Верка

 


Улица моего детства всегда вспоминается мне летом. От яркого солнца и теней она вся заляпана сметанными пятнами. У меня новый велик, «орленок», и я ношусь по улице туда-сюда мимо Веркиного дома. Верка сидит на крыльце, и голова ее с пушком волос вертится направо-налево влед за мной. Она как всегда не сводит с меня глаз. Такой велик есть только у меня на всей улице. И лишь одна-единственная закадычная подруга Буля может на нем кататься, когда захочет.
Верка -  худющая, личико прозрачное, жилки голубые светятся на висках и подбородке, ручки - как лапки у птицы. Они с бабушкой  и мамой снимают квартиру на нашей улице. Бабушка и мама у нее тихие и ни с кем на улице не разговаривают, а папы, кажется, у нее никогда не было.

У нас с Веркой особые отношения. Мы в одном классе, но почти не разговариваем друг с другом, только Верка пожирает меня глазами, а я делаю вид, что не замечаю ее, но все же время от времени посматриваю, чтобы удостовериться, что я по-прежнему в центре ее внимания.
Я -  лучшая ученица, а Верка учится плохо, врет часто,  и учительница ее не любит. Наша учительница уже немолодая, одинокая, живет вдвоем c мамой-старушкой  в коммуналке, где пахнет керосином, так как они готовят на примусе прямо в комнате. Она ученикам артистично дает подзатыльники, а может и ухо выкрутить со знанием дела, если кто особо отличился: тут она особая мастерица.
Меня учительница любит. Если уходит, садит меня за свой стол, и я записываю в рапорт тех,  кто себя плохо ведет (почему-то она часто уходит, наверное, по магазинам).
Ну, Верка, понятно, ведет себя плохо, крутится-вертится, домашнюю не делает, а ластиком стирает в дневнике плохую отметку. Я чувствую, что она делает это почему-то из-за меня, но горю октябрятской праведностью и записываю ее в журнал,  а затем явственно слышу, как хрустят в руках у учительницы Веркины уши...

 А потом она украла у меня куколку. Совсем маленькую, но в этом была ее особая ценность. Она сунула себе ее в кармашек, а я следила зорко. Тут уже следовало ее наказать по всем правилам.
План мы c подругой разработали во всех деталях: заранее нашли подходящее место - заводской проулок, где редки прохожие и стены с обеих сторон, придумали и уловку, чтоб заманить ее хитростью, кажется, что-то вроде клада, в дальнейшем наши вкусы немного расходились: мне виделся более или менее суровый суд, Буля же была скорее за краткую и крутую расправу без поблажек, что более соответствовало ее несколько мальчишескому нраву. Так и не прийдя к согласию, мы отправились к Верке.
План начал осуществляться неожиданно просто: доверчивая Верка так легко соблазнилась сказкой о кладе, что меня начал разбирать смех, чем я чуть не испортила всю затею. Шутя, играючи, мы достигли проулка.
Там мы стали ее вяло толкать, и ей наконец открылась правда: видно было по ее лицу, как до нее доходило, что наша новая дружба была только одна видимость...  И вдруг она сказала, глядя мне прямо в глаза: «А у тебя папа умер, когда ты лежала в больнице, уже год назад. Все знают, кроме тебя,  я сама видела, как хоронили!».
Тут началась потасовка: мы барахтались в пыли, кусаясь, визжа и царапаясь. К счастью, прохожие - заводские рабочие, которые все же проходили иногда по переулку - грубо матерясь, растащили нас в стороны.

Позже они квартиру получили и уехали.
Через несколько лет я встретила ее в парке. Верка вытянулась, длинноногая, казалось, стала еще худее. Неожиданно позвала к себе в многоэтажку показать, как живут. Дома у них было бедно, полы холодные. Бабушка мрачно показалась из кухни. Я уже не знала, как уйти.  Вдруг Верка говорит: «А у меня теперь тоже пианино есть, как у тебя!» 
Идем в комнату - пианино оказалось игрушечное,  в две октавы. А Верка птичьими лапками стала играть собачий вальс...

От кого-то я слышала, что  мама и бабушка страшно били Верку за плохие отметки. Больше я ее не видела. И зачем я ее помню?

А папа мой действительно умер тогда.