Ко мне в лавку пришёл начальник городской стражи и сказал: мы решили выдвинуть твоё лицо, ты должен оправдать. Я удивился: глупо выдвигать моё лицо - оно не оправдает, потому что говорит, что думает и не умеет правильно врать. Начальник успокоил: и не надо. От тебя только две вещи: ругать начальников и хвалить народ. Я задумался: да, народ я люблю, а начальников не очень. Главный страж обрадовался: значит, договорились? Я возразил: когда? А вы что же, не боитесь меня больше? Ну, как я вам карты спутаю? Начальник усмехнулся: решили, что сейчас надо такого дурака. Выберут – сам станешь начальником. Стихи бросишь.
Я отказался и ушёл, оставив лавку. Но утром, когда возвращался с прогулки по холмам, на городских воротах повесился большой рlakat с четырьмя выдвинутыми лицами на два высоких поста, и я среди. Я расстроился, сел на пороге лавки и не смог сочинить ни строчки. И что ночью сочинил, забыл от расстройства. Мимо шёл какой-то толстый, лицо злое. Он спросил: что ты плачешь? Я ответил: не могу больше писать стихов. Он скривил губы: куда ты, дурак, лезешь не в своё. Брось, у тебя же лавка. Каждый должен, чем занимается. Остальное завязать и держать. Иначе не будет, что пожрать.
Я сразу полюбил его за такие слова. Я сам думал, что должен так. И спросил: а почему вы такой злой? Он ухмыльнулся: я теперь выдвинутое лицо. У меня само выскочило: я тоже. Он закричал: так что ты тут сидишь?! И впрямь, дурак. Идём на собрание – народ ждёт!
И мы пошли. Там собралось много людей. Выдвинутые по очереди залезали на возвышение, ругали начальников и хвалили народ. Вытолкнули и меня. Я не знал, что говорить, и сказал: пока мы начальники себе, надо ругать себя. Поднялся шум, стало ничего не слышно. Я незаметно пошёл домой, думая, куда спрятать своё выдвинутое лицо. Может, теперь не выберут, и я смогу писать стихи? А лавку брошу. Я не должен, раз это не моё.
Навстречу бежала Марина. Испугалась: милый, что с тобой? На тебе нет лица. Я не выдержал, заплакал: солнце ты моё, моё лицо выдвинули. Марина упала на колени, обняла мои ноги и в голос зарыдала. Я сказал: не плачь. Пусть меня растерзают на площади. Лучшего конца никто не может хотеть. Марина, захлёбываясь слезами, не согласилась: нет, тебя не растерзают. Ты умрёшь тихо и плохо, мой родной.
Сверху незаметно подкрался закрытый фургон, остановился за нашей спиной. Вышли два младших стражника и пригласили меня внутрь, помогая палицами. Марина легла на камни и смотрела чёрными глазами, как я вхожу.
Внутри сидели три человека. Я узнал в них лица с плаката, включая злого толстяка. Один незнакомец сказал: где ты, дурак, блондишь? Девочки будут потом. Сейчас дело надо делать. Он мне не очень понравился. Другой предупредил: едем на главное собрание. Смотри, не учуди опять. Не бросай на всех тень. Нужна крепкая взаимовыручка. Кому повезёт теперь – протянет потом другому. Этот мне тоже не понравился.
Я ответил так: я задвигаю своё лицо. Пусть останется милый моему сердцу товарищ. Я показал глазами на толстого, который глядел зло из угла. Незнакомцы возразили: ты – дурак. Нарушаешь правила. У народа должен быть выбор. И кто это решил тебя, ишака стихоплётного, выдвигать!
Открылась дверь, стало шумно. Мы вышли. Из-под ног начиналась длинная лестница на городской форум. Там топало и свистело очень много народу. Сзади нам щитами помогали стражники, и мы поднялись на возвышение. Вокруг было множество глаз. Все угрюмо смотрели в нашу сторону и были возбуждены. Мне стало страшно, хотя я понял, что конец уже совсем близко.
Народ захлопал руками, закричал, потом стих, выжидая. Выдвинутые лица начали говорить. Хвалить и ругать. На особо злые слова им хлопали. Потом вперёд толкнули меня, и настала тишина. Глаза стали ещё угрюмее и возбуждённей. Я сказал: хватит хвалить и ругать. Делайте каждый своё дело. Раздался громкий рёв, замелькали палки. Я дикси и пошёл вниз, к людям. Стражники расступились, не задержали. Один даже толкнул в спину. Я подумал: конец, но страха не было. И народ, почему-то, расступался. Я шёл, но никто не ударил меня. Они боялись, хотя их было очень много, и все с палками.
Я добрёл до пустого туалета, где меня вытошнило. Постоял немного, приходя в себя. Вдруг дверь одной из кабин открылась, и оттуда вышел человек. У него была чалма, надвинутая на глаза, и нехорошая усмешка. Лениво переставляя ноги, он подошёл ко мне и спросил: дядя, у тебя ножик есть? Я ответил: нет. Он чему-то обрадовался и показал глазами мне за спину: а вот у него есть. Там распахнулась другая дверь и резкий холод вошёл мне под лопатку. Вот мы и сделали своё дело - услышал я снизу уже в полёте. Я тоже, подумал я.
23.02.1990