княжна, послышался над самым ее ухом шепот. - Таких у меня еще никогда не было. Скажи, что любишь меня.
      - Я люблю вас... - механически повторила она.
      - Ты устала?
      - Да...
      - Хорошо,  на сегодня с тебя этого будет, пожалуй, достаточно. - Хозяйка взяла губами мочку ее маленького уха. - Пойдем, я покажу тебе, как нужно стелить постель.
      В квартире оказалась еще одна комната, "обставленная" под спальню. Она была не чище первых двух и пахла старыми архивами. От этого пыльного запаха у Татьяны Петровны закружилась голова. Хозяйка подвела ее к широкой кровати, сама встала сзади и начала со странной нежностью, просунув руки под мышки, мять в ладонях податливые груди.
      Соски сами  собой  сморщились  и сделались твердыми,  как гвоздики.
      Беспомощно замерев, не имея возможности даже обернуться, Татьяна Петровна вновь была вынуждена сносить безудержные ласки что-то невнятно бормотавшей женщины.
      Ладони между тем соскользнули с грудей на ребра, потом долго и мучительно гладили живот.
      Когда от нее этого потребовали, Татьяна Петровна безропотно раздвинула ноги и слегка присела...
      По ее вздрагивающему телу уже растекались пьянящие  волны сладострастия, когда  руки вдруг исчезли,  и она увидела,  что лежит простертая на колючем покрывале.
      Лежала она на спине и видела,  скосив глаза,  в полумраке хозяйку, которая торопливо раздевалась.
      "Она будет спать со мной!", чуть не вырвалось у потрясенной Татьяны Петровны.
      Зажмурившись, она  прислушивалась  к  ударам собственного сердца и не смела шелохнуться.
      - Переляг  ногами на мою сторону, - послышался прерывающийся голос.
      Грубые руки взяли ее за ступни и развернули так, что теперь она оказалась вытянутой поперек постели. Ноги свешивались с края и касались холодного пола.
      Некоторое время в спальне стояла тишина, нарушаемая тиканьем маятника в соседней комнате.
      Потом что-то теплое и мягкое легло Татьяне Петровне на живот. Это  была ладонь хозяйки. Сама она, совершенно теперь голая, склонилась над своей жертвой, скользя вдоль ее прекрасного тела слезящимся от возбуждения взглядом.
      - Поставь пятки на кровать.
      Татьяна Петровна подчинилась приказу. Согнув и подняв колени, она уперлась ступнями в колючее покрывало.
      Ладонь погладила крепкое бедро, двинулась вверх, на колено.
      - Раздвинь ноги.
      Она чувствовала,  что сейчас зарыдает, но не нашла в себе сил ослушаться. Настолько беззащитной она не была еще никогда.
      Сначала Татьяна Петровна  ощутила  странную  щекотку  на внутреннем изгибе левого бедра. Она не сразу поняла,  что это волосы. Потом между ног сделалось приятно тепло, и она сообразила, что это дыхание хозяйки.
      В следующее мгновение Татьяна Петровна уже содрогалась от прикосновений влажных  губ, ей казалось, что жизнь вот-вот оборвется. Она невольно попыталась свести колени, но что-то твердое и круглое мешало. Тогда она приподняла веки, присмотрелась и увидела внизу странно двигавшуюся голову женщины...
      Через некоторое время Татьяна Петровна, словно беломраморная статуя, лежала в объятиях хозяйки, целовавшей ей подбородок и горло. Их ноги переплелись, животы судорожно сталкивались и сминались.
      Татьяна Петровна никогда в жизни не переживала ничего подобного. Ей одновременно было сладко и омерзительно. Чужие руки и губы трогали ее всюду. Она невольно вспомнила те немногие ночи, когда муж был нежен с ней по-особому, когда ему вдруг начинали доставлять удовольствие ее слабые стоны, ее мольбы. Удивительно, однако о любовнике она даже не думала.
      Заснули они обе под утро. Татьяна Петровна по-прежнему на спине, вытянув по швам руки, с плотно сжатыми ногами. Хозяйка, привалившись к ней,  щекой уткнувшись в подушку, короткое, тяжелое бедро на плоском животе Татьяны Петровны.
      
*  *  *

      Семь дней тянулись нескончаемо медленно. Шторы на окнах были постоянно задернуты, и Татьяне Петровне казалось, что снаружи стоит вечная ночь.
      Хозяйка почти все время была с ней. Она заставляла Татьяну Петровну топить печь, готовить еду, прибирать в квартире. Иногда сама она при этом сидела где-нибудь на стуле или диване и следила за ее движениями, либо стояла рядом и ласкала. В другой раз на нее находило необъяснимое бешенство, и тогда она принималась издеваться над Татьяной Петровной, мучила ее, придумывала самые извращенный пытки. Порой дело доходило до того, что она хватала острый ножичек и надрезала им нежную кожу несчастной, плачущей от ужаса женщины, а потом жадно слизывала кровь.
      Все эти дни Татьяна Петровна не притрагивалась к одежде. Она уже забыла, что могла быть когда-то не голой.
      Вечером седьмого дня, когда она сидела, как обычно, на корточках возле печки, в дверь постучали. Хозяйка встала с кресла и сразу пошла открывать.
      Татьяна Петровна замерла с кочергой в руке. До сих пор ни одна живая душа не нарушала их уединения.
      Из прихожей донеслись голоса. Один был голосом хозяйки. Другой принадлежал мужчине.
      Вскоре он появился сам: высокий, худой, в черной, местами запачканной чем-то белым тройке. Волосы гладко зачесаны назад. Крохотные усики.
      Татьяна Петровна сидела к нему спиной. Заметив ее еще с порога, гость звонко прищелкнул языком и видимо просиял.
      Следом за ним появилась хозяйка.
      - Вот мое обещанное сокровище, Николай Николаевич, - сказала она, останавливаясь в дверях. - Каково?
      - Прелестно, просто прелестно, Лидочка! - ответил тот, и Татьяна Петровна впервые узнала, как зовут ее мучительницу. - Встаньте, моя милая, - обратился он к ней и сам приблизился.
      Татьяна Петровна положила кочергу на пол и поднялась.
      - Будьте так любезны повернуться лицом ко мне, - сказал Николай Николаевич, обратив внимание на то, что она пытается стоять в пол-оборота.
      Она повернулась.
      - Руки над головой.
      Она покорно подняла руки.
      Он обошел кругом, поигрывая черной тросточкой. Потом легонько ударил металлическим набалдашником по ягодице. Раздался упругий шлепок.
      - Сколько в ней бесстыдства! - сказал он наконец улыбающейся женщине. - Давно не видывал такой очаровательницы.
      Татьяне Петровне все уже стало безразлично. Кровь холодной волной отлила от головы. Она чуть не упала. Николай Николаевич стоял у нее за спиной, но она не могла заставить себя оглянуться, чтобы еще раз встретиться с его острым взглядом.
      Что-то ледяное коснулось ее лопатки. Кончик трости.
      Закрыв глаза, Татьяна Петровна ощущала каждой клеточкой вмиг озябшего тела, как холодок пересек спину и завяз в глубокой ложбине между ягодицами. Кончик трости потерся там, а потом она почувствовала толчок и вынуждена была сделать шаг вперед.
      - Божественна! - сказали сзади.
      - Я специально пригласила вас, Николай Николаевич, - подала голос хозяйка. - Сегодня у нее по нашему уговору последний день, и я хотела продемонстрировать вам свою питомицу.
      - Дивно, дивно! - Трость снова поднялась по позвоночнику к шее. - Пусть она нам что-нибудь станцует.
      Татьяна Петровна, не ожидая приказа, начала медленно вальсировать по комнате. Делала она это неуклюже, глядя в пол и приседая, поскольку была босиком.
      Глядя на нее, Николай Николаевич расхохотался.
      - Продолжайте, продолжайте! - воскликнул он, заметив, что несчастная хочет остановиться. - Вы замечательно танцуете, милая! Продолжайте, пока я вам не скажу.
      Он сел в кресло. Хозяйка вышла из комнаты, но вскоре вернулась с подносом, на котором стояла бутылка вина и хрустальный бокал.
      - Нигде не встречал подобного чуда! - говорил Николай Николаевич, причмокивая. - Медленней, моя ласточка! Медленней! Вам не нужно спешить.
      Потом он велел Татьяне Петровне прекратить этот глупый танец и подойти. Она приблизилась, стараясь ни о чем не думать.
      Минуту спустя она сидела верхом на коленях у Николая Николаевича, лицом к нему, сжав раздвинутыми ногами подлокотники кресла. Николай Николаевич хохотал, пил вино и по очереди прикасался мокрыми губами к твердым соскам. Грубоватая материя его брюк покалывала нежную кожу бедер Татьяны Петровны.
      - Ну что за прелесть! - то и дело повторял он осипшим голосом и делал вид, что ласкает кончиками пальцев мягкие волосы под животом странной наездницы.
      Татьяна Петровна вправе была ожидать и более откровенных ласк. И они незамедлительно последовали, после чего женщина застонала, запрокинувшись и подскакивая.
      - Только случайно не замочите меня, дорогая! - скабрезно предупредил Николай Николаевич. - А то с вас станется.
      Умирая от стыда, Татьяна Петровна вынуждена была несколько раз переступить порог иступленной страсти на глазах этого отвратительного человека, сильные пальцы которого знали свое дело.
      Потом он отпустил ее, обессиленную, и куда-то ушел вместе с хозяйкой. Татьяна Петровна легла на диван и почти тотчас погрузилась в сон.
      Когда она проснулась, оба уже вновь были в комнате. Кроме того, откуда-то появился старый, весь облезлый фотографический аппарат на треноге, как в ателье настоящих фотографов.
      Николай Николаевич стоял у стола и готовил магний.
      - Что это? - поднимая голову, спросила Татьяна Петровна.
      - Только не нужно нервов, княгиня, - грубо оборвала ее хозяйка. - Чтобы ты в будущем не вздумала выкидывать какие-нибудь фокусы, мы хотим заблаговременно вооружиться против тебя несколькими оттисками. Сама знаешь, иногда приходится человеку кое о чем напоминать, чтобы он не слишком задирал нос. Ну-ка встань!
      Они фотографировали ее. Магний взрывался и пах сладковато. Татьяна Петровна была вынуждена позировать, сначала одна, потом - рядом с хозяйкой, конечно, одетой. Николай Николаевич смотрел на нее не мигая и только щурился в момент вспышки.
      Все кончилось поздним вечером. Исчезла тренога вместе с фотографом, хозяйка принесла Татьяне Петровне одежду, та кое-как влезла в нее, причесалась, даже напудрила слегка щеки и была выпущена из квартиры, в которой провела самую страшную неделю своей жизни. Дверь захлопнулась за ней, и Татьяна Петровна осталась одиноко стоять в удушливой тьме парадного...
      
*  *  *

      Несколько последующих лет Татьяна Петровна жила в не проходящем страхе. Покидая дом, уезжая за город с повзрослевшими дочками, выходя с мужем в свет, она непрестанно думала о таинственной Лидочке, о ее круглой голове и грубых руках. Любовника она больше не видела никогда. Кажется, он сошелся с другой женщиной.
      Умерла она в Париже в 1916 году и была перевезена в Петроград. Похоронили ее на Волковом кладбище.
      Однажды, придя на могилу покойной супруги, Григорий Андреевич был несказанно удивлен, обнаружив разложенные на надгробной плите фотографии обнаженной женщины. Видимо, их положили довольно давно, поскольку большая часть была изъедена дождем.
      Князь узнал женщину.
      Спустя три с четвертью часа Григорий Андреевич сидел с своем рабочем кабинете, и с бледной щеки его прямо на твидовое плечо костюма капала густая кровь. Неприятно пахло порохом. Но окно было приоткрыто, и запах вскоре испарился.
      Князь плакал. В последнее мгновение рука его дрогнула, и пуля лишь царапнула кожу.
      В запертую дверь кабинета стучали.
      
_____________________

    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
    
МИЛАЯ АЛЕКСАНДРА
(история в письмах)




Письмо первое


Среда, 14-е июля 1915



     Милая Александра,
     Не удивляйся, пожалуйста, тому, что держишь в руках это письмо. Да, ты прекрасно знаешь, как я отношусь к словам, доверенным бумаге, однако сегодня я сама не своя от пережитого и не могу сдержаться.
     Она удивительна! Ты сразу бы поняла, что я испытываю, если бы только увидела ее гладкий лобок, совершенно лишенный какой бы то ни было растительности и обремененный разве что легким пушком юности.
     Боже мой, ей только двенадцать! Мне даже думать не хочется о том, что я старше ее ровно вдвое.
     У нее нежные ушки, волосы за которыми послушно собираются в дивные локоны странного, я бы сказала, лунного цвета. Как бы мне хотелось увидеть ее обнаженной года через три, когда она превратится в девушку и не будет знать, что делать с такой же лунной порослью в паху и подмышках. Я бы ей тогда объяснила...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Александра, милая моя, прости за столь сумбурное начало, из которого ты едва ли что-нибудь поняла, кроме того, что я, кажется, влюбилась.
     Ты, вероятно, помнишь, какими поспешными оказались мои нынешние сборы. Я давно не была на море, а тут нежданно-негаданно Михаил вспомнил, что у него как-никак есть родная сестра, которой тоже иногда не мешает развеяться вдали от столицы. Вышло так, что когда я узнала о предстоящей поездке, билеты были уже куплены, и мне ничего не оставалось, как приступить к сборам. Твой батюшка, верно, передал, что я забегала к вам проститься, но никого, кроме него самого, не застала. А жаль: я хотела похвастаться своим новым пеньюаром, который случайно углядела накануне у мадам Станьковской. Прелестная, кстати, вещица! Ну да я не о том...
     В маленьком приморском городке Н, где мы остановились, из всех достопримечательностей есть только станция, почта, наша гостиница (кстати, вполне сносная) да неизвестно откуда возникший в таком далеке театр. Раньше я вообще подозревала, будто, кроме петербургских и Большого, в России театров и в помине нет. Более того, при этом самом театрике оказалась (не поверишь!) целая театральная, то есть правильнее будет сказать балетная школа.
     Попала я туда, как водится, совершенно случайно, опять-таки по вине Михаила. Погода здесь вот уже который день стоит замечательная, теплая, и он целыми днями пропадает на пляже, где у них компания таких же как и он дорвавшихся до воли кадетов. Я к ним напрашиваться, разумеется, не стала и некоторое время пребывала в гордом одиночестве, пока за мной не приударил один местный кавалер с довольно пошлыми манерами и никуда не годными, мерзенькими усиками, как у того гусара, что изображен на картине у вас в гостиной. Он-то и сообщил о существовании в городе Н своего собственного театра. Причем упомянул он его тоже при весьма пикантных обстоятельствах.
     Ты же знаешь мою привычку не давать молодым людям повода думать, будто они могут чем-то меня заинтересовать, и сразу пресекать первые мало-мальски настойчивые попытки к сближению намеком на значительно большую предрасположенность к моему полу. Не стал исключением и сей настырный ухажер. И что же ты думаешь! Он проглотил мое признание с изяществом варана и в свою очередь заявил, что в таком случае мне тем более необходимо принять его приглашение и как-нибудь наведаться на спектакль.
     Признаться, он меня слегка заинтриговал.
     Не прошло и двух дней, как я ступила в скромное фойе этого ничем на первый взгляд не примечательного заведения. Зрителей было на удивление много. Мой новый друг, которого я отныне буду называть по имени, Петр, ибо фамилия его слишком хорошо известна в свете, и мне бы не хотелось попасть в неприятную историю, ее здесь упоминая, так вот, Петр провел меня в ложу и предложил бинокль. Он был сама обходительность, правда, смотрел грустно, понимая, что я вряд ли изменю своим убеждениям.
     Убей не помню, как называлась пьеса, автором которой, судя по программке, был некий г-н Богородский, все прошло на сносном уровне, актеры старались, публика иногда откликалась аплодисментами. Я не скучала.
     В середине второго действия на сцену выбежала стайка балерин и закружилась в розовой клумбе хоровода. Присмотревшись через бинокль, я пришла к выводу, что несколько поспешила с определением, приняв за балерин совершенно юных девочек. Им было лет по десять-двенадцать, не больше, все в розовых пачках, все худенькие и длинноногие, похожие на только что вылупившихся из сказочных куколок стрекоз. Видя, с каким трогательным усердием они вонзают в пол мысочки затянутых пуантами ножек и трепещут в поисках равновесия, я не сдержала улыбки. Петр заметил мою реакцию и, наклонясь к самому уху, шепотом сказал, что после представления будет небольшой банкет для своих. К “своим” он почему-то относил и меня.
     Когда задернули занавес и первые ряды партера встали, а задние под шумок уже покидали зал, мы остались сидеть в ложе, неизвестно чего дожидаясь. Не знала, конечно, только я. Петр знал и заговорчески отмалчивался.
     Через несколько минут на пороге появилась высокая фигура в бархатном сюртуке и с окладистой бородой. Это и был, как представил его Петр, автор только что виденного мною спектакля г-н Богородский. В поклоне и приветствии я не почувствовала ни малейшей заинтересованности моей особой. Г-н Богородский изволил лишь заметить, что нас ждут. Тем самым он избавил меня от необходимости выразить восторг по поводу его сценической работы, за что я была ему только благодарна.
     Не заходя в фойе, мы прошли через какую-то дверь и оказались в со вкусом обставленной, совсем не театральной, а скорее по-домашнему уютной гостиной. Немногочисленные гости сидели на диванах, пили вино и невозмутимо беседовали.
     Поначалу я не заметила вокруг ничего необычного и только когда мы устроились за мраморным столиком овальной формы и сделали по глотку из тяжелых хрустальных бокалов, я с изумлением осознала, что две изящные статуэтки на другом конец комнаты, изображавшие обнаженных нимф, одна - с серебряным подносом, другая - с кувшином, на самом деле живые. Поняла я это тогда, когда одна из “нимф” пошевелилась и, сойдя с маленькой вышитой подушки, пошла босиком по холодному полу обносить собравшихся фруктами.   
     Гости встретили ее появление одобрительными восклицаниями. Дамы не спешили, выбирая, что бы съесть, и одновременно давая возможность своим спутникам рассмотреть или даже потрогать нагую прислужницу. Спутники в большинстве своем были людьми пожилыми, и я видела, как у некоторых старчески дрожат руки, гладящие детские бедра и грудь.
     Когда девочка поравнялась с нами, я обратила внимание на то, как сильно напудрены у нее щеки. Под пудрой она прятала страх и стыд. Я поняла это по глазам, которые она не могла оторвать от пола.
     Я не взяла ничего. Девочка секунду помешкала, повернулась на месте и пошла обратно на свою подушку. Тогда только ожила вторая. Она стала обходить гостей, предлагая подлить вина. Я тоже подставила опустевший бокал. Девочка вся дрожала от усталости и холода. Когда она отошла, я вопросительно посмотрела на Петра. К тому времени драматург нас покинул, и Петр стал словоохотливее. Выяснилось, как я и предполагала, что девочки являются питомицами балетной школы и что подобные вечера после спектакля проводятся при их обязательном участии. При этом девочки играют роль живых кукол, с которыми до известных пределов гости вольны делать, что им заблагорассудится. Всего девочек в труппе у г-на Богородского восемь, всем по двенадцать лет. Учителя в свое время обстоятельно объяснили им, что участие в вечерах за закрытыми дверями есть часть их обучения, поскольку, во-первых, они как будущие актрисы обязаны уметь себя держать при любых обстоятельствах, и чем странней эти обстоятельства могут показаться им сейчас, тем лучше для приобретаемого опыта, а во-вторых, среди приглашаемых зачастую оказываются люди весьма влиятельные, без протектората которых молодой балерине, какая бы талантливая она ни была, никак не обойтись.
     Я не могла сразу же не поинтересоваться, что говорят по этому поводу родители детей. Петр сделал недовольную мину и долго вертел в пальцах бокал, размышляя. “Неужели вы полагаете, сказал он наконец, будто отцы и матери этих девочек знают о том, чем занимаются их чада? Всех их привезли из разных мест, из деревень, где только рады, что стало меньше голодных ртов. Те две девочки, которых вы видите сейчас, попали сюда из сиротского приюта. С ними допускаются почти любые вольности. За остальными следят строже”.
     Пока мы разговаривали первая из девочек снова пришла в движение. Как я потом поняла, ей сделали знак. Она поставила поднос на пол и подошла к дивану, где сидели двое пристойно одетых мужчин лет сорока пяти и молодая женщина, наверное, моего возраста. Остановившись перед диваном в метре от зрителей, девочка стала медленно поворачиваться вокруг своей оси на цыпочках, давая возможность изучить себя со всех сторон. Женщина протянула руку и дотронулась кончиками холеных пальцев до ее едва обозначенной двумя бусинками сосков груди. Вынуждена сознаться - я позавидовала ей. Правда, будь я на ее месте, я бы воспользовалась возможностью с большим энтузиазмом. Один из мужчин что-то сказал, так тихо, что мне не было слышно. Девочка опустилась на колени и запрокинулась на спину. Она словно демонстрировала то, чему научилась в школе. Окружающие только смотрели и не предпринимали никаких попыток помешать или поучаствовать в маленьком представлении...
     Милая Александра, ты конечно же меня поймешь, если я скажу, что не могла даже мечтать о подобном искушении. Ведь по натуре своей я слишком стеснительна, и наши с тобой отношения возникли в свое время из чистой случайности. В тот знаменательный момент, когда я созерцала нагую маленькую балерину, извивающуюся на полу под ногами равнодушных господ, я страдала лишь от того, что не могу остаться с ней наедине. Я чувствовала, что где-то в глубине моего естества растет возбуждение от происходящего, однако что-то еще более сильное не дает ему вырваться наружу. Потом я поняла, что то же самое испытывают и все остальные гости. Нас было слишком много. И это было как раз то, что сдерживало их в рамках приличия. А я была всего лишь одной из них. И девочкам ничего не угрожало...
     Это внезапное открытие повлияло на меня удручающе. Сочетание нечаянной возможности и предательской неспособности удовлетворить самое сокровенное желание привело к тому, что я под предлогом “попудрить носик” покинула моего провожатого и в буквальном смысле слова сбежала из театра.
     В ту ночь мне снова приснилось, будто я присутствую на выступлении учениц балетной школы. Только теперь их не две, а гораздо больше, и все они голенькие и соблазнительные, они смотрят на меня удивленными глазками, и я понимаю, что, кроме меня, с ними никого нет и при этом я одна полностью одета... Они смотрят на меня, как мы тогда смотрели на нагую танцовщицу, и я не могу вырваться и вынуждена сидеть под их изучающими взглядами и что-то делать.
     Это был очень неприятный сон. Утром я не хотела вставать и пролежала под одеялом почти до полудня. Я даже засомневалась, а произошло ли что-нибудь на самом деле или просто один сон незаметно перешел в другой.
     Однако все встало на свои места, когда навестить меня зашел сам Петр. Я претворилась, будто отвратительно себя чувствую (что, собственно, было не так уж далеко от истины), и он безропотно ушел, передав привет от Богородского.
     Еще два дня я пребывала в легкой прострации, никого не хотела видеть и почти не показывалась на улице. Наконец, я поняла, чего хочу и утром третьего дня быстро собралась и направилась в театр. Больше всего я боялась, что какая-нибудь мелочь по дороге повлияет на мою решимость и заставит вернуться с пустыми руками.
     К счастью, день выдался пасмурный и город весь словно вымер.
     В театре меня встретили с нескрываемым интересом. Скромного вида женщина, представившаяся просто Светланой, еще в дверях сообщила, что г-н Богородский отсутствует и будет не раньше вечернего спектакля. Я убедила ее в том, что это нисколько не влияет на мои планы и что я испытываю неподдельный интерес к ее школе, поскольку сама в детстве занималась балетом. Узнав, что я из Петербурга, Светлана заметно оживилась и вызвалась быть моей провожатой.
     Девочки были в классе. Когда мы вошли в большую светлую залу с белыми стенами, они стояли рядком у длинного станка и тянулись.
     Меня с первого взгляда удивило отсутствие зеркала, однако Светлана поспешила пояснить, что таковое имеется в другом помещении, но там сейчас небольшой ремонт.
     Занималась с девочками одна из женщин, которых я видела на памятной вечеринке. Она, вероятно, тоже меня узнала, потому что кивнула и указала на стул в дальней углу. Светлана шепнула, что вынуждена меня покинуть и юркнула за дверь.
     Я села и стала с интересом наблюдать за занятием.
     Дав девочкам очередное задание, преподавательница подошла ко мне и без тени смущения заявила, что готова быть полезной, если у меня, конечно, есть на то средства. Намек был более чем прозрачным. Я лишний раз убедилась в том, что маленькие балерины считаются здесь просто живым товаром. Упоминание денег развеяло последние сомнения относительно характера и причин встреч после спектаклей. Признаться, я думала, что они менее прозаичны; что гостей кто-нибудь, наверняка, впоследствии шантажирует и т.п. Теперь же выяснялось, что Петр всего лишь заплатил за нас обоих и тем обеспечил доступ на закрытое представление. Это несколько меня смутило, однако задача упрощалась.
     Меня спросили, чего бы я хотела. Я предложила сначала объяснить мне, что возможно.
     Глядя на старающихся у станка девочек, я выслушала целую лекцию о предлагаемых “услугах”. Впечатление было такое, будто я зашла в дешевый публичный дом. Все это было гадко и пошло, хотя, с другой стороны, я именно за этим и сюда пришла.
     Например, я узнала, что за довольно небольшие деньги можно попросить девочек полностью раздеться и как ни в чем ни бывало продолжать занятие. После урока можно вместе с девочками зайти в баню и провести там все время, пока они будут плескаться в лоханях. Можно даже выбрать одну, двух или несколько девочек и пойти с ними спать в расположенное здесь же в театре бунгало. Разумеется, иногда та или иная питомица нарушали предписанные правила, и тогда ей полагалось телесное наказание в присутствии желающих, согласившихся за это опять-таки заплатить.
     Все девочки были очень похожи одна на другую. Тоненькие, безгрудые, с забранными в тугой пучок на затылке волосами, они производили впечатление однажды заведенных кем-то солдатиков, если бы не белоснежные пачки и истоптанные пуанты, взлетавшие в воздух на кончиках длинных ножек.
     В конце концов, я дала женщине денег и объяснила, что ничего эдакого вовсе не хочу. Не успела она удивиться моей щедрости, как я спросила у нее имя самой красивой, на мой взгляд, девочки, стоявшей в ряду второй слева. Девочка усердно прогибалась в пояснице и то и дело косилась на нас испуганной ланью. У нее были светлые, как солома, волосы и большие миндалевидные глаза озерно-голубого цвета. Поверишь ли, оказалось, что ее тоже зовут Александра!
     Теперь мне не так стыдно признаться тебе в том, что я влюбилась в нее. В ее имени заложена частичка тебя, хотя я бы ни за что не стала вас сравнивать. Я знаю, ты меня простишь. Она еще совсем ребенок. Я говорила - ей только двенадцать.
     Я уже знала, что просто так едва ли смогу встретиться с моей избранницей: девочек без присмотра не отпускали из здания театра, где они вынуждены были проводить целые дни. Поэтому я предупредила собеседницу, что в условленное время буду находиться в сквере и ждать появления там Александры. С меня взяли слово, что к положенному часу девочка вернется в театр, и деньги “за молчание”. Преподавательница продолжала делать вид, будто оказывает мне огромную услугу, покрывая меня перед своим начальством.
     Я никогда не думала, что могу быть настолько одержимой.
     Условленное время приходилось на вечер того же дня. Причем мне повезло, потому что утреннее ненастье постепенно распогодилось, так что когда я усаживалась в сквере - мне предстояло ждать еще не меньше чала, поскольку я не стерпела и пришла заранее, - выглянуло солнце.
     Александра появилась на дорожке сквера, как и ожидалось, одна. Она была очень хороша, свежа и невинна, в легком оранжевом платьице, белых гольфах и белых же сандалиях, которые делали ее похожей на маленькую греческую богиню. Волосы она по-прежнему держала стянутыми в тугой узел на затылке.
     Со стороны наша встреча походила, вернее всего, на встречу двух сестер: старшая приехала проведать младшую в это забытый людьми райский уголок у моря, а младшая несколько растерялась, потому что не сразу признала ее.
     После легкого замешательства Александра наклонилась ко мне, и я ласково поцеловала ее в нежную кожу за маленьким ушком. Мне хотелось сразу же привлечь девочку к себе, посадить на колени и обнять, но я помнила, где нахожусь и краем глаза видела прогуливавшихся на некотором отдалении отдыхающих. Александра просто села рядом на скамейку и доверчиво положила мне в ладонь свою изящную узкую кисть с уже по-девичьи длинными пальцами. Я, кстати, не раз замечала, что взрослую женщину в любой девочке выдают ее руки и глаза.
     Я спросила, не холодно ли ей. Хотя Александра ответила отрицательно, я накинула ей на плечи шаль, помнишь, ту, что мы вместе покупали у Проховцевой.
     В нашем распоряжении было еще много времени, и я предложила прогуляться к морю. Мы шли рядом, держась за руки, и я чувствовала, как девочка нервничает, понимая, видимо, что я играю с ней в какую-то игру. Мы разговаривали о спектаклях, об учебе, о подругах по театру, и я с удовлетворением отмечала, что Александра постепенно расслабляется и начинает вести себя более непосредственно, не только отвечая на мои вопросы, но и задавая свои. Я рассказала немного о себе, упомянула тебя и воспользовалась этим приятным предлогом, чтобы завести беседу о женской привлекательности. Тут Александра внезапно заметила, что я очень красивая. Признаюсь, я не мечтала о подобной реакции, и была застигнута врасплох. Запнувшись, я сама неловко сменила тему и поинтересовалась, довелось ли моей спутнице искупаться за это лето в море. Она охотно ответила, что г-н Боголюбский арендует для них уединенную часть пляжа в лесной зоне и что они ходят туда все вместе иногда даже два раза в неделю.
     Упоминание Боголюбского было для меня крайне неприятно. Однако, будучи склонной, как ты знаешь, к самоистязанию, я вдалась в расспросы по этому поводу и сразу выяснила, что да, он тоже сопровождает девочек на пляж и наблюдает со своего раскладного стула, пока они плавают и резвятся. На мой следующий вопрос Александра недоуменно пояснила, что, конечно, купаются они всегда нагишом, потому что это полезно и потому, что им запрещается мочить одежду...
     Я обняла Александру за худенькие плечи. Она подняла ко мне зардевшееся лицо и покорно подставила для поцелуя сухие губки. Ее невинность сводила меня с ума. Я сказала, что хочу сходить с ней в лес. Потому что там никого нет? - спросила она. Я только согласно кивнула.
     Она была невинна, но вместе с тем прекрасно знала, чего я хочу. В лесу мы встали друг против друга, и я распустила ей волосы. Я уже говорила, что они у нее, как лунный свет. Чудо!
     Потом ей было холодно стоять передо мной голой, и я поспешила закутать ее в шаль.
     Мы молча пошли дальше. Я несла ее одежду и свободной рукой по-прежнему обнимала за плечи. Найдя уединенную поляну, я попросила Александру снять шаль и лечь на нее под раскидистым дубом. Солнце хорошо грело, и девочка нежилась под его лучами, переворачиваясь со спины на живот и довольно жмурясь. Вместо борьбы, уламывания и эротических переживаний у нас получилась очаровательная лесная прогулка, полная какого-то светлого возбуждения и естественной красоты.
     Конечно, нас в любой момент могли заметить. Я даже не заготовила отговорок на случай нашего обнаружения. При этом волновалась только я. Девочка, лишенная одежды, чувствовала себя совершенно расковано. Я целовала и ласкала ее до тех пор, пока она не встала и не сказала, что хочет писать. Я предложила сделать это здесь же, при мне. Она ответила, что мне это не понравится, и отошла за кусты. Пока она сидела там на корточках, я видела в листве ее хорошенькую головку. Когда она через несколько минут вернулась, мы нежно поцеловались. Александра призналась, что не хотела, чтобы я присутствовала, пока она справляет нужду еще и потому, что ей пришлось “немножко покакать”.
     Она лежала у меня на коленях, а я гладила ладонью ее твердый лобок, лишенный волос, и думала о том, что скоро лету конец и пора будет возвращаться домой. Я уже любила Александру и не могла понять, как же смогу с ней расстаться, оставить в этом театре, куда после меня будут приходить другие люди, мужчины и женщины, выбирать себе живых кукол, забавляться ими и снова оставлять, и так до тех пор, пока “куклы” не потеряют невинность и не окажутся никому не нужными созданиями, изможденными и безликими, умеющими только танцевать и не знающими, кто они и откуда...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Вынуждена была прервать письмо, потому что вошел брат. Не хочу, чтобы он что-нибудь заметил. Ты ведь знаешь, какой он всегда подозрительный.
     Наша лесная прогулка состоялась вчера. Мы вовремя вернулись в театр. Сегодня ночью я почти не спала и ранним утром взялась за писание. Надеюсь, ты простишь мне мою откровенность и тяготение к подробностям. Я влюблена и хочу, чтобы ты правильно меня поняла. Я никогда не думала, что смогу любить сразу двоих. Но, поверь, сейчас это именно так. Я не кокетничаю.
     Вот пока и все, милая Александра. Теперь ты знаешь, что со мной происходит и как мне плохо и упоительно одновременно. Даже не решила еще, могу ли пожелать тебе того же. Посмотрим.
     Очень тебя люблю, дорогая моя. Хочу, чтобы ты спала спокойно. Видишь, я думаю о тебе. Адреса не оставляю. Напишу непременно еще.
     Крепко целую.
    
     Твоя Ольга
    
    
    
    
    
Письмо второе
    
    
      Вторник, 20-е июля 1915
    
     Милая Александра,
     Не знаю, получила ли ты мое первое письмо, однако обстоятельства складываются таким образом, что я не могу ждать твоего ответа и пишу сама.
     Михаил решил вернуться. Я не стала закатывать истерику, но твердо заявила, что остаюсь. Если все получится по-моему, с завтрашнего дня я останусь одна. Скорей бы! Порадуйся за меня.
     Люблю. Целую.
    
     Ольга
    
    
    
Письмо третье
    
    
      Понедельник, 2-е августа 1915
    
     Милая Александра,
     Я схожу с ума. Мне не хватает слов, чтобы передать тебе все те чувства, которые охватывают меня, когда я представляю, что они проделывают с ней...
     Я ненавижу весь мир и изнываю от бессилия. Даже тебе меня не понять, да я и не прошу. Мне просто нужно высказаться. Прости за прямоту.
     Нам было хорошо. Александра, как ни больно теперь мне произносить это имя, отвечала взаимностью. Несколько раз я была на спектаклях с ее участием. После отъезда рассерженного моей строптивостью Михаила я получила возможность приглашать ее к себе в гостиницу. Что это были за дни! Я купала ее в ванне, я кормила ее, я покрывала поцелуями все ее нежное, сильное тело, я даже хотела сделать ей подарок, однако Александра не приняла его, убоявшись последствий. Постепенно она научилась сама доставлять мне удовольствие и просила позволить ей “быть со мной ласковой”. Это означало, что она готова лечь между моих широко распахнутых ног на живот и долго-долго лизать меня там, где я бы хотела на время сделаться мужчиной. Мне почему-то кажется, что мужчинам гораздо приятнее ощущать женские губы на своем упругом члене, чем нам, женщинам, на лепестках наших гнездышек. Александра в совершенстве освоила искусство “французского поцелуя”. После ее язычка я уже не могла возбудить себя пальцем, когда оставалась в одиночестве - настолько сильно действовали на меня ее невинные прикосновения...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Вот я и забылась. Я уже три дня не видела ее. У меня кончились деньги. Мне не чем стало платить за удовольствие любить мою девочку, мою балерину. Я никогда не ощущала, насколько зыбким может быть счастье. Вчера я прождала ее весь день в сквере перед театром, но она не пришла. Тогда я вспомнила, что не расплатилась с учительницей из балетного класса, которая была единственной соучастницей и, как теперь выяснилось, хозяйкой нашей связи. Что мне было делать? Подумав, я решила обратиться к Петру. Я не знала, где он живет, и потому стала караулить вечером перед входом в театр. Он не появился. Я ждала до конца спектакля. Было уже за полночь, когда он, наконец, появился. Вместе с ним был Боголюбский. Сопровождала их моя Александра... Оба сделали вид, будто не узнали меня. Александра испугалась и первой юркнула в подъехавший экипаж. Я бросилась к ним и стала умолять объяснить мне, что происходит. Боголюбский не удостоил меня даже взглядом. Петр только отмахнулся. Я поскользнулась, упала, и они укатили прочь.
     И вот теперь я мечусь по комнате и не нахожу себе места. Через два дня истекает мой срок проживания в гостинице. Продлить его я не могу за неимением средств.
     Мне больно и обидно. Я не знаю, что предпринять. Сейчас лягу спать, а утром, отправив это письмо, пойду на поиски. Чего? Денег, моей Александры, быть может, судьбы.
     Живу, пока у меня есть ты, милая Александра...
    
    
    
    
    
Письмо четвертое

    
      Среда 4-е августа 1915
    
     Милая Александра,
     У меня снова все хорошо. Александра умерла. Теперь я хоть знаю, что она не будет больше страдать.
     Светлана уверяет, что девочка просто простудилась, когда я заставила ее купаться в холодном море, но я-то сразу догадалась, что в тот злосчастный день Петр и Боголюбский везли ее вовсе не к врачу, а на частную квартиру, где ее ждал очередной заказчик. Там они, наверняка, долго издевались над ней, били плеткой, заставляли унижаться и целовать свои грязные башмаки, но ее покорность сыграла с девочкой злую шутку и только еще сильнее распалила похоть в этих извергах рода человеческого. Несмотря ни на что, я почему-то уверена, что она умерла девственницей. Когда им захотелось воспользоваться ею как женщиной, она была уже мертва, и они сели пить чай, оставив голое тело лежать на холодном полу.
     Мне хочется одного - покоя. Я понимаю, почему все вокруг так обходительны со мной. Они думают, будто это я убила ее. В камере, откуда я пишу эти строки, только одно окно. Представляешь - маленькое отверстие в стене, до которого я не могу дотянуться, даже когда встаю на скамью, ставшую со вчерашнего дня моей постелью.
     Мне бы не хотелось, чтобы ты тоже так думала. Поэтому я не буду отсылать это письмо. Оставайся в неведении.
     А виной всему - ты, милая Александра...
    
(письмо обрывается)


__________________________








     ОСЕННИЙ СПЛИН
      (1903 г.)
    
    
    
     Поэту Верлену посвящается
    
    
Лишь осенью, в канунный миг отлета
Заморских птиц, мы слышим журавлей.
И любим их. И с ними плачет кто-то.
И любим мы. Больнее. Все больней...
    
     (К.Бальмонт)
    
    
     Бывают случаи, которые, чем настойчивее стараешься о них забыть, тем навязчивее вновь и вновь воскресают в твоей  памяти, не  давая  покоя  и вынуждая заново переживать мучительное отвращение перед собственной слабостью и бесхарактерностью.
     Именно такие чувства пробуждает во мне каждый новый приход осени, когда после первых холодных дождей на неделю-другую восстанавливается теплая солнечная погода, но обманутые деревья уже не могут удержать на ветках быстро желтеющую и устало облетающую листву, и аллеи парков наполняются сухими шорохами.
     Шорох листьев в тот памятный день достиг моего слуха столь внезапно, что заставил меня выйти из задумчивого состояния, в котором я пребывал, сидя на вывороченном из земли пне посреди совершенно дикого и безлюдного леса. Мысли мои витали далеко от этих мест, куда сам я, собственно, тоже забрел совершенно случайно, спасаясь от смертельной скуки отцовского поместья.
     Кто-то медленно и нарочито шмыгая по траве шел за деревьями...
     Оглянувшись на звук, я поначалу никого не заметил, однако, привстав с пня и приглядевшись, увидел шагах в двадцати от себя высокую фигуру мужчины, который шествовал по лесу так неторопливо и чинно,  словно это была не густая чаща, а Тверской бульвар в ярмарочный день.  Черный котелок и длинный малиновый сюртук дополняла не менее несуразная тросточка, которой незнакомец то и дело подгонял идущую впереди на длинном поводке, но пока что невидимую за высокой травой собаку.
     Моя белая рубашка тоже не осталась незамеченной среди деревьев. Незнакомец остановился. Казалось, в отличие от меня, он нисколько не удивлен нашей довольно странной встрече. Потрогав пальцами кончик тонкого уса, он кивнул в мою сторону и с улыбкой - несколько ироничной, насколько я мог судить на таком расстоянии - даже вежливо приподнял котелок.
     На вид ему было около сорока. Как я уже сказал, высокий, плотного телосложения, он производил впечатление преуспевающего купца или помещика, уверенного в себе и твердо знающего, куда и зачем держит путь.
     - Комары охотно слетаются на белое, - заметил он, вероятно, имея в виду вызывающий цвет моей рубашки.
     - Они достаточно разборчивы в своих вкусах, - попытался отшутиться я, толком еще не решив, стоит ли завязывать беседу или благоразумно отмолчаться.
     Между тем  незаурядность нашей нечаянной встречи невольно вынуждала к пусть даже самому  тривиальному  разговору,  какой могут позволить себе два уважающих себя господина, оказавшихся отрезанными от внешнего мира стеной осеннего леса. Поэтому я с готовностью назвал себя,  когда незнакомец представился: "Иван Аркадьевич Грознов".
     - Мы тоже вот решили прогуляться, - продолжал он,  снова берясь за ус. - Охота пуще неволи, знаете ли.
     - Полагаю,  мы с вами соседи?  - предположил я.  - У отца моего тут поместье недалеко. Уваровка. Слышали, может быть?
     - Как же,  как же,  слышал. - Он прищурился. - Только что это мы с вами так неловко беседуем? Не желаете присоединиться? Мы уже изрядно нагулялись и теперь движемся  в  направлении  к дому. Идемте, Петр Игнатьевич, я вас чайком напою, о жизни поговорим.
     В неожиданном предложении его было что-то навязчивое, однако я не нашел причины, чтобы отказаться.
     Неловко перешагивая через высокую траву, я обратил внимание на то, что у ног Ивана Аркадьевича, почти на уровне его колен, белеет нечто гладкое и большое. Породистая, должно быть, псина, подумал я. Однако, сделав несколько шагов, я остановился, как громом пораженный.
     То, что  я  принимал за собаку,  в действительности ею не было.
     Рядом с Иваном Аркадьевичем стояла на четвереньках худенькая, перепачканная землей и совершенно голая девушка.
     Натянутый поводок,  заканчивавшийся широким ошейником, не позволял ей опустить голову, и она испуганно смотрела на меня, как и я, потеряв дар речи.
     На вид ей было лет семнадцать. Длинные пряди прямых черных волос причудливо контрастировали с удивительно бледной, словно никогда не знавшей солнечных лучей кожей. В их причудливом обрамлении тонкое лицо казалось если не красивым, то по крайней мере завораживающим какой-то сокровенной, никогда не высказывавшейся словами тайной. Высокие скулы и необычно сужающиеся к  вискам глаза выдавали  в ней представительницу той расы, которую научным языком принято с некоторым пренебрежением называть "монголоидной", хотя я бы дорого заплатил, чтобы все наши "европеоидные" девушки пусть даже отдаленно походили на эту странную незнакомку.
     Проведя взглядом по длинной спине и остро закругленным ягодицам, я невольно отметил про себя, что девушка не совсем обнаженная. Руки ее были в кожаных перчатках, колени, на которых она стояла, перехвачены тугими ремнями, а маленькие ступни обуты в мягкие, тоже кожаные тапочки. Было очевидно, что все это снаряжение хорошо продумано и необходимо и что ей и в самом деле приходится долгое время проводить в этом  неуклюжем положении, ползая по лесу на поводке.
     Неизвестно, кого из нас эта встреча смутила больше. Но только не Ивана Аркадьевича.
     - Скажите, Петр Игнатьевич, у вас ведь наверняка есть дома какая-нибудь живность?
     - Простите... Что вы сказали? - Где-то глубоко в душе я был даже благодарен ему за то,  что он дал мне повод  оторвать взгляд от голого тела на четвереньках.
     - А я вот до этого дела скуп, - посмеиваясь, продолжал собеседник, словно получил надлежащий ответ. - Позволил себе завести одну-единственную собачку. Только и с ней мороки хоть отбавляй. Хорошо, сегодня погода выдалась солнечная. А то иной раз дождь проливной,  а ее все равно надобно гулять выводить, воздухом подышать, облегчиться, наконец, на природе. В доме же я не могу ей всего этого дать и позволить. Вот и ходим мы в дождь и слякоть. Так-то вот. Ну да сегодня все путем получается, - повторил он и потянул за поводок. - Пошли, Валерия!
     Я следил, как девушка неловко разворачивается, задевая плечом ногу Ивана Аркадьевича, и ползком устремляется прочь по высокой траве.
     Иван Аркадьевич грубо дернул поводок.
     - Не  так  прытко,  моя  милая!  Мы с Петром Игнатьевичем вовсе не намерены за тобой гоняться.
     От резкой боли в шее девушка со стоном повалилась боком в траву, поджав под себя ноги, и с этого мгновения я не мог отвести взгляда от поросшей черными волосками расщелины между узкими бедрами с пухлыми  подушечками плотно сжатых срамных губ.
     Никогда в жизни не приходилось мне наблюдать женщину в столь бесстыдной и в то же время жалкой позе.
     Мы подождали, пока Валерия поднимется и снова встанет на четвереньки. При этом она даже не оглянулась на нас и продолжала упорно смотреть в землю перед собой, словно пытаясь отвлечься от ощущения того,  что двое достаточно респектабельно одетых мужчин наблюдают за каждым действием ее обнаженного тела.
     Двинулись дальше.
     Через несколько шагов Иван Аркадьевич резко нагнулся и звонко шлепнул девушку по бедру.
     - Комар, моя милая, - с запозданием объяснил он. От новой боли Валерия отчаянно всосала воздух через стиснутые зубы. Терпи, если не хочешь, чтобы они съели тебя заживо.
     Она терпела. Только на бледном бедре теперь отчетливо проступал розовый отпечаток ладони.
     - Вы женаты, Петр Игнатьевич? - буднично поинтересовался мой странный провожатый после нескольких минут безмолвной ходьбы.
     Я замешкался с ответом, прислушиваясь к заговорческому шуршанию листьев.
     Мне было боязно и сладко. Боязно оттого, что мы не одни в этом осеннем жемчужном сне, что рядом мужчина, хозяин обманчиво доступной  девушки,  что роль, уготованная мне, наверное, вовсе не роль гостя за чаем, а нечто смутное, едва уловимое, о чем не говорят первому встречному,  но что образуется само по себе, когда нет слов или всем хочется быть тише.
     Сладко мне было все потому же, ибо тайный восторг перед настоящим и отсутствие какой бы то ни было уверенности в грядущем переполняли  меня отчаянием.  Отчаянием столь упоительным, что мне хотелось, чтобы оно длилось вечно.
     Иван Аркадьевич демонстративно откашлялся.
     Я вышел из оцепенения и решил,  что веду себя крайне неприлично, если это понятие было применимо в тот момент. Мне стало стыдно при мысли о том, что Иван Аркадьевич заметит, с какой неохотой я отвожу взгляд от белой спины Валерии. У меня каким-то образом совершенно вылетело из головы, что вся ситуация подстроена  им  самим и что сейчас я вовсе не тот мальчик, которого случайно застали скабрезно подглядывающим за купанием розовотелых дворовых девок.
     - Вы о чем-то меня спросили?
     - Я говорю "Вы женаты?" - Он все так же самодовольно улыбался, и мне невольно пришло  в  голову,  что  ему  доставляет истинное наслаждение являться создателем невообразимого, того, что пугает  и одновременно манит непосвященного,  - и вместе с тем производить впечатление заурядности в беседе и жестах. Что ж, самонадеянно решил я про себя,  быть может, от меня не убудет, если я начну ему подыгрывать.
     - Никак нет, Иван Аркадьевич. Не пришлось еще.
     - Отчего ж так? - искренне удивился тот. - Запросы, извините за навязчивость,  велики, или какие убеждения на сей счет имеете? Ведь вы же,  наверняка,  к женщинам не равнодушны.  По взгляду вашему вижу, что угадал. - Он рассмеялся.
     Это был откровенный выпад в мою сторону.  Чего же он, однако, добивается, подумал я, отвечая несколько смущенной улыбкой.
     - Можете считать,  что убеждения, Иван Аркадьевич. Только касаются они не столько женщин, сколько меня самого.
     - Вот как?  Интересно! Кажется, я был прав, что пригласил вас на чай, Петр Игнатьевич.
     - Что вы имеете в виду?
     - Что с вами есть,  о чем подискутировать.  Страсть,  как люблю дискутировать! Итак,  я  горю от нетерпения узнать поподробнее о ваших убеждениях. "Касательно вас самого", как вы изволили выразиться.
     - Едва ли они  смогут  поразить  вас  своей  новизной, - усмехнулся я. - Семейное положение обязывает, знаете ли...
     - И к чему же оно обязывает, позвольте узнать?
     По знаку Ивана Аркадьевича мы остановились, давая Валерии возможность перевести дух.
     - Меня,  признаться, смущают измены. Видите ли, я считаю, что не могу быть уверен в себе, в своей... как бы поточнее выразиться... честности.  Если когда-нибудь я сделаю предложение одной, мне кажется, я вскоре захочу другую. Вы понимаете?
     - Превосходно,  -  кивнул мой собеседник.  - А если сходу предположить обратное?
     - То есть?
     Валерия потянула нас вперед. Видимо, до дома было уже недалеко и ей не терпелось поскорее прекратить эту изнурительную прогулку.
     - Я  хочу предложить для рассмотрения ситуацию,  когда не вы, а вам делают предложение.  Как в таком случае? Вы по-прежнему будете  чувствовать себя обязанными хранить верность той, которая избрала вас?
     - Право, вы ставите меня в весьма затруднительном положении, Иван Аркадьевич,  - признался я.  - Такое положение вещей мне как-то до сего момента не приходило в голову.
     - Это к вопросу о честности,  мой юный друг.  Как видите, понятие честности и чести, если хотите, далеко не так прямолинейно, как кажется на первый взгляд.  В том-то и сила  природы человеческой, что  буквально  всякое  явление  в ней можно - и должно, я считаю - рассматривать во всей его многозначности.
     Довольный произведенным впечатлением, Иван Аркадьевич натянул поводок и заставил девушку остановиться.
     - Служить!
     Валерия расторопно поднялась на колени и замерла,  трогательно сложив на груди руки. Она, не отрываясь, смотрела снизу вверх на своего хозяина, словно безмолвно умоляя его о чем-то.
     - Только не говорите,  ради Бога, что вас не поражает покорность моей собачки, - самодовольно сказал он, напротив, даже не глядя на нее. - Однако в этом нет ничего странного, если иметь в виду,  что я ее кормлю и стараюсь  ничем  не  обижать. Правда, детка?  Разумеется, - продолжал он, накручивая поводок на руку,  - вы можете рассудить по-иному:  мол,  спрыгнувший с ума самодур  издевается над честью несчастной молодой женщины, сделав ее своей рабой.  И даже будете правы. До некоторой степени. В самом деле,  Валерия - женщина, а собачка - только для меня, когда нам  этого  захочется.  А-а?  Заметили?  Я  сказал "нам". - Он потрепал девушку по спутавшимся волосам.  - Ну-ка, сделай приятное барину!
     Я не успел отдернуть руку,  как Валерия, по-прежнему стоя на коленях, придвинулась ко мне и быстро коснулась губами моей влажной ладони.
     Она поцеловала меня!
     Я почувствовал ожог.  Я был готов вскрикнуть. Со мной никогда ничего подобного не происходило. И не могло произойти.
     Я - средь бела дня - стоял в лесу и... терял рассудок. - Почему вы с таким отчаянным неприятием отдернули  руку, друг мой? - услышал я голос Ивана Аркадьевича. - Постойте, я попробую угадать. - И после короткой паузы: - Неужели вы настолько смущены, что не испытываете ни малейшей жалости к этому несчастному, почти четвероногому существу, пытающемуся всеми доступными ему способами привлечь к себе ваше внимание? Ведь перед вами даже не женщина, которая успела изведать хотя бы кое-что из доступного смертным и, может быть, слегка согрешить, чем заслужила строгость и пренебрежение. Перед вами дитя этой замечательной   осенней природы, этого восхитительного леса, где хочется жить и радоваться жизни, как она есть...
     Со мной говорил безумный романтик, влюбленный в слова о прекрасном и заразительный своей неразделенной любовью, однако я осознал это лишь впоследствии, а тогда мне не хотелось даже думать о том, чтобы разомкнуть пересохшие губы и произнести заплетающимся языком хоть что-нибудь в ответ на его похотливую провокацию.
     - Посмотрите на нее, - восклицал он между тем, подтаскивая ко мне слегка упиравшуюся девушку. - Она беззащитна. Она ждет вашей ласки. Она ищет ее, даже если сама не отдает себе в этом отчета. Ей слишком мало лет, чтобы при этом в ее женской головке возникали предпосылки для некоего тайного умысла, которым славятся взрослые женщины. Но посудите сами,  разве тех заставишь с таким добровольным покорством нагишом становиться на четвереньки и пускаться в долгие прогулки лишь затем, чтобы в уединении огромного, открытого всем ветрам леса тихонько справлять нужду и возвращаться домой в сопровождении посторонних? Да ни за что на свете, разумеется. Прислушайтесь к ее дыханию. Оно ровное,  как у хорошей борзой. Она спокойна. Даже сейчас, когда мы смотрим на нее и обсуждаем ее поведение, а она не имеет возможности заговорить. Она как будто не знает, что могут сделать с беззащитной девушкой двое взрослых мужчин, тем более когда им никто не мешает. Но она слишком юна, чтобы не доверять по крайней мере одному из них. Не бойся, Валерия, Петр Игнатьевич не тронет тебя, как бы ему этого ни хотелось. Для начала нам нужно оказаться дома, в тепле, отведать чаю и как следует отдохнуть.
     Сделав в этом месте паузу, он заговорчески подмигнул мне и стряхнул с ладони перекрученные петли поводка.
     - Идемте, друг мой, и не обращайте внимание на мои лирические отступления: в них мало толку, хотя порой они мне самому чертовски нравятся.
     Я криво усмехнулся, пожал плечами, и мы двинулись дальше.
     Дорогой мне вспомнился недавний разговор поздним вечером в одном из темных столичных переулков, по которому я имел неосторожность возвращаться из театра. Спектакль не развеял моих грустных дум по поводу одного злосчастного дельца, и я пребывал в состоянии рассеянности до тех самых пор,  пока ко мне вплотную не подошла вынырнувшая из мрака очередной подворотни девица, лицо которой скрывали поля потрепанной шляпки. От девицы пахло дешевым мужским одеколоном и чесночным борщом.
     Я бы прошел дальше, не удостоив эту замарашку вниманием, если бы она попыталась остановить меня или сказать хоть слово. Вместо этого она  молча приникла ко мне как-то сразу всем телом, и я невольно ощутил, какое оно у нее упругое и зовущее. Под коротким пальтецом я одновременно  угадал полную грудь, выступающий живот и крепкое бедро.
     Прикосновение было настолько неожиданным и откровенным, что я замер, понимая при этом со всей отчетливостью, что соблазнился чем-то гадким и отвратительно доступным.
     Несколько бесконечных мгновение она молчала, вглядываясь в мое застывшее лицо из темноты шляпки. Признаться, я ждал какого-нибудь пошлого прикосновения и даже невольно готовился к нему, чувствуя неумолимо растущее напряжение под грубой тканью брюк, однако ничего подобного не последовало.
     Потом незнакомка почти лениво отклеилась от меня, подняла руку к невидимому рту и вкрадчиво шепнула:
     - Мне нужно немного денег.
     Я был окончательно сбит с толку и не нашел ничего лучше, как спросить:
     - Сколько?
     Она сразу же назвала сумму, небольшую, но достаточную, чтобы можно было потребовать за ее некоторое вознаграждение.
     - Боюсь, у меня нет при себе таких денег, - сказал я, хотя внимательная собеседница легко могла заключить по моему тону, что я кривлю душой.
     - Тогда сколько есть. - Она стояла, не делая больше попыток приблизиться, а я смотрел на нее и был не в силах отделаться от желания воспользоваться складывающейся ситуацией. - Я сделаю, что вы скажете, только вы должны будете заплатить. Я все сделаю.
     - В таком случае, - начал я, чувствуя, что дрожу от возбуждения или холода, - я вам заплачу, сударыня, если вы сейчас, прямо здесь, снимете с себя всю одежду.
     Проговорив это, я впервые огляделся по сторонам, однако переулок был совершенно пуст, и ничто не могло нам помешать осуществить сделку.
     Девица что-то пробормотала себе под нос и дерзко вышла на середину дороги под свет фонаря. Когда она избавилась от шляпки и встряхнула густыми черными волосами, удерживая меня на расстоянии твердым взглядом слегка раскосых глаз, я понял, что имею дело с молодой цыганкой.
     Все произошло неожиданно быстро. Подхватив подол обеими руками, она одним движением стянула платье через голову. Мгновение передо мной извивались ее голые бедра, и вот она уже стоит вся нагая, в одних коротких сапожках, и бесстрашно ждет, чтобы ей заплатили.
     Я не спешил.
     Решив, что поняла причину моего молчания, цыганка наклонилась и, пританцовывая на одной ноге, по очереди сняла сапожки.
     - Платите, - наконец сказала она.
     - Подойди ко мне.
     - Это будет дороже.
     - Я знаю. Подойди.
     Она покорно приблизилась и несколько минут позволяла трогать себя, поворачиваясь и наклоняясь, когда это было мне нужно. Особенно мне понравился ее твердый лобок, густо поросший жесткими волосами. Такие же густые, только мягкие волосы обнаружились и в подмышках, стоило ей поднять руки над головой.
     Обняв цыганку сзади, я долго мял в ладонях ее полные от молока груди.
     Девица была беременна, о чем напоминал заметно увеличенный живот, не портивший, правда, очертаний ее женственной фигуры.
     Деньги я дал, но только после того, как неторопливо потрогал ее между ног, которые она с неохотой расставила, придерживая обеими руками груди. Волосатые губки были на ощупь влажными и припухшими.
     Расплатившись, я остался наблюдать, пока она торопливо натягивала платье, тыкала маленькие ступни в сапожки и запихивала длинные пряди под потрепанную шляпку.
     Она ушла в темноту, откуда возникла четверть часа назад, не проронив больше ни слова и даже не оглянувшись.
     Я вспомнил это происшествие во всех подробностях и, снова погрузившись в атмосферу холодного, пронизанного эротикой московского вечера, отвлекся от окружавшей меня в тот момент действительности. Каково же было мое изумление, когда, неторопливо вынырнув из упоительного мира грез (ибо я до сих пор не могу сказать со всей уверенностью, не привиделась ли мне моя бесстыдная цыганка), я обнаружил, что все еще иду рядом со слегка посапывающим Иваном Аркадьевичем, а перед нами в траве неутомимо извивается белая женская спина. Должно быть, мы прошли так не одну версту, решил я и понял, что начинаю испытывать по отношению к Валерии благоговейный трепет. Скажи мне об этом кто-нибудь еще, ни за что бы не поверил в то, что такая хрупкая девушка способна на подобные переходы. Вероятно, у нее и в самом деле был немалый опыт хождения на четвереньках. В таком случае следовало отдать должное мастерству ее хозяина.
     - Далеко же вы, однако, уходите! - заметил я, скрывая возбуждение, с новой силой охватившее меня при взгляде, брошенном на напряженно перекатывающиеся узкие ягодицы с пролеском черных волос между ними.
     - С того дня, когда она впервые вышла прогуляться со мной обнаженной, - Иван Аркадьевич кивнул на спутницу, - прошло почти три месяцы. Это было в июне, и тогда мы ограничились тем, что обошли вокруг дома. Потом она уже сама просила, чтобы я отводил ее куда-нибудь подальше в лес. Правда, Валерия?
     Девушка на мгновение замешкалась, неловко оглянулась через плечо, и мне показалось, будто я увидел на ее бледном лице загадочно-усталую улыбку.
     Лишь еще через четверть часа мы внезапно вышли из-под сени деревьев на залитую осенним солнцем опушку и увидели в некотором отдалении одиноко стоящий зелено-белый дом в три этажа вполне европейской постройки. От опушки в том месте, где мы теперь стояли, к дому, затейливо плутая среди пожухлых ромашек, вела узенькая тропинка.
     Наклонившись, Иван Аркадьевич отстегнул от ошейника девушки поводок и, потрепав по плоскому крестцу, ласково бросил:
     - Последние минуты свободы. Побегай!
     Самое странное было то, что Валерия и в самом деле встала на ноги - оказавшись высоким и стройным созданием - и резво устремилась через поле к крыльцу дома.
     - Совсем ребенок, - усмехнулся ей вслед Иван Аркадьевич, старательно наматывая поводок на руку и гостеприимно пропуская меня вперед. Мне оставалось только благодарить и ждать продолжения, обещавшего быть не менее завлекательным, чем завязка.
     Возле крыльца “собачки” не оказалось. Войдя с парадного входа, мы с Иваном Аркадьевичем проследовали по выстланному толстыми коврами полу через весь первый этаж, состоявший из просторной передней, гардеробной и причудливо обставленной в восточном стиле гостиной, и остановились перед стеклянной громадой французского окна, за которым на специальной подстилке лежала, свернувшись калачиком, по-прежнему беззащитно нагая Валерия.
     Услышав шум открываемого окна, она сменила позу и легла на спину, давая мне возможность впервые рассмотреть ее во всей красе спереди, где упругие шары грудей с башенками напряженных сосков плавно перетекали в нервно подрагивающий от сдерживаемого дыхания плоский живот, заканчивающийся густым блестящим руном в виде черного треугольника в перекрестии безвольно раскинутых белых ног.
     - Присаживайтесь, друг мой, - услышал я голос Ивана Аркадьевича и скрип услужливо придвигаемого сзади кресла. - Вы, должно быть, устали с дороги.
     Я искренне поблагодарил хозяина, будучи и в самом деле весьма утомленным долгим лесным переходом, и сел в мягкую ладонь из шелковых подушек и валиков. Откинувшись на высокую спинку и взявшись за удобные подлокотники, я с невольным удовольствием ощутил в очередной раз подчеркнутую разницу между мной и Валерией. Я был полностью одет и имел возможность беспечно отдыхать в кресле, тогда как она оставалась нагой и была вынуждена пресмыкаться на холодной земле.
     Пискнула дверь - это Иван Аркадьевич вышел из комнаты, оставив меня зачем-то наедине со своей “воспитанницей”.
     В первый момент мне стало неловко, как бывало всегда в гимназии, когда учитель “Слова Божьего”, отец Матфей, заставлял меня задерживаться после урока и по много раз кряду повторять один и тот же не подготовленный в срок псалом, отчего я только еще больше негодовал по поводу его куцей бороды, пыльной рясы и глубокомысленных никчемных изречений.
     Переведя взгляд с пустой комнаты на девушку, я обнаружил, что ее, должно быть, тоже смутил столь резкий уход хозяина и мой умиротворенный вид в глубине кресла. Теперь она стояла коленями на жесткой подстилке, зябко сложив на груди тонкие руки и не отрываясь взирала на меня, словно спрашивая, не собираюсь ли я последовать примеру Ивана Аркадьевича и оставить ее в покое. У меня сделалось озорно на душе, и я демонстративно положил ногу на ногу.
     Дверь в комнату снова открылась. Иван Аркадьевич собственноручно вкатил столик на колесиках, попыхивающий, как изящный никелированный локомотив, длинноносым чайником и позвякивающий серебряными ложками на белоснежном фарфоре блюдец. 
     Пока он устанавливал столик по правую от меня руку и отходил за вторым креслом для себя, Валерия, видимо, уловившая в его действиях нечто знакомое, успокоилась и села на одно бедро, поджав вбок ноги и уперевшись руками в землю, отчего груди ее мягко сплющились между локтями.
     - А вот и обещанный чай! - сказал Иван Аркадьевич, протягивая мне горячую чашку и торопливо подставляя блюдце. - Вы в прикуску пьете?
     - Да как получится, - признался я. Не говорить же мне было, что никакого чая я сейчас не хотел и подавно...
     - Итак, - снова начал Иван Аркадьевич, обустроившись в кресле и будто только теперь замечая выжидательно застывшую перед нами девушку. - Похоже, все на своих местах и готовы предаться чудесному отдыху. Я правильно выражаюсь, дорогая?
     Валерия бросила на нас отрешенный взгляд и привстала на корточки. Я следил за тем, как она осторожно поворачивается на цыпочках, помогая себе длинными пальцами, пока не оказывается сидящей на пятках с обращенной к нам прямой спиной. Плоский крестец красиво переходил в глубокую расщелину, резко разделявшую две натянутые дольки ягодиц.
     Некоторое время она оставалась сидеть так, чуть покачиваясь, стараясь сохранить равновесие, а мы молча рассматривали ее и пили чай. Чай и вправду оказался чрезвычайно вкусным.
     Прошла долгая минута, может быть, две.
     Иван Аркадьевич прищелкнул пальцами.
     Руки Валерии засеменили по подстилке вперед, и вся она покорно подалась следом, медленно опускаясь на колени и оказываясь в конце концов стоящей спиной к нам на четвереньках.
     Оставалось только сокрушаться по поводу того, что под рукой у меня нету хорошего фотоаппарата...
     - Вам не кажется, дорогой друг, что моя собачка могла бы выглядеть еще веселее, если бы послушалась совета, который я дал ей утром, и побрилась в нужных местах?
     - Отчего же? - Я невольно удивился, что еще в состоянии подбирать членораздельные слова. - По-моему, она и так очень красива.
     - Надеюсь, вы говорите это от чистого сердца. Валерия, откройся!
     Приказание было незамедлительно исполнено. Девушка уперлась в подстилку левым плечом и щекой, а освободившиеся руки отвела назад, обняла ляжки под ягодицами и самыми кончиками пальцев растянула пухлые губки в стороны так, что стала видна розовая, влажно мерцающая начинка с нервно сокращающимся отверстием. Теперь я знал, что вижу самую суть ее женского естества.
     Она стояла, растянутая перед нами, и медленно покачивалась из стороны в сторону. В пространстве между широко расставленными бедрами виднелось ее напряженное, вдавленное в землю лицо.
     Глядя на голую девушку, которую знал едва ли больше какого-нибудь часа, причем, смешно сказать, по сути не знал вообще, разве что имя, и при этом знал во всех подробностях ее удивительное тело, глядя на эту девушку, я задумался о том, как причудливо и необъяснимо строятся, порой, человеческие отношения и с какой загадочностью природа вложила в нас, казалось бы, самые естественные принципы мировосприятия. Передо мной была нагота, воплощенная во плоти и крови, она дышала, она источала дурманящие ароматы стыда и порока, она звала и пугала, я мог упиваться ею издалека, мог вглядываться в мельчайшие детали анатомии, мог, наверное, даже повелевать, чтобы увидеть и познать еще больше, - все это было мне позволено, этому можно было бы, вероятно, при желании подобрать достойное название (кто знает, какие чувства испытывает тот или иной мужчина, ценитель искусств, остановившийся в галерее перед мраморной фривольностью обнаженной вакханки?), при некоторых оговорках это претендовало бы, осмелюсь предположить, на пристойность, да, но, однако, стоило постороннему созерцателю, как принято в подобных случаях выражаться, “спуститься с небес на землю” и не ограничиться теми органами, которые способствуют зрению, слуху и обонянию, а всего лишь прибегнуть к помощи одного-единственного, плотского, чтобы попытаться, нет, не нарушить красоту произведения, но всего лишь проникнуть в него через открытое для обозрения отверстие, как тотчас же это посягательство будет названо “блудом” и из ценителя несчастный грешник превратится в “аморального типа” и “изгоя общества”. В чем же моральность? Неужели видение предмета вожделения без одежд не равносильно обладанию им?
     - Вам еще чаю?
     Кажется, это мне. Что ему надо...
     - Нет, благодарствую.
     ... Хотя, я вынужден был признать, что такого рода рассуждения и выводы верны в приложении к нашему европейскому интеллекту. Мне доводилось слышать, будто в лживо пуританских странах Востока, где, с одной стороны,  на людях женщинам запрещается открывать лицо, тогда как в многочисленных гаремах за роскошными ширмами творятся неправдоподобные оргии, там, говорят, если мужчине случится увидеть незамужнюю девушку обнаженной, например, во время купанья, он по закону обязан на ней жениться. Видимо, у южных людей более обостренное понимание происходящего...
     В поток моих рассуждений закралось сомнение: уж не уготована ли и мне участь подглядывающего за восточной девственницей? Весь предшествующий час я, признаться,  постоянно твердил себе, что в праве ожидать любого подвоха со стороны моего чересчур гостеприимного хозяина. Однако, хотя внешность Валерии и наводила на аналогию с обитательницами жарких гаремов, я гнал от себя всяческие мысли о возможной расплате, подобно иностранцу, захваченному водоворотом революции в чужой стране и свято верящему в то, что угроза жизни на него не распространяется - в силу этой самой чужеродности.
     Я прослушал, какую команду отдал Иван Аркадьевич, и только заметил, что девушка вновь поднимается на корточки, поворачивается к нам ничего не выражающим лицом, медленно становится на четвереньки и начинает так же медленно подползать. Приблизившись, она потерлась плечом о мою ногу, наклонилась к полу, и я в каком-то остервенелом восторге увидел, что она, не закрывая глаз, жадно лижет не совсем чистый ботинок своего господина.
     Тут мой восторг придал мне силы. Заметив, что Иван Аркадьевич запрокинул голову и смотрит в потолок, я опустил левую руку и стал настойчиво трогать кончиками пальцев трепетно влажную промежность Валерии.
     Девушка ни на мгновение не бросила своего занятия.
     Я не спеша пронзил ее между ягодиц средним пальцем. Вынул. И снова пронзил.
     Послышался сдавленный стон.
     Никто по-прежнему мне не мешал.
     Палец мой засверкал и стал похож на длинный леденец, которыми так любят угощаться на ярмарках маленькие девочки.
     Не чувствуя сопротивления, он изгибался внутри теплого коридора и только тогда натыкался на упругую гладкую стенку.
     Потом я услышал голос Ивана Аркадьевича, говорившего, что собачке нужно сделать “пи-пи”.
     С неохотой оторвавшись от блестящего теперь ее слюной ботинка, Валерия оглянулась и через плечо посмотрела на меня, ожидая, вероятно, когда я прекращу свою дерзкую игру. Я не спешил, и тогда она стала сама отползать от меня, вынуждая раз и навсегда вынуть то единственное средство, которым я мог проникнуть в нее.
     Я откинулся на спинку кресла.
     Мне было нехорошо. Хотелось что-то сделать, разбить чашку, наотмашь ударить по самодовольному лицу Ивана Аркадьевича, накинуться на Валерию, да что угодно, чтобы только не сидеть вот так, послушным гостем, который может присутствовать за богатой трапезой хозяев, но который никогда до конца не узнает, устраивался ли праздник ради него или он приглашен сюда в качестве удобного, хотя и малозначительного дополнения к меблировке...
     Между тем, не доходя до подстилки, девушка остановилась, перевернулась на спину, уперлась в лакированный пол ладонями и широко разведенными в коленях ногами и подняла навстречу нам напряженные бедра с поджатыми снизу маленькими ягодицами. Замерев так на несколько мгновений, она глубоко вздохнула, и из алой щелки, притаившейся в черных зарослях между белых створ ляжек, прямо на пол брызнула тонкая струйка золотистой мочи.
     Я почему-то с самого начала знал, что нечто подобное обязательно произойдет. Но не был готов.
     Чужая, красивая, голая девушка испражнялась передо мной на паркет гостиной...
     Тупо глядя на долго не иссякающую струйку, я без труда представил себе Валерию, какой я мог бы впервые увидеть ее где-нибудь в петербургской толпе - порывистую, высокую, облаченную в дорогое, обязательно бархатное платье, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями - и очень отчетливо осознал, что никогда не смог бы даже приблизится к ней, смущенный ее недоступностью и элегантным величьем. То, что она делала сейчас, в этом странном доме, в глуши осеннего леса настолько не вязалось с ее истинным обликом, явленном мне в мимолетном откровении, что я тотчас же искренне возненавидел ее, возненавидел отчаянно и всей сохранившейся у меня душой за тот урон, который она с иступленной покорностью наносила божественному творению - себе самой.
     На какой-то миг я даже вообразил, что именно она и есть хозяйка дома, созвавшая гостей просто так, ради праздного развлечения, чтобы, глумясь над собой, насладиться их затаенными страхами, желаниями и пороками.
     Между тем больше всего мне сейчас не хотелось смотреть на Ивана Аркадьевича. Я старался забыть о нем и почувствовать себя единственным зрителем этого поразительного спектакля. Он мешал, он ужасно мешал мне жить, как надоедливый лай собак за окном ранним утром, лай, который вторгается в твой сон, сначала издалека, почти исподволь, но потом, по мере того, как ты делаешь над собой усилия, чтобы его не слышать, становясь все громче и нарочитее.
     Наконец, журчание прекратилось, золотая струйка еще раза два обрисовала между ногами Валерии коротенькую, искрящуюся дугу, уже не доставая до образовавшейся посреди пола лужи, и смущенно стекла по напряженным ягодицам двумя сиротливыми слезинками.
     На том представление, собственно, и закончилось. Закончилось так же внезапно, как началось некоторое время тому назад в чаще увядающего леса.
     Пописав, Валерия во мгновение ока превратилась из послушной пленницы двух похотливых мужчин в независимую женщину: ничего не говоря, она встала на ноги и, как мне показалось, усмехнувшись, вышла из комнаты в сад, чтобы сразу же исчезнуть за углом дома.
     Ивана Аркадьевича это нисколько не удивило. Так, словно мы только что прервали мирную беседу о судьбе нынешнего урожая, он откашлялся, привлекая мое рассеянное внимание, и предложил выкурить по сигаре.
     - Кубинские, - со знанием дела подчеркнул он.
     Я, разумеется, отказался и вспомнил, что мне пора.
     Настроение бить посуду и бросаться на всех вокруг с кулаками у меня как-то само собой прошло.
     Как ни странно, никто не стал меня удерживать. В душе я был готов встретить более или менее настойчивое сопротивление, поскольку полагал, что за любое, даже непрошеное развлечение нужно платить. Однако от меня явно ничего не ждали взамен. Вместо этого Иван Аркадьевич проводил меня до начала заветной тропинки, уводившей через поле пожухлых ромашек к лесу, и пожелал счастливо добраться до дому. Я тоже старательно делал вид, будто до сих пор ничего ровным счетом не произошло, вынужденно улыбался и, как подобает, пригласил его наведаться как-нибудь в гости. Имени Валерии я в этом приглашении не упомянул, не зная, как назвать ее статус. Не мог же я сказать: “Приходите, пожалуйста, с супругой” или “Милости просим с дочкой”. Иван Аркадьевич, по-видимому, хорошо меня понял и ответил на приглашение столь же формальным поклоном...
    
     И вот теперь, когда после первых холодных дождей на неделю-другую восстанавливается теплая солнечная погода, но обманутые деревья уже не могут удержать на ветках быстро желтеющую и устало облетающую листву, а аллеи парков наполняются сухими шорохами, я с затаенной тоской вспоминаю тот странный осенний вечер и усмешку на прекрасном лице обнаженной дикарки, когда она уходила прочь, явив миру почти все, на что способна сокрушительная сила человеческого порока.
     Дом Ивана Аркадьевича в ту же осень сгорел дотла. Отец, до пожара не подозревавший о существовании уединенного имения, рассказывал мне впоследствии, что на пепелище обнаружили один до неузнаваемости обгоревший труп. Подробностей он, как водится, не знал и даже удивился произведенному на меня впечатлению.
     А я с тех пор временами стал замечать за собой невесть откуда появляющееся желание чуть пристальнее, чем обычно, всматриваться в лица попадающихся мне на оживленных улицах женщин, отрешенно спешащих следом за толпой.
     И кажется мне, что когда-нибудь я вновь увижу ее...
    
    
_______________________




















СЕЛО ПОТАПИНО
Картины крепостной жизни
(1860 г.)
      
      
      
Консул добр: на арене кровавой
Третий день не кончаются игры
И совсем обезумели тигры,
Дышат древнею злобой удавы.
      
      (Н.Гумилев)
      
      
      История эта началась так, как могла бы, наверное, начаться любая другая история: в село Потапино Ипатьевского уезда приехал новый барин...
      Предшественник его, Ведерников Степан Иванович, происходивший из старинного боярского рода Потаповых, вот уже больше полугода как приказал долго жить, так что всеми усадебными делами в отсутствие законного наследника занимался расторопный приказчик покойного, Петр Кожухов. Приказчику шел пятый десяток, однако был он завсегда в добром здравии, весел, задирист и скор на расправу. Степану Ивановичу не раз приходилось отчитывать его за излишнее битье нерадивых крестьян, которых в Потапино проживало в ту пору ровным счетом триста сорок восемь голов. Крестьяне не сетовали барину, страшась еще пущего гнева веселого лишь до поры приказчика, однако Степан Иванович знал обо всем, что происходит в его любимом ипатьевском поместье и старался понапрасну не перегибать палку. С его давно ожидавшейся кончиной, - а было ему в тот вечер, когда он тихо заснул в своей постели, чтобы никогда больше не проснуться, без малого семьдесят восемь лет отроду, - Петр Петрович Кожухов сделался на время единовластным хозяином Потапино. Простой люд совсем присмирел; мужики ходили понурые, бабы спешили сами утихомирить неуемно горластых мальцов, девки старались выходить на улицу понаряднее и не засиживались допоздна, как бывало прежде, и только старики ворчали себе под нос, что, мол, пришла беда - открывай ворота...
      Появления нового барина ожидалось всеми с великим нетерпением. Особенно уповали на его скорый приезд немногочисленные домочадцы, несколько месяцев чувствовавшие себя заложниками несправедливой судьбы. Кроме самого приказчика, при усадьбе жила его жена, Елена Кожухова с дочерью от первого мужа, Катериной, девочкой лет тринадцати, худенькой, бледной и плохо развитой физически, отчего казавшейся еще моложе; Самуил Абрамович Кац, домашний доктор и старый друг вымирающего семейства Ведерниковых, переживший всех своих пациентов и собирающийся вскорости последовать за Степаном Ивановичем; Дарья, прачка и кухарка двадцати шести лет, из крепостных, но так справно умевшая готовить, что ее вместе с мужем, мастером кузнечных дел Прохором Авдониным, перевели на постой в усадебный флигель; да холостой по недоразумению денщик Степан, вечно кичившийся тем, что они с барином - тезки, и теперь пребывающий в глухом унынье, зная по слухам, что нового барина зовут даже не Степановичем, а вовсе Михаилом Илларионовичем Меховским.
      
*  *  *
      
      - Завтра обещался быть, - с порога сказала Елена, отворяя дверь жаркой бани и выпуская в черноту ночного неба клубы душистого пара.
      - Не выстужай тепло-то! - прикрикнул на нее невидимый в тумане муж, и Елена поспешила войти внутрь.
      Петр Петрович купал Катерину.
      Девочка лежала тут же, на широкой мокрой лавке, гладкой спиной вверх, вытянув руки и ноги, а отчим неторопливо охаживал ее березовым веником по маленьким покрасневшим ягодицам и недовольно косился на жену. Свободной рукой он придерживал то и дело сползающее с бедер полотенце.
      Елена успела свыкнуться с тем, что муж оказывает теперь все больше внимания Катерине, нежели ей, совсем еще не старой бабе тридцати с небольшим лет. В душе ей было жаль дочь, но она продолжала с какой-то коровьей тупостью, свойственной ее недалекому женскому уму, верить в то, что уж лучше пусть будет он да на глазах, нежели неизвестно какой приблудный мужик из деревенских. Петр Петрович в самом начале этого чудн(го ухаживания даже пообещал Елене, что не тронет Катерининого естества. Елене ничего не оставалось делать, как верить ему, однако, судя по редким и сбивчивым рассказам дочери, слово свое он и в самом деле сдерживал.
      - Говорят, новый барин завтра пожалует, - будто вспомнив, зачем пришла, пробормотала Елена. - Ты, видать, встречать его поедешь?
      - Тебе-то что? - Петр Петрович хлестнул девочку по голым ляжкам, и та жалобно заскулила. - Терпи, Катька!
      - Да мне-то оно ничего, - продолжала Елена, морщась, словно это ей доставались размашистые стяжки. - Только ты бы поберег ее, Петя...
      Петр Петрович перевел дух и уперся тяжелым взглядом в смущенную жену.
      - И для кого беречь ее прикажешь? Для Степки, может?
      - Господи помилуй! Типун тебе на язык...
      - Я вот те сейчас покажу типун! - оскалился полуголый приказчик, упираясь кулаками в бедра и поворачиваясь к Елене всем своим широким, лоснящимся телом. - Ну-ка разбирайся!
      Прекрасно зная, что сейчас последует, женщина засуетилась, занервничала, потянула через голову рубашку, стоптала прямо на мокрый пол юбки, распустила волосы и осталась стоять перед грозным мужем в чем мать родила. Косясь на спину дочери, не отрывавшей головы от лавки, она не без затаенной гордости заметила, как полотенце на бедрах Петра Петровича оживает и начинает вздуваться.
      Елена босиком приблизилась к мужу и хотела поцеловать, но он отпрянул, положил тяжелую ладонь ей на макушку и заставил присесть на корточки. Придерживаясь одной рукой за мужнино колено, она запустила другую под край полотенца и нашла то, что и ожидала найти: большой твердый ствол с увесистой, как у жеребца, мошонкой.
      - Катька!
      Девочка оглянулась на зов отчима и увидела, что делает мать. Она подняла на Петра Петровича взгляд голубых глаз, взгляд, не выражавший ничего, кроме детского испуга.
      Елена прикинулась, будто ничего не слышит и не замечает и потянула за полотенце. Полотенце осталось у нее в руке. Муж издал глубокий вздох: тяжелая бурая колбаса, обтянутая сеткой вен, упруго закачалась перед лицом женщины. Елена задержала дыханье и поймала ее ртом. Через мгновение она уже позабыла про дочь и про то, ради чего пришла сюда, всецело отдавшись упоительному ритму посасывания. Оголив губами налит(ю головку, она принялась жадно облизывать ее сухим языком и так увлеклась, что очнулась только тогда, когда увидела тонкие детские пальцы, сомкнувшиеся на мохнатом основании ствола. Елена застыла, тупо глядя в мужнин живот и понимая, что уже не может ничего поделать ни с собой, ни с ним, ни происходящим. Потом она почувствовала на щеке прохладное прикосновение щеки дочери. Катерина цепко держала член отчима, постепенно завладевая всей его длиной. Их пальцы встретились. Елена невольно отдернула руку, будто обожглась. Катерина отогнула ствол в направлении своего запрокинутого лица, и Елена увидела ее сложенные в трубочку губы, тянущиеся к влажной еще от ее, Елениной, слюны головке. По тому, как дочь коснулась ее кончиками зубов, надкусила, лизнула и сразу же пропустила глубоко в рот, Елена поняла, что наблюдает сцену, которая разыгрывалась, быть может, именно здесь, в бане, уже не один даже раз. Горечь пораженья и странная сладость охватившей все ее голое тело истомы заставили Елену покрыться мелкими мурашками, как бывало с ней по ночам, когда внезапно распахивалось окно спальни, а она, согнутая пополам, стояла у подоконника и из последних сил сносила кинжальные удары Петра Петровича.
      - А теперь обе, - раздался его хриплый голос.
      Катерина посторонилась, выпуская ствол изо рта и продолжая покрывать его возбужденными поцелуями со своего бока. Елена посмотрела снизу-вверх, но увидела только устремленный к обволакиваемому белым паром потолку острый подбородок.
      Мать и дочь, закрыв глаза, чтобы не встречаться взглядами, и ощущая теплоту бедер и дыхания друг друга, жадно приникли к вожделенному дитяти...
      
*  *  *
      
      Прибытие Михаила Илларионовича в Потапино произошло вовсе не так, как воображал себе Петр Петрович. Тому почему-то думалось, будто его загодя известят о столь важном событии с нарочным, и потому он не придал значения упреждающим словам жены.
      - Брехня, - только и сказал он, когда уже поздним вечером того знаменательного банного дня разомлевшая Елена легла поверх одеяла и сонно напомнила о доставленной ею вести. Рядом на подушке уже посапывала уставшая Катерина.
      Вот отчего наутро он долго не мог взять в толк, что же стряслось, когда его разбудил доносившийся с крыльца призывный глас Степана, кричавшего, что приказчика ждет к себе барин. Чертыхнувшись, как положено, Петр Петрович хмуро привел помятый свой вид в должный порядок, сунул в рот почерствевший за ночь пряник со стола на залитой прохладными еще лучами солнца террасе и вышел на порог.
      - Чего разорался, леший! - крикнул он Степановой спине, шмыгнувшей в кусты за калиткой. - Стой, когда с тобой разговаривают!
      Спина застыла на какой-то миг в гуще буйной листвы, словно задумавшись, и исчезла окончательно. Впервые денщик ослушался всемогущего приказчика. Петр Петрович присвистнул. Он почувствовал, что произошли перемены, о которых он до сих пор ничего не знает. Правда, решил он, даже они не помешают ему как-нибудь при случае разобраться со Степкой по-свойски за своеволие. Между тем ему самому надо было поспешать.
      От дома Петра Петровича до Потапинской усадьбы было от силы пять минут ходу. Нужно было только обогнуть дикий пруд с белыми завитками длинношеих лебедей над желтовато-зеленым ковром кувшинок у дальнего берега, и вот уже видно высокое крыльцо с облупившимися за последний год колоннами, подпирающими покатый козырек. Стены усадьбы имели нежно-голубой оттенок, отчего в погожие дни казалось, будто в промежутках между вековыми дубами, молчаливо обступившими дом, виднеется безоблачное небо.
      Обычно безлюдное пространство, отделявшее крыльцо от деревянных мостков над кромкой озера, сегодня походило на проснувшийся после зимней спячки муравейник: крестьяне буднично разгружали три большие телеги, доверху груженые привезенные новым барином вещами. Когда Петр Петрович проходил мимо, четверо как раз стягивали через скрипучие борта неподъемного вида сундук с окованными железными скобами углами.
      - Поберегись!
      Задев удивленного приказчика плечом, прошел в сторону черного хода Прохор Авдонин, сгибающийся под тяжестью полосатого тюка.
      - Бог в помощь... - хмыкнул Петр Петрович, уступая дорогу и ошарашено оглядываясь.
      Попадались в толпе и незнакомые ему лица. Какой-то мужчина средних лет, одетый просто, хотя и побогаче других, стоял у подножья крыльца и деловито стучал тростью по перилам.
      - Послушай-ка, любезный, - окликнул его приказчик, подходя и заламывая на затылок картуз. - Ты бы не очень-то чужое добро ломал. Поди не железные.
      Незнакомец оглянулся, смерил говорившего хитроватым прищуром и стукнул сильнее.
      - Вот и я думаю, что не железные, - сказал он негромко. - А надо бы железные приладить. Возьмешься?
      - А ты кто такой, чтобы спрашивать? - нахохлился Петр Петрович и только сейчас начал понимать, что шум вокруг них постепенно затихает.
      - Это ты правильно заметил, - усмехнулся между тем незнакомец. - Я ведь и приказать могу.
      Земля ушла у Петра Петровича из-под ног, колени подкосились, он машинально выбросил в сторону правую руку, ища спасительные перила, но рука поймала только воздух, и он так и остался стоять, как нахохлившийся фазан с подломанным крылом.
      - Михаил Илларионович...
      - Он самый. - Костяная шишка трости описала дугу и мелкой дробью заскакала на ступеньке у черного хозяйского сапога из лоснящейся кожи. - А ты, надо полагать, Степана Ивановича приказчик будешь?
      - Точно так, Михаил Илларионович.
      Вольное или невольное, но сопоставление с покойным барином окончательно ввергло раскрасневшегося Петра Петровича в омут отчаяния. Он отчетливо увидел внутренним оком свой скорый удел и с удовольствием бы заскулил от обиды, но примолкшие вокруг мужики ждали от него совсем иного. Перед смертью не надышишься, подумал он и излишне громко заявил:
      - А я - Петр Петрович.
      И выжидательно оскаблился.
      Вместо ответа новый барин повернулся к нему спиной, показавшейся приказчику широченной, и крикнул людям у дальней телеги, чтобы поторапливались.
      Знакомство состоялось.
      Михаил Илларионович, между тем словно позабыл о существовании полуживого от непривычки подобного с собой обращения Петра Петровича. Он легко взошел на крыльцо, оглядел оживленную округу, постукал тростью о колонны и только когда под ноги ему свалился кусок щебенки, поднял вопросительный взгляд на приказчика.
      - Хорошо бы подремонтировать-то, - сказал он и, поманив собеседника пальцем, принялся расхаживать по террасе, заглянул в горницу, уже заставленную новоприбывшими вещами, втянул орлиными ноздрями воздух, потрогал стены, постучал костяшками тонких пальцев по стеклам окон («Пыли-то, пыли...») и звучно высморкался.
      - Похоже, моего предшественника не очень-то интересовало состояние этих античных хором, - заметил он, отводя Петра Петровича в сторону и, как показалось последнему, понижая голос.
      - Степан Иванович хворать долго изволили, - в тон ему ответил приказчик. - Вот и не трогали мы тут ничего...
      - А меня, значит, не ждали?
      - Как не ждать! Ждали.
      - Да уж вижу... Ты мне Петя, вот что скажи: сколько в Потапино крестьян?
      Приказчик на мгновение задумался, словно подсчитывал в уме, вспоминая лица, и с серьезными видом ответил:
      - Триста сорок восемь по последней переписи.
      - Хорошо. А когда была она, эта перепись?
      - Уж больше года назад, барин.
      Михаил Илларионович поиграл тростью, посмотрел на небо, сплюнул сквозь зубы далеко за ступени крыльца и наконец остановил взгляд на неспокойном лице собеседника.
      - Вот что, Петя, - неторопливо начал он. - Даю тебе два дня. Справишься раньше - молодцом будешь. Ты тут человек местный, все сам прекрасно знать должен. Приготовь-ка мне список один... нет, лучше два, подробных, с именами, возрастом и тому подобным. Детей и стариков не трогай. В первый список занеси всех девок от десяти до двадцати пяти лет. Укажи, если сможешь, разумеется, какая уже была с мужиком, а какая и в самом деле девка еще. Во втором списке упомяни крестьян мужеского полу от пятнадцати и тоже годков до двадцати пяти. Понял?
      - Чего ж тут не понять, барин! Можно еще быстрее сделать, ежели документы поднять...
      - С сказал, чтобы сам все проверил, - раздраженно повысил голос Михаил Илларионович. - Документы я и сам прочитать могу. Потому два дня и даю. Да, кстати, пока не запамятовал: когда писать бумагу будешь, помечай против каждого имени, какими хворями страдает или страдал.
      - И у баб тоже?
      - У них в первую голову, - усмехнулся новый хозяин.

*  *  *
      
      Занявшись порученным ему делом, Петр Петрович за два дня обошел все дворы в селе, переговорил с крестьянами, сразу же заподозрившими в странном приказе барина неладное, и как было предписано, под вечер пятницы явился в усадьбу с докладом.
      Михаила Илларионовича дома не оказалось.
      Дарья стряпала что-то на кухне и ничего толком не знала. Вид у нее был между тем растерянный и усталый.
      Новых слуг, приехавших с барином и теперь суетившихся в узких коридорах, Петр Петрович не успел еще как следует разглядеть и потому не стал тревожить расспросами. В конце концов, он отыскал Степана, и тот сообщил ему, что Михаил Илларионович вот уже час как ушли на прогулку, обещав явиться к ужину.
      Петр Петрович сел ждать в темнеющей вместе с закатным солнцем гостиной. Не имея других более полезных занятий, он развернул по очереди принесенные списки и еще раз пробежал по ним озабоченным взглядом, будто опасаясь, что кого-нибудь да позабыл.
      В списке мальчиков и юношей значилось тридцать одно имя: четверо - пятнадцати лет, двое - шестнадцати, трое - семнадцати, девять - восемнадцати, один - двадцати, пятеро - двадцати двух, двое - двадцати четырех и пятеро - двадцати пяти.
      В список девушек он за два дня занес сорок три имени. Женщинами из них признали себя двадцать две, младшей из которых было четырнадцать лет.
      Как ни странно, никто из упоминавшихся крепостных никакими серьезными болезнями не болел, разве что четверо женщин, по всей видимости, страдали бесплодием, да у одного мальца пятнадцати лет была падучая.
      В гостиную вошел Михаил Илларионович.
      Одет он был еще проще, нежели при первой их встречи, и скорее походил на разгоряченного работой крестьянина и уж никак не на вернувшегося с прогулки барина. Трости у него на сей раз не было.
      Петр Петрович сразу же вскочил с дивана и отвесил хозяину низкий поклон. Ему стало неловко в своем свежем, только в обед разглаженном Еленой наряде, который предназначался для наиболее важных торжеств. Кто же знал, что барин предпочитает льняные косоворотки да полотняные шаровары, плескавшиеся о кожаные сапоги, залепленные сырой землей вперемежку со мхом...
      - Принес? - с порога спросил Михаил Илларионович и продолжал, не дожидаясь ответа: - Сколько всего набралось?
      - Семьдесят и еще четыре, барин.
      - Кого больше?
      - Девок, барин. Сорок три нашел.
      - Недурственно. - Михаил Илларионович принял из рук приказчика оба списка и быстро просмотрел искусные завитки почерка. - Где писать так насобачился?
      - У Степана Ивановича репетитор был. Он-то меня и обучил по доброте своей.
      - Репетитор, - Михаил Илларионович хмыкнул, но промолчал и больше к этой теме не возвращался. - Что народ говорит? Чего ждут от меня? Слыхал?
      - Да ничего не говорит, барин. - Приказчик помялся. - Смирный народ-то у вас. Все работает себе да работает. А говорить ему не положено. Ждет, что будет не хуже, чем было. Чего ждать-то?
      - Понятно, Петя. - Михаил Илларионович сложил листки квадратиком и сунул в карман. - А теперь ступай и приходи ко мне завтра. Только не рано: я выспаться хочу, день будет длинный. К обеду приходи.
      Озадаченный Петр Петрович не посмел лишний раз переспрашивать, правильно ли он все понял, и поспешил восвояси. Огибая господский пруд, он услышал тихие женские голоса, и почудилось ему, будто виднеется за листвой черная дуга берега, а на посеребренной лунным светом глади плавают две смеющиеся головки.
      
      
*  *  *
      
      Ночью Петру Петровичу не спалось. Захворавшая Катерина лежала в жару в смежной комнате и временами постанывала во сне. Елена спала тут же, свернувшись под мужниным одеялом, спиной к нему, и Петр Петрович, ворочаясь, то и дело задевал ее теплые, натянутые, как для порки, ягодицы.
      Под утро ему приснился Степан Иванович, злой и почему-то совсем голый. Старый помещик расхаживал по двору и грозил смеющейся над нам из-за забора детворе костлявым кулаком.
      Проснулся он поздно, весь разбитый, обнаружил, что Елена уже возится с кроликами, в доме пахнет парным молоком, а через полуприкрытые ставни в спальню проникают яркие лучи солнца.
      Напившись на веранде чаю и откушав горячих еще кренделей с черничным вареньем, Петр Петрович заглянул к падчерице и обнаружил девочку мирно спящей под толстым пуховым одеялом. Проверив лоб и убедившись, что жар спал, он осторожно приподнял одеяло с ног Катерины, завернул до самого подбородка, проделал то же самое с голубенькой сорочкой и некоторое время сидел на краю кровати, рассматривая худенькие ноги и голый плоский живот, которому недоставало загара. Пока он сидел так, трогая пальцами мысок шелковистых волос в паху, девочка повернулась и снова замерла кверху такой же бледной, как и живот, задницей, разделенной ровно пополам глубокой щелкой. Погладив ладонью маленькие ягодицы, Петр Петрович вспомнил свой вчерашний разговор с барином, и сердце его предательски защемило. Ему почудилось, что Михаил Илларионович не сегодня, так завтра спохватится и обвинит его, добросовестного приказчика, в утаивании еще одной «девки», по всем статьям должной попасть в его перепись.
      Оставив ни о чем не подозревавшую Катерину выздоравливать, Петр Петрович приоделся и отправился выслушивать новую волю барина.
      Тот еще только встал, и потому приказчику пришлось лишний час прождать его, прогуливаясь вокруг пруда. Вот и купальня, где ему накануне вечером привиделись две русалки. Все было пустынно. Ни души. Правда, на песчаной отмели он как будто заметил следы босых ног, но кто же знает, когда и кто оставил их здесь? Ему не сразу пришла в голову мысль о позавчерашнем дожде, который наверняка сровнял бы их с гусиной кожей, покрывшей всю отмель и еще видной во многих местах. Выходило, что вчера здесь и в самом деле кто-то купался.
      Когда он снова появился перед подъездом усадьбы, его уже ждал Степан с приказом от барина к четырем вечера собрать всех означенных в обоих списках крестьян и явиться с ними прямо сюда же, к подъезду. Петра Петровича покоробило, что распоряжение это передает ему Степан, дурак-денщик, а не сам Михаил Илларионович, и он в первый момент даже не сообразил, что списков-то при нем нет: барин забрал.
      Степан уже скрылся на крыльце, Петр Петрович почесал затылок, чертыхнулся и поспешил следом, окликая денщика по имени.
      В доме стояла тишина. И едва уловимый, нежный запах табака, словно кто-то курил гольян. Помявшись в горнице, приказчик осторожно позаглядывал в соседние комнаты, однако никого там к удивлению своему тоже не обнаружил и лишний раз прислушался. Теперь ему почудилось, будто с верхнего этажа доносится женское пение.
      - Степан! - позвал он, не придумав ничего лучше.
      Пение стихло. Вместо него послышались легкие шаги, и вскоре через перила лестницы свесилась по пояс женская фигурка в розовом кружевном пеньюаре. Это была женщина, нет, скорее девушка лет семнадцати, очень миловидная, в меру полненькая, с целой копной роскошных светлых волос, завитых в крохотные колечки и спадавших тяжелой волной на хрупкие плечи.
      - Что вам угодно? - с любопытством поинтересовалась она, и Петр Петрович заметил между перил, как она игриво почесывает босой ступней тонкую икру.
      - Михаил Илларионович звали меня...
      - Михаил Илларионович не велели себя беспокоить. Вы, кажется, его приказчик, ведь так?
      - Истинная правда, сударыня...
      - Так вам должны были передать, каким делом вам следует заняться. Почему же вы еще здесь?
      - Право, я не знаю, как сказать, сударыня, - окончательно стушевался Петр Петрович, меньше всего ожидавший подобного поворота событий. - Просто те бумажки, которые я давеча отдавал Михаилу Илларионовичу, они все еще у него, а без них мне справиться с делом, как вы изволили выразиться, несподручно будет...
      - Что за вздор! - слегка раздраженно заметила юная барышня. - Ну хорошо, - добавила она, смягчая тон после непродолжительной паузы, - погодите здесь, я схожу разведаю.
      - Премного обязан, сударыня... - поклонился приказчик опустевшей уже лестнице и застыл в ожидании на месте.
      Такого конфуза с ним никогда еще не приключалось. И не только потому, что Степан Иванович Ведерников не позволял себе с ним подобного бесцеремонства, но потому главным образом, что Петра Петровича даже в опальные дни ни разу не удаляли дальше гостевой. И вот теперь он, некогда чуть ли не второй хозяин этого дома, вхожий сюда в любое время дня и ночи, умевший, если надо, задать трепку и Степану-денщику, и старого доктора Каца за еврейские выходки его отчитать, вынужден пресмыкаться перед какой-то неведомо откуда свалившейся ему на голову полуголой девицей и ждать высочайшего соизволения новоявленного помещика. Да откуда он вообще такой взялся, этот Меховский? Елену что ли порасспросить, может, узнает чего...
      - Вот они бумажки ваши, - сказала снова появившаяся над ним девушка и выпустила из руки два сложенных листка.
      Петр Петрович замешкался, не успел поймать листки, и ему пришлось неловко подбирать их с пола. Когда же он выпрямился, незнакомки уже и след простыл.
      Четыре часа... К четырем часам он должен собрать и препроводить сюда все семьдесят четыре души. Знать бы еще, с какой стати?..
      
      
*  *  *
      
      - Все ли тут? - не отворачиваясь от окна, поинтересовался Михаил Илларионович у приказчика, стоявшего у него на спиной.
      - Угодно пересчитать? - Петр Петрович вытянулся по струнке, как в свою солдатскую бытность, от которой его своевременно избавил Степан Иванович.
      На улице еще не начинало темнеть и хорошо были видны три группы пребывающих в неведении крестьян: в одной - молоденькие девушки, в другой - юноши, в третьей - наиболее беспокойные из их родителей, пришедших узнать, что затеял новый барин.
      - А этих-то ты за какой надобностью приволок? - Михаил Илларионович отпустил штору, и пестрая уличная картинка исчезла.
      - Так ведь вы не распоряжались, чтобы мамаш не пускать.
      - Дурак! Гони их в шею по домам. Да скажи, чтобы тихо сидели - ничего с ихними дитятями не приключится. Потом возвращайся.
      Петр Петрович вышел на крыльцо и снова почувствовал себя как при старом хозяине, когда он вот также, начальственно и обстоятельно, оповещал крестьян о воле барина. Вероятно эта его вновь обретенная уверенность передалась и крестьянам, привыкшим от греха подальше слушаться его беспрекословно, потому что скоро перед домом остались стоять только те, кого хотели здесь видеть: девушки и юноши.
      Вернувшись в комнату, Петр Петрович застал Михаила Илларионовича в обществе двух юных дев. Одна из них была его сегодняшняя собеседница, только теперь легкий пеньюар сменил жокейский костюм черного цвета, как нельзя лучше подчеркивающий стройность и гибкость ее женственной фигурки. В такой же точно костюм была облачена и вторая незнакомка - вылитая копия первой, если не принимать во внимание блестящую черноту ее прямых, спадающих двумя толстыми змеями до середины спины кос. Девушки сидели на подлокотниках кресла, в котором расположился сам барин, и в их взглядах, устремленных на него из-под насупленных бровей, Петр Петрович вопреки ожидаемой строгости рассмотрел игривые искорки.
      - Получилось? - почти утвердительным тоном осведомился Михаил Илларионович, снимая руки с узких талий девушек.
      - Извольте посмотреть, - отвечал приказчик, кивая на по-прежнему зашторенное окно.
      - Верю, верю. Дай-ка сюда еще раз списки.
      Петр Петрович протянул изрядно потрепанные за день листки, однако взяла их у него одна из девушек, аккуратно развернула и только тогда передала Михаилу Илларионовичу. Вслед за тем обе незнакомки встали с подлокотников, присели в игривых книксенах перед проглотившим от неожиданности язык приказчиком и весело убежали.
      - Шалуньи, - сказал им вслед барин и тяжело поднялся из кресла. - Ну да ладно, пусть себе резвятся. Главное, чтобы нам не мешали. Ведь так, Петя?
      - Вам виднее, Михаил Илларионович, - буркнул приказчик.
      - И то правда. Ну что ж, пошли поговорим с твоей ребятней.
      При их появлении и без того помалкивавшие молодцы и девицы как-то скукожились, стихли, и из двух кучек образовалась одна маленькая толпа. Глаза потуплены. Руки мнут долгие полы сарафанов и рубах. Даже малолетки не подают голоса.
      - Спасибо, что пожаловали, - неожиданно для всех начал обращение к ним Михаил Илларионович. - Видать, хорошо вас мамки да папки воспитали. Послушание оно никому еще в жизни не мешало.
      Стоя рядом с барином, Петр Петрович украдкой поглядывал на его острый профиль и видел в нем что-то хищное. Глаза так и горели огнем. Что он задумал, черт?
      - А теперь, ну-ка мигом, постройтесь в одну линию, чтобы я всех вас мог видеть! - скомандовал Михаил Илларионович. - Поживее, поживее, ребятушки, не боись, не в армию отбираем, да нет, по росту не обязательно, эй, справа, угомонитесь!
      Вскоре перед крыльцом вытянулась шеренга из семидесяти четырех заинтригованных таким оборотом дела крестьянских детей. Некоторые из самых маленьких девочек держались за одежду стоявших рядом, видимо, сестер или братьев.
      Михаил Илларионович остался доволен.
      - Сейчас я посмотрю на вас, - сказал он, спускаясь со ступеней крыльца, - и те, кому я скажу, могут отправляться по домам. Все же остальные пока задержатся. Ясно?
      Шеренга пугливо закивала. Барин медленно пошел строем, внимательно разглядывая застывшие от непривычной процедуры лица. Петр Петрович видел, как он что-то говорил некоторым, и те с поклоном отступали назад, поворачивались и торопливо скрывались за деревьями, где их ждала прямая дорога через перелесок к селу. Трудно было сказать, кто - они или те, кому разрешено было остаться - радовались больше.
      Когда отсмотр закончился, Петр Петрович насчитал среди оставшихся шестнадцать мальчиков разных возрастов и двадцать четыре девочки и девушки.
      - Неплохо, неплохо, - бормотал себе под нос Михаил Илларионович, отходя и снова оглядываясь на избранников. - Сейчас вы будете по очереди заходить в дом, мы еще немного поговорим, а потом, если хотите, я вас тоже отпущу. Согласны?
      После мгновения замешательства все дружно закивали.
      - Петя, заводи их ко мне в гостиную по одному, парней с девками чередуй, начинай с тех, кто постарше. Усек?
      - Точно так, Михаил Илларионович...
      Приказчик бросил взгляд на снова сбившихся в кучку юнцов и поманил пальцем высокую Анисия, которую сам приметил еще в прошлом году, когда забрел ненароком в орешник и видел, как ее обжимал красавец-увалень Трофим, стоявший тут же, в окружении двух своих закадычных дружков: Любима и Ермолая. Всем троим было по семнадцать, тогда как Анисии третьего дня исполнилось девятнадцать.
      Девушка не поняла, что обращаются к ней, или прикинулась, что не поняла, и тогда Петр Петрович сделал шаг ей навстречу и взял за руку повыше локтя. Потупившись и не оглядываясь на остальных, Анисия поплелась за ним на крыльцо.
      Приказчик первым вошел в комнату, где их ждал барин, удобно развалившись в излюбленном своем кресле. Опустив глаза, Анисия замешкалась было у порога, но сильный толчок в спину заставил ее отбежать чуть ли не на середину ворсистого ковра, который Петр Петрович заметил только теперь.
      - Как зовут?
      Девушка не отрывала глаз от пола и молчала.
      - Анисьей ее зовут, - ответил Петр Петрович. - Пелагеи, курятницы, дочка.
      - Пускай сама рассказывает, - остановил его барин, и взгляд его, устремленный на смущенное лицо крестьянки, маслянисто заблестел.
      - Сколько лет тебе, красавица?
      - Девятнадцать...
      - Так ведь большая уже девка-то! - Усмехнулся. - С мужиками зналась?
      - Нет, барин...
      Она только сейчас подняла глаза на сидевшего перед ней мужчину и сразу увидела всю комнату, каких не видывала никогда до того: чистые стены, аккуратно обклеенные обоями, на стенах - картины в рамах, занавеси чистые на окнах, мягкий пол.
      - Брешет, Михаил Илларионович, - снова подал голос приказчик. - А Трофимка тебе что, чужой что ли?
      Анисия зябко повела плечом и посмотрела на барина жалобно, будто пытаясь улыбнуться.
      - Что за Трофим? Расскажи-ка мне, дочка, - кивнул ей Михаил Илларионович.
      - А чего рассказывать-то? - Голос у нее оказался хрипловатый и низкий. - Ну ходил за мной. Я что, я не против, пущай ходит, делов то...
      - Спали?
      Анисия не поняла, прищурилась.
      - Любилась с ним, говорю?
      - Любилась, любилась, - не унимался приказчик. - Да вы его самого расспросить можете, ежели изволите: он за дверьми стоит, очереди дожидается.
      - Вот как? - Михаил Илларионович присвистнул. - Интересно. Анисия...
      - Да, барин.
      - Он один у тебя такой был или еще кто по сердцу приходился?
      - Не знаю, барин.
      - Как это ты не знаешь! Ты давай мне тут истории не рассказывай, отвечай по быстрому и время не тени - у меня вас вон еще сколько.
      - Да.
      - Что да?
      - С Ермолаем гуляла.
      Михаил Илларионович посмотрел на приказчика. Тот состроил гримасу и кивнул, мол, и этот тоже здесь.
      - Ну ладно, Анисия. Понятно все с тобой. Жисть у тебя интересная. А теперь по шустрому скидавай хламиду да покажись, какая ты есть.
      К удивлению со страхом предполагавшего нечто подобное Петра Петровича девушка не заставила себя долго упрашивать, стряхнула с ног лапотки, привстала на цыпочки и одним махом стянула всю длинную рубаху свою через голову. Только коса по розовой спине хлестнула нагайкой.
      - Хороша девка! - прищелкнул языком барин. - Повертайся-ка малость.
      Анисия потопталась на ковре, показывая себя со всех сторон двум вперившимся в нее мужчинам.
      - Руки над головой подыми! - скомандовал Михаил Илларионович. - Крутись, крутись!
      - Я упаду так... - жалобно пробасила девушка, однако остановиться не решилась.
      - Ладно, хватит с тебя. Иди ко мне.
      Анисия смело приблизилась к креслу, посмотрела на сидевшего в нем барина сверху вниз и опустила руки. А тот уже тянулся указательным пальцем к ее слегка выпуклому животу, под гладкой сферой которого примостился смешно топорщащийся кустик жестких волос. Петр Петрович с затаенным дыханием наблюдал с порога, как ладонь скрывается между стройными ляжками девушки, как Анисия безропотно приседает на полусогнутых ногах, разводя в стороны колени, и помимо воли запрокидывает к потолку отчаянно прекрасное в это мгновение лицо с закрытыми глазами.
      Михаил Илларионович долго не вынимал руку, что-то, видимо, изучая, потом перевел взгляд на приказчика, усмехнулся и отпустил пах Анисии. Однако он не спешил заканчивать с ней и велел нагнуться.
      Девушка выпрямила ноги. Было заметно, как дрожат ее колени, когда она склонялась красивыми, спелыми грудями чуть ли не к самому лицу барина и покорно ждала, пока он не наиграется ее тугими, точно гуттаперчевыми вишенками сосков с коричневыми ореолами.
      - Одевайся, - бросил он наконец и словно через силу положил руки на подлокотники. - Петя, эта мне сгодится. А впредь всех, кого я сочту пригодным для дела, отводи в большую столовую. Ту, что на втором этаже. Знаешь?
      - Как не знать...
      - Там Степан, денщик мой, сторожем посажен. Отдашь под его присмотр. А ты, Анисья, не перживай, никто тебе беды не сделает - я не допущу. Поняла?
      - Поняла, барин...
      - Как препроводишь, веди нового. Да лучше Трофима ее и веди.
      Степан, сидевший в столовой у окна, был обо всем явно предупрежден, потому что сохранил вид полной невозмутимости, ничего Петру Петровичу не сказал и только небрежно кивнул девушке на соседний с собой стул. Петр Петрович поспешил вниз. Неужели и парней ощупывать будет, стучала в голове неотвязная мысль.
      Михаил Илларионович ощупывал всех.
      Трофим разделся по его приказу с такой же видимой невозмутимостью, как и Анисия, однако то, что вслед за этим последовало, понравилось ему значительно меньше: барин велел ему напрягать мышцы рук, спины, груди, живота и ног, заставив согнуться пополам, шлепал по натянутым ягодицам, заглядывал в открытый рот и закончил тем, что возбудил нарочитым поглаживанием сильный член юноши.
      - Любишь девок? - поинтересовался он, взвешивая тяжелый ствол на холодной ладони.
      Трофим не мог говорить и только кивал. Михаил Илларионович со смехом отправил его в столовую.
      - Моим шалуньям понравится, - бросил он вслед потрясенному зрелищем приказчику. - Следующим Ермолая давай.
      Ермолай на протяжении всего осмотра странно хихикал, встречал распоряжения барина дурацкими ужимками, а когда позволил взять себя за член, даже не напрягся.
      - Юродивый, - брезгливо сказал Михаил Илларионович и велел Петру Петровичу выпроводить его на улицу и там отпустить на все четыре стороны. - А о том, что видел, - добавил он, обращаясь к посерьезневшему парню, торопливо натягивавшему штаны, - ни одной живой душе проболтаться не моги. Проболтаешься, узнаю, что ты, шкуру спущу.
      Несмотря на сгущавшиеся сумерки, Михаил Илларионович не спешил и продолжал обследовать живые свои игрушки с неослабевающим внимание и тщательностью. Уставшему от обилия нагого тела Петру Петровичу к концу первого часа стало даже казаться, будто барин раз от разу делается все дотошнее. Трудно было понять, что именно ищут его цепкие руки и въедливые глаза в самых сокровенных уголках молодой плоти. Испуганную четырнадцатилетнюю Акулину, отправленную затем в столовую, он изучал так же долго и придирчиво, как и ее сверстницу Ольгу, которая под конец вся в слезах ушла домой. Его почему-то утроила пышнотелая и равнодушная ко всему Фёкла, в то время как худенькая, словно былинка, Устинья, тихо стонавшая под грубыми ласками, была отпущена на все четыре стороны. Такая же разная участь постигла и двух мальчиков пятнадцати лет, не отличавшихся ни строением, ни покорностью, ни откликами чресл.
      За первый час через гостиную Михаила Илларионовича прошло всего десять человек. Еще тридцать ждали своей очереди в темноте сада. Уже давно потерявший терпение приказчик следил за тем, чтобы никто не сбежал, однако его опасения оказались пустыми: слово барина тяготело над всеми.
      На исходе второго часа в дом вернулись «бариновы шалуньи», как окрестил их про себя Петр Петрович. Они вошли в комнату без стука именно в тот момент, когда напротив кресла Михаила Илларионовича понуро стояла только что разоблачившаяся донага Пелагея, мелковатого телосложения девица двадцати лет отроду, замужняя, но до сих пор не рожавшая.
      Худоба ее была настолько вызывающей, что производила на видевших ее мужчин странно притягательное впечатление, граничившее с восхищением. Глядя теперь на едва различимые бугорки широко расставленных грудей и узкие покаты бледных бедер, Петр Петрович невольно вспомнил, как года три назад повстречал Пелагею на реке, когда она, вот такая же, только мокрая и озябшая, выходила из воды, а он не заметил ее сразу, однако не сплоховал, повалил за плечи в траву и взял силой. Тогда она еще ходила в девках, но после совсем потеряла голову, отбилась от родительских рук и стала вешаться на шею чуть ли не всем встречным и поперечным. Один из них оказался сущим пнем, поверил бабским басням и женился. С тех пор Пелагея слегка образумилась, остепенилась, стала меньше гулять, но Петру Петровичу при виде ее всякий раз почему-то хотелось вернуться на три года вспять, к той встрече у реки.
      И вот теперь он снова мог не спеша рассматривать ее, унимая, правда, предательскую боль под сердцем оттого, что не его, а барские холеные ладони владели сейчас женским ее естеством.
      Новопришедшие барышни были явно разгорячены прогулкой. На голую крестьянку они не обратили внимания и сразу же бросились целовать в щеку Михаила Илларионовича. Тот со смехом отмахнулся и усадил обеих на подлокотники кресла, точь-в-точь как тогда, когда их впервые застал здесь приказчик.
      - Это кто? - только сейчас поинтересовалась та, что носила длинные черные косы. - Какой ужас! - добавила она, вытягивая тонкий пальчик в направлении неразвитых грудей Пелагеи. - Чем вы тут занимаетесь?
      - Почему же ты говоришь, что это ужас, Стася? - наигранно обиделся за свою крепостную Михаил Илларионович. - Вовсе не ужас.
      - Стася права, - вмешалась вторая барышня, задирая носик и прохаживаясь горящими из-под ресниц глазками по жалким формам Пелагеи. - Анатомия какая-то да и только! Скажи, Стася?
      Черноволосая Стася на сей раз промолчала, заметила Петра Петровича и, как показалось последнему, подмигнула ему.
      Вторую барышню, чье ангельское личико выглядывало из копны светлых кудрей, звали Ада. Этим именем окликнул ее Михаил Илларионович, когда осведомился, не пожелает ли она сменить так не полюбившуюся ей Пелагею я какого-нибудь молодца.
      Приказчик понятливо удалился и вернулся почти тотчас же с последним, шестнадцатым из отобранных барином юношей. Им оказался крупный, двадцатипятилетний Назар, равнодушно взиравший на странную компанию и безмолвно снявший с себя то немногое, что было на нем надето.
      При виде могучего голого торса обе девушки заметно оживились, стали нервно подскакивать и елозить на подлокотниках кресла, а когда обнажились узкие бедра и Назар спокойно выпрямился, показывая покачивающийся между ними, словно обрубок толстого каната, член в обрамлении густых черных волос, Ада безудержно захохотала, а Стася вскочила на ноги и сразу же повалилась на колени перед обнаженным гигантом.
      Все с затаенным дыханием наблюдали, как она тенятся вытянутыми в трубочку губами к морщинистому венчику кожи, трется об него кончиком носа, обнюхивая, и наконец, приоткрыв рот и опустив веки с длинными ресницами, подкладывает под тяжелую дулю влажный, трепетный язычок. Лизнув ускользающий член несколько раз и улыбнувшись про себя произведенному на него воздействию, барышня нежно втянула его в алый цветок своих губ, поиграла, не выпуская, а когда снова соскользнула, все увидели блестящий ее слюной пунцового цвета желудок, венчавший рывками твердеющий ствол.
      - Кисленький, - только и сказала она, оглядываясь через плечо. - Хочешь попробовать?
      Ада почти испуганно замотала головой. Михаил Илларионович что-то шепнул ей, она хихикнула и встала. Подойдя вплотную к красному как рак Назару, она положила ему одну руку на плечо, а другой крепко сжала упругий член, превышавший ширину ее ладони ровно наполовину.
      Стася села на корточки, закрыла глаза и подняла вверх улыбающийся рот. Ее маленькие пальчики быстро-быстро перебирали тяжелую волосатую мошонку.
      Ада стала с силой дергать за член. При этом она то посматривала сверху вниз на блаженствующую подругу, то целовала и покусывала ближний к себе левый сосок Назара.
      Через минуту парень застонал, и из-под руки Ады на лицо Стаси упали густые брызги мутной жидкости.
      Михаил Илларионович смеялся.
      Петр Петрович, пытаясь думать о своем, кусал губы.
      Назар пришел в себя и ошарашено взирал на девушек, столь нежданно доставивших ему животное удовольствие. Между тем Стася поднялась с пола, и Ада поцеловала ее в испачканную семенем щеку. Заметив на подбородке подруги одинокую каплю, она с интересом слизнула ее, причмокнула и завила, что хочет еще. Стася пожала плечами и зажмурилась. Вскоре ее лицо стало сверкающе влажным от слюны, но зато чистым, как у младенца, с которого только что смыли материнский послед. С благодарностью поцеловав Аду в губы, она повернулась к Михаилу Илларионовичу.
      - Нам понравилось, папочка. Давай возьмем этого мальчика.
      Петр Петрович вздрогнул, услышав подобное обращение к барину, но заставил себя подумать о том, что «папочка» не обязательно должно указывать на родственные отношения. В свое время именно так звала своих ухажеров она восхитительная дама полусвета, с которой он имел счастье быть знаком в Новгороде.
      Назар отправился в столовую дожидаться конца смотрин.
      Оставалось еще пять девок. Барышням явно наскучило женское общество, и они снова упорхнули, предоставив мужчинам решать судьбу последних в одиночестве. Собственно, судьбу решал один только Михаил Илларионович. Во время осмотра он почти не обращал внимания на приказчика и вспоминал о нем лишь тогда, когда необходимо было кого-нибудь привезти, а кого-нибудь проводить.
      Когда еще две крепостные ушли, опущенные домой, он встал из кресла, размял затекшие ноги и подошел к окну. В неярком свете лампы на крыльце видны были три уставшие от долгого ожидания девушки.
      - Слышь, Петя, - поманил он к себе приказчика. - Видишь вон ту, что в кружевном сарафане и с длинной косой? Ее ко мне последней приведешь. А пока давай по очередке остальных.
      Девушкой с косой была Меланья, шестнадцатилетняя чаровница, младшая дочь старого пасечника Авдея, годившегося ей в деды. Глядя на статную красавицу, народ в селе только и мог, что диву даваться, откуда такая прелесть Авдею досталась. Была Меланья смугла кожей, с соломенного цвета волосом до пят, высокая, широкая в плечах и бедрах да с такой узкой и гибкой талией, что некоторые мужики постарше, которым такое баловство прощалось, ради смеха легко сжимали ее между большими и указательными пальцами обеих рук. Петр Петрович сам не раз заглядывался на нее, мечтая о несбыточном, ибо чувствовал, что такая девка ни за кем другим не пойдет, кроме того, кого сама себе выберет. И вот теперь она безропотной жертвой доставалась впервые увидавшему ее барину. Петр Петрович чуть не выл от обиды, когда вводил девушку в гостиную.
      - Славная, славная! - запричитал Михаил Илларионович, встречая их стоя и простирая к удивленной Меланье руки, словно желая с порога обнять ее. - Настоящий десерт! Знаешь что, Петя, ступай-ка ты пока суть да дело к Степке в столовую, а я потом сам туда с нашей гостьей пожалую. Чего на меня так вытаращился? - добавил он с ухмылкой. - Иди давай!
      У Петра Петровича от этих слов все так и опустилось. Он понял, что все предыдущее было только зачином, при котором ему позволялось поприсутствовать, но вот настала заветная развязка, и он должен теперь, поджав хвост, чтоб чего доброго не откусили, убираться прочь и скулить в одиночестве этой странной ночи. Ему было бы, быть может, не так обидно, если бы все предыдущее тоже миновало его, ан нет, о нем вспомнили именно сейчас, именно тогда, когда появилась она, Меланья, юная и прекрасная, невинная и соблазнительная, ему не позволено даже взглянуть на нее без этого вычурного сарафана, он вынужден оставить ее наедине с этим, разгоряченным множеством нагих тел, существом, с губ которого при виде ее свежести уже капает алчная слюна, которое в воображении уже срывает с нее одежды и бросает к своим ногам, чтобы поиграть с ней, поиграть по-настоящему, как мужчина с женщиной, что ж, он уйдет, но это вовсе не значит, что он стерпит.
      Петр Петрович резко повернулся на каблуках, стараясь не видеть спины ни о чем не подозревающей Меланьи, и вышел вон.
      
      
*  *  *
      
      Не желая видеть ехидную рожу Степана, Петр Петрович в столовую не вошел, а остался прохаживаться по коридору второго этажа, откуда, как ему казалось, он мог различить доносившиеся снизу звуки. Однако, сколько ни напрягал он возбужденный воображением слух, в доме все было тихо и покойно. Только раз или два раздался далекий женский смех, но приказчик уже научился различать голоса Ады и Стаси, а потому продолжал мерить шагами дощатый пол, нервно поеживаясь.
      Ночь и вправду выдалась не из теплых.
      За стеной начали бить ходики. Петр Петрович остановился и стал считать невозмутимо-монотонные удары. Его прервали тяжелые шаги на лестнице. Михаил Илларионович ступил в коридор и направился к дверям столовой. Барин был не один. Следом за ним, чуть поотстав, шла Меланья. Петр Петрович так и вперился в ее прямую спину, страшась увидеть попранную стать, дрожь лопаток, понурый наклон шеи. Словно почувствовав на себе пристальный взгляд, девушка украдкой оглянулась, скользнула влажным взглядом по застывшей в тени фигуре и скользнула вслед за хозяином в приоткрытую дверь.
      Петр Петрович стряхнул оцепененье и поспешил слушать речи барина.
      А тот уже стоял посреди столовой, окруженный отобранными за вечер крестьянскими детьми. Степан с интересом наблюдал за происходящим со своего излюбленного места на подоконнике.
      - Где Петька? - было первое, что услышал приказчик, входя.
      - Не извольте искать, барин, - откликнулся он, словно был здесь с самого начала и теперь на него ни за что наводят напраслину.
      - Всех переписать еще раз, накормить и отправить спать во флигель, - распорядился Михаил Илларионович. - Развести и запереть по двум комнатам. Ключи принесешь мне. Пусть спят до утра, а там видно будет.
      
      
*  *  *
      
      Той ночью в женской комнате флигеля спали:
      
Акулина, четырнадцати лет
Анисья, девятнадцати лет
Варвара, одиннадцати лет
Евдокия, семнадцати лет
Марфа, тринадцати лет
Меланья, шестнадцати лет
Пелагея, двадцати лет
Светлана, четырнадцати лет
Фекла, восемнадцати лет
      
      В комнате для юношей Петр Петрович запер:
      
Антипа, шестнадцати лет
Демида, восемнадцати лет
Ермолая, семнадцати лет
Любима, семнадцати лет
Назара, двадцати пяти лет
Трофима, семнадцати лет
      
      
*  *  *
      
      На следующий день перед крыльцом усадьбы с самого утра топтались обеспокоенные долгим отсутствием детей крестьяне. По селу еще в ночь прошел слух, что у нового барина не все ладно с головой, что он собственноручно раздел и осмотрел всех, кто пришел к нему накануне и что в доме затевается чуть ли не кровавое жертвоприношение.
      К растревоженному народу вышел сам Михаил Илларионович, свежий, выспавшийся и довольный, выслушал жалобы, посмеялся над страхами, одарил удивленных родителей богатыми подарками и отпустил с миром.
      Теперь уже те, чьих чад оставили в покое, забеспокоились, отчего это их обошли вниманием и щедрыми вознаграждениями, и в течение всего дня Степан гонял со двора робких отцов и матерей, приходивших замолвить за своих отпрысков словечко «доброму барину». А тот только посмеивался, глядя на них из-за зашторенного окна кабинета и поглаживая голые животы стоявших тут же Евдокии и Феклы.
      
      
*  *  *
      
      Замыслы Михаила Илларионовича стали проясняться к концу все той же недели, когда в гости к нему начали жаловать преклонных лет дамы и седовласые господа, оставлявшие у крыльца дорогие экипажи и на долгие часы уединявшиеся с хозяином в дальних комнатах дома. При этом покидали они именье с пустыми руками, отчего Петр Петрович, с любопытством наблюдавший за происходящим, делал вывод, что торги продвигаются не слишком успешно. Он был уверен в том, что речь идет именно о продаже отборных молодых крепостных городским сановникам и их женам.
      В субботу, однако, он застал у пруда живописную картину, заставившую его если не поменять свое мнение, то уж точно по-иному оценить результаты торгов.
      На берегу, в деревянных шезлонгах сидели две пышно разодетые дамы с зонтиками и очередной господин в безупречной тройке английского покроя, с которым вел оживленную беседу сам Михаил Илларионович, предпочетший в качестве сиденья широкий срез пня. В воде, прямо перед ними, купались два нагих мальчика, а на коленях у одной из дам, как у заботливой матери, сидела малолетняя Варвара, тоже голенькая и озябшая. Отвлекаясь от беседы с подругой, дама то и дело целовала девочку в плечо и что-то нашептывала. Вторая дама, не поворачивая к ней головы в черной шляпке, следила за купальщиками. Вскоре по ее оклику оба вышли на берег, и она со всем тщанием вытерла их мокрые тела белым полотенцем.
      Михаил Илларионович встал с пня, на который сразу же легли грудью мальчики, а господин поднял с травы нечто похожее на розги и долго сек их по мягким местам. Дамы при этом смеялись, Михаил Илларионович насвистывал, а Варвара прятала лицо в ладони.
      Ее потом тоже заставили взобраться на пень, но не затем, чтобы сечь, а только посмотреть, как она будет мочиться на годовые кольца.
      Придя в тот день домой, Петр Петрович грубо изнасиловал жену и порадовался тому, что сумел выместить на ней всю ярость, не то несдобровать бы и Катерине.
      
*  *  *
      
      Больше всего возмущало Петра Петровича в происходящем то, что сам он никогда на барские развлечения не допускался, да и в усадьбе стал редким гостем. Елена сперва этому только радовалась - как-никак муж теперь дома начал больше бывать, о ней как о женщине чаще вспоминает, Катерине внимание отчима приятно, - но время шло, а вместе с ним менялось и настроение Петра Петровича. Елена замечала, что его будто некая тоска гложет: взгляд порою заволакивался влажной мутью, руки сжимались в кулаки, слова становились грубыми и отрывистыми или он умолкал совсем и только невнятно бурчал что-то себе под нос.
      Она попыталась навести справки в селе, да никто больше ничего доподлинно про усадебную жизнь не знал. Говорили, что у барина новые слуги появились, на гусар похожие, усатые и в мундирах алых. Степан, денщик Михаила Илларионовича, между тем, пропал, как сквозь землю провалился. Раньше он всякий вечер в село захаживал, на девок заглядывался, с парнями коней в ночное водил, а нынче не слышно его и не видно, точно помер невзначай. А вот старый доктор Кац и вправду помер, кто-то даже видел, как его гроб из усадьбы под вечер вывозили на приехавшем из города экипаже. Никто этому не удивлялся - много лет старику было -  и не сожалел - в селе Самуила Абрамовича не любили за его извечную скаредность и неряшливый вид.
      Оставленных у барина детей тоже в селе больше не видели, но по тому как помалкивали их родители, соседи делали вывод, что тем живется неплохо. Пасечник Авдей, отец Меланьи, даже заказал двум мастеровым новую печь себе класть: откуда только деньги взялись? Ясное дело откуда: дочка в любимицах барских ходит, вот и ссудила...
      Еще Елена узнала, что будто собрался Михаил Илларионович все село Потапино вместе с его обитателями и усадьбу в придачу продать. Да не просто продать, а какому-то цыганскому барону, который вскоре из Керчи приедет.
      - Какому барону? Почему из Керчи? - набросился на жену Петр Петрович, когда услышал от нее эту байку.
      Елена ничего вразумительного ответить не смогла, сама своей глупости бабской испугалась, пала мужу в ноги и, чтоб не бил, обещала ночью оставить его наедине с Катериной.
      
*  *  *
      
      Катерина посторонилась, уступая отчиму место подле себя на широкой родительской постели.
      - Лежи-лежи, нынче ночью нам тесно не будет, - остановил ее порыв Петр Петрович.
      - А мамка где? - удивилась девочка, прячась под одеяло с подбородком и наблюдая за неторопливо раздевающимся перед ней мужчиной.
      - Сегодня в амбаре переночует. Ничего с ней не сделается. Зато нам с тобой хорошо будет. Правда, Катька?
      Он протянул руку и легко сорвал с девочки одеяло.
      - Кто это тебя в рубахе учил спать! - воскликнул он, увидев при свете лучины, что на Катерине что-то одето. - Заболела что ль?
      - Нет... - Она села на постели, не решаясь снять последнее. - Знобит меня что-то... Можно я не буду пока раздеваться?
      - Скидавай давай! Я тебя согрею лучше любой одежонки!
      Он уже лежал рядом во весь рост, голый и волосатый, когда Катерина привстала на колени и одним протяжным движением стянула рубаху через голову.
      Лучина вспыхнула и погасла.
      В наступившей темноте стало слышно робкое дыхание девочки, шорох ткани, отброшенной на пол, и горячее бормотание мужчины:
      - Прижмись ко мне покрепче... Чувствуешь, какой он уже твердый? Попробуй рукой... Сжимай сильнее! Где твои губы? М-м-м.... Не упирайся, больно не будет, только голову опусти пониже. Так... Возьми его в рот... Не спеши, я хочу все чувствовать... Помоги себе рукой... Теперь только языком...
      Голос затих на несколько долгих минут. За окном пошел дождь. Где-то завыла собака. Девочка закашлялась, захлебываясь, мужчина заныл, как укушенный, и снова все смолкло.
      
      
*  *  *
      
      Утром Петр Петрович искупал Катерину в тазу, велел жене заплести ей волосы покрасивее, плотно позавтракал молодой картошкой с капустой и солеными огурчиками и, взяв девочку за руку, повел через пруд в именье.
      У крыльца стаяла непотребного вида коляска с мирно спящим кучером и двумя тонконогими кобылицами.
      Дорогу им преградил рослый парень в косоворотке и с нагайкой за поясом.
      - Куда, уважаемый?
      - Ты меня, видать, не знаешь, приятель, - внятно выговаривая каждое слово, ответил Петр Петрович. - Я тут пока что приказчик.
      - Вот как? А это кто с тобой? - Нагайка перекочевала из-за пояса в массивный кулак сторожа.
      - Подарок Михаилу Илларионовичу, - сказал он и сильнее сжал вздрогнувшую ладошку Катерины. - Веди к нему.
      - Не велено.
      - Что не велено?
      - Посторонних пущать.
      - Какой я тебе посторонний?! Не слышал, кто я, что ли?
      - А мне-то что с того, что ты приказчик? Не пущу и все. Если хочешь, девчонку оставь, я ее сам куда надо сведу. - Парень подмигнул Катерине и снова сунул нагайку за пояс.
      Разговор был окончен. Петр Петрович почувствовал, как Катерина настойчиво тянет его за руку прочь. Нужно было на что-то решаться.
      - А коляска там чейная стоит? - словно спохватившись, поинтересовался он.
      - Тебе-то что?
      - Уж ни барона ли Керченского самого?
      - Может, и Керченского... Ты поди, с кучером поболтай, у него язык подрезан, так хоть помычит. - Парень показал собачьи зубы и смачно сплюнул под ноги Петру Петровичу.
      То ли рука Катерины сама собой вырвалась, то ли приказчика качнуло вперед, да только в следующее мгновение его тяжкий кулак рассек воздух и кувалдой обрушился на еще не успевшую закрыться челюсть наглеца.
      Глотая кровь, парень как подкошенный рухнул на ступени.
      Позабыв про бросившуюся наутек падчерицу, Петр Петрович взмыл на крыльцо, распахнул входную дверь и скрылся в гулкой тишине дома.
      
      
*  *  *
      
      Судебный пристав, знакомившийся с делом Петра Петровича Кожухова, бывшего приказчика из села Потапино, только качал головой и матерился в длинный, поникший от усталости ус. «Барона цыганского прибил», читал он выдержки из показаний обвиняемого. «Как я в усадьбу вбежал, так он в гостиной и сидит один одинешенек. Я с ним за все и расквитался...».
      Когда ему попытались втолковать, что убил он на самом деле никакого не барона, а самого Михаила Илларионовича Маховского, законного наследника, которому покойный Степан Иванович Ведерников отписал все свое поместье, он дико гоготал и махал на городовых окровавленными руками. «Я что, дряхлого старикана от барина не отличу, что ли?», возмущался он, не желая понимать, что волею рока оказался вовлеченным в ужасную судопроизводственную ошибку: тот самый «барин», которого он знал как Михаила Илларионовича и который пустил с молотка всю недвижимость своего предшественника, был в действительности обыкновенным самозванцем, плутом, каких мало, бандитом с большой дороги и «шельмой с размахом». Его тоже объявили в розыск по всей России, запрашивали заграницу, однако месяц шел за месяцем, а результатов не было. Новые хозяева Потапино, доверившие ему свои кошельки, теперь кусали локти и объяснялись с губернским начальством - сделки их все были признаны незаконными. Денег же никто им обратно не обещал. А тут еще крепостное право, как назло, отменили...
      
*  *  *
      
      Смуглокожая и статная, с широкими бедрами и осиной талией, в мягкой фате из длинных прядей соломенного цвета волос, она лежала на белоснежной простыне в каюте могучего стального корабля, уходившего в кудрявых бурунах реки Тежу прочь от лиссабонской пристани, туда, вдаль, навстречу океанскому безбрежью, за которым таилась сказочная страна под названием Америка.
      Рядом с ней, положив ладонь на голую чашу ее живота, дремал седовласый мужчина, за которым она готова была идти хоть на край света.
      Она не знала его настоящего имени. Он скрывал его под вереницей вымышленных, которые со скучающим видом называл лоснящимся банкирам и угодливым метрдотелям. И все счастливо улыбались, делая вид, будто все так и должно быть.
      Ее же он тоже никогда не звал по имени. Для него она навсегда осталась той, кем была в минуту их первой встречи: красавицей-рабыней, послушной крепостной, ничтожной девочкой, ставшей в его дерзких объятиях женщиной.
      Она знала, что утром он снова выпроводит ее из каюты, едва позволив одеться, и ненадолго останется один, пока ее место не займет маленькая Варвара или Акулина со Светланой, любившие все делать вместе.
      Прислушавшись, она услышала, как возятся за тонкой стенкой неугомонные Ада и Стася, заполучившие в полное свое распоряжение неприхотливое тело Назара. Им теперь до самой Америки будет чем заняться...
      Она повернулась лицом к испещренному звездами иллюминатору, натянула на голое тело до самого подбородка уютное одеяло, свернулась калачиком и, убаюканная качкой, быстро заснула.

____________________





КРАСОТА



По стенам опустевшего дома
Пробегают холодные тени,
И рыдают бессильные гномы
В тишине своих новых владений.
(Н.Гумилев)
      Прохладный соболий мех приятно щекотал кожу спины.
      - Подними-ка немного правое колено, - слышался тихий мужской голос.
      Она могла бы увидеть говорившего. Если бы открыла глаза. Но ей не хотелось. Она боялась спугнуть упоительное забытье, в котором были только соболий мех да невидимый голос.
      - Нет, не так сильно... ты слишком открываешься.
      Она подумала, что, наверное, улыбается.
      Где-то распахнулось окно, и по зале скользнул ветерок, принеся с собой ароматы полуденного сада. Пахло акацией.
      - Чуть повыше правый локоть. Еще повыше. Хорошо.
      Она чувствовала, что постепенно засыпает. Сон побеждал в ней желание прислушиваться к голосу. Мех убаюкивал...
      Ее разбудили женские голоса. Кто-то двигал стулья. Стулья поскрипывали. Вокруг нее рассаживались новые гости.
      Повернув голову набок, она вытянула руки вдоль тела и широко распахнула согнутые в коленях ноги. Послышался одобрительный шепот.
      Шуршали платья разряженных дам. Запах акации сменился тонкими дурманами дорогих духов. Кто-то вышел из залы, осторожно прикрыв за собой дверь. За окнами, наверное, уже смеркалось, но плотно задернутые шторы навсегда перемешали день с ночью.
      Она почувствовала, как увлажняется ее естество, к которому сейчас были прикованы взгляды множества насмешливых, восторженных, серьезных и затуманенных желанием глаз. Уперевшись пальцами маленьких ступней в твердую крышку помоста, она приподняла бедра и слегка поводила ими, чувствуя, как трутся друг о дружку длинные лепестки алых губок, обмениваясь липкой расой.
      Зрители оценили этот утонченный прием сдержанным гудением. Снова заскрипели стулья: всем хотелось поподробнее рассмотреть ее изящные женские достоинства.
      Она знала, как нравится женщинам ее твердо выступающий лобок, слегка подернутый девственно-золотистым пушком юности. Мужчины отдавали ему должное, однако ждали того дня, когда под плоским животом вырастит густой холмик мягких волос.
      Она вытянула руки за головой, наслаждаясь беспечной наготой гладких подмышек. Их еще тоже не касалась жестокая бритва.
      Пальцы на ногах были маленькие и проворные. Сегодня она окрасила ноготки перламутром, и теперь отчетливо представляла себе, как он подчеркивает мягкую розоватость подушечек. Высокий подъем с тонкими прожилками вен, сужающийся к стройным щиколоткам, напряженно дрожал, пока она ни перенесла вес на шарики пяток.
      Колени встретились.
      Теперь зажатые между длинными ляжками губки походили на диковинный фрукт, видимый только тем, кто сидел напротив. Наблюдавшим сбоку они напоминали раздвоенный гребешок или профиль большого миндального ореха.
      - Переляг на живот.
      Опять голос. Его голос.
      Она плавно взмахнула правой рукой и последовала за ней плечом. Почувствовала левым боком тяжесть бедер. Левая рука вытянулась над головой, продолжая ось вращения, рядом через мгновение легла правая. Она сомкнула пальцы. Вспомнила, что сегодня ей запретили надевать кольца. На ней не было ничего, что могло бы отвлечь внимание от кожи и волос. Только кожа и волосы.
      Теперь соболий мех нежил ей живот. Она уткнулась в него щекой и вытянула мыски, превращая тело в певучую струну. Представила себе, сколько восхищенных взглядов приковано сейчас к маленьким холмикам ягодиц. Если правильно падает свет, по обеим сторонам видны кокетливые ямочки.
      Голос молчал. Ей захотелось во что бы то ни стало опередить его, и она развела ступни широко в стороны. В устье ног приоткрылась маленькая промежность. Покрывавший ее пушок перемешался с ворсинками меха и казался теперь пышным кустиком.
      - На четвереньки.
      Сначала она согнула ноги в коленях и взметнула пятки высоко вверх. Потом оттолкнулась руками и заскользила назад. Когда пальцы ног снова коснулись твердой поверхности, она уже стояла на коленях и локтях, а длинные пряди волос спадали с покорно опущенной головы и скрывали возбужденное лицо с приоткрытым в улыбке ртом.
      Она медленно продолжала движение, проседая все ниже и ниже и чувствуя, как сами собой раздвигаются натянутые ягодицы. Она хотела, чтобы всем стало видно крохотное отверстие в глубине нежной ложбинки, похожее на свернутые в трубочку поцелуя губы. Кожа вокруг него была чуть темнее и наводила на мысль о колбасках бурого кала, по очереди выходивших из него наружу, когда она, плотно отужинав, садилась на теплый горшок и облегчалась в упоительном уединении ширмы.
      Прогнувшись в пояснице, как кошка, ожидающая, когда перед ней поставят долгожданное блюдце с молоком, она ощутила на правом бедре легкое прикосновение и невольно вздрогнула. Ткань. Рука в тонкой перчатке. Женская. Ничего удивительного: только женщинам позволялось дотрагиваться до нее во время подобных просмотров.
      Рука поднялась вверх по ноге и легла ладонью на ягодицу. Если бы не было перчатки, она бы сейчас не чувствовала себя настолько голой.
      От кончиков пальцев отделился один, вероятно, указательный, и устремился прямо к заветному отверстию.
      Она затаила дыханье.
      Четыре пальца покинули ее тело, и остался только один, который смело воткнулся в нее сзади, сухой и твердый. Сопротивляться ему было невозможно. Колечко мускула в ужасе напряглось, но уступило давлению, и она сквозь боль ощутила, как первая фаланга изгибается уже где-то внутри.
      Она инстинктивно подалась вперед, чтобы в следующий момент почувствовать дрожь в ослабевших локтях. Палец непреклонно толкал ее все дальше, и она прижалась щекой к щекочущему меху.
      Когда через несколько минут ее оставили в покое, влажную от пота, с ноющим, отказывающимся сомкнуться анусом и истекающей липким соком розовой щелкой, она расстроилась тому, как быстро кончилась эта пытка. Не дожидаясь команды, она легла животом на мех и вытянулась всем телом, пытаясь восстановить дыхание.
      Снова задвигались стулья. Гости расходились. Она выжидала, пока затихнут последние шаги. И только тогда открыла глаза.
      Тот, кто привез ее сюда, сидел напротив, и внимательно смотрел на нее. Глаза его не улыбались, однако она догадывалась по игривой пляске пальцев на подлокотнике, что он доволен. Доволен ею.
      
      
*  *  *
      
      - Я бы хотела принять душ, - сказала она, устало садясь на край стола-помоста и свешивая длинные ноги.
      - Не сейчас. На это у нас нет времени: я обещал вернуть тебя до темноты, а посмотри, что за окнами...
      - Который час?
      Он выловил из нагрудного кармана жилетки золотую бляшку, ловко вскрыл ее и согласно кивнул.
      - Девятый. Пора собираться.
      Она соскользнула со стола, на прощанье погладив ладонью пропахший ее телом мех, и босиком направилась мимо стульев прочь из гостиной, туда, где, как она знала, еще с утра лежит ее одежда.
      Он встал и пошел следом за ней.
      Пока она неторопливо одевалась, подбирая с табурета одну вещь за другой, он стоял в дальнем углу комнаты и нервно курил. Курил он самым обычным образом, однако ей всегда казалось, что это получается у него нервно, и маленькая сигара в его пальцах превращалась в тросточку жонглера.
      - Сегодня пришли люди, ухода которых мне пришлось дожидаться, - говорил он, глядя в окно и зная, что его слушают. - Я не мог предложить им уйти в срок. Так что извини, если пришлось помучиться. - Она перехватила его быстрый взгляд. - Ты была просто молодец. Я тобой горжусь. Завтра, если захочешь, свожу в новый ресторан - тот, о котором ты сама давеча говорила.
      - А деньги? - напомнила она, подтягивая чулки и отпуская подол платья, скрывшего ее ноги до самых щиколоток.
      Сигара закачалась в косой ухмылке рта. Прищурившись, он достал из кармана брюк и поднес к глазам толстую пачку банкнот. Пока он считал, дым окуривал его сосредоточенное лицо, и она думала, как ему должно быть неприятно отсчитывать ту часть, которая полагается ей за работу.
      - Вот. - Он протянул ей хрустящий пирожок, свернул оставшуюся часть пополам и сунул обратно в карман.
      Она равнодушно взяла деньги. Ради таких ничтожных сумм она никогда не стала бы делать то, что делала, потворствуя собственному желанию. Деньги, сколько бы их ни было, являлись необходимым условием, с помощью которого можно было объяснить происходящее. Для гостей они служили ключом на эти собрания. Окажись двери дома распахнутыми просто так, многим это показалось бы странным и противоестественным. Деньги помогали им понять смысл и правила игры.
      Защелкнув сумочку, она поправила перед зеркалом выбивающиеся из-под шляпки непослушные пряди и повернулась.
      - Я готова.
      Ни от кого не прячась, по главному крыльцу они спустились в ночной сад и сели рядом на кожаные сиденья черного авто с открытым верхом: он за руль, она - рядом, машинально придерживая шляпку.
      Авто заурчало и покатилось по проселочной дороге, наступая на неяркий свет от собственных фар. Она никак не могла запомнить его названия.
      
      
*  *  *
      
      Уже на подъезде к дому ее как всегда укачало, и она была рада, когда позади остались ворота, через которые они вплыли на шуршащий гравий площадки, освещенной взглядами трех рядов окон. В светлом проеме на втором этаже возник силуэт матери.
      - Как вы долго! - не сердитым голосом окликнула она покачивающуюся фигуру дочери и помогающего ей выбраться наружу долговязого брата. - Евгений, ты же говорил, вы будете к ужину. Олег Константинович не дождался и уже лег.
      Брат поднял на нее сконфуженно улыбающееся лицо, махнул рукой и повел сонную племянницу в дом, осторожно обняв за талию.
      
      
*  *  *
      
      - Дашуля, иди завтракать! - послышался из-за двери спальни голос матери.
      - Попозже, пожалуйста...
      - Никаких «попозже»! Ты не забыла, что мы сегодня приглашены к Ипатовым?
      - Но это только в четыре...
      - Встава-ай! - пропела на прощанье Ольга Филипповна, и удалилась восвояси, уютно пошаркивая домашними тапочками.
      Дарья сладко потянулась под одеялом и фыркнула. Перевернувшись на бок и дав подушке кулачком в под дых, отчего та превратилась в валик, она еще полежала несколько секунд, вспоминая сон, потом села, тряхнула головой и еще раз потянулась.
      Встав, наконец, с постели, она заметила, что подол ночной рубашки озорно задрался сзади и почти полностью обнажает правую ягодицу, однако поправлять его не стала, а подошла в таком расхлестанном виде к окну и раздернула шторы.
      Утро было туманное и невеселое.
      За завтраком, к которому Дарья спустила через четверть часа, Олег Константинович поинтересовался, как прошел вчерашний пикник с Евгением Филипповичем. Она оживленно поведала родителям, что было множество гостей, что играли в фанты, что с погодой повезло, не то что сегодня, и что дядя обещал заехать за ней через неделю, когда наступит май и в лесу станет суше.
      Олег Константинович нисколько не удивился поспешному отъезду шурина, состоявшемуся еще на рассвете.
      Евгений Филиппович даже поздней весной предпочитал город деревне и потому наведывался к родственникам только по случаю. О том, что таким «случаем» для него в последнее время стала повзрослевшая Дарья, никто в семействе Кречетовых странным образом не догадывался. Виной тому, по всей видимости, была его твердо устоявшаяся репутация холостяка, имевшего еще в студенческие годы возможность сделать прекрасную партию, но гордо отказавшегося от обеспеченного будущего в обществе стареющей графини из Вены. Вместо этого он сначала с головой ушел в науку и одно время подавал большие надежды в области химии, но потом его увлекла игра, и он, в отличие от многих своих современников, сумел не промотать последнее, а напротив - сделать немалое состояние, чем заслужил уважение даже такого консерватора, как Олег Константинович, который верил во всевозможные приметы и судьбу и для которого удачливость шурина была залогом добропорядочности последнего.
      Что до самой Дарьи, то в свои неполные шестнадцать она уже сделалась исключительной прелести созданием с задатками светской примадонны. Любуясь дочерью, когда та с прямой спиной музицировала за фортепьяно или гордо несла свой юный стан от беседки в сиреневых кущах до крыльца усадьбы, где за чашкой утреннего кофе сиживали оба восторженных родителя, Ольга Филипповна с удивлением обнаруживала, что не замечает в ней никаких изъянов, свойственных молодости и неопытности, а видит перед собой живое воплощение того идеала женского совершенства, к которому когда-то безуспешно стремилась сама. Однако, разделяя радость мужа, она в душе испытывала некоторые опасения, свойственные только женской душе и тем более - душе ревнивой матери. Случавшиеся иногда поездки к тем же Ипатовым или другим каким соседям с каждым разом все больше тревожили Ольгу Филипповну. Она отчетливо видела, в какую оторопь ввергает молодых людей появление ее красавицы-дочери. Никто из них не отваживался заговорить с ней даже в присутствии кого-нибудь из родителей, а те редкие танцы, для которых совместными усилиями хозяев и гостей удавалось найти Дарье партнеров, заканчивались невнятным бормотанием последних, сопровождавшимся их немедленным исчезновением. Как ни странно, Дарья нисколько от этого не переживала. Когда Ольга Филипповна по возвращении беседовала с ней и ласково журила за излишнюю строгость и неприступность во взгляде и манерах, девушка только хмурилась и бурчала, что, мол, не все ли равно, если кому-то из присутствующих она показалась слишком красивой. Спорить с ней о том, что «слишком красивых» девушек не бывает, было бессмысленно. Потому что именно Дарья и подтверждала это исключение из правила.
      Гости в тот вечер собрались у Ипатовых по случаю дня рождения хозяина дома и главы семьи - Николая Васильевича. Будучи помещиком богатым и хлебосольным, тот собрал под гостеприимной кровлей своего огромного поместья несметное количество всевозможных «родственников, друзей, друзей родственников и родственников друзей», как не преминула высказаться его супруга, тем не менее радостно встретившая Кречетовых, пожаловавших в числе последних. Ее и Ольгу Филипповну связывали теплые отношения, сохранившиеся еще со времени совместного учения в гимназии.
      Часть столиков была выставлена в сад, под белоснежный навес, сконструированный между четырьмя беседками. Дарья предпочла улицу и ненадолго осталась одна, пока родители ходили в дом с кем-то знакомиться.
      Она отошла подальше от шумной кучки резвящихся детей, и присела за столик возле одной из беседок. Осмотревшись, она заметила обращенный на себя взгляд незнакомого молодого человека лет двадцати пяти, стоявшего на лужайке перед навесом шагах в десяти от нее. Взгляд этот словно напоминал девушке о чем-то, чего с ней никогда не было.
      Дарья совершенно не удивилась, когда юноша приблизился и остановился напротив ее столика.
      - Скажите, - обратился он к ней. - Мы с вами никогда раньше не встречались?
      Вместо ответа Дарья медленно прикрыла веки.
      Ей снова почудился запах акации.
      Послышался вздох, похожий на всхлип.
      Когда она открыла глаза через минуту, никого рядом с ней уже не было.
      
______________
      







БУКЕТ

Маятник старательный и грубый
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам секундам рубит
Головы хорошенькие их.

(Н.Гумилев)
      У гримуборной знаменитого столичного тенора Ивана Федоровича Сумского, как всегда в антракте, толпился народ. Внутрь никого не пускали, и публика из лож с удовольствием коротала время, обмениваясь впечатлениями о только что услышанном действе, о нарядах дам партера, о погоде, совершенно неподходящей для этого времени года, о Чайковском и о той власти, которая дает музыка избранным талантам над душами и умами наиболее впечатлительных людей.
      В опере шел «Онегин».
      Исполнение Сумским главной партии было выше всяких похвал. Наиболее тонкие ценители, или считавшие себя таковыми, утверждали, что сегодня ему как никогда удается проявить себя превосходным «ансамблистом», дающим «распеться» партнерам и не забивающим их своими божественными «верхами». Его Евгений был далек от живого человека, каким нарисовал его гений Пушкина, но в нем присутствовал некий сценический шарм, обращенный не столько на полную и хорошенькую Татьяну (Софья Александровна Проклова), сколько на благодарного зрителя, притихшего в полутемном зале.
      - Ты, брат, сегодня в ударе, - сказал обозреватель «Московского Вестника» Станислав Гринев, единственный, кому было дозволено беспрепятственно войти в ароматную гримуборную отдыхающей знаменитости.
      Сумский, во фраке, одиноко сидел на подушках плюшевого дивана и с интересом изучал сложенный вдвое крохотный листок бумаги. Рядом с ним на полу лежал напоминающий клумбу огромный букет белых роз.
      Появление друга оторвало его от чтения, и он поднял на вошедшего обильно припудренное лицо, на котором горела тонкая полоска алого рта и выразительно сверкали обведенные черной тушью глаза.
      - Похоже, не один ты это заметил, - отозвался он. - Садись.
      С наигранной осторожностью обойдя букет, Гринев опустился на мягкий диван и повел носом.
      - Белые розы - к расставанию, - предположил он, кивая на пышные чашечки. - Угадал?
      - В моем случае, скорее, напротив. - С этими словами Сумский небрежно, словно радуясь возможности избавиться, протянул ему предмет своего недавнего чтения.
      Это была маленькая открытка, алая снаружи и белоснежная изнутри, источавшая слабый запах лаванды. На алом фоне красовалось изящное золотое сердечко, объятое ажурной цепочкой, а само послание представляло собой несколько косых строк, написанных красивым женским почерком. Заручившись одобрительным кивком, Гринев прочел следующее:
      
      Дорогой г-н Сумский,
      Если Вам небезразлична судьба влюбленной в Вас девушки, не откажитесь принять это неловкое выражение любви и признательности за то, что Вы есть. Не могу и не хочу жить без Вас. Умоляю, найдите возможность встретиться со мной незамедлительно, то есть до окончания спектакля, а иначе с падением занавеса я выстрелю в сердце, и Ваш вечер будет омрачен скандалом в седьмой ложе. Сигналом для меня, что Вы прочли мое письмо и готовы откликнуться, послужат три розы из букета, которые Вы должны будете иметь в руках в начале следующего акта. Спасите меня. Ваша до конца, Татьяна.
      
      - Что ты намерен со всем этим делать? - поинтересовался Гринев, не отрывая взгляда от открытки. - По-твоему, очередная сумасшедшая?
      - Право, не знаю, что и подумать... Уж больно все тут сказано конкретно. Седьмая ложа: это можно быстро проверить. Три розы: эту просьбу нетрудно выполнить.
      - И дать ей шанс дожить до конца представления, - подытожил с улыбкой Гринев. - Если хочешь, я мог бы все проверить. Мы, собственно, ничем не рискуем. Ты выбирай розы и ступай петь, а я воспользуюсь паузой и пройду в указанную ложу. Если твоя таинственная незнакомка окажется хорошенькой, я намекну ей, что ты не прочь ее выслушать в более подходящей обстановке. Если же это какая-нибудь полоумная уродина, пусть стреляется. Согласен?
      Сумский тяжело встал с дивана, расправил полы фрака, смерил себя в высоком стенном зеркале недовольным взглядом и, уже выходя из гримуборной, бросил Гриневу:
      - Извини, что втравил тебя в эту дурацкую историю. Кто бы она ни была, предоставляю ее в твое распоряжение.
      - Ты забыл розы! - воскликнул тот. - Беда будет.
      Сумский устало отмахнулся и вышел.
      Гринев посидел еще мгновение, наклонился к букету, выхватил три попавшихся под руку розы и опрометью кинулся следом.
      Из зала уже доносились приглушенные аккорды начала второго акта, когда он с замирающим сердцем приоткрыл дверь, ведущую в злосчастную седьмую ложу. Заглядывая через образовавшуюся щель внутрь, Гринев судорожно решал, как поступить, если ложа окажется переполненной множеством дам. Письмо могла написать и несмышленая восторженная девочка, и какая-нибудь стареющая вдова, вздумавшая столь скандальным образом преобразить последние часы своей пустой жизни.
      К своему удивлению и несказанной радости, он обнаружил, что ложа пуста. Хотя нет, в самом ее углу, почти закрытая тяжелой портьерой, сидела одинокая женщина.
      Гринев увидел ее прямую, как струна, длинную спину в фиолетово-сером платье, красиво зауженном на талии тугим корсетом. Высокий кружевной воротник скрывал шею, однако ее изящные линии легко было домыслить при взгляде на аккуратно зачесанные сзади и собранные под черной шляпкой такие же черные и блестящие волосы. Виден был ее точеный профиль с прямым маленьким носом, длинными неподвижными ресницами и нервно поджатыми алыми губами. Тонкие пальцы сжимали бордовый бархат нечувствительной к происходящему перегородки, на которой тут же лежали крохотные шелковые перчатки. Траурно-черные.
      Когда Гринев увидел ее, девушка напряженно всматривалась в сцену. Он мог бы поклясться, что она не замечает ничего вокруг. Однако, стоило ему бесшумно проскользнуть в ложу, она настороженно оглянулась, уловив, вероятно, запах роз.
      Мгновение Гринев смотрел в большие, распахнутые ему навстречу в немом вопросе глаза, не зная, нужно ли объяснять это вторжение, свое участие в том, что ему не предназначалось, свое нескрываемое волнение и неловко прижатые к груди ее же цветы.
      Девушка молча отвернулась и снова стала смотреть туда, где с минуты на минуту должна была решиться ее судьба.
      Гринев нигде не мог найти обещанного пистолета. Разумеется, она могла быть вооружена какой-нибудь заграничной штучкой, которую не составит большого труда пронести в театр в дамкой сумочке, где она может лежать до сих пор.
      - Вы Татьяна? - выпалил, едва удерживаясь на шепоте, Гринев, хотя самому ему казалось, что с момента ее взгляда до его вопроса прошла целая вечность.
      Ее шляпка снова пришла в движение: сначала поклонилась, словно хозяйка хотела сперва убедиться в том, насколько красиво смотрятся ее бледные пальцы на бордовом бархате, потом повернулась в его сторону и утвердительно кивнула Гриневу.
      - Иван Федорович просил вам передать вот это? - Он протянул розы.
      - Очень мило, - сказала девушка, как показалось ему, слегка смущаясь и скрывая под шляпкой улыбку. - Спасибо. А кто такой Иван Федорович?
      В ее вопросе было столько искренности, что Гринев остался стоять, как громом пораженный. Он не мог поверить в то, что произошла ошибка. Ложа была седьмая, незнакомку звали Татьяна...
      - Сумский, Иван Федорович, вы ему писали.
      Край шляпки подскочил, и на Гринева теперь воззрились с нескрываемым изумлением.
      - Тут, по всей видимости, какая-то ошибка, - сказала девушка, не зная, что делать с явно не принадлежавшим ей букетом. - Все это очень необычно, но я, право, не понимаю.
      Она была удивительно хороша в своей растерянности. Гриневу стало жаль оттого, что столь гладко начавшаяся авантюра вот-вот превратится на его глазах в жалкий розыгрыш. Сейчас в нем заговорил не только друг оперной знаменитости, не только жадный до светских сенсаций газетный обозреватель, но и поставивший на карту свою гордость мужчина.
      Станиславу Гриневу было тридцать пять лет, он ни разу не был женат, относился к женщинам с иронией, втайне, вероятно, мечтал о настоящей любви, но тщательно это скрывая и от них, и от себя самого. До сих пор в его списке числилось несколько довольно несуразных связей, среди которых была даже связь с одной кокоткой из дома терпимости на Литейном. Однако обо всем этом он теперь старался не вспоминать.
      Вглядываясь сейчас в хорошенькое личико под шляпкой, большие раскосые глаза с четкими линиями бровей, бледные щеки, подчеркивавшие яркость чуть приоткрытого рта и едва заметно вздрагивающий подбородок, Гринев слишком отчетливо понимал, что ничего более замечательного никогда прежде не встречал.
      - Белые розы вам очень идут, - пробормотал он первое, что пришло ему на ум.
      Она подумала о чем-то о своем и тихо отозвалась, опуская глаза:
      - Они идут тем, с кем хотят расстаться.
      «Это она!», мелькнуло в пошатнувшемся мозгу Гринева. Он сразу же заметил, что по-прежнему стоит посреди ложи, видный всем, кому досуг направить в его сторону подслеповатые бинокли. Он поспешно сел, оказавшись рядом и чуть позади примолкшей девушки.
      Даже розам не удавалось заглушить исходившего от нее самой аромата лаванды.
      - Зачем вы здесь? - лихорадочно заговорил Гринев, стараясь держаться от слушательницы на подобающем расстоянии и вместе с тем до боли желая обратить своей шепот прямо в ее маленькое ушко с искристой каплей сережки. - Неужели вы решили, что ему... что кому-то и вправду будет до всего этого дело? Вы такая молодая, такая... удивительная, вы не должны относиться к себе с пренебрежением. Простите... я не то хотел сказать. - Он сделал паузу и заметил, что она невольно прислушивается. - Я здесь не для того, чтобы все это говорить. Я здесь только для того, чтобы передать вам цветы, но тот, кто мне их дал... я хорошо его знаю, он не заслуживает вашего внимания. Он другой, нежели вы себе представляете. Не подумайте, я не навожу напраслину лишь затем, чтобы обратить ваше внимание на себя. Если вы скажете, я тотчас же уйду, но мне, видит Бог, не хотелось бы покидать вас в столь решительный момент. Можно я останусь?
      Последний вопрос родился как-то сам собой.
      - Да, вы можете остаться, - не поворачивая головы, ответила девушка, и Гриневу даже показалось, что она едва заметно улыбается.
      Между тем он узнал донесшийся со сцены голос. Сумский пел. А она смотрела на него, позабыв об окончательно потерявшем голову мужчине рядом с собой, смотрела и о чем-то думала.
      - Скажите, - произнесла она наконец, но так тихо, что Гриневу пришлось в восторге склониться к ее фиолетовому плечику, - у него в руках должны быть розы. Вы не видите?
      В первое мгновение он послушно перевел взгляд на сцену, где Сумский, прижимая руки к груди, тосковал по своей Татьяне. Сейчас только слепой мог не заметить, что никаких роз у него нет...
      Ужасная догадка заставила его подался вперед и снова увидеть точеный профиль. Взгляд ее был по-прежнему неподвижен, ресницы не дрожали.
      - Нет, - пролепетал он, потрясенный нахлынувшим потоком самых противоречивых мыслей.
      - Как жаль, - вздохнула между тем настоящая Татьяна. - Я всегда представляла себе в этом месте розы. Знаете, есть такие очень красные розы, у которых всегда тугая чашечка и плотные лепестки.
      - Я принес вам белые розы, - напомнил он.
      - Нет, розы не должны быть белыми. Только красными. Вы ошиблись.
      Пытаясь постичь скрытый смысл ее слов, Гринев не сразу обратил внимание не то, что левая рука девушки, соскользнувшая с бархата перегородки, тыкается маленьким кулачком в его колено. Когда же он ее заметил, было уже слишком поздно что-либо предпринимать: рука заскользила по ноге вверх до тех пор, пока кончики пальцев не уперлись в бугор распираемой изнутри возбужденной плоти. Он хотел было ее остановить и разрешить неловкое недоразумение, столь простительное этой несчастной жертве какой-то странной мечты, однако уверенность ее движений заставила его усомниться в случайности происходящего.
      Теплая ладонь девушки неторопливо терла через брюки его каменеющее мужское достоинство. При этом сама она не отводила невидящего взгляда от сцены и выдавала свое участие лишь покусыванием нижней губки.
      Гринев отвел в сторону колено, давая ей больше места. По его ссутулившейся спине пробегали упоительные, сводящие с ума мурашки. Холодея, он понимал, что в любое мгновение может не выдержать и безвольно перепачкать брюки. Такое случалось с ним только однажды, в детстве, когда он, заигравшись на даче и решив от всех сбежать, оказался на стоге сена, под который пришли отдохнуть две уставшие от полевых работ крестьянки из соседней деревни. Сейчас он испытывал точно такой же страх от возможности быть застигнутым врасплох и томление, этим страхом возбуждаемое.
      Теряя остатки терпения, Гринев одной рукой поймал тонкую женскую кисть, а другой принялся судорожно расстегиваться. Девушка равнодушно ждала, когда он извлечет на свет дерзко гладкий, налитой похотью ствол с уже оголившейся раздвоенной головкой.
      Он вернул ее кисть на место. Длинные пальцы сразу же обхватили ствол и потянули вверх, проверяя крепость. Потом рука сжалась в кулачок и начала медленно и властно гнуть его из стороны в сторону.
      Гринев успел подумать о том, что в ложу может в любой момент кто-нибудь войти, как совсем недавно вошел он, и обильно разговелся. Липкое семя тяжелыми каплями упало на бархат и потекло вниз.
      Девушка не отнимала руку, и теперь ее пальцы тоже влажно блестели. Они по-прежнему гладили слабеющий ствол и перебирали незаметно выскользнувшую наружу мошонку.
      На смену звериному восторгу пришел раздражающий своей неизбежностью покой. Если мгновение назад Гриневу не хотелось ни о чем даже думать, то сейчас у него не осталось сил ни на что другое.
      Застегивая испачканные брюки, он напряженно размышлял.
      Могла ли слепая написать письмо? Вероятно. Пусть даже сама она это теперь отрицает. Косвенно ее авторство подтверждал запах лаванды, исходивший и от бумаги, и от нее. Но зачем требовать выхода на сцену с белыми розами, если она их все равно не увидит? Если только рядом не будет кого-то, кто мог бы ей рассказывать о происходящем. Он чувствовал, что чего-то в этом логическом построении не хватает...
      По всей видимости, Гринев слишком глубоко погрузился в свои мысли, потому что он не сразу обратил внимание на поднявшийся в зале шум. Музыка стала фальшивить и стихла. Теперь слышались только шлепки закрывающихся кресел, пронзительный визг женщин и отдельные крики «убили, убили».
      Сзади громко хлопнула дверь и что-то тяжелое упало рядом. Неприятно запахло порохом.
      Потом откуда ни возьмись появились и мгновенно заполнили их ложу люди во фраках, с озабоченными лицами и решительными движениями. Гринева сбили со стула на пол, бесцеремонно заломили за спину руки, грубо подняли и, запрокинув за волосы голову, повели прочь. Потрясенный и обессиленный, он только успел заметить, как двое мужчин кладут ладони на хрупкие плечи его недавней собеседницы, а еще один деловито наклоняется и подбирает с пола некий предмет, напоминающий курительную трубку.
      
* * *
      
      Станислав Гринев, бывший обозреватель «Московского вестника», окончил свои дни лет десять спустя в холодном сибирском остроге, так и не узнав, по чьей вине судьба сыграла с ним такую злую шутку. Единственным доводом в пользу его непричастности к убийству Ивана Федоровича Сумского, произошедшему в самом начале второго акта «Онегина», было то обстоятельство, что следствию не удалось обнаружить на найденном при нем пистолете следов его - или чьих бы то ни было - пальцев. Суд счел этот довод защиты мало весомым, поскольку прокурору ничего не стоило доказать присяжным, что за время с момента выстрела до появления в ложе людей можно было рукоятку достаточно тщательным образом вытереть.
      Застигнутая вместе с ним на месте преступления Татьяна Григорьевна Мартынова, девятнадцатилетняя племянница убиенного, проходила по данному делу как соучастница, поскольку суд охотно признал, что быть исполнительницей ей мешала врожденная слепота. Она была сослана на пять лет в какой-то уральский городок, где, по рассказам очевидцев, приняла монашество и ушла из мира.
      Мотив преступления был очевиден: зависть с одной стороны и немалые деньги - с другой. Зрителям, покидавшем зал суда после слушания и вынесения приговоров, осталось не совсем ясно, в чем была причина зависти Гринева к Сумскому, кроме разве что популярности последнего, зато оглашенная сумма наследства, которое отписал в завещании знаменитый тенор своей племяннице, обойдя почему-то интересы законной жены и родного брата, могла впечатлить кого угодно. Досужие языки толковали, что между Гриневым и Мартыновой существовал идеальный сговор, при благополучном воплощении которого выигрывали оба, причем втройне, потому что Иван Федорович мог в довершение всего являться препятствием их предполагаемому браку.
      На суде говорилось о многом, однако не было предъявлено самой главной улики: алой открытки, написанной женским почерком от имени некой Татьяны, ожидавшей своей участи в седьмой ложе. Если бы присяжные имели возможность внимательно ознакомиться с ее содержанием, они непременно задали бы себе немало логических вопросов и, кто знает, может быть, решили бы дело в пользу обоих обвиняемых.
      Теперь, когда мне уже нечего терять, кроме прожитых лет, я даже с некоторым удовольствием предоставляю эту же возможность читателю. Вероятно, его версия окажется более близкой к реальным событиям. Мне же остается только отложить перо и поднести к давно утратившим былую зоркость глазам надежно хранящий нашу с ним тайну сухой цветок некогда белой, а теперь просто увядшей розы.
      К.Ф.Сумский

_____________



БЕГ  ИНОХОДЦА
( 1910 г.)
      
      
      У этой истории нет ни начала, ни конца. Иногда они не имеют значения. О том свидетельствует сама наша жизнь, когда мы не помним, что послужило причиной сегодняшнего положения вещей, и не имеем ни малейшего представления об исходе происходящего.
      
      Конечно, можно начать с того дня, когда Борис Львович отвез свою маленькую дочку Александру в пансион, рассказать, как она плакала, не желая, расставаться с отцом, и как неулыбчивые воспитательницы цепко держали ее за хрупкие, вздрагивающие плечи, когда повозка, плескаясь осенней жирной грязью, отъезжала от крыльца, оставляя девочку одну в чужом и непривлекательном месте.
      Можно начать и позднее, значительно позднее, когда все та же повозка вновь подкатила к крыльцу и из нее вышел Борис Львович, по-прежнему высокий и плотный мужчина, только заметно поседевший, а навстречу ему уже бежала тоненькая девушка в черном строгом платье, столь не вязавшемся в ее стремительной, легкой фигуркой.
      Отец не видел дочь пять лет. Ей теперь было семнадцать. Для нее это годы прошли, как один день, вечный день, вернее, как вечная ночь, которую она сперва боялась и с которой со временем послушно смирилась, делая то, что ей говорили, читая скучные, укоряющие каждым словом книги, плача украдкой и не находя в себе сил вырваться из этого вынужденного заточения.
      Отдать двенадцатилетнюю дочь на воспитание в пансион Бориса Львовича вынудила смерть жены, которая, как говорили, сама свела счеты с жизнью. Сразу после похорон Борис Львович велел кучеру закладывать лошадей, а маленькой Александре - собираться. Хотя помещиком он слыл богатым, однако прислуги в его доме почти не водилось, кроме нескольких совсем диких мужиков, которым он платил за работу по большей части водкой. В бытность Зои Филипповны у них жили еще две горничные, он после кончины хозяйки обе получили расчет за видимой ненадобностью.
      Борис Львович отвез дочь в приют и, по чести сказать, думал ее там и оставить. Пусть бы девочка стала монахиней, что с того? Было бы тогда хоть кому за души грешные помолиться.
      А душой - и Борис Львович сам это знал - он был грешен. Зоя Филипповна, родом из московских мещан, подарила ему Александру чуть ли не за год до свадьбы. Самой ей тогда было восемнадцать. Борису Львовичу - сорок с небольшим.
      Ребенка он невзлюбил сразу, хотя девочка уже от рождения была очень славненькой и трогательной. Впоследствии, пока они росла, отец ее просто не замечал, полностью отдав на воспитание матери, напротив, обожавшей дочь.
      Александра же, как оно обычно и бывает, тянулась к отцу. Ласки Зои Филипповны не могли унять ее детского отчаяния, когда она видела, что все попытки привлечь его, заставить обратить на себя внимание бесполезны.
      Оставив заплаканную девочку в пансионе, Борис Львович вернулся в поместье, был зол больше обычного, велел привести самую красивую, девку из деревни, а потом долго смотрел, как кучер и Евсей с приказчиком Аристархом, растянув ее на лавке, голую и задыхающуюся от крика, били упругое тело кнутами. На следующий же день Борис Львович отбыл за границу. Отбыл один, наказав Аристарху вести хозяйство и скоро его назад не ждать.
      Через год он вдруг объявился в Париже. Что он делал до этого дня, никто не знал.
      В “столице мира” он пустился во все тяжкие, говорят, даже курил опиум в салоне какой-то испанской танцовщицы, скандально знаменитой тем, что однажды на приеме у одной высокопоставленной особы разделась донага и в таком виде станцевала вальс с теряющим сознание партнером.
      У него было несколько любовниц, он сорил деньгами ради их пикантных выходок, играл, выигрывал, пил и снова играл.
      Так прошли четыре года.
      Однажды он встретил женщину, вдову, у которой была маленькая дочь. С ними он забавлялся тем, что заставлял мать растлевать девочку самыми извращенными способами и сам при этом играл роль стороннего наблюдателя.
      Потом он вспомнил о существовании в далекой России собственного чада, которое должно было за это время значительно подрасти.
      Он отписал Аристарху и получил ответ, что дела в порядке и нет никаких помех для того, чтобы хоть сейчас вернуться.
      И Борис Львович так же неожиданно  покинул Францию, как и появился в ней.
      Увидев дочь на ступенях крыльца, изящную, в черном платье и грубоватых башмачках, он в первое мгновение оторопел, так поразила его перемена, произошедшая в ней. Теперь перед ним растерянно замерло дивной прелести существо, гибкое, как тростинка, русоволосое, с раскрасневшимися от волнения щечками. Не решаясь заговорить первой, Александра смотрела на отца из-под длинных вздрагивающих ресниц и кулачком стирала слезы радости. Большие синие глаза ее блестели.
      Борис Львович молча взял дочь за руку и усадил в повозку.
      - Трогай! - громче обычного крикнул он Евсею. Тот дал лошадям кнута, и все задвигалось, заколыхалось и поехало.
      Через несколько мгновений Борис Львович вышел из задумчивости  и почувствовал, что дочь не отрываясь смотрит на него.
      Он повернулся к ней.
      - Ну, как тебе без меня приходилось? - спросил он.
      Вместо ответа Александра повалилась ему на грудь и дала волю слезам.
      Была середина весны.
      Вскоре после полудня Борис Львович велел кучеру остановиться. Вокруг стоял лес, тишину которого нарушал ветер, шумевший высоко в макушках деревьев. Александра дремала, полулежа на сиденье.
      - Просыпайся, голубушка, - сказал ей на ухо отец. - Просыпайся.
      Девочка открыла глаза.
      - Что? Что-нибудь случилось, папенька?
      - Ничего. Нужно дать отдых лошадям. Да и нам не грех подкрепиться. Проголодалась?
      - Да.
      Она соскочила с подножки и побежала к Евсею, который уже расставлял под ближайшими березами салфетку и вынимал из корзины припасы. Впервые за очень долгое время она чувствовала себя свободной и со всей невинностью семнадцатилетнего существа радовалась этому новому для себя состоянию.
      Она присела на корточки и, не смущаясь присутствия кучера, стала жадно поедать холодное крылышко курицы. Борис Львович опустился на траву чуть поодаль. Евсей между тем поклонился и отошел к лошадям.
      - Почему он не ест с нами? - поинтересовалась Александра, не в состоянии скрыть наслаждение от неожиданной трапезы на лоне весенней природы.
      - Слугам не место с господами, - ответил Борис Львович. Он сидел, ни к чему не прикасаясь, и разглядывал дочь.
      А она уже забыла, о чем спрашивала, и снова принялась за крылышко.
      Возле ее ног лежал черный  кожаный кнут, очевидно, случайно оставленный Евсеем. Борис Львович подобрал его и взвесил на ладони. Кнут обладал приятной тяжестью.
      Александра так увлеклась едой и картиной синего неба над зелеными макушками берез, что сначала она не обратила внимания на прикосновение чего-то твердого к подбородку. И только когда оно стало требовательным, она сообразила, что это кнут, которым отец поворачивает к себе ее лицо.
      Их взгляды встретились.
      Александра не понимала, что все это значит, и потому лишь смущенно улыбалась. Она даже не попыталась уклониться.
      Отец смотрел на нее.
      В конце концов ей стало больно, и она прикусила губу.
      - Ты красивая девочка, - не отнимая кнута, сказал Борис Львович.
      Подчиняясь грубой твердости, она запрокинула голову, снова увидела небо и почувствовала, как холодная кожа двинулась вниз по ее нежной шее, к вороту платья.
      - Хорошая девочка, - услышала она.
      Теперь кнут гладил ей щеку.
      - Будешь послушной?
      - Да, папенька.
      Упругое давление прямо в скулу вынудило ее склонить голову на плечо. Потом в другую сторону.
      Борис Львович остался доволен. Дочь не противилась.
      Он отбросил кнут и, уже не глядя на нее, тоже стал есть.
      Спустя еще два часа повозка въехала во внутренний дворик усадьбы. Борис Львович помог дочери сойти с подножки прямо на крыльцо и повел ее в дом.
      - Где ты хочешь спать? - осведомился он, взяв с приготовленного в гостиной подноса рюмку с алым вином. - Где всегда?
      Александра кивнула, не понимая до конца смысла вопроса.
      - Ты устала?
      - Да, чуть-чуть.
      Отец одним глотком осушил рюмку, причмокнул губами.
      - Хочешь помыться с дороги? Я тут баню выстроил. Считай - специально для тебя. Попробуешь?
      - Если можно, не сейчас. - Она смущенно посмотрела на отца.
      - Это в пансионе тебя научили быть грязнулей?
      - Но я...
      - Ладно, ладно, делай, как знаешь. Меня это не касается. Имеешь желание отдохнуть - отдыхай.
      - Я так давно здесь не была! - Она огляделась вокруг и снова остановила взгляд на хмуром лице отца. Но тому, как будто,  уже не было до нее дела.
      - Мне надо уехать на время - в деревню. - Он взглянул на часы. - Останешься в доме одна. Прислуги у нас нет - это тоже знай. Может, завтра кого-нибудь приведу, чтобы еду тебе готовила.
      И не прощаясь вышел в сени.
      
      
      *     *     *
      
      Ночью Александра никак не могла уснуть. Весь вечер она ждала отца, нашла в комоде маменькино рукоделье и села в кресло коротать часы сумерек.
      Когда пробило полночь она собрала работу в мешочек и поднялись к себе. Неспешно разделась. Ненавистное черное платье засунула поглубже в сундук, как и прежде стоявший у стены. В детстве она любила рассаживать на нем своих кукол. Оставшись в одной ночной рубашке, легла в постель и накрылась одеялом.
      В спальне было жарко, и на ум приходили дурацкие мысли. Ей вдруг вспомнился сегодняшний обед в лесу, на лужайке, под деревом, синее небо,  странные глаза отца. Почему он так неприветлив с ней? Почему в первый же день бросил одну дома и ушел? Куда? Вернется ли он теперь?
      Грубое прикосновение кнута к щеке...
      Она открыла глаза и посмотрела в серый квадрат окна, за которым покачивались и шелестели ветки.
      Почему он так поступил? И почему она позволила так с собой обращаться? Потому ли что это был отец?
      Она перевернулась и легла на спину.
      Неужели это был ее отец? Разве отец повел бы себя так? А почему он должен был вести себя как-то иначе? И как? Целовать ее? Но она ведь уже не маленькая.
      Александра просунула руку под одеяло. Ей уже семнадцать. Многое за эти пять лет для нее безвозвратно утеряно, но вероятно, еще большее стало доступно. Она изменилась. И не только она. Изменился весь мир. Вот и отец. Живя в пансионе, она часто вспоминала его, но приехавшего сегодня за ней господина не узнала. Может быть, он стал ей чужим?
      Снова она почувствовала щекой грубое давление.
      Он хотел, чтобы она склонила голову. Она склонила...
      По телу побежала теплая волна и остановилась на животе легким покалыванием.
      Она накрыла живот ладонью. Погладила. Шелковая рубашка мешала. Она обеими руками задрала подол до груди и снова потрогала живот. Покалывание от этого только усилилось.
      Она провела кончиками пальцев по бархатистой коже.
      А если бы это был ее отец? Она бы тоже подчинилась?
      Крохотное углубление пупка. Она потрогала его, восхищаясь чувствительностью своей кожи.
      За дверью спальни послышались шаги.
      Отец вернулся? Да, это он.
      Шаги замерли.
      Хочет ее проведать? Встать и открыть ему?
      Снова шаги. Теперь они удалялись.
      Борис Львович, действительно, хотел войти в комнату спящей дочери. Но в последний момент все-таки передумал. Не стоит, решил он опережать события. А кроме того, он хотел испытать себя, свою волю. Устоит ли? Сегодня устоял.
      Ушел к себе, не зажигая света разделся и лег. Долго ворочался, комкая подушку, наконец, забылся, заснул...
      Тихо было в доме. Александра тоже спала. Одеяло сбилось, и в тусклом свете причудливо белела тонкая голая нога.
      
      
      *     *     *
      
      Борис Львович вошел в спальню дочери, когда уже было позднее утро. Александра лежала по-прежнему в постели. При появлении отца она робко замерла под одеялом, закрывавшем ее до самого подбородка. Русые длинные пряди, словно живое обрамление большеглазого, слегка испуганного и оттого еще более хорошенького лица, соскальзывали по подушкам сонным осьминогом.
      - Что происходит, Александра? - строго начал Борис Львович, - Уж не заболела ли ты?
      Она молчала и не сводила с отца синего взгляда.
      - Почему ты не встаешь? - Он приблизился к постели дочери, сверху вниз посмотрел на замершую девочку и выжидательно кашлянул.
      - Папенька... - Она снова замешкалась.
      - Ты можешь объясниться? - Он как будто умышленно избегал называть дочь по имени, обращаясь к ней.
      - Простите, папенька...  Когда я сегодня утром проснулась, то обнаружила, что мне не во что одеться.
      - То есть?
      - Я не хочу одевать вчерашнее платье... Не хочу, чтобы оно напоминало мне о пансионе.
      - В самом деле, о пансионе тебе думать ни к чему. Ну так в чем же вопрос - одень другое.
      - Я выросла, папенька. - Голос ее звучал жалобно. - Ни одно из прежних платьев мне не подходит.
      Борис Львович  усмехнулся и перевел взгляд на окно. Там все уже жило предвкушением первого летнего дня.
      Несколько мгновений тишины показались обоим долгими минутами.
      Так и не произнеся в ответ ни слова, Борис Львович вдруг резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Через некоторое время он вернулся, неся в охапке какую-то одежду. Александра встретила его сидя на краю кровати и кутаясь в одеяло, сползшее на пол.
      - Вот, бери и примеряй. Это кое-что из вещей твоей матери.
      Девочка вздрогнула.
      - Она была почти одного с тобой роста. Правда, не так худа, но ты еще успеешь набрать. А пока одевайся.
      Бросив охапку на постель, Борис Львович не задерживаясь удалился.
      За завтраком они по-прежнему молчали.
      Новой кухарки в доме не появилось до сих пор, так что еду в то утро готовил снова Евсей. К концу завтрака в гостиную вошел Аристарх, приказчик Бориса Львовича, узкоплечий, тонкошеий субъект неопределенного возраста и эксцентричных манер. Он был плешив, что возбудило в Александре особую в нем неприязнь.
      Не обратив внимания на молодую хозяйку, он поклонился Борису Львовичу и сказал, что коляска ждет и можно отправляться. После этого он сразу же вышел, оставив Александру в неприятном недоумении.
      - Мне нужно ехать по делам. - Борис Львович поднялся из-за стола и внимательно посмотрел на дочь. - Это не первый и не последний раз, когда ты остаешься одна. Можешь делать все, что захочешь, но только не вздумай уходить из усадьбы в лес или, того хуже, в деревню. Это я запрещаю. Когда бы я ни вернулся, ты должна быть дома. Поняла?
      - Да, папенька. - Она тоже встала. - Когда вас нынче ждать?
      - Не жди - дела могут меня задержать. Это все. А лучше, сходи сегодня в баню. Знаешь, где она?
      - Знаю, папенька.
      - Растопишь сама - помогать некому. Дрова найдешь в поленнице.
      - Хорошо.
      - Вот и ладно. Ну, бывай. - Он снова как-то странно усмехнулся и направился к выходу, забыв поцеловать дочь на прощание.
      Александра проследила, как коляска покатила по садовой аллее и скрылась за кустом смородины.
      Одна. Снова одна. За что ей такая несправедливость? И где! В родном доме! Отец ведет себя по отношению к ней совершенно бессердечно. Чего он хочет от нее? Какие у него могут быть дела с этим плешивым червяком? А если он не вернется до вечера? Что ей есть?
      Александра выбежала в сад и отправилась смотреть баню. Здесь тоже царило удручающее запустение.
      Девочка вспомнила, как когда-то купала ее мать. Как же давно это было...
      она осмотрела поленницу и поняла, что работа предстоит нелегкая. Тем лучше, быстрее пройдет время.
      Она вернулась в дом, сняла красивое матушкино платье, которое, в самом деле, было ей слегка великовато, и поискала что-нибудь попроще. Остановила свой выбор на стареньком сарафане с некогда алой, а теперь почти выцветшей каймой.
      В этом незатейливом наряде она взялась за дело.
      С непривычки и по незнанию она очень скоро выбилась из сил, таская тяжелые поленья и ведра с водой, вся вымазалась сажей и как следует пропотела. Так что когда баня часа через два была наконец натоплена и все готово к мытью, Александра с наслаждением стащила пришедший в полную негодность сарафан, сбросила с ног неудобные узкие туфли, стянула почти мокрые чулки и прилипшую к телу комбинацию и улеглась на гладком сосновом топчане.
      Все тело ломило.
      Она лежала, смотрела в потолок и ждала облегчения. Оно все не приходило. Тогда она спрыгнула на пол и начала лить успевшую согреться колодезную воду на угли. Поднялся страшный пар, угли угрожающе шипели, и Александра уже сидела в корыте и блаженно обливалась из кувшинчика.
      Мылась она не меньше часа, лежала в клубах пара, ощущая томление во всех суставах и почти погружаясь в легкую дрему, и лениво шлепала свое упругое, порозовевшее тело березовым веником.
      И только уже когда собралась заканчивать, заметила, что забыла захватить чистую одежду.
      Стряхивая воду, она прошла к двери, осторожно приоткрыла ее, и тут ее обдало таким холодом с улицы, что она поспешила юркнуть обратно в пар, уже редеющий.
      Но делать было нечего.
      Набравшись храбрости, она распахнула дверь настежь, выпрыгнула наружу и голышом  побежала к крыльцу. Оставляя на каменных ступенях следы босых ног, маленькие и мокрые, она забежала в дом и, нервно смеясь, кинулась искать, во что бы одеться.
      А вдруг отец уже вернулся, мелькнула мысль. Александре стало весело. Она как-то разом перестала ощущать холод и даже остановилась. Интересно, что бы он сказал, увидев дочь в таком неприглядном виде, медленно, чересчур медленно поднимавшуюся по лестнице? А что стала бы делать она? Умерла со стыда? Расплакалась? Но почему она должна стесняться отца? Только потому что он мужчина?
      Мужчина с кнутом...
      Она зашла в комнату матери и по очереди осмотрела одержимое всех шкафов.
      То, что она там обнаружила, удивило ее.
      Среди платьев, воротничков, стопок чистейшего белья, халатов, всевозможных шляпок, туфелек и прочих обычные принадлежностей гардероба молодой женщины Александра увидела странные кожаные предметы, напоминавшие собачьи ошейники и намордники, металлические цепочки, какие-то тонкие трости, даже блестящие черные плетки.
      Зачем и кому все это нужно? И с какой стати хранить намордники и плетки в женской одежде? Не лучше ли было отнести все это в хлев или еще куда-нибудь?
      Озадаченную девочку отвлекла новая находка: замечательный черный поясок с подвязками. Такого она еще никогда не видела. Лежавшие тут же, буквально воздушные, тоже черные чулки объясняли его назначение. Она стала примерять все по очереди.
      Поясок удачно лег вокруг талии. Она попробовала натянуть чулки. Неужели у нее такие же длинные ноги, какие были у матери? Чулки были впору. Какие смешные застежки!
      Александра прошлась по комнате. Узенькие бедра оказались приятно обтянуты. Ну конечно, забыла трусики! Надела и их. Прелесть! Вот только замечательный, почти прозрачный кружевной бюстгальтер  не подошел. Пришлось отложить его до лучших времен. Не беда - она все равно еще такими вещами не пользуется.
      Через голову надела чудо какую тонкую комбинацию.
      Сунула ноги в лаковые туфельки.
      Долго выбирала платье. Наконец, остановилась на красном, чуть ниже колен, с узкими рукавами и глубоким вырезом.
      Настоящая “мадам”, решила Александра, оглядев себя со всех сторон и большом напольном зеркале, стоявшем здесь же, и пошла гулять по дому. Держалась она при этом гордо, обходя стулья, делала им легкий книксен, едва заметно кивала шкафам и с королевским видом двигалась дальше, чувствуя приятную прохладу на обтянутых чулками икрах.
      Чем бы теперь заняться? Изящная внешность требует неукоснительного изящества во всем.
      Она еще раз остановилась перед зеркалом. До чего же хороша была эта девочка, кокетливо поправлявшая над тонкими бровями русую чулку! Ну просто маленькая принцесса!
      - Что это еще за карнавал! - неожиданно раздался сзади сердитый голос.
      Александра увидела в зеркале отца, идущего к ней от входной двери. Она обернулась ему навстречу, не зная, что ответить.
      Борис Львович больно ухватил ее за руку. Резко дернул к себе, отчего девочка чуть не упала.
      - Где ты все это набрала?
      - У мамы в спальне... Я не хотела, папенька...
      - Кто разрешил тебе рыться в шкафах?
      - Я только...
      - Ну-ка идем!
      Он потянул дочь за собой. Вверх по лестнице, на второй этаж. Она покорно поспешала, не имея ни малейшего представления о том, чего теперь ждать.
      Оказавшись в комнате жены, Борис Львович осмотрелся.
      Дверца одного из шкафов была приоткрыта, на ручке невинно висел кружевной бюстгальтер. Пахло женскими духами.
      Борис Львович толкнул дочь к постели, набросился на ее и принялся грубо стаскивать платье. Не понимая, что происходит и чего от нее хотят, и опасаясь за целость материи, Александра начала сама ему помогать. Платье было содрано с плеч, и собралось кольцами на талии.
      - Ты и комбинацию надела! - прорычал Борис Львович.
      Одним взмахом он разорвал обе лямки, удерживавшие тонкий шелк.
      Александра вскрикнула и попыталась прикрыться. Только сейчас она осознала, что с ней делают.
      Борис Львович отнял ее худенькие руки от груди и силой заставил вытянуть по швам. Почувствовав сопротивление, влепил звонкую пощечину. Этого оказалось достаточно для того, чтобы показать девочке всю безнадежность ее положения.
      Закрыв глаза и вздрагивая от душивших ее рыданий, она позволила раздевать себя дальше.
      Борис Львович тяжело дышал, возясь с платьем. Оно было слишком узким, чтобы спуститься через бедра. Тогда он вместе с комбинацией сдернул его через голову, поцарапав при этом алеющую щеку дочери.
      Оказавшись в одних чулках, Александра не почувствовала холода. Отец рванул вниз по ногам трусики, отстегнул и швырнул на пол эластичный поясок.
      - Шлюха! Так одеваются шлюхи! - слышала она хриплые крики.
      В одних черных чулках и туфельках девочка осталась стоять возле кровати. Борис Львович отпрыгнул от нее и бросился к комоду. Из верхнего ящика он выхватил комок толстых веревок.
      - Ложись! На спину ложись!
      Он толкнул дочь на кровать. Она беспомощно простерлась поверх покрывала. Глаза по-прежнему закрыты. Из-под ресниц растекаются по бледным щекам ручейки слез. Солоноватый привкус на губах.
      - Вытяни руки!
      Бред... бред... Борис Львович привязал дочь к кровати. Кисти рук притянулись к перекладинам изголовья, щиколотки широко раздвинутых ног - к противоположным углам. Через какую-нибудь минуту Александра была распята.
      Заметив, что стало тихо, она приоткрыла глаза и в пелене слез над собой, на фоне серого потолка, увидела странно искривленное лицо отца. Он стоял рядом и разглядывал дело рук своих.
      - Если закричишь, получишь кляп, - сказал он, и теперь его голос прозвучал почти ласково.
      Борис Львович нагнулся и снял с дочери туфельки. Погладил маленькие ступни и крепкие икры, обтянутые чулками. Провел ладонью вверх по ногам до начала плоского живота, задрожавшего от прикосновения. Кончиками пальцев потрогал шелковистый пригорок, слегка разошедшийся в стороны вслед за бедрами.
      - Тебе не будет больно.
      - Папенька...
      - Замолчи! - он метнул на дочь пылающий взгляд. - Не смей меня так называть!
      Снова став грубым, потрогал совсем почти сделавшиеся неразличимыми груди, отмеченные только бурыми точками затвердевших сосков.
      Веки девочки сами собой опустились. Она захотела не думать больше о происходящем вокруг. О том, кто так беспощадно открывает самые сокровенные тайники ее тела. О том, что все это ужасно, чудовищно, мерзко.
      Потому что это было вовсе не ужасно и не мерзко - это было упоительно.
      
      
      *     *     *
      
      Когда все кончилось, Александра чуть не умерла от сладости сознания своего бесстыдства.
      Ее растлили. Она перестала быть ребенком и вступила в страшный мир взрослых страстей. Ей дали понять, что в ее белом, худеньком теле увидели женщину. Ее осквернили. Она больше не невинна. И причиной тому - ее отец.
      Да и была ли она когда-нибудь невинна? Всеми помыслами своими она, казалось, звала это мгновение. Звала искренне, надеясь на преображение. И преображение состоялось...
      она повернула голову и увидела Бориса Львовича, стоявшего к ней спиной у окна. Он тоже думал о своем.
      Она по-прежнему лежала на кровати, распростертая на покрывале, влажная он пота, и тщетно пыталась унять биение в груди.
      Она знала, что сейчас отец будет с ней говорить, даже догадывалась - о чем.
      Борис Львович, все еще полностью одетый, держал руки в карманах брюк и поеживался, выглядывая в сад. Он надеялся созерцанием вольной природы унять отвратительное чувство необоримого волнения, сжавшего сердце.
      Дочь тихо застонала.
      Он оглянулся и увидел, что она, запрокинув голову, смотрит на него.
      И снова он был поражен произошедшей в ней переменой.
      Женщина, чувственная женщина, вкусившая греха и обретшая силу в слабости своей, жадно тянулась к нему бледным, в черных чулках телом, лоснившимся липким потом страсти, телом почти бесполым и таким пленительным этой худощавой порочностью. Женщина, одна из тех многих, чьи пряные запахи возбуждали его в самых дешевых домах терпимости. Женщина - и его дочь...
      Борис Львович отошел от окна. Существо на постели следило за каждым его движением.
      Ему вдруг захотелось накинуться на нее, искусать до крови, причинить боль, страшную боль.
      Но он заставил себя остановиться. Заговорил, глядя куда-то мимо, в пространство стены, словно там скрывался источник его мыслей.
      - Теперь ты знаешь, зачем ты здесь. Знаешь, кем для тебя являюсь я. С этой минуты ты будешь принадлежать мне, принадлежать не как дочь, ибо об этих узах, связывавших нас до сих пор, забудь, но как послушная раба, которой я могу приказать все, что угодно, и которая не посмеет ослушаться. У тебя во всем мире нет некого, кроме меня. Я буду давать тебе есть и пить, буду одевать тебя, как королеву, может быть возить в другие страны, буду одаривать всеми благами, так что тебе станут завидовать другие, у которых ничего этого нет. Но они никогда не узнают о том, какую плату я беру взамен. Потому что если я захочу, у тебя неделями не будет маковой росинки во рту. Если я захочу, то вместо дорогих нарядов ты не получишь даже рубища. Я буду проверять на тебе силу плети, буду заставлять корчится от боли и не спать ночи напролет. Потому что таково мое желание. Мое, твоего господина. Поняла ты?
      - Да. - Она, на моргая, смотрела на него, и, казалось, значения слов минуют ее сознание.
      - И ты во всем подчиняешься мне.
      - Да.
      - Ты сама хочешь этого?
      Она ответила не сразу.
      - Да.
      Стало тихо.
      - Скажи, как тебя зовут.
      - Александра.
      - Теперь забудь это имя. У тебя нет имени. Я сам буду давать тебе то, какое и когда сочту нужным.
      - Да.
      - Как тебя зовут?
      Она закрыла глаза. Губы ее побледнели и дрожали.
      - Не знаю...
      - Я также запрещаю тебе обращаться ко мне “папенька” или по имени. Говори, если хочешь, “хозяин”, “господин”, повелитель”. Ты должна помогать мне унижать тебя. Со временем я жду, что ты сама станешь молить о наказании, о плети. Ты ведь чувствуешь, как это должно быть приятно?
      - Да... господин.
      - Теперь скажи что-нибудь сама.
      Стало еще тише.
      - Я хочу быть вашей рабой.
      - Тебе нравилось, когда я ласкал тебя между ног?
      - Да, мой господин.
      - Хочешь еще?
      - Да, мой господин.
      - А если я откажусь?
      - Пожалуйста, не надо, господин.
      - Скажи, чего ты просишь.
      - Я прошу, чтобы вы снова ласкали меня.
      - Где?
      - ... между ног.
      - Тебе нравиться лежать голой? - Он не тронулся с места.
      - Да... голой... поласкайте меня...
      По неожиданной дрожи в ее голосе он с удивлением понял, что она уже не просто подыгрывает ему. Худенькие бедра приподнялись, живот напрягся.
      Он щепетильно обдумывал дальнейшее. Ощутил, как съежилось сердце и на мгновение стало нечем дышать. Вынув руки из карманов, он обратил внимание на то, что они дрожат. Дикий старик, мелькнуло в мозгу.
      Она молча смотрела, как он медленно опускается на колени возле постели. Склоняется к ее ногам.
      Сквозь тонкую ткань чулок он стал целовать маленькие пальчики. Голос его звучал глухо.
      - Не помню: ты любила в детстве играть в куклы?
      - Да, мой господин.
      - Да, да, любила. - Он зажал губами крохотный мизинчик. Языком попробовал ноготок. - Теперь ты будешь моей куклой. Самой нежной, самой хрупкой.
      - Да.
      - И самой послушной.
      - Да.
      Он провел губами вдоль подъема ее красивой ножки. Почувствовал щекой натянутость веревки. Стал зубами развязывать узел. Потом торопливо взялся за второй, на другой щиколотке, но тот затянулся, и пришлось броситься на поиски ножа.
      Нож лежал здесь же, в комоде.
      Обретя свободу, ноги согнулись в коленях и снова выпрямились. Мысок волос под животом превратился в ровный треугольник.
      По-прежнему держа в руке нож, Борис Львович сел на край постели.
      Александра смотрела теперь на лезвие. Оно было коротким, широким и слегка загнутым у острия.
      Наблюдая за глазами дочери, Борис Львович погладил лезвием пуговку бурого соска. От холода сосок сморщился.
      - Не надо... - прошептала девочка.
      - Не пугайся. Я не стану уродовать свою куколку. Правда, чуть-чуть больно будет.
      Когда нож заскользил по коже ключицы и из-под лезвия показалась капелька крови, Александра невольно зажмурилась, хотя как таковой боли не почувствовала.
      Борис Львович склонился к ее плечу и зализал ранку. Кровь остановилась.
      Нож со звоном отлетел к стене. Не стоило искушать судьбу.
      Борис Львович потрогал кончиками пальцев углубление подмышечной впадины и почувствовал прикосновение шелковистого покрова, невидного простому глазу. Волоски тоже были слегка влажными от пота. Он поцеловал их, глубоко вдохнув дурманящий аромат.
      Не открывая глаз, Александра ждала, пока ей отвяжут руки. Стянутые веревки полетели вслед за ножом.
      Освобожденная от пут, девочка все же не смела растереть затекшие запястья. Это сделал за нее Борис Львович.
      Заставив девочку сойти с постели и встать перед собой, он поднял левую ее ступню к себе на колено и неторопливо скатал и снял чулок. Та же нехитрая операция была проделана и с правой ступней. Ее он сразу опустить на пол не дал, а сперва поцеловал колено и погладил нежную кожу на внутреннем изгибе бедра. Девочка, чувствуя, что теряет равновесие, машинально ухватила его руку. Он только рассмеялся и сам встал с постели.
      - Ты помылась, как я велел?
      - Да, мой господин.
      - Хорошо, тогда купание отложим до следующего раза.
      Она стояла вплотную к нему, не смея отступить, и вся покрывалась гусиной кожей, касаясь грудью и животом грубоватой материи его костюма.
      Он положил свои тяжелые ладони ей на плечи. Она покорно смотрела на него снизу вверх, ожидая чего-то.
      Он повернул ее, перекинул пряди волос вперед и стал целовать сначала тоненькую шею с голубой пульсирующей жилкой, худые, вздрагивающие лопатки, потом спустился вдоль косточек позвоночника вниз, до поясницы, отмеченной двумя ямочками.
      Поеживаясь оттого, что стоит босиком на холодном полу, она чувствовала губы отца на ягодицах, непроизвольно напрягшихся.
      - Нагнись.
      Она нагнулась и даже слегка присела, уперев руки в колени. Теперь ее целовали между ягодиц...
      Кровь бросилась в голову. Она готова была ответить на ласку криком, но губы уже исчезли.
      Борис Львович погладил девочке спину, давая понять, что можно распрямиться.
      Взяв ее за руку, он повел Александру из комнаты в коридор, откуда они спустились в гостиную.
      Ей вдруг показалось, будто там кто-то есть. Мысль о том, что ее может увидеть посторонний, пронзила сердце девочки невыразимым ужасом, и закружилась голова. Господи, неужели ей предстоит и это...
      Однако страхи оказались напрасными. Гостиная была пуста.
      Оставив девочку стоять в нерешительности посреди комнаты, Борис Львович куда-то вышел. Вернулся он довольно скоро. Теперь он курил внушительных размеров сигару, придававшею его внешности весьма респектабельный вид.
      Сев на диван и пустив изо рта струю ароматного дыма, Борис Львович окинул дочь таким взглядом, словно видел ее в первый раз. Потупившись, она украдкой следила за ним, зная, что сейчас последует какое-нибудь распоряжение.
      Между тем, Борис Львович хранил полную невозмутимость. Вальяжно закинув ногу на ногу и положив одну руку на спинку дивана, он сладко затягивался, жмурился и напоминал скорее вполне порядочного человека, только что соизволившего отобедать и теперь наслаждавшегося покоем наедине со своими неспешными мыслями.
      Хорошо одетый мужчина, сидящий с сигарой на диване, и совершенно голая девочка, стоящая в нескольких шагах от него и не предпринимающая ни какой попытки хоть как-то прикрыть свой стыд, представляли собой весьма необычное зрелище.
      - Встань на четвереньки.
      Было видно, как девочка вздрогнула. Не смея ослушаться и внутренне уже готовая ко всему, она медленно опустилась на колени и уперлась в пол ладонями. Руки дрожали.
      - Теперь иди ко мне.
      Она неловко двинулась вперед. Сразу заныли колени.
      - Подними голову, смотри на меня.
      Она увидела приближающиеся брюки и ботинки. Вернее, это она приближалась к ним.
      Борис Львович выжидал, пока девочка не коснется щекой его колена. Когда она остановилась, не имея возможности ползти дальше, он погладил ее по голове и увидел в синеве широко открытых глаз искорки слезинок.
      Обдав девочку облаком белого дыма, он спросил, стыдно ли ей.
      - Да, мой господин.
      Он как будто ждал продолжения фразы. Александра поняла.
      - Можно я еще похожу для вас на четвереньках, мой господин?
      Он потрепал ее по щеке и сказал, что пока достаточно.
      Он разрешил дочери сесть рядом с собой на диван, поджав ноги. Вынув изо рта сигару и перекинув светлые пряди мягких волос обратно на спину, он нагнулся и поймал губами один из крохотных сосков. Минуту он с упоением сосал, как младенец, нежный бутон, потом попробовал другой.
      Александра смотрела в потолок и пыталась молча снести это ласку, казавшуюся ей неземной.
      Так и не получив молока, Борис Львович последний раз лизнул грудь влажным языком и встал с дивана.
      - До вечера можешь быть свободна. - Он пошел к выходу в сад. Не пороге оглянулся. - Ступай к себе и оденься. Но только не вздумай надевать ничего, кроме платья. Я запрещаю тебе белье. - Он уронил сигару на пол. - Подбери.
      Девочка спрыгнула с дивана, подбежала и подняла дымящуюся сигару из-под самых ботинок отца, давая ему тем самым возможность еще раз взглянуть сверху вниз на свое нагое худенькое тельце.
      - Вот, мой господин. - Она выпрямилась и протянула сигару на раскрытой ладони.
      - Выброси ее и не забудь, что я сказал.
      Не глядя больше на дочь, Борис Львович вышел.
      

*     *     *
      
      С того дня для Александры началась жизнь, полная самого невообразимого смешения чувств. Застенчивая от природы, приученная за пять лет, проведенных в пансионе, к строгим правилам морали, девочка теперь была вынуждена все время пересиливать себя, делать то, что ей скажут, каким бы диким ни казался приказ, втаптывать в грязь свою гордость, превозмогать стыд, словом, все то, на что обрекала ее воля отца.
      Поначалу она изнывала от страха, ожидая в одиночестве спальни все новых и новых выдумок Бориса Львовича, становившихся раз от раза все более изощренными. Она думала, что весь мир вокруг нее сошел с ума и теперь увлекает в бездну греза и ее слабую душу. Но потом она заметила, что в этом безумии есть что-то очаровывающее. Ощущение несвободы, зависимости от чужой, неуправляемой и непредсказуемой  воли, заставляло ее дрожать в сладостной лихорадке вожделения. Теперь она не просто ждала, когда ее позовут и понудят к чему-нибудь мерзкому - она предвкушала.
      Следует, правда, сказать, что Борис Львович по-прежнему не слишком баловал ее вниманием. Он не изменил своей привычке исчезать неизвестно куда не несколько часов, а то и на весь день, после чего он возвращался иногда полный новых необузданных желаний, иногда нежных, иногда жестоких - и тогда Александра превращалась в покорную куклу его страсти, в другой раз - усталым и не желающим никого и ничего вокруг себя замечать.
      Девочка старалась делать вид, будто не обращает внимания на эту странную смену настроений. По сути, она и не могла бы на них повлиять, так как роль, которую ей выпало играть, заключалась лишь в том, чтобы отдавать себя, не требуя ни вознаграждения, ни объяснений. Дерьмо! Так ты и живешь! Долго же ты выделывался...
      Прошла неделя, за ней другая. Лето уже было в полном разгаре.
      Утром Александра просыпалась первой, распахивала окно, убеждалась, что еще рано, и бежала к спальне отца. Не смея ничего на себя одевать без разрешения, нагая, она садилась на коврик под дверью и ждала, когда ее позовут. Бред.
      Борис Львович спал обычно долго. Открыв глаза, он сразу же окликал дочь. Та входила, прикрывала за собой дверь и шла к кровати. Тут ей приходилось выполнять самые разные обязанности. Чаще всего она просто одевала отца, предпочитавшего летом тоже спать голым. Перед этим она своими маленькими неопытными руками должна была массировать его плотное, совсем еще не стариковское тело. Он мог остановить ее и велеть вместо рук пользоваться губами. Тогда она покорно забиралась на кровать, становилась на колени и целовала отца от шеи вниз, пока он снова не остановит. Если он ничего не говорил, она медленно доходила до волосатых пальцев на ногах которые требовалось не только брать в рот, но и тщательно облизывать языком. Так же как и тяжелый член, обычно лежавший при этом в ее ладони без лишнего напряжения, но иногда вдруг наливающийся тугой силой и превращающийся в твердый жезл.
      Первые дни, пока Александра еще не успела привыкнуть вставать рано, она проводила под дверью отцовской спальни всю ночь, боясь проспать и не явиться на оклик, что было чревато наказанием.
      Промассировав и одев отца, девочка отходила в сторону, чтобы не мешать ему заниматься своими делами. С этой минуты в ее обязанность входило следовать за Борисом Львовичем куда бы он ни пошел, пока не поступит распоряжение, освобождающее ее от этого. Таким образом она могла большую часть дня проходить нагишом, все время находясь возле отца, то и дело, казалось, забывавшего о ее существовании.
      Бывало, он сидел после завтрака в кресле и читал газету. Александра пристраивалась у его ног. Иногда она вооружалась сапожной щеткой и тщательно чистила отцу туфли, не смея попросить его поднять или, наоборот, опустить ногу.
      В другой раз у него возникало желание помочиться прямо в гостиной. Тогда Александра расстегивала ему брюки, вынимала ствол твердеющей плоти и сама держала перед ним какую-нибудь посуду.
      Частенько, однако, Борис Львович с самого утра говорил, чтобы девочка одевалась. Платье открывало для него новые возможности. Особенно, если знать, что под ним ничего нет.
      Быть может, самым странным во всем этом являлось то, что у Бориса Львовича ни разу не возникало поползновения покуситься на девственность дочери. Вероятно, он именно тем и дорожил, что его беззащитной домашней рабыней была девочка.
      
      
*     *     *
      
      Был вечер. Летний вечер, когда по черному бархату неба разлетается серебристый бисер звезд, а теплый ветер осторожно шелестит в густых кронах уже уснувших деревьев.
      В гостиной, но столе, лежала нагая Александра. Горел яркий свет. Окно за гардиной было открыто, и от этого тяжелая материя время от времени приходила в плавное движение.
      Александра лежала на спине, вытянувшись в струнку и закрыв глаза. В таком положении она находилась уже более получаса. Она давно потеряла счет минутам и теперь погрузилась в некое подобие сна.
      Рядом стоял Борис Львович, одетый, как всегда, с иголочки, чисто выбритый, несмотря на весьма позднее время.
      Он молча осматривал дочь. Иногда рукой, обтянутой серой атласной перчаткой, он медленно проводил вдоль ее напряженного и вместе с тем податливого тела, наблюдая, как скользит под пальцами кожа, как нежно проминается натянутая поверхность загорелого живота, как вздрагивает и твердеет от прикосновения крохотный сосок.
      Борис Львович брал ставшие еще длиннее пряди светлых волос и прижимался к ним бледными своими губами. Волосы пахли солнцем, под которым девочка проводила теперь целые дни, исполняя волю отца, хотевшего, чтобы ее тело приобрело золотистый оттенок.
      Снова отняв руку, Борис Львович продолжал задумчиво созерцать наготу дочери. Никому не было дано проследить ход его мыслей.
      Александра чувствовала, что сегодня отец расположен ее ласкать, но и она не могла знать наверняка, как поведет он себя в следующее мгновение. Нежность у него нередко сменялась жаждой причинить беззащитной девочке невыносимую боль, от которой та начинала кричать и тщетно ловить ртом воздух. Потом мучение снова уступало ласке и обожанию.
      Борис Львович наклонился и несколько раз поцеловал кожу вокруг маленького пупка. Опустившись чуть ниже, зажал губами завитки шелковистых волос на твердом, как орешек, лобке. Они тоже пахли солнцем.
      Александра дышала ровно, стараясь не обращать внимания на частые удары сердца. В последние дни она стала по-другому относиться к себе и происходящему. Раньше ей казалось, что она - несчастный объект порочной страсти, что окружающее иначе как развратом не назовешь. Но теперь ей стало ясно, что, может быть, не только порок движет ее отцом. Может быть, виной тому ее еще пока развивающееся тело, обещающее воплотиться в прекрасную женщину. Она уже начала любить это тело, любить так, как любили его руки отца, его губы, язык. Позволяя наслаждаться собой, она наслаждалась сама, она ждала этого наслаждения.
      - Поднимись-ка, - послышался голос Бориса Львовича.
      Александра открыла глаза.
      Борис Львович взял ее руку, помог встать на ноги прямо на столе. Снова живот девочки оказался на одном уровне с лицом отца.
      - Повернись.
      Она повернулась. Почувствовала ягодицами два поцелуя. Сильные руки взяли ее за бедра и развернули обратно.
      Борис Львович подставил к столу стул с высокой спинкой и подлокотниками. Сел. Глядя на девочку, долго закуривал свою обычную сигару. Прищурившись, велел сесть на корточки и пошире раздвинуть колени. Александра не могла ослушаться. Теперь она боялась только потерять равновесие.
      Борис Львович придвинул стул еще ближе. Теплыми, пахнущими сигарным дымом губами прикоснулся по очереди к круглым коленкам.
      - Присядь пониже.
      - Я упаду...
      - Что я сказал!
      Александре пришлось неловка развести ступни еще шире.
      Пальцами в перчатке Борис Львович медленно провел вдоль всего ее тела сверху вниз и остановился на открытой промежности. Потрогал там девочку, раздвинул нежные губки. Перчатка потемнела от влаги.
      - Хочешь пописать? - холодно спросил он.
      В этот момент она ничего не хотела, но по привычке ответила:
      - Да, мой господин.
      - Я желая видеть, как ты будешь это делать.
      Александра почувствовала, что кровь бросилась в голову и упруго застучала в висках. Неужели прямо на стол? Она же все перепачкает...
      - Подожди, я что-нибудь подставлю.
      Через минуту под ней оказалась фарфоровая чаша, служившая обычно декоративным украшением гостиной. Кожей ягодиц девочка ощутила ее прохладную твердость.
      - Не садись на нее совсем - ты мешаешь мне смотреть.
      Александра думала сначала, что у нее ничего не получиться. Однако скоро она уловила позыв внизу живота и услышала звон о дно чаши.
      Борис Львович молча наблюдал за тонкой золотистой струйкой между ног дочери. Струйка напоминала сверкающую вязальную спицу.
      Звон и журчание прекратились.
      - Дай-ка мне.
      Он взял из дрожащих рук дочери чашу, заглянул в нее и поставил на пол.
      - Это будет твоим вечерним питьем. Знаешь, как собачка лакает молоко с блюдца?
      - Да, мой господин.
      - Вот и хорошо. Теперь ты - моя собачка. Хочешь быть собачкой?
      - Хочу, мой господин.
      - Тогда сначала тебе нужно сделать хвостик. У всех собачек есть хвостик. Что бы мне такое придумать?
      Он встал со стола и долго ходил по комнате, открывая и снова закрывая всевозможные ящики и шкатулки. Наконец, он вернулся, неся в руках длинную жемчужную нитку. Крупные жемчужины перемежались с мелкими, напоминая елочную гирлянду.
      - Повернись спиной, - велел Борис Львович, снова усаживаясь, - Теперь встань на четвереньки.
      Пальцами левой руки он помог раздвинуться упругим ягодицам. Между  ними, посередине маленькой расщелины, уходившей одним корцом в складки пухлых губок, а другим - переходя в округлость копчика, находилась крохотная, сморщенная дырочка, кружок более темной кожи.
      Борис Львович потрогал кружок кончиком пальца.
      - Вот отсюда у моей собачки будет расти хвостик.
      И он начал одну за другой вставлять шарики жемчуга в тугую дырочку.
      Александра тихо стонала.
      - Тебе приятно?
      - Да, мой господин.
      - Называй меня “хозяин”. Пять. Шесть. Хочешь еще седьмую?
      - Да, хозяин.
      - Нет, хватит шести, хвостик и так уже не выпадает. - Он легонько подергал нитку. - Хорошо, крепко.
      Девочка, пользуясь тем, что ее лица не видят, закрыла глаза. По щекам сами собой побежали слезы.
      - Теперь ты моя собачка и должна все время ходить на четвереньках. Знаешь, чего тебе только не хватает? Поводка, за который я тебя буду водить. Сбегай-ка в спальню твоей покойной матушки, он лежит в том же шкафу, что и плетки.
      Александра неловко слезла со стула и сразу же снова опустилась на четвереньки.
      Оставшись сидеть на стуле, Борис Львович следил, как голая девочка торопливо карабкается по ступенькам лестницы.
      - Да, и плетку, кстати, тоже захвати, - бросил он ей вслед.
      Даже оказавшись одна в спальне, Александра не посмела встать на ноги. Она открыла шкаф и стала рыться среди платьев и белья. Действительно, в самой глубине висел настоящий собачий поводок с кожаным ошейником. Зачем он здесь? Неужели и ее мать...
      Стараясь не думать ни о чем, она сняла поводок с крючка, схватила первую попавшуюся под руку плетку и поползла обратно.
      По дороге она подумала, не стоит ли самой надеть на себя поводок. Нет, об этом ей ничего, кажется, не говорили. Но зато, если она теперь собака, то должна знать, что собаки не могут бежать к хозяину, неся поводок и плетку в руке, то есть в лапе.
      Она взяла обе вещи в зубы и в таком комичном виде стала спускаться по лестнице в гостиную, причем головой вперед, отчего кровь снова притекла к вискам.
      - Умная собачка, - сказал Борис Львович, вынимая изо рта дочери поводок. Плетка при этом упала на пол. О ней на время забыли.
      Нагнувшись, Борис Львович застегнул поводок на шее девочки, потянул, проверяя. Александра подползла поближе.
      - Вот твое молоко, песик. Не стесняйся, полакай вволю.
      Слегка подспустив поводок, он дал ей возможность добраться на четвереньках до чаши, стоявшей в метре от его ног.
      - Что же ты замешкалась?
      Александра закрыла глаза, опустила лицо в чашу и стала жадно, по-собачьи лакать еще теплую жидкость.
      - Нравится, песик?
      - Да, хозяин...
      - В таком случае хорошие собачки виляют хвостиком.
      Продолжая пить, девочка стала подергивать ягодицами. Жемчужная нитка закачалась из стороны в сторону.
      - Ладно, хватит, - сказал Борис Львович и потянул за поводок. - Теперь поблагодари меня.
      Девочка развернулась, снова подползла к стулу и коснулась влажными губами руки отца, лежавшей на подлокотнике. То был обычный знак покорности.
      - В чем это у меня туфли? - как бы невзначай спохватился Борис Львович и перевел взгляд с бледного личика дочери на свои ноги.
      Александра оглянулась. Лакированные туфли отца блестели, как всегда. Ни пылинки. Однако его замечание что-то должно было значить. Она поискала глазами обувную щетку. Поняв замешательство дочери, он усмехнулся.
      - Какой бы собачка ни была умной, она не умеет пользоваться лапками.
      Это могло означать только одно.
      Александра, по-прежнему стоя на четвереньках, стала целовать холодный лак.
      Борис Львович следил за ней. Он сидел, положив ногу на ногу, и та которая была на весу, покачивалась. Девочке приходилось раскачиваться с ней в такт.
      Целуя вторую, стоявшую на полу, она ощутила на затылке твердость подошвы. Теперь ее голова оказалась зажатой между туфель. Александра продолжала целовать нижнюю, не пытаясь высвободится.
      - Хорошо, - сказал наконец Борис Львович. - Я устал и хочу спать. Идем.
      Он встал со стула и потянул за поводок. Девочка поспешно двинулась вслед за ним.
      Поднявшись к себе в спальню, Борис Львович привязал поводок к ножке кровати и стал не спеша раздеваться.
      - Сегодня тебе предстоит провести ночь на коврике.
      - Да, хозяин.
      - И не вздумай скулить под утро.
      Он лег под одеяло и задул лампу, стоявшую на туалетном толике у изголовья.
      Комната погрузилась в темноту.
      Стараясь не шуметь, Александра свернулась калачиком на жесткой подстилке. Подложить под голову, кроме собственных рук, было нечего.
      Она прислушалась к дыханью засыпающего отца.
      Вскоре стало сказываться отсутствие одеяла. Ночь была прохладной, и девочка начала мерзнуть. Голая, совершенно беззащитная, она дрожала, пытаясь согреться своим дыханием, и все закрывала глаза, надеясь, что в конце концов придет сон и избавит ее от мучений.
      Хотя бы до утра...
      
      
*     *     *
      
      однако в ту первую ночь, получив роль домашней собачки, уснуть ей так и не удалось. Сон пришел только на третью ночь, когда девочка уже просто теряла сознание от бессилия. Но даже и тогда это был не сон, а скорее болезненная дремота, долгая, как нескончаемый кошмар.
      Утром, одевая отца, Александра дико стучала зубами и едва могла поднять отяжелевшие от бессониц веки.
      Борис Львович все это видел, но молчал.
      Одетый, он спускался с дочерью в гостиную, завтракал, бросая на пол то, что несчастная с жадностью подбирала и ела, читал свежие газеты, неизвестно откуда каждое утро появлявшиеся на столе, и вел Александру на прогулку.
      Девочка ползла на четвереньках. Борис Львович, держа поводок, слегка отставал, чтобы иметь возможность видеть ее неловкие движения. Колени и ладони у Александры начинали ныть, но зато она согревалась.
      Потом Борис Львович находил какую-нибудь солнечную полянку, садился на траву и забавлялся со своей собачкой. Иногда они доходили до пруда, расположенного позади усадьбы, и девочка плескалась в нем, смывая вместе с потом накопившуюся усталость, пока отец не тянул за поводок, который он все это время не выпускал, и нужно было выбираться на берег. Часто он не позволял ей вытираться, и тогда легкий ветерок снова заставлял нагое тельце покрываться мурашками.
      За истекшие две недели никто ни разу не нарушил их уединение. Казалось, Борис Львович сумел огородить свой мир от любых посягательств.
*     *     *
      
      Конюшни находились на самой окраине приусадебного сада.
      Александра сидела у себя в комнате, когда под окном послышалось фырканье и тупой стук копыт.
      Она подбежала к окну и увидела внизу двух оседланных  жеребцов и Евсея, державшего их под уздцы. На крыльце появился отец. Заметив Александру, выглядывавшую со второго этажа, он сделал ей знак, чтобы спускалась.
      В то утро девочка была одета в простенькое домашнее платье. За пять дней натешившись ею как “собачкой”, Борис Львович вернулся к своим прежним привычкам, и теперь даже чаще велел дочери ходить одетой.
      Александра спустилась в сад.
      Отец ждал ее уже в седле. Евсей по-прежнему стоял между фыркающими мордами коней и искоса поглядывал на юную барышню.
      - Я намерен немного покататься, - сказал Борис Львович. - Тебе, поскольку ты, полагаю, в этом деле новичок, я препоручаю Сатрапа. Он конь смирный, так, что не бойся. Полезай в седло.
      Александра сделала, как велели. Евсей передал ей повод.
      Под платьем на девочке ничего не было. Седло приятно щекотало кожу на внутренних изгибах бедер и ягодицах.
      Звонко причмокивая, Борис Львович пустил своего коня легкой рысцой. Сатрап  потянулся следом. Александра невольно ойкнула и попыталась обнять широкий круп ногами. Тем не менее ей не удалось  справиться с подпрыгиванием. Теперь седло больно било.
      - Обрати внимание, - сказал Борис Львович, когда они миновали заросли черемухи и оказались на тропинке, уводившей к полю. - Сатрап - иноходец. Жаль, ты не можешь оценить всей его прелести.
      Александре в этот момент было совершенно все равно. Она бы не удивилась, узнав, что конь, бьющийся под ней, вообще о трех ногах. Будь он хоть кентавром - ей от этого не легче.
      - Когда Сатрап идет вниз, привставай на стременах, - посоветовал Борис Львович, видя муки дочери.
      Александра была в сандалиях. Упираясь в неустойчивые, стремящиеся разъехаться в стороны стремена, она пыталась по возможности пружинить. Стало чуть легче.
      В этот момент Борис Львович натянул поводья.
      - Тебе не жарко в платье? Сними-ка его и дай мне.
      Девочка стянула платье через голову. Отец перебросил его поперек своего седла и осмотрел дочь. Нагая, загорелая, в одних сандалиях, она была слишком напряжена, чтобы напоминать легендарную воительницу из племени амазонок.
      Они проехали еще несколько сот метров и повернули обратно.
      - За месяц ты должна будешь овладеть верховой ездой. Я хочу иметь удовольствие кататься бок обок с голой наездницей. В этом есть что-то языческое. Сегодня была проба. Увы, не слишком удачная, для меня хуже пытки смотреть, как человек мается в седле. Так что даю тебе месяц времени и Евсея в учителя. Но если через месяц ты будешь вынуждать меня трюхать рысцой, я не стану жалеть твоей спины, и того, что пониже - до крови запорю. Держи свои тряпки!
      Он бросил ей платье. Они уже приближались к усадьбе.
      Александра никак не ожидала от себя столь быстрых успехов в верховой езде. Уже через неделю она научилась избегать тряски, а еще спустя столько же даже стала получать некоторое удовольствие.
      Занятия происходили поблизости от конюшен, где было устроено нечто вроде загона, в котором Сатрап послушно бежал по кругу, а Евсей, засучив рукава, стоял в центре и держал конец длинного повода. Время от времени он позволял себе покрикивать на барышню, подсказывая, в чем ее очередная ошибка.
      Два раза в день девочка надевала трусики, от которых успела порядком отвыкнуть, платье попроще и шла к конюшням. Как правило, Евсей уже ждал ее, сдерживая под уздцы Сатрапа, нетерпеливо бьющего копытом землю. Стоило девочке забраться в седло, конь сразу успокаивался и, осторожно ступая, выходил на круг. Начиналась обычная выездка.
      Погода стояла превосходная. Лишь два дня лил проливной дождь, но когда он кончился, трава тут же высохла и стало жарко и парно.
      В первый из этих двух дней Бориса Львовича дома не было, и Александра получила возможность отдохнуть сразу от всего. Однако отдыха не получилось. Потеряв всякое желание поступать сообразно своей воле, привыкнув только подчиняться, она провела целый день в ожидании у окна.
      Отец вернулся только к ночи. Вернулся не один.
      Когда Александра, заслышав с улицы шум подъезжающего экипажа, поспешила спуститься в гостиную, она увидела позади вытирающего ноги о половичок отца незнакомую даму. Незнакомка ждала, пока Борис Львович стряхнет с туфель дорожную грязь и первый войдет в дом. Уже это обстоятельство смутило девочку.
      Дама была статная, в превосходном темно-синем платье, шляпке с вуалью, до подбородка скрывавшей лицо, и белых кружевных перчатках. В руках она держала зонтик, явно не рассчитанный на ливень за окнами и потому производивший забавное впечатление.
      Борис Львович бросил на дочь рассеянный взгляд и подошел к камину, уютно потрескивавшему и наполнявшему гостиную приятным теплом.
      Александра в нерешительности застыла на нижней ступеньке лестницы. Принужденно расправляя на коленях подол своего не слишком чистого платья, она смотрела то на отца, то на даму, столь же растерянно замершую на пороге.
      Изящная внешность незнакомки, ее дорогая одежда выдавала представительницу знатного сословья. Даже то, как она держала этот никчемный зонтик - слегка небрежно, но цепко - говорило Александре о многом. Однако в то же время она не могла понять, почему гостья чувствует себя здесь, явно, еще белее скованно, чем она сама, давно смирившаяся с участью рабыни.
      Воцарившееся молчание нарушил Борис Львович, теперь сидевший на диване и по привычке положивший ногу на ногу.
      - Вот моя девочка, - сказал он, обращаясь к незнакомке. - Ты ведь помнишь, я тебе о ней рассказывал.
      - Конечно, - ответила та. Голос женщины был красив и мягок. От него по телу Александры прошла легкая дрожь. - Как ее зовут?
      - Ее никак не зовут. Имя ей совершенно ни к чему.
      - Она мила.
      - Я не держу у себя дома уродов. Можешь осмотреть ее поближе.
      Незнакомка, словно то был приказ, требовавший немедленного исполнения, подошла к Александре. Плавным движением приподняла вуаль.
      У девочки невольно перехватило дыхание, так поразительно красиво было лица дамы. Вернее, не совсем дамы. Александра почувствовала, что восхитительная гостья не намного старше ее.
      Устремив на Александру бархатный взгляд из-под красиво надломленных пушистых бровей, она сделала еще шаг вперед. Теперь они стояли, почти касаясь друг друга подолами платьев.
      - Ну, что скажешь? - поинтересовался Борис Львович. - Говори, Тамара, говори, как есть.
      Тамара... гостью зовут Тамара... Александра опустила глаза и увидела, как маленькая рука в кружевной перчатке ложится ей на бедро. Даже сквозь платье она ощутила ее теплоту.
      - Девочка, мне кажется, редко моется. Вы все время держите ее  взаперти, Борис?
      - Могу поручить ее тебе, если хочешь. Кстати, Тамара, обрати внимание, что под платьем на ней ничего нет. - И добавил: - Как и на тебе.
      Александра не верила своим ушам. Неужели красавица, стоящая сейчас перед ней...
      она почувствовала на щеке ароматное дыхание и вслед за тем - нежное прикосновение губ. Две маленькие ладони в перчатках уже скользили вверх по ее плечам, потом вдруг переметнулись вниз и стали подниматься по ногам, увлекая за собой подол сразу ставшего ненужным платья.
      - она мне нравиться, - сказали рад самым ухом губы. - Я искупаю ее.
      У Александры больно защемило сердце. Она подняла руки и позволила снять с себя платье прямо через голову. Совершенно голая, так как все это время она была босиком, девочка стояла в объятиях прекрасной Тамары, которая, уронив зонтик на пол и сразу о нем позабыв, осторожно целовала ее в подбородок и полуоткрытый рот.
      Боясь пошевельнуться, Александра даже не обняла девушку в ответ.
      Наконец дыхание их смешалось, губы слились, и у маленькой рабыни даже подогнулись ноги. Никогда еще ее не целовали вот так, настойчиво, почти отчаянно, играя у нее во рту влажным языком.
      - Отпусти ее, - послышался голос Бориса Львовича.
      Тамара с неохотой отняла губы и оглянулась на говорившего.
      - Отпусти ее совсем, - повторил голос. И иди ко мне.
      Александра осталась стоять на лестнице одна. Сброшенное платье лежало у ее ног.
      Тамара села на колени к Борису Львовичу и без дальнейших указаний начала целовать его с той же медленной страстностью, что и девочку мгновение назад. Шляпка ее при этом кокетливо сбилась на сторону. Борис Львович сам отшпилил ее и положил на диван. Девушка села прямо, встряхнула головой, и по ее плечам и спине рассыпались длинные черные локоны. Борис Львович жадно поймал одну прядь рукой довольно грубо потянул вниз, заставив Тамару со стоном запрокинуть голову. Он впился губами в обнаженный изгиб ее белой шеи.
      Все это было скорее похоже на сон, чем на явь.
      Потом Александра увидела, как отец что-то шепнул на ухо Тамаре. Та поднялась, встала перед ним и начала неторопливо развязывать шнурки на платье.
      Сначала освобожденная материя соскользнула с плеч, обнажив мраморную точеность форм.
      Борис Львович сам помог девушке раздеться. Когда платье с высоких млечных грудей соскользнуло и легло складками на бедрах, он потянул его еще дальше вниз.
      Александра не успела даже испугаться, как юная гостья тоже оказалась совершенно нагой в кольце упавшей материи. Правда, когда она переступила через него, стало видно, что на ногах у нее остались лакированные черные сапожки на высоких каблуках и с острыми мысками.
      Борис Львович положил ладонь Тамаре на бедро и вальяжным жестом привлек девушку с себе. Она замерла в неловкой позе, склонившись к нему верхней частью тела и упираясь руками в плечи. Спина ее и небольшие ягодицы при этом напряглись.
      Продолжая ласкать ладонью гладкое бедро, Борис Львович поцеловал Тамару в губы. Второй рукой он потрогал ее маленькие, слегка отвисшие груди, которые покачивались прямо перед его порозовевшим лицом.
      Александра смотрела на отца, столь увлекшегося прелестной в своем откровенном бесстыдстве любовницей, и не знала, кому из них завидует больше.
      Тамара опустилась на колени между раздвинувшихся ног Бориса Львовича. Он поднес к ее губам руку, еще теплую ароматным теплом девичьего бедра, и Тамара стала томно, издавая тихие стоны наслаждения, покрывать ее поцелуями. Тут только Александра была снова замечена.
      - Что ты стоишь там, как вкопанная? Ты разве не слыхала, что тебя хотят мыть?
      - Да, господин...
      - Так сходи и принеси все необходимое.
      - В гостиную, мой господин?
      - Ну разумеется. Давай, живо!
      Александра выбежала на улицу и под моросящим теперь дождем поспешила к бане. Там она сразу нашла купальные кадки, мыло, полотенце и поставила греть воду.
      Когда через четверть часа она вернулась в дом, гостиная была пуста. Она поставила на пол тяжелое ведро и прислушалась. Сверху, очевидно, из спальни отца, доносился женский смех.
      Она села на стул и стала ждать.
      Спустя некоторое время смех оборвался, но еще долго никто не появлялся. Девочка с грустью думала о том, что вода остывает.
      Она уже совсем отчаялась, когда на лестнице послышались шаги.
      Тамара, вновь одетая, правда всю ее одежду составлял теперь короткий халатик, спустилась в гостиную.
      - Ну что, моя маленькая нимфа, заждалась? - Ее красивый рот улыбался.  - Мне тоже просто не терпится начать.
      Она подошла к Александре, которая при ее появлении встал со стула и потупилась. Отец отучил ее сидеть, если она не одна в помещении. Это ее действие не ускользнуло от внимания молодой женщины.
      - Борис сказал... - Она взяла девочку за подбородок и заглянула в робко устремленные на нее глаза. - ... что ты его раба. Это верно?
      - Да, госпожа.
      Тамара поводила ее за подбородок из стороны в сторону, казалось, наслаждаясь послушанием, с каким Александра поворачивала голову.
      - Почему ты назвала меня “госпожой”?
      - Не знаю, госпожа.
      - Ты прелесть! - Тамара рассмеялась, показал белые зубы. - А тебе нравиться быть рабой?
      - Да, госпожа.
      - Тебя часто унижают?
      - Почти всегда, госпожа.
      - И тебе это тоже нравиться?
      - Я привыкла, госпожа.
      - Ну-ка поцелуй мне руку.
      Александра порывисто схватила кисть Тамары, такую же маленькую и изящную, как у нее самой.
      - Нет, сначала встань на колени.
      Опустившись перед новой повелительницей на колени, Александра с восторгом прижала губы к теплым косточкам, от которых брали начало длинные, холеные пальцы с красивыми овалами ногтей.
      - Ты и вправду милая девочка, - пробормотала Тамара, не ожидавшая, видимо, пробудить в этом невзрачном голом существе столько неподдельного чувства, и даже отпрянула на шаг. - Поднимись. Я верю, что ты умеешь быть покорной.
      - А ты умеешь? - послышался смеющийся голос.
      На лестнице стоял Борис Львович, скрестив руки на груди, совершенно раздетый.
      Тамара вздрогнула и оглянулась на него.
      - Вы же знаете, Борис, - тихо сказала она, как-то странно изменив даже интонации. По-прежнему держа руку Александры в своей, она казалось, уже позабыла о девочке.
      - Я не слышу, Тамара.
      - Да.
      - Не слышу!
      - Я тоже умею быть покорной... Зачем вы спрашиваете, Борис?
      - Просто я видел, что ты хочешь сделать эту  девочку и своей рабыней. А вместе с тем, ты должна знать, что между вами обеими не такая уж большая разница.
      - Борис...
      - Замолчи, когда я с тобой говорю! Что бы ты о себе ни мнила, ты тоже женщина и тоже самка, пусть даже красивая, прекрасная, но самка, которая, любит только руку, бьющую ее. И ты во всем будешь покорна этой руке - моей руке. Иначе я выброшу тебя вон.
      - Помилуйте, Борис...
      - Ты поняла, что я только что сказал?
      - Да.
      - Поняла, что для тебя я такой же господин, как и для нее?
      - Да.
      - Чтоб это было в последний раз. Ты сама просила взять тебя сюда, где нам не помешают. И ты помнишь условия, которое я поставил?
      - Помню.
      - Тогда подойди ко мне и проси прощение, как может просить прощенье только женщина.
      Выпустив похолодевшую руку Александры, Тамара приблизилась к Борису Львовичу. Он все это время не двигался.
      Тамара безмолвно опустилась коленями на ту самую ступень, но которой стоял отец Александры.
      Девочка не видела лица Тамары, однако отлично понимала, что сейчас на нем происходит.
      - Смотри на меня, - громко велел Борис Львович.
      Запрокинув красивую голову и не сводя с него глаз, Тамара обеими руками взяла большой, устало свисающий под волосатым животом мужчины ствол плоти и поднесла его к губам.
      Борис Львович с усмешкой ждал.
      Она положила конец ствола себе в рот и обняла губами. На втянувшихся щеках ее появились ямочки.
      Теперь усмешка давалась Борису Львовичу с трудом.
      - Не опускай глаза! Смотри на меня! - Он почти кричал.
      Она начала сосать, с недоумением замечая, что вместо чувства протеста против этого унижения, в ней рождается, растекаясь по всему телу, волна упоительной сладости и истомы.
      Руки мужчины грубо отстранили ее голову.
      - Хватит, - сказал Борис Львович. - Я не хочу давать тебе возможность так просто меня удовлетворить. Я к этому не стремлюсь. На первый раз считай, что прощена. Можешь делать с этой девочкой, что захочешь, но помни мой слова: между вами нет никакой разницы. Для меня.
      Он повернулся и пошел вверх по лестнице.
      Проводив взглядом его высокую обнаженную фигуру, Тамара поднялась с колен и вернулась к девочке.
      Александра, увидев, что она улыбается, задрожала еще сильнее.
      - А ты когда-нибудь сосала у него?
      - Да, госпожа.
      - О, это такой восторг! - Она облизнула губы. - Я очень люблю Бориса. Ты тоже?
      - Я принадлежу ему.
      - Все мы ему принадлежим. Ты будешь моей сестренкой. Полезай-ка в корыто.
      Когда Тамара стала лить воду, Александра не смогла сдержать восклицания. Вода была ледяная.
      - Что ж теперь поделать, - заметила Тамара, сама проверяя воду рукой. - Придется тебе потерпеть.
      Однако, видимо, и она удовольствия от купания девочки не получила. Во всяком случае ожидала она от этого явно большего.
      Когда все кончилось, она только передала посиневшей Александре полотенце, потрепала ее по щеке и ушла на второй этаж.
      Девочка видела, как, поднимаясь по лестнице, Тамара развязала поясок и распахнула халатик.

*     *    *
      
      Утром Александра, как всегда, ждала перед закрытой дверью в спальню отца. Наконец, он позвал ее. Она вошла.
      Борис Львович лежал в постели. Сброшенное одеяло валялось на полу. Тамара, такая же нагая, как и все здесь сегодня, приподнялась на локте и из-за спины любовника смотрела на подходящую девочку.
      Стараясь не замечать ее пристального взгляда, Александра начала производить давно заученные манипуляции.
      Борис Львович расслабился и только слегка вздрагивал. В нем чувствовалась накопившаяся за ночные часы энергия, не получившая еще должного выхода.
      Его член встал и превратился в тугой столб прямо под губами дочери. Александра ощутила на затылке ласковую ладонь Тамары. Та, вспомнив вчерашнее, видимо, решила, что она тоже будет сейчас сосать животворящий стебель, однако девочка вовсе не это имела в виду, когда покрывала буквально воздушными, едва ощутимыми поцелуями горячую кожу с рельефно проступающими канальцами вен.
      Потом она по обыкновению спустилась вниз и стала трогать розовым язычком шершавые пальцы ног.
      - Довольно, - сказал через минуту Борис Львович. - Оставь нас с Тамарой и ступай в гостиную. Я скоро приду.
      - Хорошо, господин. - Так и не взглянув на красавицу, сладко улыбающуюся ей с постели, Александра вышла.
      Отец не обманул ее. Через четверть часа он появился и сел к столу на свое обычное место. Он был один.
      Александра, поставившая на скатерть три прибора, удивилась отсутствию гостьи, но, разумеется, промолчала.
      После завтрака Борис Львович выразил желание пройтись с дочерь и заодно посмотреть, каких успехов она достигла в верховой езде. За ночь дождь совсем прошел, небо было без единого облачка, и девочка, идущая в коротком платьице рядом со взрослым мужчиной, могла бы чувствовать себя вполне счастливой, если бы не тревожная мысль о покинутой где-то Тамаре.
      Борис Львович остался весьма доволен результатами тренировок и даже похлопал улыбающегося Евсея по плечу. Александре он, конечно, не сказал ни слова, но она и так все прекрасно чувствовала.
      Они снова вошли в дом.
      - Ступай за мной, - велел Борис Львович и пошел к себе в спальню.
      Тут-то Александра и увидела Тамару. Она лежала на кровати, привязанная, как была в начале она сама, только рот зажимал кляп, а в нескольких местах тело было поранено чем-то острым и кровоточило. Кровь, правда, уже успела высохнуть.
      Борис Львович подошел к кровати, наклонился и поцеловал пленницу в заплаканные глаза.
      - Ты видишь, - сказал он пораженной дочери, - я сделал ей больно. Она не любит боли, как, впрочем, и все вы, и я приучаю ее постепенно. Теперь тебе приятно, Тамара?
      Она несколько мгновений с ужасом смотрела на него, потом едва заметно кивнула.
      Борис Львович сел на край постели и положил ладонь на левую грудь Тамары. Задумчиво разминая ее между пальцами, он снова обратился к Александре.
      - А знаешь, кто эта прекрасная голая женщина, лежащая сейчас под моей рукой, под рукой хозяина? Нет, ты не знаешь. Да и она сама, наверное, начинает об этом забывать. Сердцеедка. - С этими словами он нагнулся и укусил вторую грудь, прямо в сморщенный от волнения сосок. - Это Тамара Краснославская, дочь великого князя Гавриила Александровича. Ты разве не видишь, что у нас в доме княжна? - Он странно подмигнул девочке и, отпустив порозовевшую в его руках грудь, накрыл ладонью лесок черных волос между белокожих, напряженных ног. - Нет, это все же княжна, которая отважилась в меня влюбиться и согласилась на те условия, которые я, как человек порядочный, сразу же перед ней поставил. Она говорила, например, что почтет за честь ходить передо мной совершенно голой, если мне того захочется. И делать с таком виде все, что я ей велю. Она имеет достойное всякого поощрения желание сломить в себе гордыню крови. Я обещал ей в этом по мере сил содействовать. Сейчас я освобожу ей рот, но она не воспользуется этим, чтобы поднять крик. Она уже стала послушнее.
      Борис Львович довольно грубо выдернул кляп. Тамара сглотнула слюну.
      - Все я правильно сказал? - спросил он.
      - Да.
      - Смотри на меня, когда отвечаешь. Я всегда должен видеть твои глаза. Тебе было больно?
      - Да, очень больно...
      Борис Львович вынул из кармана брюк перочинный ножичек, открыл его и с отсутствующим видом уколол беззащитную пленницу под ребро. Она, как показалось съежившейся Александре, чудом подавила крик. Только до слез закусила губу. По грудной клетке потекла свежея струйка крови.
      Борис Львович, довольный экспериментом, сунул ножичек обратно в карман.
      - Больше не трону. Я вовсе не намерен по-варварски разрушать столь совершенное творение природы. А ты, - сделал он девочке знак приблизиться. - Ты облегчи ей боль, залежи ранку.
      Александра поспешно опустилась возле края постели на корточки и стала осторожно слизывать красную змейку. Кровь имела сладковатый привкус, вызывавший легкую тошноту.
      Успевшие засохнуть струйки она потом смыла ватой с теплой водой, за которой спускалась на кухню.
      Борис Львович достал откуда-то баночку с кремом и втер его в кожу вокруг ранок.
      - Теперь тебе не будет больно. - Он погладил Тамару по щеке.
      Тамара ласково ему улыбнулась и сделала движение головой, пытаясь поцеловать блестящие от крема пальцы. Борис Львович дал ей эту возможность.
      - Ты любишь меня, Тамара? - спросил он, не скоро отняв руку.
      - Да.
      Резко прозвенела пощечина. Голова женщины метнулась на подушке. Всю левую половину лица залила пунцовая краска.
      - А теперь?
      - Люблю...
      Борис Львович не смог отказать себе в удовольствии и еще раз ударил Тамару по щеке, даже сильнее.
      - Люблю... - глотая слезы повторила она.
      - Любишь, когда я причиняю тебе боль?
      - Да... - Она обратила на него заплаканное лицо. - Ну, ударьте меня еще.
      Он ударил.
      Она как-то странно взвизгнула:
      - Еще!
      - Прелесть! - расхохотался Борис Львович и встал. - Прелесть! А хочешь, я унижу тебя так, как ты никогда прежде не унижалась? И вряд ли когда-нибудь унизишься.
      - Хочу... - Она снова смотрела на него, и в ее слезящемся взгляде Александра ясно читала выражение отчаянной преданности.
      - Я считаю, что самое постыдное для любой женщины, если за ней наблюдают, когда она справляет свои естественные нужды. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю.
      Теперь у Тамары сама собой покраснела правая сторона лица.
      - Вижу, что понимаешь. Тем лучше. Я не хочу тебя неволить, заставлять делать что-либо подобное прямо сейчас. Тем более, что у тебя есть время полежать и подумать. Но когда почувствуешь позыв, не забудь поставить меня в известность.
      - Я не знаю...
      - Может быть, тебе прямо сейчас дать слабительное? Как, нет охоты?
      - Не нужно, пожалуйста...
      - Чего не нужно?
      - Я сама вам скажу...
      - Вот и ладно. - Борис Львович похлопал ее по животу. - Сейчас мне пора идти, мои девочки. Часа через два я вернусь, и мы продолжим наши игры, а до того времени можете порезвиться и без меня. Только не развязывай Тамару до моего прихода, слышала?
      - Да, господин. - Александра поклонилась.
      Проходя мимо, Борис Львович взял ее двумя пальцами за кончик соска и больно сжал.
      - И не озорничайте тут чересчур!
      Оставшись наедине с распростертой на постели Тамарой, девочка долго не могла решиться что-либо предпринять. Тамара лежала с закрытыми глазами и, казалось, спала, забыв о ее присутствии.
      - Что мне делать? - вдруг вырвалось у Александры, отчего она сама немало испугалась.
      Веки женщины дрогнули, однако она продолжала делать вид, будто спит. Александра осторожно приблизилась. Прекрасное во всей своей наготе тело было теперь прямо под ней. Его хотелось коснуться рукой.
      - Развяжи меня, - не открывая глаз, попросила Тамара.
      - Я не могу.
      - Развяжи, слышишь? - Она наконец метнула на девочку пылающий взгляд.
      - Мне запрещено.
      - Но я не хочу здесь больше лежать. Я знаю, - голос ее дрожал, - он убьет меня, когда вернется. Он убьет меня, понимаешь ты? - Она стала конвульсивно извиваться. - Я видела это по его глазам, когда он уходил. Я хочу жить. Девочка, послушай, я не знаю, как тебя зовут, развяжи меня, мне надо бежать, ты слышала...
      - Не бойтесь, вам не причинят здесь вреда.
      - Ты ведь не знаешь этого, а я знаю... - Взгляд Тамары бегал по лицу Александры.
      - Нет, нет, поверьте мне.
      Александра вдруг повалилась на постель, прямо на женщину, и стала с отчаянной яростью ее целовать. Целовать всю, все это горячее, вздрагивающее тело, влажное, но сохраняющее легкий аромат дорогих духов.
      Тамара закричала. Потом ее крик стал стоном, стон слабел, и скоро она умолкла и только что-то беззвучно продолжала шептать побледневшими губами.
      Александра лежала между ее широко раздвинутых ног и языком гладила комок густых волос на выпуклом лобке.  Ладони она подложила под напряженные ягодицы женщины. Теперь ей слышался только сдавленный спазмом шепот:
      - Да, еще, ну еще...
      И она , как умела, как подсказывало ей чутье, ласкала Тамару, видимо, уже забывшую о своих недавних страхах и мечтающею сейчас лишь об одном - получить удовлетворение.
      А финал близился. Его наступление изогнуло тело женщины дугой. Она вскрикнула - хрипло, протяжно - и без сил снова упала на постель. Девочка поняла, что выиграла этот странный бой.
      - Ложись рядом, - сказала ей через несколько мгновений Тамара. - Я тоже хочу тебя поцеловать.
      Однако Александра, вместо того, чтобы послушаться, сама стала с упоение лизать влажную, совсем лишенную волос подмышку женщины.
      - Постой, постой, что ты делаешь! Перестань, глупая девчонка! Перестань же, кому я говорю! Мне щекотно!
      Губы послушно заскользили из-под мышки вверх, через ключицу, вдоль шеи, к подбородку и еще выше - к полуоткрытому рту.
      Этот поцелуй был упоителен для обеих.
      - Я люблю вас, - переводя дыхание, шепнула Александра.
      - Молчи...
      Их губы снова встретились.
      Целуя, Александра терлась грудью о груди женщины, сминала их и чувствовала упругие покалывания сосков. Ей хотелось кричать от радости, сойти с ума, умереть, умереть прямо здесь, в одном порыве, неотвратимо поглощающем ее...
      
      
*     *     *
      
      Первое, что они увидели, когда проснулись, было лицо Бориса Львовича.
      - Я накажу вас обеих, - сказало оно и снова исчезло.
      Голова Александры покоилась на плече Тамары. В таком положении они находились, очевидно, уже долго, поскольку, когда девочка, наконец сообразив, где находится и что происходит, одним рывком села на постели, Тамара издала вздох облегчения. Руки и ноги у нее затекли, все тело ломило, хотелось поджать колени, съежиться, перевернуться на живот...
      Борис Львович стоял у двери в спальню и молча смотрел на дочь. Александра поднялась и замерла перед ним, уронив руки и потупившись в пол.
      - Ну что, красивая у тебя сегодня была подруга? - с нескрываемой издевкой спросил он. - Получила то, чего так хотела?
      - Да, господин...
      - И еще, наверное, хотела бы?
      - Как вам будет угодно, господин.
      - Мне угодно, чтобы ты развязала Тамару.
      Александра бросилась освобождать внезапно заплакавшую женщину. Она не заметила, как сзади подошел Борис Львович, и только почувствовала его широкую ладонь на своих ягодицах. Она вздрогнула
      - Не обращай внимания, - сказал он из-за спины и раздвинул маленькие полусферы пальцами. - Продолжай развязывать. Тамара ждет.
      Чтобы освободить женщине правые  руку и ногу, Александре пришлось перегнуться через ее тело. Тут вдруг ей самой стало больно. Что-то твердое проникало в нее между ягодиц. Она невольно напряглась.
      - Расслабься, ты мне мешаешь.
      Это была довольно толстая стеариновая свеча. Борис Львович аккуратно вставил ее в задний проход девочки наполовину, фитилем наружу.
      Александра развязала последнюю веревку и выпрямилась, стараясь не замечать странного ощущения сзади. Борис Львович потрепал ее по щеке и позволил поцеловать руку.
      - Сходи за одеждой Тамары, она осталась в гостиной.
      Девочка выбежала, довольная, что страхи подруги оказались напрасными. Когда она через две минуты возвратилась, неся в охапке платье, перчатки, шляпку с вуалью и даже зонтик, Тамара стояла во весь рост на краю постели и с нежностью смотрела вниз на Бориса Львовича, жадно целующего ей бедра, живот и пушистое лоно.
      - Присядь, - послышался его хриплый голос.
      Тамара слегка присела, и девочка поняла, хотя и не видела за его спиной, что отец теперь ласкает ее рукой.
      Скрипнула половица. Борис Львович резко оглянулся.
      - Принесла? Сложи на кресло и ступай. Жди у себя в комнате, пока не позову.
      Александра, бросив смущенный взгляд на бледное, напряженное лицо Тамары, поспешила выйти и прикрыть за собой дверь.
      Почти сразу же она услышала жалобные крики несчастной. Девочка задрожала и вся с ног до головы вмиг покрылась мурашками, однако заставила себя пройти коридор и спрятаться в своей сумеречной келье.
      Только сейчас она заметила, что за окном темно и дождь перестал совсем.
      Крики, между тем, не смолкали. Временами они напоминали рев попавшего в клешни капкана зверя.
      Сердце девочки до боли сжалось. Однако страшно ей не было. Она даже не решилась заткнуть уши, думая о том, что ее в любой момент могут позвать.
      Ее не позвали.
      Крики и визги продолжались невыносимо долго.
      Девочка не обратила внимания, когда они кончились. Она просто вдруг не стала их слышать.
      И тогда она зажала ладонями уши и тихо заскулили от тоски и бессилия.
      
      
*     *     *
      
      Только под вечер дверь в спальню со скрипом отворилась. Борис Львович даже не вошел. Он молча посмотрел на истомившийся комок голой плоти среди белых простынь, поставил на пол кувшин с водой и коротко бросил:
      - Из комнаты ни нагой. Закрой ставни и занавесь окно. Чтобы сидела тихо. И не смей одеваться.
      Когда шаги в коридоре снова стихли, Александра сделала, что ей велели, и подошла к двери. Дверь была заперта.
      Она вернулась, села на кровать и уронила голову на колени. Холодная кожа ног приятно освежала пылающие от волненья щеки.
      Она не знала наверняка, что происходит в доме, но могла догадываться. И эти догадки лишили ее последних сил бороться.
      Слез больше не было.
      Закусив губу, девочка худенькими руками обняла колени, устремила взгляд в пол и стала ждать.
      
      
*     *     *
      
      Прошло несколько дней...
      За все это время ни единый звук не нарушил ее уединения. Она была одна, как только может быть человек, порвавший всю связь с миром. С ней были только ее мысли, томительные, неуклюжие, наползающие одна на другую, словно выводок голодных червей, вырытых дождем на поверхность грязи и теперь пожирающих друг друга.
      Первые часы она просто ждала, веря, что все это когда-нибудь кончиться. Потом ей захотелось пить, и она стала то и дело прикладываться к холодному кувшину, стоявшему у двери. По количеству воды в нем, она попыталась определить, сколько отец собирается ее здесь держать. Скоро ей сделалось ясно, что никакой зависимости тут нет, и воду просто следует экономить.
      Есть она тоже хотела, но не так сильно.
      Устав ждать, она заснула. Проснулась. И все повторилось.
      Сколько она уже здесь? День? Несколько долгих часов?
      Лежа на постели с закрытыми глазами, она начала вспоминать Тамару, но ее вновь охватил ужас, и мысли спутались. Очень хотелось есть.
      Воды осталось меньше половины кувшина.
      Кружилась голова.
      Еще через сутки девочка начала временами терять сознание.
      Никто к ней не шел.
      О том, что можно попытаться спастись через окно, она не думала. Ей было запрещено даже открывать шторы.
      И она покорно умирала в темноте спальни.
      
      
*     *     *
      
      - ... ты слышишь меня?
      Чей-то далекий голос.
      - ... слышишь?
      Она медленно, очень медленно стала открывать глаза.
      
      
*     *     *
      
      Борис Львович вернулся. Вернулся через четыре дня, словно вышел на несколько минут и вновь вошел, забыв спички.
      Прошел еще день, прежде Александра достаточно окрепла, чтобы вставать с постели.
      И все стало, как прежде. Только теперь девочка была еще более безропотна и смотрела в пол, поднимая глаза лишь тогда, когда ей приказывали. Возобновились и занятия верховой ездой.
      Как-то утром Борис Львович отправился в конюшню вместе с Александрой. Евсея на обычном месте не оказалось. Девочка решила, что сегодня занятия будет проводить сам отец, но он вместо одного Сатрапа вывел обоих коней.
      Приказ был отдан коротким жестом. Александра спустила трусики и бросила платье на траву.
      Борис Львович был уже в седле.
      С того дня начались их конные прогулки. Они гарцевали по лесу, иногда с заездом на луг, откуда девочка видела избы деревни за полосой пруда и даже различала фигуры поселян. Они тоже при желании могли увидеть двух всадников, неторопливо двигавшихся вдоль опушки леса, но вряд ли на таком расстоянии замечали, что один из всадников совершенно наг.
      
      
*     *     *
      
      С наступлением осени Александре все труднее и труднее было ходить целыми днями голой. Видя это, Борис Львович велел ей одеваться. Вновь снимала одежду она только в теплой гостиной, где все чаще стал растапливаться камин.
      Аристарх, приказчик Бориса Львовича, тоже сделался частым гостем по сравнению с летом, когда его визиты, вызывавшие в девочке ощущение брезгливости, были скорее случайны.
      Александра понимала, что приказчик - один из весьма немногочисленных людей, которым известна ее правда. Тем не менее вел  он себя в присутствии девочки так, словно видел перед собой просто дочь хозяина. Иногда он даже учтиво заговаривал с ней, предварительно как бы испросив взглядом разрешения у Бориса Львовича.
      Однажды вечером они втроем сидели в гостиной и пили кофе. Разговор зашел о каких-то юных барышнях на выданье по фамилии Незвановы, которых Александра, естественно, не знала.
      - Борис Львович, - как бы между прочим заметил Аристарх, крутя в тонких пальцах чашку, - а ведь и ваша дочь уже в таком интересном возрасте, когда ей надлежало бы и о замужестве подумать. Вы не находите?
      Борис Львович равнодушно взглянул на Александру и, что-то решив, ответил:
      - Отчего же? Я завсегда готов ее пристроить. Ей уж скоро восемнадцать, девица ничего себе, ладная, грудь растет, жирок нагуливается. Да только кому она здесь в этой глуши нужна? Ты вот бы взял ее, Аристарх?
      - Конечно, Борис Львович! - Приказчик устремил на побледневшую девочку алчный взор. - Хоть сейчас. Мне ваша дочь очень даже по нраву. Знаю я ее, правда, маловато, но не слепые, видим, что к чему.
      - Ну так и забирай ее, какая есть! Приданого, знаешь, не дам, а возьмешь без него - твоя девка.
      - Благодарствую, Борис Львович! - Аристарх вскочил и с ужимками слал выплясывать перед барином, изображая поклоны. - Нам ничего, кроме славной женушки, и не требуется. А уж за нее премного вам благодарен.
      - Бери да поспешай, пока я не передумал.
      - Александра Борисовна, милая, извольте следовать за мной, - резко повернулся Аристарх к “невесте”, отчаянно кусавшей губы. - Так и быть, увезу вас из родительского дома. Примите мои уверения в том, что со мной вам ни чуть не хуже, чем здесь. Позвольте поцеловать ручку.
      Александра встала.
      Все совершилось настолько неожиданно, что она ни о чем в сущности не успела даже подумать. Словно это происходило не  с ней, словно не ее, а другую девушку, как рабыню, передали из одних рук в другие, из жестоких, но родных - в мерзкие и чужие. От истерики ее спасла только привычка быть безропотно покорной.
      Почти ничего не взяв с собой, поскольку вещей у нее как таковых и не было, она вышла из отцовского дома и последовала  за человеком, которого отныне должна была называть своим мужем.
      
      
*      *     *
      
      Женщиной она стала несколько часов спустя. Не сдержав желания, делавшего его лицо еще более отвратительным, Аристарх повалил “невесту” на постель в их будущей спальне и, не раздевая, взял силой. Говоря по правде, силу ему пускать в ход не пришлось: Александра послушно сделала все, что от нее требовалось. Она никогда не предполагала, что это может быть так унизительно.
      Попросив у Бориса Львовича, интересы которого уже успели найти себе новых объектов, позволения на внеурочный отпуск по причине женитьбы, Аристарх еще через два дня повез молодую супругу в направлении Парижа. Собственно, супругой она ему так и не стала, поскольку никакой церковью их союз освящен не был. Просто по ненадобностью.
      В путешествие они отправились поездом и почти всю дорогу не выходили из своего двухместного купе. Несчастная девушка вынуждена была терпеть ненавистные ласки, которые в большом количестве расточал ей не лишенный определенного фанатизма приказчик. В любви он был груб и прихотлив. Только не в любви конечно. На любовь Александра не надеялась с самого начала, узнав, от кого теперь зависит ее судьба. Она смирилась со всем, смирилась окончательно.
      До Парижа они так и не доехали по неизвестным девушке причинам, а остались в Берлине, где Аристарх снял номер в одной из самых лучших, но и не самых дешевых гостиниц. Номер этот он скоро превратил в настоящее подобие вертепа со всеми сопутствующими ему аксессуарами.
      Александра, снова вынужденная большую часть суток проводить взаперти, задыхаясь в тлетворных запахах похоти, переполнявших три комнаты и ванную.
      Сначала “муж” просто издевался над ней, обращался как с домашним животным, хлестал плеткой, забывая утирать слезы, насиловал первым попавшимся под руку предметом. Потом он стал приводить с собой женщин с улицы и вытворять с ними на глазах Александры такое, от чего ей физически становилось невыносимо.
      Наконец, вместе с ним стали приходить чужие мужчины. Это были местные бюргеры, толстые, лоснящиеся от пота после недавно выпитого пива, в узких, засаленных манишках и изрядно помятых костюмах. Они напускали на себя чинный вид, вставляли в глаза блестящие монокли и усаживались в кресла, а тем временем Александра, онемевшая от стыда и сопровождаемая ухмыляющимся Аристархом, входила в комнату и должна была на виду у незнакомых мужчин раздеваться донага, а потом садиться к ним на колени и ублажать их всеми возможными и невозможными способами. Разумеется, Аристарх не объяснял, из каких соображений это делает, но Александра сама поняла, в чем тут суть: у них кончились деньги.
      Из гостиницы пришлось съехать.
      Аристарх все пытался найти какой-нибудь выход. Александра - единственное, что еще давало ему хоть какие-то средства для поддержания существования - стала казаться ему обузой.
      Решив в конце концов избавиться от нее, он с помощью двух своих приятелей. До сей поры пользовавшихся услугами Александры за минимальную мзду, устроили нечто вроде аукциона, торгов, на которых продаваемой оказалась его несчастная, затравленная, забитая незаконная жена.
      Александре снова пришлось стоять совершенно нагой под взглядами доброго десятка немцев, стоять в каком-то странном, грязном сарае, напоминавшем хлев, но грубо сколоченном из досок помосте, а покупатели, обступив ее плотным кольцом, курили, громко хохотали прямо в заплаканное лицо, разворачивали во все стороны, ощупывали, как лошадку, похлопывали по худеньким бедрам и назначали цену.
      Торги в конце концов выиграл какой-то поляк, случайно затесавшийся среди немцев. Александра так и не узнана, за какую сумму ее продали этому человеку. Как ты то ни было, продавец остался доволен сделкой и хотел на радостях, чтобы все тут же по очереди попользовались девушкой. Однако новый хозяин запретил.
      Не теряя времени, он повез покупку домой.
      Жил он под Берлином в старом особняке, походившем на скромных размеров рыцарский замок.
      По дороге, в авто, за рулем которого сидел личный шофер, Александре показалось, что она спасена, такое приятное впечатление производил поляк. Он вел себя весьма сдержанно и только все время обнимал девушку за талию.
      Однако каково же было изумление Александры, когда она вступила во владения своего господина и обнаружила, что у него живет целый гарем таких же как она бесправных женщин, девушек и девочек, которыми он тешил себя на хуже турецких падишахов.
      Звали нового хозяина пан Сдуньский. Он был не то чтоб стар, но все его поведение выдавало человека, тщательно старающегося держаться эдаким молодцом. Окружение тому способствовало.
      Даже Александру не могло не поразить сколь ограничена на выдумки человеческая натура.
      Всем своим невольницам пан Сдуньский приказывал ходить по дому нагишом. Любил он устраивать игры между женщинами, с которых сам предпочитал оставаться посторонним наблюдателем.
      Женщины, собравшиеся под его крышей, как вскоре поняла Александра, были разные. Одни - таких было большинство - попали сюда, чтобы заработать. Обычные проститутку, они, вероятно, даже получали иногда удовольствие от происходящего.
      Другие, видимо, оказались здесь тоже не по своей воле. Они-то и несли на себе основной груз издевательств и унижений.
      Всего же их было около двадцати.
      Все женщины жили в отдельных комнатах, что значительно ограничивало возможность общения между ними. Да никто, похоже, этой возможности и не искал. Каждую занимали свои переживания, а делиться ими было здесь не принято.
      Никогда никто из посторонний на территории замка не появлялся. Пан Сдуньский предпочитал делать из своих развлечений тайну для окружающих, которые в большинстве своем знали его как преуспевающего берлинского биржевика, у которого был еще один собственный дом в столице. Туда он и уезжал из загородной резиденции для деловых свиданий, оставляя женщин под присмотром верных слуг - странный личностей, походивших на настоящих евнухов, поскольку их ни одна из женщин не боялись, и с этой стороны никто ни разу нападениям не подвергался.
      Иногда пан Сдуньский устраивал “семейные” праздники с обилием еды и музыки, но без гостей. Для единственного зрителя женщины должны были наряжаться, вплетать в волосы ленты, надевать на запястья и щиколотки бубенцы и кружиться в пляске, делая вид, будто самим им все это необычайно нравиться.
      Собственно, Александра и в самом деле не слишком теперь страдала. Ей было тепло, ее исправно кормили, не секли, а что до унижений, то к ним она слишком хорошо успела привыкнуть.
      Несчастье произошло почти через год после появления Александры в замке. Однажды пан Сдуньский уехал, как обычно в Берлин, а обратно вернулось известие о его скоропостижной смерти.
      Поскольку замок был окутан тайной, которую официальные органы еще только должны были открыть, а слуг судьба женщин не интересовала нисколько, последним пришлось самим искать выход.
      Александра решила попробовать вернуться в Россию...
      
*     *     *
      
      Сначала она попыталась отыскать в Берлине Аристарха. Зачем? Она сама не отдавала себе в этом отчета. Может быть, чтобы он снова продал ее кому-нибудь. Для нее и это казалось спасением. Какая разница, если здесь, в этой чужой стране у нее нет ничего, кроме собственного тела, о котором она научилась забывать?
      Аристарха она не нашла.
      Зато ее ожидала гораздо более примечательная встреча.
      Состоялась она в доме терпимости, где Александре посчастливилось обрести временное убежище.
      Вновь оказавшись в Берлине, она, разумеется, не знала, как отыскать в паутине улочек хотя бы одно заведение подобного рода, поэтому лучшее, что она могла придумать, это обратиться с вопросом к человеку, подошедшему к ней поздним вечером с совершенно определенными намерениями.
      - А ты не знаешь? - усмехнулся он и погладил ей грудь через платье.
      - Я не здешняя? - ответила Александра, с трудом выговаривая грубые немецкие слова.
      - Идем.
      Прохожий отвел ее сначала к себе, в неуютную квартирку холостяка, помещавшуюся в холодном и сыром подвале. Утром он даже не расплатился с ней, но зато накормил и выполнил обещание - отвел в один из известных ему борделей. Убогий вид девушки смягчил сердце хозяйки - весьма типичной опереточной особы с рыжей копной волос, - и Александру приняли “на работу”.
      Началась жизнь, о которой Александра еще год назад не могла и “мечтать”. Мужчины шли один за другим, словно выполняя свой долг, причем от их количества зависела теперь ее судьба.
      И вот однажды в комнату, где она отдыхала, лежа на постели, четверть часа назад проводив очередного клиента, постучали.
      - Не заперто, - крикнула она и осеклась, потому что в дверном проеме возникла изящная фигурка в знакомом темно-синем платье, шляпке с вуалью и белых перчатках. Даже зонтик был тот же.
      Женщина остановилась на пороге, ожидая приглашения войти. Красивый рот, не прикрытый вуалью, улыбался.
      - Тамара... - вырвалось, наконец, у пораженной девушки.
      - Вот ты где, моя маленькая подружка! - С этими словами женщина подбежала к кровати и обняла севшую одним рывком Александру.
      - Вы... вы... я думала... я думала, он убил вас.
      - Успокойся, глупенькая! - Тамара поцеловала ее, вдруг зарыдавшую в голос. - Видишь, ничего не случилось. Я здесь, с тобой. Ну, перестань!
      - Но я ведь слышала, как вы кричали, - пробормотала девушка, когда уняла слезы, и обессилено склонила голову на плеча Тамары. - Вам было больно, я думаю, очень больно...
      - Хочешь, я покажу, что сделал Борис и почему я кричала?
      - Да, да, пожалуйста! - Александра умоляюще схватила женщину за руку.
      Тамара встала с постели, повернулась к Александре лицом и подняла спереди подол, так что стали видны короткие панталоны. Спустив их одной рукой до колен, Тамара слегка раздвинула ноги, и девушка сразу увидела то, что не могла не увидеть: крохотный замочек, висящий между плавными внутренними изгибами ляжек.
      У Александры перехватило дыхание.
      - Он же... он же проткнул вам...
      - Это было его право. - Тамара опустила подол, медленно, как занавес. - Теперь я принадлежу только ему. Для остальных мужчин я просто-напросто заперта. Ключ от замка находится у Бориса. Я обожаю его с тех пор еще сильнее, хотя, мне кажется, это невозможно. Ну да ладно. - Она снова села на кровать. - Но ты, как живешь ты, как оказалась здесь? Я только знаю, что ты замужем. Была, я полагаю.
      - Да, была... - И Александра стала рассказывать обо всем, что случилось с ней за то время, пока она жила, считая Тамару убитой вероломным отцом. А Тамара, из плоти и крови, сидела возле нее и задумчиво слушала, нежно перебирая давно не мытые волосы девушки.
      - И ты хочешь снова в Россию? - спросила она, когда Александра замолчала.
      - Теперь я не знаю. У меня нет никого, ни здесь, ни там. А вы, когда вы поедите домой?
      - Недели через две.
      - Может быть... - Александра потупилась. - Я не смею, но я вдруг подумала...
      - Ты хочешь со мной?
      - О, зачем вы меня спрашиваете! Вы...
      - Я как раз подыскиваю себе горничную.
      - Я согласна быть вашей рабой! Только не гоните меня! - И она стала целовать руки женщины, такие тонкие, такие сильные. - Не гоните...
      Тамара ответила ей смехом. Задумавшись на несколько мгновений для того, чтобы лишний раз позабавиться, она сказала, что, пожалуй, позаботиться о девушке и возьмет ее к себе в услужение. Только сперва, тоже в шутку, она устроила веселые смотрины, изображая богатую матрону, пришедшую на невольничий рынок и выбирающую себе девушку для утех, роль которой, теперь с удовольствием, взяла на себя Александра. Под легкими прикосновениями пальцев женщины она, раздетая догола, чувствовала себя еще более нагой, чем в объятиях любого мужчины, и сознание этого переполняло ее сладким трепетом, которому не было названия.
      
      
*     *     *
      Шло время...
      - Теперь выйди к себе в комнату и разденься, - ласково сказала Тамара.
      Когда Александра вернулась в гостиную, залитую ярким светом, все общество было в сборе. Сверкающие от проступившего пота лица мужчин ощетинились моноклями. Дамы, сидевшие тут же в мягких креслах, напряженно обмахивались пушистыми веерами.
      Щеки Александры приятно пылали. Сделав шаг вперед и остановившись на маленьком зеленом коврике посреди комнаты, она нашла глазами Тамару, внимательно следившую за ней.
      Сейчас это начнется. Сейчас она будет делать то, что проделывала уже не раз, то, что велит ей любимый голос, Ее голос.
      Она здесь. Она готова.
      В центре просторной гостиной, одна, совершенно нагая, как в день появления на этой земле, под взглядами хорошо одетых гостей - Ее гостей - она ждет только распоряжения, чтобы начать свою игру, чтобы облечь наготу в движение, чтобы обнажиться еще больше, так, как умеет делать только она - Ее рабыня. Чтобы жить телом и умирать душой.
      И в этой игре - она знала - она вновь обретет счастье.
      
________________________
1 Предисловие печатается по рукописи Кирилла Борджиа «В поисках Возлюбленной на поводке», посвященной исследованию жизни А.С.Камнина (здесь и далее прим. ред-ра)
2 Имеется в виду фраза Оскара Уайльда из вступления к «Портрету Дориана Грея»: «Открывать искусство и скрывать художника - вот цель искусства» (To reveal art and conceal the artist is art’s aim).
3 А.И.Сторомов, «Тени и пяльцы», 1984, Paris, (стр. 232)
4 Имеются в виду его исследования творческого наследия И.Бунина «Lonely Knight» и «The Dervish», подписанные Alex Stone (stone /англ./ - камень).
5 Допущена неточность (вероятно, умышленная и потому сохраненная в тексте): работа П.Шустака называется «Гамлет в Париже», 1993, Рига (стр. 12)
6 Обычная путаница, вызванная схожестью написания названий обоих городов.