Жара. Солнце не жалело сил. Люди попрятались в норы прохладных офисов, уютные щели кафе. И только Развалинам некуда было укрыться. Прямо под лучами неистового Светила они раскинулись, ожидая, когда свет выжжет уже почти погасшую душу. Уже почти. Наконец-то. Чуть-чуть. Еще десятилетие и Смерть заберет ее. Тогда Развалины смогут отдохнуть.
Человек скорчился на камне, принадлежавшем развалинам. Булыжник был создан из миллиона острых углов, предназначенных для того, чтобы вгрызаться в тело. И человек выбрал именно его, инстинктивно. В поисках другой боли. Он не знал, что прямо под ним доживала Душа. Откуда он мог знать, что у Развалин вообще могла быть Душа. Люди не старались обходить стороной руины, они просто не замечали их. Но теперь все вдруг изменилось. Никто не сидел на камнях, а человек нарушил обычаи Города. И, кроме того..он был несчастен. Камень бросили в воду, швырнули, и теперь с каждым новым кругом на реальности страдание расходилось все шире, прикасалось к людям. А люди боялись страдания, и они огибали Развалины, прокладывали новую тропу. Они избегали смотреть в сторону Человека. Старались не видеть. Только Несчастье словно тень, сквозило во всем, ставило нестираемое клеймо.
Человек скатился с камня, он бился о землю и беззвучно кричал. Глотал воздух, широко раскрывая рот. Бессознательно цеплялся за жизнь, мечтая больше всего о том, чтобы найти выход из этой клетки. Ему было больно. Боль проникала все глубже, словно яд. Через тонкие, еле заметные капилляры, потом по венам – в сердце и мозг. Вот теперь она достигла своей цели. Он расцарапал лицо и не ощущал боли. Физическая боль, к которой он так стремился, не заглушила той, что тлела внутри. Ногти в крови, веки сжаты и подрагивают, будто он видит фильм, доступный только ему. Это память, это кадры ее фильма.
Это копилось уже многие дни. Ночи напролет. Этот ком в горле. И теперь слезы, разбуженные чужими страданиями в мире чужих иллюзий, прорвались наружу и в глубине освещенного лишь киноэкраном зала он снова сходил с ума. Слезы с боем рвались наружу, сквозь смирение. Он думал, что привык. Что смирение и равнодушие затянуло его в свой водоворот, и чувства теперь приобретут вид дозированных порций. Как в столовой на раздаче. Немного любви, немного страха, чуть-чуть радости. Доза для того, чтобы поддержать уже мертвого человека в наивном восторге от жизни. И это было бы еще страшнее. Только теперь он все-таки ощутил силу боли. Значит жив. Человеку было тесно теперь в его скелете, сердце билось о ребра грудной клетки. Его выворачивало наизнанку от воспоминаний. Ногти впились в щеки, глаза зажмуривались в судороге – бесполезный жест. Она внутри него. Они не ушли, нет. Они и не думали. Память никогда не стирается. Он реален, и реальность не делает подарков. Картинки кружили перед глазами. И прогнать их был лишь один, но надежный способ. Вырвать мозг, уничтожить себя. Будь проклята эта жизнь.
Смысла жизни не существует. Только больной человек мог придумать оправдание для той бездонной лужи жестокости, что окружает нас. И мы окружены больными людьми. Теми, кто счастлив. Вопреки всему. Это ненормально. Закрыть глаза на уродливое воплощение реальности вокруг человечества. Жить через боль, сжимающую горло. Задыхаться, ловить воздух ртом. Сходить с ума от бессилия. Медленно. А память лишь оттягивает смерть души, чередуя счастливые воспоминания с мучительными. Будто говоря: « В твоей жизни есть хорошее. Живи». Только все хорошее, светлое и ослепительно белое, становится серым. И никогда не приобретает своей прежней белизны, лишь только ты осознаешь, что ты бессилен. Бессилен придать вещам по-настоящему яркие краски.