Ой, девки, решили мы тем летом с Лушкой в лес по ягоды да по грибы сходить. А бабка-то у Лушки знахарка. «Нынче», - говорит, – «вся нечисть хороводы свои водит, днем и ночью куролесит, праздники справляет. Вам -дурам головы закружит, обернуться не успеете. Сидите дома да пряжу прядите». А у нас с Лушкой волос долог, ум короток. Глядим: погода разгулялась, тишь да благодать – разве усидишь тут за пряжей.
Сарафаны красные одели, лукошки взяли. Бабка во двор, а мы скорей за околицу. Идём себе, песни поем. Вокруг деревья могучие, травы ласковые, цветы яркие. Вышли мы на поляну лесную. Лушка и говорит: «Давай, подружка, по венку сплетём себе». На том и порешили. Ходим по полянке, травяным духом дышим, ромашку к васильку подбираем. Вдруг краем глаза заметила я человечка возле цветика одного. Человечек маленький, зелененький, и одежда на нем – из трав пахучих. Я остановилась, Лушку кликнула. Поклонились мы ему: «Здоровьичка вам, дедушка!». А он спрашивает сердито: «Косить что ли пришли заместо парней? Дак пора ещё не настала». И закричал вдруг: «Где ваши косы? Я их в тупость затуплю, в лом разломаю!» Мы с Лушкой объясняем: «Что ты, дедушка? Мы косить не собираемся. Мы по лесу гуляем, ягод, грибов набрать хотим». Хмыкнул дедушка: «А коли так, ладно. Гуляйте себе. А я Луговичок. Не люблю, когда рано приходят косить, не люблю, когда поздно приходят косить. Буйно травы разращу, в косы заплету – ни один косарь не справится. А когда срок люди соблюдают – это дело. Будет тогда трава шёлковая сама под сталь ложиться – уж я позабочусь, уж я подмогу». Сказал и исчез вдруг. Подивились мы с Лушкой да и решили с полянки-то убраться подобру-поздорову. Идём себе дальше, миру радуемся. И набрели на место ягодное. Красно всё под ногами сарафанам нашим в цвет. Обрадовались мы с Лушкой, ползаем, друг другу агукаем. Сок ягодный по пальцам течёт, голова от ароматов кружится. Вот ползу я да и уткнулась во что-то. Глаза-то подняла: старичок прямо передо мной. Жалкий такой, бедненький. В ветхие одежды одет, и весь как-то трясётся, как-то слезится весь. «Девонька», - шелестит тихо, – «добрая душа, корзинку я потерял. Помоги старому. Поищи. Я и нагибаться-то толком не могу. А там у меня нужная необходимость лежит. Нельзя мне без неё домой возвращаться. Я лукошко-то подержу твоё. А ты уж поищи, будь добренька». Я хотела было уже за поиски приниматься, бедному старичку лукошко своё протянула. Да вижу, Лушка бежит, зенки-то разинула, не своим голосом вопит: «Варька! Варька, стой! Это Боли-Бошка! Только не наклоняйся, Варька!» Я и застыла столбом. Лушка подбежала, сорокой тараторит: «Боли-Бошка стариком прикидывается. Бабка говорила: упрашивает да умоляет корзинку или котомку ему поискать. А поддаваться, его речами чароваться никак нельзя. Наклонишься, Боли-Бошка вмиг на шею вскочит да петлёй тебя захлестнёт-затянет. Да по лесу начнёт водить, пока не заблудишься и не сгинешь совсем». Отдышалась Лушка, обернулись мы разом на Боли-Бошку, а того и след простыл.
Как-то не по себе нам стало. Бросили мы ягоды-то собирать да дальше пошли. И снова стали песни петь, чтобы робость свою преодолеть. Долго ли шли, не знаем, но чувствуем, что уже в глубину глубокую лесную проникли. Смолкли, тихо идём, только слышно, как веточки под ногами похрустывают да птицы поют. Тут еще Лушка давай меня стращать: «Слышь, Варька, здесь где-то дед и бабка Лешего живут. Их Лесавками кличут. Вроде ежей они – маленькие да серые. Шибко они опавшие листья любят, в них хороводятся, балуются, копошатся, шелестятся. Листья в воздух кидают, друг в друга пуляют, а умаются – в листву зароются да спят зиму-то». «Ну, и чего здесь пугаться», - говорю, – «навроде ежей да безвредные. Пусть себе играются. Мы их не обижаем, они нас не обидят».
Лес густой вокруг, лучи солнечные еле пробиваются сквозь чащу. Варька хохочет, как полоумная, – ровно у бабки своей ведьмовства набралась. «Пугаться, говоришь, нечего? А про верных солдатиков Лешего слышала?»
«Что за солдатики такие?» - спрашиваю осторожно. «А Дикинькие мужички» - отвечает Лушка, озорно зыркая на меня, – «ростом-то они небольшие, да борода у них огромная, да хвост растёт. Как полночь наступает, они по лесу ходят. Охраняют, значит. И перекликаются леденящими кровь голосами. Да на путников нападают и щекочут без устали по всему телу, с ног до головы щекочут. Лютуют, доколе человек дух не испустит – тут им и радость, злыдням». Перестала моя Лушка ржать, как лошадь: сама себя, видно, напугала. Мы уж по глуши идём, про грибы-ягоды забыли. Сучья за наши сарафаны цепляются, глаза чуть не выкалывают. Каждый шаг эхом отдаётся – страшно! Вокруг кусты колючие, коряги трухлявые, и птицы петь перестали. Тут вдруг замелькали среди веток чьи-то очи сверкающие, волосы косматые зеленые. Голос прямо в уши заухал, как будто филин о ста глоток прямо над нами летает. Мы с Лушкой заверещали, завизжали. Душа в пятки ушла. Бросились мы бежать – свою молодость спасать. Бежим наугад да напролом и чувствуем, будто за нас цепляется кто-то. Натерпелись жути. Чуть не задохнулись, пока опустило наваждение это. Остановились, таращимся друг на друга: сарафаны-то поизодраны, руки-ноги в кровь поисцарапаны. Лушка первой осмелела, говорить начала: «Пущевик это был. Видно, в самую глушь мы с тобой зашли. Вишь, как здесь мокро да прохладно, хоть и лето жаркое стоит. Пущевик не любит, когда в его владения люди заходят, не пускает, гнётом гнетёт. И нас, вишь, пугал как, чтоб убрались поскорей. Он так-то для леса полезный – лесные пожары тушит. Только встречаться с ним нехорошо. Вечереет, Варенька. Заплутались мы, кажись, с тобой. Давай-ка выбираться потихоньку». Вижу, уже не до шуток Лушке, боязно нам теперь обеим. Здесь я и Лушкину бабку добрым словом помянула, что хоть свою внучку она подучила в лесных жителях разбираться, худо-бедно от беды спасаться.
Идём потихоньку с подружкой, за руки держимся, а тьма-то сгущается. Вышли мы тут к махонькой поляночке, такой махонькой, что она бы вся у нас в сенях поместилась. Вышли да застыли от дива. Стоит цветок невиданный: крупный, с лепестками числом ровно семь, красными, полыхающими как огонь. Стоит, будто дышит. Я и пошла к нему, как зачарованная. Лушка-то опять меня вовремя остановила, за плечо ухватила: «Не тронь! Помню, бабка говорила – цветёт в глуши лесной цветок чудный. Стожар называется. Нельзя его рвать - лешего прогневишь. Непростой цветок этот, волшебный. Недобрых людей чует. Вот, ежели какой олух в лесу костёр оставил непотушенным, деревья молодые рубил ради баловства, да не спросив на то у духов разрешения, или грибницу попортил – тот цветок, как репейник, тогда в одежду вцепляется. А если сорвёт его неразумный, он до дома-то дотерпит, а там и вспыхнет, разгорится так, что не потушить. И пожжёт он всю избу со всеми жильцами, сколько бы их там не было». Цветок-то будто замер, Лушку будто слушает. Почудилось мне, что даже кивает слегка. Вот мы полюбовались ещё чуток, да дальше помаленьку отправились.
Уж совсем темно стало. Мы с Лушкой мозгами пораскинули: засветло ещё сориентировались бы, а сейчас ходи-не ходи - только хуже заплутаем. Нам в лесу-то по темноте не впервой: с мамками да батьками, бывало, к родне поедешь в далёкое село Черногрязцы, а туда, хоть и лошадным, дороги два дня да ночь. Ну, и ночевать вставали где-нибудь посередь леса. Там, правда, не боязно было: много нас, да костёр жгли, чтоб кашу на ужин сварганить, да байки весёлые травили. А если ещё псина из дома за телегой увязалась – всё охрана. Ну, а Лушка тоже с бабкой в ночь по лесу ходила, какие-то особые полуночные травы ей помогать собирала. Ну, а тут оно, конечно, без старших, но всё ж вдвоём. Вот мы с Лушкой сухое место нашли под кустом раскидистым, травы маленько для мягкости подбросили да улеглись рядышком. А лес весь звучит по-особому на разные голоса: насекомые какие-то крылышками трещат, попискивают тоненько. И будто шаги мягкие вдалеке и будто на крыльях кто-то глухо летит. Ветер листиками играет, перебирает их…
Мы с Лушкой хлеб и мёд достали, перекусили, червячка заморили и на завтра тоже оставили. И не спится нам совсем, глаза, как есть, не закрываются. Стали мы с Лушкой шептаться да шушукаться. Деревню нашу вспомнили. Как Катьке-то недавно ейный батяня из города платье городское привёз. Не чета нашим сарафанам – синее, шёлковое и всё в горохах белых. Она на посиделки придёт, форсит в платье городском. Нос задирает перед нами, возле гармониста Егора туда-сюда прогуливается, глазками стреляет. А Митрошку она, видать, забыла совсем. Он целый год по ней сох, у ворот караулил вечерами. А потом сгинул. Заезжие разбойники – лихие люди - убили парня, когда припозднился он, от табуна возвращаясь. Вёл тогда кобылку смирную, любимицу свою домой. Занемогла она – он и хотел полечить её у бабки Лушкиной. Вот тогда они его подстерегли, в деревню зайти не дали. Он, поди, защищал животину, добром отдавать не хотел. Вокруг-то всё истоптано было, жердина валялась – то ли он ей отмахивался, то ли его приложили. Только всё одно – кобылка пропала, а Митрошку поутру в крови всего, бездыханного, остывшего уже пастух обнаружил. Жалко парня, молодой был, тихий, задумчивый какой-то. Ить, на кузнеца учился. А Катька тогда от слёз опухла, белугой ревела на похоронах…Тут мы с Лушкой вдруг в небо глянули, как от тревоги какой. Глядим: тучи чёрные плывут, будто фигуру Митрошки покойного напоминают. Ну точно – голова в кудрях и в руках будто уздечку держит. Лушка как хлопнет себя по лбу: «Вот дурья башка! Накликали мы с тобой – разговоры разговариваем. Среди ночи – да про мертвяков! Это Навьи плывут. Пока говорим или думаем о покойниках – они и движутся над нами, вроде душ умерших. А как прекратим, и они рассеются». И правда, стали мы вспоминать, как прошлым месяцем порося, убежавшего у соседки тёти Мани, всей улицей ловили. Вспоминаем, смеёмся, тихонечко на небо одним глазком поглядываем. Разъяснилось небо-то, ушли тучи – как не было. Поутихли мы и слышим плач будто детский, будто младенчик совсем крохотный жалобно заливается. Явственно так слышим. «Это что?» - шепчу я. «Болото, наверное, рядом» - отвечает Лушка. «А болото-то тут при чём?» - не поняла я. «Завтра посмотрим. Расскажу тогда, правильно али не правильно я прикинула, бабкину науку усвоила». И показалась мне вдруг Лушка старше, чем на самом деле, взрослой такой, даже, может старой, как бабка её. Я и давай просить: «Лушенька, расскажи мне, кто ещё в лесу обитает. Я, ведь, раньше думала, заливают всё бабы про встречи необычные. Про то, как люди неделями плутают, по одному кругу кружат, про то, как с ума потом сходят». «Может, и заливает кто. А только по правде много всего неведомого в лесу. Не знать – так и погибнешь не за грош. Ну, а знать да их законы уважать – авось обойдётся. А расскажу я тебе про Ауку. Он зимой балует, сейчас-то мы его к себе не привлечём. Аука маленький, пузатенький, щёки у него как надутые – со спины видать. Важный Аука. Живёт он в избушке, которая вся проконопачена мохом золотым. Вот в зимнее время он людей и морочит. Человек аукнет или палкой по дереву стукнет, или собака его залает – Аука тут же эхом отзывается. Да хитро отзывается: со всех сторон сразу, кличет-кличет из разных мест, путает. Ну и прёт бедолага, сам не понимая куда. Аука опять хитрит, звук словно человеческий подаёт из одного места. Путник радуется – вот сейчас выйду к жилью. Ходит за надеждой, кружает, сам того не замечая. Ноги все истопчет, замёрзнет до костей, застудится, утомится до немочи. И чудится ему, что присесть надо. Сначала присесть, а потом и прилечь в мягкий пушистый снег, в приветливый манящий сугроб. Прилечь в сугроб как на перину царскую, голову склонить, ресницами заиндевевшими усталые глаза прикрыть… Прикроет – сны подкрадываются, обволакивают сладкие, тягучие. Вьюга колыбельную тянет. Аука улыбается, а человек засыпает бездонным вечным сном», - закончила Лушка и зевнула глубоко – «Не дело это, Варька, что мы с тобой как сычи не спим среди ночи. Всему своё время должно быть». А я уж и сама спать захотела, веки слипаются, да и леса уже не боюсь. Чувствую, будто принял он нас в себя, будто даже на еловых лапах покачивает, баюкает. Стала я в сон проваливаться, только, помню, ещё пробормотала: «Луша, а младенчик-то плакал…»
Вроде, только глаза закрыла, а уж меня кто-то трясёт: «Просыпайся, просыпайся, соня! Кто рано встаёт – тому Бог даёт». Я спросонья заметалась: «Что? Куда? Мамка, корову доить?» А в ответ смех заливистый. Только тут я оклемалась. Про наши похождения вспомнила да затревожилась – наши-то там обыскались, поди, уже, оббегались, извелись все. Поднялись мы, волосы да сарафаны оправили и потопали, куда сердце подсказывает. А меня разбирает – так интересно, что раньше, с детства, почитай, в лес ходила, а страну лесную не знала толком. Думала, бабушкины сказки о лесовиках-то рассказывают, а по-настоящему, человеку там всё нипочём. Бери от лесных богатств – не хочу. Снова я к Лушке пристала: «Слышь, а про Бабу-Ягу тоже правда? Она тоже здесь живёт?» Зашипела на меня Лушка, как змея: «Здесь, да не про нашу честь. Вот с ней-то нам, действительно, лучше не встречаться. Да и не увидеть её избушку, если слов особых не знать. Она на границе двух миров пребывает. К ней зайти – что на тот свет попасть. Баба-Яга огромная и человека сожрать в один присест может. Там моих знаний никак не хватит. Замолчи, Варька. Не поминай лихо, пока тихо». Ну, я язычок-то прикусила, уж и так приключений за сутки – на год вперёд набралось. А тут и про младенчика вспомнить пришлось, потому что вышли мы аккурат к болоту. Видим, вокруг топь, но будто тропинка проложена так, что пройти на другой берег можно. Вон мха островок, дальше на корягу ступить, там на другую перепрыгнуть… Лушка вдруг как дёрнет меня вниз, присели мы, в кусточках схоронились. Лушка мне пальцем в сторону указывает, я туда посмотрела, вижу старика седого. Тут же будто песок мне в глаза попал, протёрла их кулаками. Снова взглянула, а заместо старика уже монах в чёрном прямо через болото шагает: с коряги на корягу, с бревна на бревно. Лушка палец к губам приложила, молчи, дескать. А я уж наученная – молчу, конечно. Знаю, что так оно лучше будет. А монах идёт да идёт, вот уж маленькой точкой вдали промелькнул и исчез. Слева и справа вдруг звуки какие-то раздались, вздохи громкие, и жижа зелёная запузырилась, зачмокала. Лушка меня тянет назад, привстали мы чуть-чуть. Да снова оцепенели, как возле Стожара. Видим, среди тины да грязи огромная белоснежная кувшинка. До того прекрасная, что я и представить себе бы такую не могла. А в кувшинке девушка, и своим лицом и фигурой она, как царица. То есть наша деревенская красавица Ульяна ей и в подмётки не годится – вот какая эта девушка в кувшинке. Сидит она бесстыдно в цветке своём, совсем голая. Заприметила нас девушка и громко-громко заплакала. И так мне её утешить захотелось: слово доброе сказать, услужить, чем могу, что чуть не кинулась к ней через топь. Лушка меня опять как дёрнет. «Бежим!» - в ухо кричит. И понеслись мы с ней, дороги не разбирая. Далеко отбежали. Тут Лушка снова меня просвещать начала: «Старик-Монах – то Болотник был. Он такие обличия принимает, чтобы путников в трясину завлечь. А тропинка та нам просто казалась. Ступили бы – пропали. Звуки тоже он издавал, пугал, значит. А эта, в кувшинке – жена его, Болотница - девушка, которая в болоте утопилась. В цветке-то сидела, чтоб ноги свои не казать. Они у неё гусиные да с перепонками. Вишь, заворожила тебя плачем. А шаг бы шагнула – она бы набросилась да в болото утащила, хохоча. Там и дети их обитаются. А младенчик-то, помнишь, плакал? Я тебе ещё сказала, видать, болото рядом. Про том не тоже бабка сказывала. Это ночью Болотник души детей выпускает, которые некрещеными утонули. Недаром стенают они так, участь у них незавидная – после смерти маяться. Есть там ещё жабы болотные – дело тёмное. Тоже вроде как души людей греховных древних, допотопных ещё. Знаю точно только то, что убивать их нельзя – дождь пойдёт неостановимый».
Ещё утро только началось, а мы с Лушкой уж устали, будто поле пахали целый день. И то – вчера сколько мотались, и сегодня уж наскакались-набоялись. Еле тащимся, ноги волоком волокём. Наконец, появились вроде знакомые места. Мы шаг прибавили. Да откуда ни возьмись – медведь. Идёт прямо на нас на задних лапах. Мне рассказывали, так цыгане медведей приучают ходить, в городе на ярмарке народу за деньги показывают. Ну, и вот: идёт он и смотрит глазами будто человечьими. Лушка подошла и без боязни мёдом его угостила. Он ест, урчит, а она поскорей меня дальше потянула. Я уж не удивляюсь ничему. Лушка говорит: «Однако, не медведь это был. Бывает, колдуны человека в зверя превращают. Глаза-то видела у него? И трогать нас не собирался».
Спешим мы, солнце к полудню движется. Вроде, собаки загавкали невдалеке. Ну всё, думаем, вышли. На звук направились. Узнаём места родные. Сердце от радости так и выскакивает из груди, быстрей идти заставляет. Да видно, не все ещё чудеса для нас лес исчерпал, одно напоследок оставил. Мы уж крыши завидели, как заприметили среди берёз волка. Огромный волчище! Шерсть на загривке дыбом стоит, а сам смотрит на нас пристально. Мы с Лушкой остановились. Он всё глядит, а из глаз-то у него – поверите? – ручьями слёзы текут. Плачет по-человечьи волк, горько-горько. Жалость сердце защемила. «Луша», - шепчу – «мясца бы ему». А волк возьми да и головой-то помотай. «Луша», - снова шепчу – «это, получается, тоже бывший человек?» «Выходит, так», - шепчет Лушка в ответ – «хлеба дай ему». Я осторожно к волченьке подошла, с поклоном хлеб перед ним пложила. Он его съел с жадностью до последней крошечки и медленно стал назад отходить. А нам-то уж скорей бы домой! Лушка на бегу объясняет: «Точно, человек. Заколдовал его кто-то. Он и страдает теперь – вокруг жилья человеческого ходит, тоскует. А мяса он не стал бы есть – бабка говорила…»
А тут и околица – и бабка Лушкина: руки в боки. И давай крыть нас, на чём сет стоит: «Ах вы, дуры непуганые! Предупреждала вас, не послушались. Да я ночь не спала, травы заговорённые, луной в полнолуние посеребрённые, всю ночь жгла. От вас, двух дур беду отводила. Да если б не травы мои, не мои шепотки – сгинули бы вы, лохудры. Не найти бы вас вовек!» Кинулись мы ей в ноги: «Прости, бабуся, за беспокойство! Спасибо, бабуся, за спасение!» Вот смягчилась бабка от нашей покорности. «Ладно», - говорит – «так и быть, прощаю. Только в это лето вы – мои должницы. Будете вместе со мной по лесным полянам ходить, травы да цветы для моих снадобий собирать». А мы и рады, что всё обошлось. «Будем! Будем!» - хором кричим. После бабка поостыла да вот ещё что нам сказала: «Вам лес чудеса свои не для потехи показывал. Не обольщайтесь – вашей заслуги в том нет никакой. Просто вы в волшебное время в волшебные места попали. Увиденное – всё ваше, в вас осталось. А вот как им распорядиться, главная теперь забота. Постараетесь по уму – всё на пользу пойдёт, вас самих переменит. А нет, поленитесь подумать, разобраться, что к чему – дак и боком может выйти вам ваша нежданная наука».
Ну, а потом ходили мы помогали бабке целое лето. Много я тогда важного узнала. Волос долог остался, а ума прибавилось. Вот и быль эту вам не для забавы рассказала, а для урока. Чтобы знали, что не везде соваться можно неразумным. Мы-то с Лушкой одни с тех пор только недалеко и только за надобным ходим. Не встречался нам больше никто – да так оно и лучше. Потому что теперь мы поняли, что если в чужой монастырь прёшь – надо твёрдо его устав знать. А какой – неважно: лесной ли, людской ли, небесный…
15 июня 2003 год Троица