Россия,
любимая моя...
Моня сидел на парапете у входа в метро. Двадцать минут назад он
почувствовал усталость, выходя от маэстро. Почувствовал впервые за весь
день. Сегодня он проснулся в одиннадцать утра и сразу начал сердится.
Моню раздражало его собственное бессилие перед Вагнером. Уже неделю он
долбился с отрывком из «Фауста», но никак не мог его прочувствовать. Он
играл этот отрывок машинально, как гамму «до мажор». Будто бы это не
часть гениального произведения, а простейший нотный ряд. Примитив.
Вагнер в исполнении Мони превращался в ублюдские «Руки вверх». В
банальнейшую попсу.
Не для этого он решил сразиться с немецким исполином. Гением.
Сакраментальным мистиком. Антисемитом. Доказательством величия
холокоста. Моня уже давно задумал схватку со стариной Рихардом.
Последние полгода он слушал только Вагнера, жил его музыкой. Читал его
мысли. Моня готовился к удару. Ему надо было прочувствовать великого
немца, чтобы начать его играть. Играть и исправлять. Указывать на ошибки
и недочеты. Доказать несостоятельность его величия. Когда Моня засыпал,
он видел рыдающего Вагнера. Вагнера, умоляющего о пощаде. Вагнера,
забирающего обратно свои слова. Он был уверен, что растопчет его. Он был
практически одержим.
Это продолжалось до тех пор, пока Моня не начал играть задуманное. Но
вот прошла неделя, и Моня чувствует себя попсой. Вагнер – Уэйн Грецки.
Моня – узбекский хоккеист, который не понимает, почему он не выбрал
пулевую стрельбу. Вагнер – сэр Алекс Фергюсон. Моня сидит на замене в
краснодарской Кубани. Моня не может понять, что творится с его смычком.
Смычок отказывается чувствовать. Он просто движется по задумке нотного
стана. Моня – собачка Павлова. Он выделяет слюну так, как хочется его
хозяину. По желанию Вагнера он может страдать от сушняка или
захлебнуться мокротой. Вагнер даже не смеется, а саркастически лыбится:
«Подожди, пацанчик. Это только начало. Дальше - больше».
Так вот, сегодня в одиннадцать утра Моня встал с постели и разбил
кулаком зеркало. Вагнер лыбился со стены. Моня останавливал кровь.
Забинтовав руку так, чтобы можно было играть, Моня умылся. Бинт намок, и
пришлось бинтовать заново. Вагнер лыбился. «Поганый нацист!» - сказал
Моня. «Бездарь» - прошептал Вагнер. И, все таки, у Мони было
преимущество – Вагнер мертв и уже не успеет ничего сделать со своей
музыкой. Чтобы воспользоваться этим сполна, ровно в одиннадцать тридцать
Моня начал терзать скрипку. Терзания продолжались до пятнадцати
ноль-ноль. «Роман Израилевич, я буду через два часа» - «Миша, я сегодня
занят» - «Роман Израилевич, Я БУДУ ЧЕРЕЗ ДВА ЧАСА». Потом в трубке
Романа Израилевича послышались гудки.
До девяти вечера два живых еврея самозабвенно боролись с мертвым немцем.
Получилось не очень, но, все же, получилось. Старый музыкант заставил
Моню выбросить лишние мысли, и работа пошла более продуктивно. «Миша,
дорогой, хватит представлять груды лежащих трупов. Так ты за них не
отомстишь. Сконцентрируйся на музыке. Не надо эмоций. И не бесись –
играй пока так, как он того хочет. Вотрись к нему в доверие, подружись с
ним. А когда будешь готов – начинай действовать. Москва не сразу
строилась. И слезам она, кстати, не верила».
После пятницы, всецело посвященной музыке, Моня устал. Подобную
усталость ощущаешь в ванной после двух часов спортзала.
Итак, Моня сидел на парапете у входа в метро. Бутылка пива в правой руке
кажется, чуть ли не спасением, если целый день кроме смычка вы
практически ничего не держали. Футляр со скрипкой стоял справа. Взгляд
Мони растекался по тротуару. Моня не мог и не хотел концентрировать его
на чем либо. Периферийным зрением он улавливал движения прохожих, но
они нисколько его не волновали. Звуки каблучков нарастали и затихали,
голоса шли фоновыми шумами затертой магнитной пленки, внезапные громкие
крики растворялись в сознании как круги от камня, брошенного в пруд.
Удар.
Темнота.
Моня лежит на футляре.
Несколько мгновений тишины.
Ни чего не соображающий Моня пытается открыть глаза и видит ботинок.
Ботинок, неизбежно летящий ему в лицо. Удар.
Затылком о парапет. Получается, два удара. А если считать тот первый, то
вместе - три.
Удар, удар, удар. Еще три удара и все в лицо. Такое ощущение, что ногой
– кулак не может быть таким большим и так вонять резиной.
- А, сука!
- Колючий, не пыжи. Жидок готов, походу.
Боль на несколько секунд вцепилась в волосы. Обеими руками. Такое
ощущение, будто выныриваешь из воды. Моня сидит на парапете, на голову
что-то льется. По вкусу – пиво.
- Добей бухло, мразь.
- Что ты, сука, в коробку свою вцепился? Че у тебя там? Жидовское
золото?
- Скрипка. Это мамина скрипка.
- Скрипач, ёпти!
- Слабай че ни будь.
Удар. Очень твердый удар. Похоже, что коленом. Если бы не руки, держащие
затылок, Моня упал бы с парапета на ступеньки.
- Колючий, хорош! Пускай, слабает.
- Уйдите от меня.
Смех.
Удар.
Еще смех.
Моня лежит на тротуаре и пытается доползти до футляра, но кто-то
наступает ему на голову. Два щелчка. Два щелчка могут означать, что
Стивен Сигал перезаряжает свой пистолет. Либо, что кто-то открыл футляр.
- Давай играй, сучок. Или я ща скрипку расхерачу.
Моня заскулил. Как пес, которому делают укол. Как Михалков в «Утомленных
Солнцем». Моне хотелось, чтобы убрали ногу с его головы. Но еще больше
ему хотелось получить обратно скрипку.
- Что сыграть?
Правая щека Мони была прибита к асфальту, а на левой кто-то стоял полным
весом. Поэтому получилось примерно так: «Шсльто слиглать?».
Смех.
- Не ссы, ща научим.
Ногу, наконец, убрали. Моня поднялся сам. За время, проведенное на
асфальте, он практически успел прийти в себя.
- Жид без шапочки не сыграет. Ща наденем.
Субъект в голубых джинсах поднял лежащую на земле кипу и водрузил на
мокрую голову Мони. Дали скрипку и смычок.
- Давай, сучок, подыгрывай.
Один запел. Остальные подхватили:
«Нааад полями необъя-тны-ми!
Нааад речными перека-та-ми!
Пааад разрывами грана-тны-ми!
Пееесня-ластачка летииит!»
Эту песню Моня знал. Он слышал ее на праздновании Дня Победы еще в
детстве. Но он не предполагал, что кретинам с символикой СС на одежде
она может приглянуться. Моне было тошно играть. Но страх за скрипку брал
верх.
- Пой, мразь! Пой, бля!
Моня опустил скрипку.
- У меня нет вокальных данных. Я скрипач.
Удар.
Локтем.
Прямо в открытый рот.
Облокотившись на парапет, Моня почувствовал, как кровь заливается в
горло. Больно не было. Просто, неприятно.
- Пой, жид говеный! Пой, сука!
- Пой! Пой!! ПОЙ!!!
С Моней что-то случилось. В один момент он ощутил, что это не он стоит
около парапета. Он стоял на крыше десятиэтажки и смотрел на вход в
метро. Около входа стояло пять человек: четыре безвкусно одетых кретина
и один кретин с окровавленным лицом и скрипкой в руках.
Он видел, как тот, что со скрипкой оторвал кусок губы, срезавшийся об
верхние зубы. Видел как швырнул губу на асфальт.
Он видел, как тот окровавленный рассмеялся и из его рта полетели красные
брызги на стоявших рядом.
Он видел, как тот прижатый к парапету закинул скрипку на плечо. Как
начал безумно елозить смычком по струнам и орать. Орать во все горло,
прерывая свой ор хохотом умалишенного. Орать песню. Хорошую песню.
Песню, за которую многие отдавали свои жизни.
Он видел, как те четверо вдруг перестали смеяться и спешно удалились. А
окровавленный все орал. Орал, пока не приехала машина с милицией. И
даже, садясь в машину, окровавленный продолжал орать, не выпуская
скрипки из рук.
Он видел, как машина с синей полосой тронулась.
Потом Моня потерял сознание. До следующего утра он уже не приходил в
себя. Даже Вагнер на стене прекратил лыбиться. Видимо, мертвый немец
понял, что теперь искалеченного еврея уже ни что не сможет остановить.
Ниже приводится текст песни, так отчаянно исполненной окровавленным
человеком:
Над полями необъятными,
над речными перекатами,
под разрывами гранатными
песня - ласточка летит.
Россия - любимая моя,
родные березки, тополя,
как дорога ты для солдата,
родная русская земля.
Все что дедами построено
и отцовской кровью пролито,
мы - сыны твои и воины
поклянемся отстоять.
Россия - любимая моя,
родные березки, тополя,
как дорога ты для солдата,
родная русская земля.
Войны кончатся кровавые,
мы домой придем со славою,
и опять в сады зеленые
возвратятся соловьи.
Россия - любимая моя,
родные березки, тополя,
как дорога ты для солдата,
родная русская земля.