Лунатик

«Ленов Семён Евгеньевич, 31 г.р., член КПСС с 61г. Окончил ЛГПИ. Директор Калужской средней школы №1. Трагически погиб в результате несчастного случая...»
Пропитанная колбасной влагой газета лежала на круглом столике вокзального буфета. На столике стояли бутылки с пивом и уже пустые. Голубоглазый парень пил прямо из бутылки и стрелял глазами туда-сюда. Рядом с ним стоял мужчина, лет пятидесяти, с окладистой бородой и начинающими седеть волосами. В отличие от быстроглазого соседа, мужчина был обладателем строгого и устойчивого взора.
–  Вот те раз! Ленов! –  вдруг проговорил он и, отодвинув в сторону бутылку, внимательно перечитал некролог.
–  Группа товарищей... Ха! –  мужчина усмехнулся, –  Это у Ленова-то, товарищи?! Ха!... Да он всегда был нелюдим и не знался ни с кем.
–  Что, знакомый? –  коротко спросил парень.
–  Да, с детства его знал. Ну и судьбы!... Это ведь не человек, а фата-моргана.
Пляшущий взор парня остановился на собеседнике:
–  Что такое?
–  Вот именно, фата-моргана! Выдуманный это человек с начала и до конца своего. Я ведь его историю знаю досконально. Вся его нелепая жизнь мне известна. Хотя, должен признаться, было в нём что-то меня удивляющее... Что это –  не знаю, да и не думаю, что кто-то мог бы это определить. Грубо сказать, жизнь его –  была не жизнью, а какой-то попыткой, приглядыванием к возможностям настоящей жизни. К чему-то готовился он. Не знаю, понимал ли он сам, но чувствовал –  определённо! Ждал!
–  Ну и в чём, собственно, особенность его? –  чуть высокомерно, но с интересом спросил молодой человек собеседника.
–  А вот послушайте, я вам расскажу.

***

Хлопнула калитка и на дорожке раздалось тяжёлое пыхтение. Пришёл отец.
Евгений Всеволодович Ленов, директор одной из Калужских школ, был грузный и ехидный человек со славным революционным прошлым. Ещё мальчишкой он участвовал в боях бригады Котовского. Лично знал Григория Ивановича, который даже разрешал ему читать книги из своей походной библиотеки. Библиотекарь, Ваня Безверхий –  чернявенький, с нечистой кожей, но чрезвычайно интеллигентный –  направлял чтение юного бойца. Возбуждённо поблёскивая глазками, он давал Ленову Блаватскую и Безант. Но наибольшее впечатление на Женечку произвёл Мейринк. Прочтя небольшую книгу его рассказов, он навсегда запомнил эти странные образы, и, с той поры, жизнь его наполнилась иным, невидимым для других, теневым смыслом. Не прост был этот парень. Евгений Ленов был мистик в каждом шаге своей жизни.
Неторопливо он прошёл мимо возящегося в траве мальчугана –  Сёмы. Это был его сын. Ленов довольно усмехнулся, в этой гримасе вдруг проступила резкая голова жадной птицы.
Видели ли вы когда-нибудь стрижа? Стриж, которого кто-то выбросил из гнезда прямо на дорогу... Или он сам выбросился из него вон... Вон, будто никого навсегда не желал знать. Такого злого и не верящего ни во что я подобрал однажды. Плоская головка его, быстрая, как у змеи, кончалась маленьким, острым и чуть загнутым на конце клювом. Из глубины этой серой головы прямо вперёд, не двигаясь и не отклоняясь в сторону ни на мгновение, смотрели чёрные глазки. Ясно чувствуя призрачную, обманчивую зловещесть мира, он как будто понимал, что все собрались вокруг лишь для одного –  подстеречь миг его забытья и смертельным укусом впиться в его тонкую, топорщившуюся линялыми перьями шейку. Всё маленькое тельце его дрожало смертельной тоской, а глаза ждали, ждали хищного выпада, чтобы в это мгновение зажмуриться и спастись.
Стриж был болен. Он не мог летать. Я думаю, что летать ему мешало это упрямое отвержение всего. Всё, всё он отталкивал: еду, тепло, даже само небо он не желал принимать. Этим он оскорбил небо, и оно уже не хотело его нести... Нет, не хотело –  не могло!
Вот и цеплялся этот стриж своими маленькими инвалидными лапками и полз, полз куда-то, упрямо вперившись в пустоту перед собой.
Именно так посмотрел на сына Ленов: как будто сквозь его, вдруг сделавшееся прозрачным тело, он увидел эту свою вожделенную пустоту и весь подался к ней, а в его обыкновенно мутных, затянутых плёнкой глазах, вдруг вспыхнула гибельная устремлённость.
Ну, да он скоро умер. Умер, как тот стриж, которого я подобрал на дороге. Тот тоже не желал, чтобы его трогали –  а как же его кормить? Получалось, что есть он не умеет, и не дано ему собственной настоящей силы, и от других ничего не примет –  хоть умри. Так и умер. Неприятная птица.
Но Ленов был не так прост. У него была идея. По идее своей он намеревался продлиться в детях. Ленов желал иметь детей, из которых он по собственному плану соорудил бы себе живые памятники самому себе и жителей будущего счастливого общества. Более того, в глубине стальных птичьих глаз Ленова фосфоресцировала надежда на собственнную реинкарнацию в этом будущем рае, реинкарнацию в искусно подготовленным им самим теле.
Сёма Ленов в ответ на взгляд папаши как-то неуверенно и нелепо взмахнул ручками. Потом, будто парализованный случайно пойманным взглядом, он сомнамбулически двинул рукой по земле и, неожиданно найдя небольшой красноватый камешек, должно быль кирпич, с виноватой улыбкой протянул его взрослому. Ленов-старший сглотнул слюну.
Где-то Евгений Ленов прочитал, что «у нас судьбы нет». Колкие глаза директора школы не первый год внимательно наблюдали за человеками, и он заметил, что не каждый из них достоин внимания. Не каждый «бог», так называл Ленов человека –  властителя судьбы, а, следовательно, действительно –  не у каждого есть судьба, а лишь у особого, редкого. Почему так? Да потому, что редкий человек имеет право на суд, и в праве этом он и есть «бог». Но ещё понял Ленов, что не только своей судьбы властителем будет такой особый человек, но и любой судьбы. Лучше сказать –  любой жизни! И любой смерти.
Например, он может придать любому человеческому существу некоторое особенное, высшее значение, даже магическое! Заставить оное, положим, заниматься чем-нибудь определённым, скажем, посвятить себя преобразованию поверхности Земли –  строить каналы, насаждать зелёные насаждения или наоборот –  спиливать их, а корни выкорчёвывать. Через некоторое время такой человек полностью подчинился бы этому делу, и оно стало бы его судьбой. Вот, он строит каналы –  не уподобляется ли он в этом труде строителям-ирригаторам Вавилонии? Не возникнет ли из его магического труда призрак чудовищного Города? Так никто, безымянный, ненужный приобщается к древнему великому деланию. Его существование приобретает смысл, а сам он приобретает имя. Лучше сказать, что имя сделало из него существо –  носителя судьбы, которая была выбрана человеком, могущим судить и именовать других. Да, именовать! Ибо, Ленов считал, что обладающий властью человек, подобно Богу, просто называет вещи, и они начинают жить этим произнесённым именем. Вся жизнь общества может быть устроена, по мнению директора, лишь одним только правильным названием социальных ролей. У него, например, в школе в каждом классном журналом была особая графа –  «общественное поручение», в которой Ленов собственноручно записывал социальное «имя» каждого ученика: «звеньевой», «политинформатор», «агитатор», «культросветработник», «упономоченный классного руководителя» и т.п. 
Но истинная сила магии имен лежала не в плане социальных ролей. Лишь «имя собственное» было ключом к судьбе человека. Ленов прекрасно понимал, что означает появление множества Энгелин, Владленов, Нинелей и Рэмов. И он, Ленов, желал застолбить за собой два– три «имени собственных». А лучше всего –  четыре! Ленов уже выбрал имена. Все они должны были начинаться на «С» и, таким образом, вместе с инициалами и фамилией получилось бы слово «Селена». Четверо таких детишек –  вот тебе и четыре лунных братца! Первенец Ленова был назван Семён. Семён Евгеньевич Ленов –  С.Е.Ленов.

***
Вся жизнь Семёна Ленова напоминала смутное движение лунных пятен в молчаливом ночном лесу. Всё как бы замерло в холодном касании ночного светила –  никакой шорох не слышен, ничего живого перед напряжённым взором. И всё же чувствуешь –  кто-то тайно и сдержанно дышит за пеленой обманчивого света, кто-то ждёт, выслеживает, думает свои дьявольские мысли. Но картина неподвижна. Неслышно летит полупрозрачный свет из парящего в бездонном небе серебряного диска, а за обманчивой дымкой лучей –  замерли в изящных позах ветви деревьев, отбрасывая на помертвевшую траву узор чёрного кружева. Вот так и успокаиваешься, опускаешь, начавшие было, слезиться глаза и как бы прикорнёшь, забудешься сном, но вдруг –  кто-то будто толкнул тебя изнутри. Мгновение, и молния понимания озаряет уставший мозг: картина теней, бликов, пятен неузнаваемо изменилась, а сама она –  неуловимая Селена –  тихо исчезает со своего места на небе и прячется за прозрачное бледное облачко. Оно пролетает, и вновь –  царственно парит в небе богиня грёз, страхов и надежд.
Тихим омутом была и душа Сёмы. Ещё в школе его прозвали Лунатиком за странный рассеянный взгляд.
–  О чём ты думаешь, Сём? –  спрашивал его сосед по парте Петя Чичёв.
–  А? –  вдруг отзывался Семён и вновь замолкал, –  Да, как сказать? Что-то такое вспомнил, а что... забыл… Как ты спросил –  так вылетело из головы, и уже не вспомню никак.
–  Ну, ты брат, даёшь! –  ухмылялся в полные щёки Петя, –  Да ты чё, больной штоль? Ну точно, лунатик!
Семёну не хотелось быть «больным». Тщательно изучив в энциклопедии тему «лунатизм», Семён решил исследовать –  действительно ли он лунатик? Трудность состояла в том, что он не желал привлекать к эксперименту никого. Семён спал в отдельной комнате, это давало определённые преимущества в сокрытии своего плана. Так как лунатик в приступе сомнамбулически движется к окну, к лунному свету, следовательно, рассудил Семён, необходимо как-нибудь зафиксировать это движение. Отодвинув кровать метра на два от  окна и поставив её посредине небольшой комнаты, Ленов-младший насыпал между кроватью и окном контрольную полосу песка –  так, что если лунатик будет двигаться к окну, то необходимо оставит следы на контрольной полосе.
Было время полнолуния. Весна. Торжествующая Селена медленно плыла в холодном призрачном небе, которое было пронизано её волнующим сиянием. Сёма лежал на кровати, поставленной параллельно окну, и смотрел прямо в загадочное лицо своей повелительницы. Он не мог заснуть от волнения. Он ждал. Воздух, наполненный волнами лунного сияния, казалось, тихо звенел, гудел на какой-то нескончаемой ноте. Сёме вдруг представилось, что он, сонный, встаёт и, как древний первосвященник, поднимает вверх руки. Лица его касаются тонкие, нежные и прохладные пальцы богини. Он делает шаг вперёд и... сзади, за спиной, Семён вдруг отчётливо почувствовал присутствие кого-то названного. Ему показалось, что и шаг, который в собственном воображении он приписывал себе, сделал на самом деле тот, невидимый другой. Картинка в уме Сёмы сместилась, и он увидел себя глазами этого постороннего. Вот он стоит на фоне лунного окна, как марионетка в театре теней, –  подняв руки вверх в молитвенном движении и, одновременно, замерев напряжённой сгорбленной спиной. Тёмные нити незнакомой воли впиваются в спину марионетки, и та дрожит в смертельном ужасе.
«Подлая обманщица, –  проносилось в холодеющем мозгу Семёна, –  будь ты проклята! Пусти! Не прикасайся ко мне!»
Но Луна неотрывно смотрела в его широко распахнутые глаза, а её незримый, чёрный сообщник всё приближался, впиваясь в спину лежащего на боку Семёна. Душа мальчика билась внутри окаменевшего тела не в силах повернуться и взглянуть в лицо надвинувшемуся ужасу. Казалось, незнакомец уже приник в самую середину Сёминого существа, и это уже он сам, Сёма, мучает и сосёт свою душу в торжествующем свете танцующей Луны.
Вдруг, Семён обернулся. На белом фоне противоположной  окну стены, рядом с тёмным квадратом двери чётко выделялся чёрный силуэт отца.
Только две сияющие точки горели на его лице –  блики Луны в широко открытых глазах. Глаза моргнули. Силуэт скользнул в дверь, и она беззвучно закрылась, восстанавливая бледную девственность стены.

***
Утром за завтраком Сёма боялся поднять глаза и вновь встретиться с этим голодным огоньком в глазах отца, который так напугал его ночью. Молчали.
–  Ну, что ж, Сёма, сегодня едешь? –  прервал немоту отец.
–  Еду.
–  Гм... Хорошо... Наконец-то ты станешь.... самостоятельным человеком, –  продолжил свою речь Ленов-старший. Дело было в том, что Семён Евгеньевич Ленов, выпускник средней школы уезжал в Ленинград учиться. Он должен был стать школьным учителем, как его отец. Ленинград как место учёбы выбрал отец. Он ненавидел Москву. Считал её диким, варварским городом. Не любил он и Калугу, в которой они жили. Он называл её «клушей». Маленькие уютные особнячки, зелёные улицы, церковки рождали у Ленова презрительную усмешку. Ему представлялось, что он видит, как рушатся, истлевают стены, как ложатся рядами в землю маленькие бабки в пуховых платках, и всё это вызывало у него чувство, которое можно было бы описать как «чувство законной гордости». Вот почему Ленов– старший хотел приобщить сына к настоящей культуре, показать ему настоящий Город! Из того, что доступно –  это,. конечно, Ленинград. Итак, Ленов– младший ехал учиться в Ленинград. Ленов-старший не сопровождал его, он оставался в Калуге с женой и детьми.
Больше он никогда не видел старшего сына, ибо, когда тот приехал через три месяца по материнской телеграмме –  Евгений Ленов стало серым пеплом...
–  Ну, что же... езжай, езжай... –  продолжал отец тянуть свою напутственную речь.
Сын поднял глаза. Осторожно, из-под опущенных ресниц, он взглянул в лицо человека по другую сторону стола. Тот как-то вяло вертел головой, повторяя свои обычные птичьи жесты. Глаза его уже не блестели инфернальным блеском. Тусклая плёнка, как птичье веко, набегала снизу на зрачок. Да и сам глаз, какого-то неопределённого цвета не был подвижным и внимательным, как обычно, а Ленова, а, казалось, вяло лежит в глазнице, удерживаемый лишь вспухшими веками, и уже никуда не желает смотреть, ничего не желает видеть.

***

Годы учёбы прошли у Семёна столь же пусто, как и его детство. Если бы он даже захотел, он не мог бы вспомнить ни одной фамилии однокашников, ни одного лица, ни одной студенческой вечеринки – ничего.
Впрочем, это не совсем так. При воспоминании о Ленинграде перед внутренним взором Ленова неотвратимо вставал величественный серый Город в потустороннем свете белых ночей.
Белые ночи были в своем разгаре как раз тогда, когда учёба уже заканчивалась, и старательный Ленов расслаблялся и позволял себе немного романтики. 28 июня Семён Ленов сам отмечал свой собственный день рождения. У него никогда не было случая устраивать по этому поводу шумные сборища, особенно тогда, в Ленинграде, он стремился провести это время один. Ленов не был пьяницей, но в этот день он обычно, взяв с вечера бутылку сухого вина и пару бутербродов, уходил гулять на Коломну.
Пустыри и невысокие длинные дома Коломны, сереющие вдоль рвов заполненных чёрной водой, которые ближе к центру вползали в липкий гранит, превращаясь постепенно в роскошные каналы, –  пейзажи эти возбуждали Ленова, и он готов был всю ночь нестись в полупрозрачном воздухе, кружа по подворотням и пустым дворам, как призрак, не отбрасывающий тени в мёртвом свечении неба. Иногда, в какой-нибудь из подворотен Ленов замирал, будто прислушиваясь к чему-то. Иногда, на каком-нибудь пустыре он присаживался на изогнутый ствол дерева и делал несколько жадных глотков из бутылки, всё больше и больше пьянея от кислого вина, голода и пульсирующего свечения этого странного дня, наступившего прямо посреди ночи. Никто не знал, о чём думал Ленов в эти ночные дни Города: мечтал ли он о будущем – вряд ли; вспоминал ли прошлое – ну, уж наверное, нет. Может быть, Ленов просто воображал, что он совершенно один в большом пустом пространстве, он волен двигаться куда только заблагорассудится. Вдруг, он как бы вскрикивал, и тогда ему, должно быть, казалось, что голос его улетает далеко– далеко и наполняет всё бесконечное пустое пространство, переходя в колебания белого воздуха и оседая, погружаясь в масляные вода канав.
Всю эту ночь Ленов должен был быть совершенно один. Вот почему, ещё в первый год своей учёбы, когда он впервые пошёл 28 числа гулять по городу, он инстинктивно предпочёл пустую окраину Коломны многолюдному центру, возбуждённому ночным электричеством. Проведя в одиночестве только эту одну июньскую ночь в первый свой студенческий год, Ленов решил для себя, что эта ночь теперь навсегда его. Он говорил себе, что никто, никогда не сможет проникнуть в это заколдованное белое пространство, что здесь он абсолютно свободен, независим и вечен.
какова же была досада Ленова, когда в следующем году он, обходя свои ночные владения, торжествуя на пустырях и крадясь в подворотнях, наткнулся на человека, разделившего с ним власть в призрачном царстве бледного неба и тёмных вод.
Погрузив глаза прямо в белёсое небесное марево, Ленов глотнул раз– два и поперхнулся. Откашлявшись, он поставил бутылку и встал, чтобы размять затекшие ноги. Тёмные заросли кустов скрывали его от набережной. Их спутанные чёрные ветви с молодыми, чёрными же в сумерках ночи листочками отчётливо виднелись на фоне светло– серого неба. С другой стороны уголок пустыря ограничивала белеющая стена двухэтажного дома. Без окон. Неровно оштукатуренная. С обнажившимися иногда кирпичами.
На фоне светящегося экрана стены острый взгляд Ленова вдруг различил сгорбленный сидящий силуэт. Ленов замер и начал осторожно, как из засады, разглядывать постороннего, вдруг оказавшегося так неожиданно и так близко.
Невысокий худой человек сидел на пне, слегка откинув назад лицо и полузакрыв глаза. Или это так показалось… но глаза были узкие и в них ничего не было видно. Ноги незнакомца, как цепкие лианы, обвивали одна другую, повторяя изгиб тела. Всё оно было будто перетянуто жгутом или пеленами, так, что плоть сидящего напоминала червячка, спеленатого невидимым, тугим, но эластичным коконом. Лишь кисти рук, конвульсивно сведённые, белели бесформенным пятном на коленях, волнуясь, изгибаясь, ощупывая эту невидимую эластичную поверхность. Человек тихо дышал ртом, слегка приоткрытом на круглом, бледном, младенческом и, одновременно, стариковском личике. Чёрные негустые волосы. Выпуклый лоб, узкий взгляд, лунный овал физиономии и щель полуоткрытого рта.
Ленов не шевелился. Незнакомец – тоже.
Молчание продолжалось минуту, две, десять…
Мгновениями, Ленову казалось, что незнакомец, сидевший буквально в нескольких метрах лицом прямо к нему, не видит его, не замечает, занятый своим дыханием, извивами ног и судорогами кистей рук. Ленову представилось, что сам он невидим, что узор чёрных ветвей нигде не прерывается чёрным пятном его тела, а разбегается в стороны, сплетаясь, расплетаясь, исчезая на фоне земли, домов, деревьев.
Тогда Ленов начал ещё более внимательно всматриваться в незнакомца, осторожно ощупывая его своим взглядом. Увлекшись, он вдруг услышал своё тяжёлое дыхание и мгновенно, забыв о своей воображаемой прозрачности, почувствовал, что тяжёлое его тело громоздится среди ажурных ветвей, заслоняя собой всё и тупо вырисовываясь на фоне светлого неба. Его дыхание громыхало и бухало, как кузнечные меха. Нужно было быть не просто глухим слепцом, чтобы его не заметить – нужно было быть мертвецом.
Неожиданный порыв холодного ветра налетел с тёмной, остывающей от давно ушедшего солнца, восточной стороны неба. Ленов резко повернулся и быстро пошёл по набережной. Когда он подошёл к самому берегу и, выдохнув сдавленный в лёгких воздух, обернулся – китаец стоял рядом с ним и по– прежнему улыбался отвлечённо-глумливо.
То, что это был именно китаец, при подробном рассмотрении стало очевидным.  Он назвался Чжэнь.
Так началась эта странная ночная дружба, если этим словом позволительно называть редкие ночные встречи двух лунных странников, один из которых – Ленов – всё время чувствовал на себе неуловимый взгляд невидимых в узких глазницах зрачков. Короткий год свободы Ленова так быстро закончился. Пригляд китайца отчётливо напоминал ему тайное подглядывание отца, и, временами, Ленов с удивлением узнавал в нездешних чертах лица и оригинальных повадках Чжэня покойника – Евгения Ленов.
Чжэнь говорил всегда вычурно и волнующе, на оригинальные идеи его Ленов как-то мгновенно забыл. При этом, забывая конкретности, он оказывался полностью погруженным в paradis artificial своего друга. Чжэнь очень любил приключения. Он прекрасно знал Стивенсона, Дюма, Жюля Верна, Киплинга, Эдгара По. Всё это было прочитано им в оригинале и очень внимательно, так что его толкования таинственного смысла «Острова сокровищ» или «Графа Монте– Кристо» были неким новыми романом, в котором Ленов медиумически терял себя и жил миром игры и воображения. К тому же Чжень был поэт, и его собственная poetry – вычурно-вульгарная, как у Северянина, или символически-колдовская, как у По, –  нравилась Ленову. В ней звучали русские, английские, французские созвучия, означающие в то же время что-то странное и изысканное, как китайские лаки. При том, что своего, китайского, Чжэнь, по-видимому, сторонился. Под влиянием своего друга начал писать стихи и Ленов, но беспомощные, мрачно-символические, как под гипнозом. Вот образчик его поэзии тех лет:

желтые лунные тени
бледное царство теней
Город под знаком Селены
город астральных вещей
серые реки событий
заключены в берега
и переброшены нити
через года и века
небо как плоская крыша
над головами висит
шорохи – быстрые мыши
Город не дышит не спит
и в лихорадке видений
слышится имя одно
солнце Инферно – СЕЛЕНА!
и разливают вино
странные лица Востока
косо и хмуро глядят
в холоде смертного тока
хитро вплетая свой взгляд.

Такого рода поэзия, подогреваемая подозрительными сочинениями Чжэня, бродила в одурманенной Питером голове Ленова. Он жадно ловил каждое слово своего странного товарища и, тут же потеряв его, бросался за следующим.
Однажды он попросил Чжэня погадать ему на И-цзин.
– Какой в этом смысл? – надменно ответил китаец, –  эта проклятая книга говорит ту правду, которая и без того всем известна.
Но Ленов настаивал. По его спине уже пробегал холодок мистического ожидания – вот-вот появятся таинственные гадательные палочки, совсем как у Гессе. И он победил. Чжэнь согласился. Но! Что за разочарование: вместо загадочных палочек – колода карт. Ловко перетасовав их, китаец протянул карты Ленову:
–  Тащи.
Ленов вытягивал карту за картой, а удивительный гадатель бубнил про себя:
–  Чёрная – Инь. Красная, сильная… Опять красная – Ян…
Шесть карт было вытянуто. Выхватив их у Ленова и бросив на них быстрый взгляд, Чжэнь сунул карты обратно в колоду.
–  Ну, –  не терпелось Сёме.
–  Да–го, 28, –  отчеканил китаец, –  Вот что получилось:

 

–  Так это же…
–  Всё в порядочке, 28. Всё у тебя в порядочке. Никто, дорогуша мой, тебя не осудит.
Больше Ленов ничего не смог выпытать, но, разыскав английский перевод И–цзин, он долго изучал гексаграмму №28. Запутавшись и утомившись, он, наконец, закрыл книгу и забыл об этой истории. Более того, временами он даже забывал, что Чжэнь – китаец.
В последней год учёбы в Питере, зимним вечером Ленов решил сходить на Смоленское кладбище. Многие его соученики, а особенно – соученицы ходили туда к блаженно Ксении просить помощи в сдаче экзаменов, в любви и тому подобных пустяках. Суеверность этих просителей удивительно сочеталась с их искренним комсомольством и научным атеизмом. Ленов не был атеистом и с презрением относился к комсомолу, хотя и состоял его членом. Он интересовался всякой мистикой и чудесами, и потому сам желал увидеть чудесную часовню блаженной Ксении. С ним пошла Аня, его будущая жена, и Чжэнь.
Когда они подходили к небольшой, бесцветной, ветхой часовенке, в которой и была похоронена святая, странной беспокойство охватило Семёна. Ему чудилось, что его куда-то зовут, убеждая не бояться и поверить этому зову. Бросить всё и пойти за ним.
–  Если ты не оставишь отца и мать – ты не достоин Меня, –  вдруг вслух произнёс Ленов.
–  Что? – Аня удивлённо обернулась.
–  Так, вдруг вспомнилось, по-моему из Евангелия, –  сказал Ленов.
Все втроём они стали молча обходить часовню, с трудом разбирая в сумерках надписи на стенах.
«Блаженная Ксения, помоги сдать экзамен».
«Ксения блаженная, сделай так, чтобы я не болела!»
«Ксеньюшка, заставь его бросить пить!!!»
Аня с интересом вслух читала прошения почитателей блаженной Ксении. Чжэнь, стиснув зубы и растянув в улыбке лицо, крутил головой, будто воротник мешал ему дышать. Ленов, стараясь скрыть смятение души, стал рассказывать что он узнал о жизни блаженной.
–  Она была нищенкой. Жила на этом кладбище, Ходила босиком…
Взошла луна. Спокойное сияние снега вокруг часовни, как ореол святости и чистоты, заставило его трепетно замереть.
–  Ксения, исцели меня от лунного беса, –  прочла Аня.
В тот же момент Чжэнь, весь вывернувшись, быстро нагнулся и, сняв свои стоптанные ботинки, с независимым видом притопнул голыми ногами по снегу.
–  Так вот, и босичком неплохо нам прогуляться,–  сквозь зубы продекламировал он и, нелепо подпрыгивая и вихляясь, бросился бежать по лунному снегу во тьму чёрных стволов, обступивших часовню.

***

Дальнейшая жизнь Семёна Евгеньевича Ленова подобна киноленте. Освященные кадры, прерывающиеся прозрачной темнотой ленты. Правда, темнота в жизни Ленова преобладала; кадры же были редкие, бледные, лишённые резкости и как-то плохо между собой связанные.
Он женился на Анне Буревой, своей однокурснице, и уехал в Калугу. В дом отца. На его место.
Скоро  Ленов стал директором той самой школы, в которой некогда директорствовал его отец. Некоторые преподаватель еще помнили покойного, и Сёму-школьника. Их отношении к «династии» Леновых было двойственным. Леновых боялись, Леновых презирали. Почему боялись Ленова-старшего – очевидно: соратник выдающихся революционеров, хотя и отодвинутый при Сталине в дальний угол, сумел сохранить кое-какие связи. Притом, что его жестокий птичий взгляд и хриплый каркающий голос сами по себе могли напугать кого угодно. Но его же и презирали. презрительно относились к его умствованиям, к непрактичности, смеялись над его страхом перед женой, осуждали его за тайное пьянство, несдержанность языка, высокомерие.
В ещё большей степени презрение перешло на его сыновей. В школе товарищи относились к ним с неприязнью – как к директорским детям. Семёна Ленова презирали за бесхарактерность, безыдейность, конформизм. Хвост насмешек преследовал его и в институте, не оставлял и на работе, тем более, что этой работой была та самая школа, где начались его жизненные мытарства.
Ещё помнила его мальчиком гардеробщица тетя Даша и частенько, пошамкав, замечала:
–  Сынок-то мелковат будет супротив папаши-покойника.
Самым неприятным было то, что завуч школы, Вика Марковна Совитская была соученицей Ленова. Эта жилистая, развязная особа вела себя дерзко, вызывающе. Когда Ленов входил в её кабинет, его встречали жёлтые прокуренные зубы Вики и, сквозь улыбочку: «Здорово, Лунатик!». Хорошо ещё, что она не позволяла себе так именовать его на людях, но наедине… Ленов зеленел от обессиливающей злобы. Жёлтые же клыки Вики, которыми она сжимала мундштук «Беломора», были столь вызывающе громадны, что ноги Ленова слабели, а брови поднимались в страдальческой ужимке: «Ну, зачем так, Виконька, мы же не дети…»
Он выходил из кабинета завуча и быстро, как-то боком, прижимаясь спиной к стене коридора, шмыгал в свой – холодный, покрашенный в свинцовый колер – как в последнее прибежище, где его никто не увидит, откуда его никто не извлечёт, где он лежал, не дыша и вытянув ноги, в старом кожаном кресле и смотрел прямо перед собой, не смигивая и не отводя глаз.
Но страдания Ленова достигли кульминации в тот злосчастный год, когда все неудачи, унижения, муки совести, парализующие страхи обрушились на гонимого роком учителя. В тот год, когда он согласился поехать директором в пионерлагерь, в тот год, когда у него родился сын.
Расскажу всё по порядку.
В пионерлагерь летом обычно ехали учители со своими детьми кК воспитатели. Завуч, Вика Марковна, любила брать на себя роль старшей пионервожатой. Втягивая сквозь зубы прозрачные дым папиросы, она втягивала с ним аромат комсомольской юности, горящие детские глазки, стриженные мальчишеские макушки, голубые жилки на тонких шейках. Вика Марковна любила детей. Семён Евгеньевич к детям относился с плохо скрываемым страхом. Побыв директором три года, он всё это время уклонялся от поездок в лагерь. К счастью, парторг завода-шефа, ветеран войны, считал своим священным долгом заботу о юношестве и любил летом сам брать на себя функции директора в пионерлагере. Но в этот год его разбил паралич, и Ленов вынужден был ехать.
Как уже было сказано, весь персонал лагеря был знаком Ленову по его школе, и это сильно облегчало его жизнь. Даже лагерная повариха была школьной буфетчицей. Но именно она и сумела отравить летний отдых директора школы.
Поначалу всё шло хорошо. Ленов благодушествовал. Вика командовала. Повариха откармливала дочку, которую она взяла с собой в лагерь. Дети веселились по мере возможности. Но неугомонная Вика Марковна считала, что мероприятия должны охватывать всё больше свободного времени.
–  Дети не должны вариться в собственном соку, –  возбуждённо возглашала она на воспитательном совете, –  как может в условиях индивидуализма формироваться здоровое чувство коллектива?!
– Но, простите, –  вяло возражал Ленов, –  у нас и так достаточно коллективных мероприятий. Может же человек побыть наедине сам с собой? Да и вообще, детям не свойственно стремление к одиночеству. Этого бояться нечего. Даже когда они не заняты в лагерных мероприятиях, они играют в свои игры, во всякие там колдовство, в чертей…
Почему у Ленова вышла из головы такая странная мысль, будто дети играют в чертей, но ему вдруг представилось, как маленькие фигурки, охваченные красными язычками пламени, резко подпрыгивают и корчат рожицы. Семён Евгеньевич прищурился, чтобы лучше разглядеть собственное видение. Перед ним болтался красный пионерский галстук на желтой шее пионервожатой. Её рот приоткрылся, а выпученные глаза уставились прямо на директора.
–  Вот именно! Черти! – взвизгнула Вика Марковна, –  вы только подумайте! О каком материалистическом воспитании может идти речь, если речь идёт о чертях!
Вика почти задыхалась.
–  А что вы предлагаете? провести атеистические беседы, –  спросил кто-то слева.
–  Беседы не помогут, –  безапелляционно заявила пионервожатая, –  детям необходимо реально убедится, что все эти черти выдуманы, порождены больным воображением невежественных людей, что вообще очень просто изобразить чертей и этим напугать кого угодно. Вот именно так и действовали попы.
Последнее показалось Ленову малоубедительным – трудно было поверить в то, что попы изображали из себя чертей, но он смолчал. Вика же наоборот ухватилась за последнюю фразу.
–  Вот что я предлагаю, –  торжественно прошипела она, –  давайте устроим разоблачительный шабаш ведьм!
Уши присутствующих повернулись в сторону Вики Марковны.
–  Помните, как комсомольцы на заре советской власти устраивали шуточные крестные ходы, –  восторженно продолжала Совитская, –  а мы устроим шабаш.
«А ты, конечно, будешь главной ведьмой»,–  подумал кто-то
«Всё это уж слишком», –  промелькнуло в голове Ленова.
«Чёрт знает что», –  рассуждала про себя лагерный врач.
–  Сначала всё будет как настоящее, –  продолжала Вика, –  поднимем детей неожиданно ночью и скажем, будто пропал Гошик  (это был сын Вики, которого она, естественно, притащила с собой в лагерь). Поведем детей искать его в лес, а там уже всё должно быть готово. Представьте себе: идут детишки по тропинке, вдруг, прямо над  ней качаются ноги повешенного (тут пионервожатая как-то сладострастно хохотнула). Все, конечно: aх! ох! А он – прыг и оказывается, что это – наш физрук!
Длинный малохольный физрук покрутил шеей и удивлённо приоткрыл рот…
–  Дальше, в кустиках – трупик лежит. Все туда… Ах! Ох! Лужа крови, а он – прыг… Это врач наша – Мария Петровна… таким образом мы сможем искоренить в детях мистический страх перед ночным лесом. Ну, а остальные воспитатели будут изображать леших и русалок. Я, уж так и быть, буду бабой– ягой, ну а вы, Семён Евгеньевич, будете привидением.
–  Но, простите, –  дрогнувшим голосом попытался возразить Ленов, –  ведь это антисанитарно. И вообще, у детей нарушится режим, они могут устать от ходьбы по лесу, проголодаться, наконец, они могут простудиться, заболеть…
–  Мы всё предусмотрим, –  решительно произнесла Вика Марковна, –  в конце пути, на поляне, мы устроим пионерский костёр, фейерверк и сжигание креста. Там же дети смогут и перекусить. Надо распорядиться, чтобы повар приготовила бутерброды с колбасой и кофе.
–  Простите, что вы сказали, –  вдруг переспросил Ленов, –  сжигание креста? Это ещё зачем?
–  Это символ религиозности и мракобесия, а наши дети – атеисты! Кроме того, мы ведь играем в шабаш и что-то такое зажигательное просто необходимо, надо же погреться, отдохнуть, перекусить.
Все молчали. Физрук улыбался и таращил свои рыбьи глаза на Вику Марковну. Ленов не нашёл что сказать и вяло кивнул головой
–  Позовите ко мне повара, –  сказал он выходящей врачихе.
Тут-то и начались страдания Семёна Евгеньевича. И зачем только он согласился на эту бредовую затею?! Шабаш ведьм в пионерлагере?! – Бред! А тут ещё Люба, лагерная повариха. Женщина она была покладистая и ласковая. Пожалуй, единственная, от которой Ленов не чувствовал презрения или насмешки. Впрочем, она его и не боялась. Её синие глаза твёрдо взглянули прямо в лицо директора:
–  Дочку свою я на эту гадость не пущу.
–  Но, поймите, –  не совсем уверенно возразил Ленов, –  это же всё как бы в шутку. Развлечение для детей. Ну и потом, атеистическое воспитание.
–  Вот именно. С этого бы и начали. Бесовский шабаш хотите устроить. Мой ребёнок бесам служить не будет.
От неожиданности директор вытаращил глаза.
–  То есть… Что вы хотите сказать?...
А то, что сказала. Мало того, что в посту мясо поедаете и детей им кормите, да ещё гнусность такую придумали – крест жечь!
–  …
–  Вы бы лучше звезду сожгли. А, что, боязно? То-то!
Тут Ленов вдруг встрепенулся:
–  А что, и звезду сожжём! Мы не суеверны, наказания свыше не боимся! Играть – так играть. Сожжём звезду! Но и крест ваш не пожалеем!!!
На этот раз пришло время удивляться Любе. Могла ли она ожидать такой прыти. Впрочем, её умную душу не так-то легко было обмануть. Прищурившись и внимательно взглянув на Семёна Евгеньевича, она только пробурчала: «Ну, ну…» И, молча встав, направилась к двери.
–  Но дочь моя с вами не пойдёт, –  обернувшись у выхода, твёрдо отрезала Люба. Дверь хлопнула. Ленов вдруг как-то сразу ослаб. Его холодные пальцы, чуть подрагивая, коснулись полированной поверхности стола и отпрянули. Он вздохнул, ещё раз, ещё и вжался в мягкую спинку кресла. Он боялся…
Воздух в комнате похолодел и потерял свои летние живительные ароматы. Цвета поблекли, как в сумерки, а тени сгустились. Семёну Евгеньевичу показалось, что сзади кто-то стоит, но, сведённая неожиданной судорогой шея не поворачивалась. Сердце Ленова билось быстро и больно, но где-то далеко-далеко. Слабеющими пальцами директор достал валидол и сунул таблетку в рот. Отпустило… Только духота в комнате и испарина… Ленов вытер лоб платком и распахнул окно.
«Зачем это со мной?» –  подумал он.
За окном стоял тихий июньский вечер. Но в каждой детали пейзажа Ленов, необъяснимым для себя образом, чувствовал скрытую червоточинку, как будто картина природы была тонкой плёной, расцвеченной и лакированной, но готовой разложиться, уже необратимо охваченной тленом плоти. Вот светло-зелёный куст под окном дома: жасмин уже отцветает, но его аромат ещё силён. И, о Боже! В этот аромат уже проникла ядовитая струйка, от которой голова болит всё сильнее и сильнее, а в человеке кто-то начинает безвыходно тосковать… Небо, с одной стороны уже онемевшее, сумрачное, с другой – излучало золотисто-розовое сияние, пеленой висевшее в тёплом воздухе. Но с каждой секундой вечера воздух становился всё холоднее. Снизу потянуло сыростью, и, если бы солнце не успело скрыться в багровом облаке, то мы были бы свидетелями того, как его налитой красный шар, истощив последние силы тепла и света, вдруг лопнул бы  прямо в своём туманном багряном центре, и на мир взглянуло бы незнакомое нам чёрное светило, гасящее своим бездонным оком всякую игру красок, светлых пятен и теней, пляску золотых пылинок и тревожное ожидание. Сумерки упали на притихший лагерь.
Горнист придушенно протрубил отбой. Ленов очнулся от своего летаргического созерцания и обречённо поплёлся в спальню примерять саван – простыня с черным номером в углу. Неожиданно ему захотелось есть, и он, достав из холодильника ломоть колбасы, стал жадно грызть её высохшее мясо. Взошла луна, и комната наполнилась туманом её лучей. Ленов настежь открыл окно, чуть поёжился от прохлады ночи и молча вылез через подоконник.
Скоро тёмный лес обступил его со всех сторон. Белое пятно фигуры Ленова светилось в потоках сияния, излучавшегося сверху, от летящей в чёрной вуали Селены. Он шёл на условленное место.
Далее всё разыгралось по плану, придуманному Викой Марковной. Дети, искренне поверив в то, что Гошик пропал, бросились в лес. «Ловушки», поставленные старшей вожатой, сработали надёжно. У одной девочки случилась истерика, и она заболела. Трое потерялись в ночном лесу, от чего истерика приключилась с одной пионервожатой. Несколько человек простудилось. Все дети обиделись на обман, когда у костра на поляне им навстречу вышел довольный жующий Гошик. Бутерброды не лезли в горло. Поджигали крест, но он никак не занимался, да так и не загорелся. Зато звезда ярко полыхала, растопырив свои фанерные щупальца.
Семён Евгеньевич вернулся к себе в домик совершенно разбитый, усталый, неспокойный. Сбросил на пол грязную простыню и пошёл принять душ. Потом долго смотрел в зеркало. Из глубин помутневшего стекла на него глядел человек какого-то неопределённого возраста: его можно было бы принять за старика, если бы не совершенное отсутствие тех особых следов, которые оставляет на лице прожитая жизнь. В уголках глаз не было смеховых морщинок, не было морщин на лбу, не тронутом сосредоточенной мыслью. Всё  лицо было затянуто тонкой сухой кожей, чуть просвечивающей, как пергаментная бумага. Кожа была сухой и воспалённой, а черты лица мягкие, пастозные, будто тонкая плёнка бледного жира растекалась под хрупкой бумажной оболочкой, маскируя острые грани костей и, податливой мягкостью своей, превращая лицо в аморфный, бесцветный студень. Молодым его тоже не назовёшь. Пусть лицо его чистое и белое, без старческих пятен, но –  сухая нездоровость кожи; волосы – паклей, сильно поредевшие на висках; какие-то белесые глаза с блеклым зрачком, дрожащем в водянистом с красными прожилками белке. Ленов обыкновенно носил костюмы серого цвета. Внешний облик его был не лишён элегантности, но какой-то случайной, принадлежащей не ему самому, но одежде, на него сейчас одетой. Ещё немного – пиджак помялся, брюки забрызгались грязью, воротничок рубашки потемнел – и нет уже былого шарма, а остался только усталый, заношенный старик. И всё же, Ленов оставался неизменно элегантным. Голос у него был робкий, но завораживающий. Он не был находчив в спорах, но переспорить его было невозможно – Ленов всегда поступал по своему, даже если как окружающим, так и ему самому казалось, что он следует чьему-то умному совету, и – странно, что всё получается не так…
В лице Ленова остановилась какая-то затаённая точка. Он провёл рукой  по лбу, будто отгоняя внезапную мысль, быстро вышел из ванной и одел костюм. На мгновение остановившись и переведя дух, Семён Евгеньевич почти побежал в сторону лагерной кухни. Когда он распахнул дверь, на него дохнуло мягким и вкусным духом. Тепло кухни, такое простое и доброе после промозглой ночи, мгновенно обволокло и покорило Ленова. Он как-то сразу размяк, расплылся, почти забыл – зачем он, собственно, сюда пришёл? Но удивлённые глаза Любы сразу напомнили ему всё. Больное неудобство его души с новой силой дало себя почувствовать. Какой-то сухой комок встал в горле, Ленов боялся взглянуть в глаза Любе.
–  Любочка, –  заискивающе и неуверенно начал Ленов.
–  Да?
–  Понимаете, Люба, я хотел вам сказать…
–  Ну, что же вы, говорите.
–  Дело в том, –  набравшись духу, выпалил Ленов, –  вы не думайте, он не загорелся, не стал гореть…
–  Кто – он?
–  Крест.
–  Я не понимаю, о чём вы?
–  Я говорю, что всё в порядке. Он не загорелся. Когда его стали зажигать, он быстро потух. А звезда, наоборот, вовсю полыхала.
Ленов перевёл дух.
–  Слава Богу! – вдруг выпалил он, –  Слава Богу! Не вышло ничего…
Темные синие глаза Любы молча смотрели прямо в Семёна Евгеньевича. Он вдруг отвернулся. Ему стало жалко себя. Жалко и стыдно.
Повергнувшись к двери, Ленов вышел вон.

***

Долго тянулся этот год, но конец его был подобен снежной лавине – казалось, в затянувшейся тишине гудят от напряжения под собственной тяжестью пласты событий. Воздух недвижим, но животное чутьё от этого лишь острее улавливает бесконечную угрозу сияющих белых масс. Дыхание останавливается. И вдруг – какой-то неожиданный радостный крик, такой живой в этом царстве страха, но именно он – сигнал к гибели…
В декабре у Семёна Евгеньевича Ленова родился сын. Несмотря на вялые протесты отца, жена назвала его Евгением – в честь деда.
В конце марта Семёну Евгеньевичу позвонил из Москвы его школьный товарищ Петр Чичев. Он работал в министерстве просвещения и занимал там высокую должность. Петра повысили – ему нужны были свои люди. Он пригласил Ленова переехать в Москву, обещал ему работу в министерстве. Нельзя сказать, что Ленов был карьеристом, но за это предложение он с радостью ухватился. Ему опостылела Калуга, школа, сослуживцы. Когда он по утрам здоровался с Викой Марковной, его тошнило. Он не мог смотреть в глаза буфетчице Любе и совсем перестал обедать в столовой, а перебивался чаем и бутербродами  у себя в кабинете. Он начал ревновать жену к сыну и возненавидел её подружек, приходивших кудахтать над ребёнком, а на него, хозяина дома, не обращавших внимание. Кроме того, приглашение в Москву давало возможность в  период перехода выкроить себе внеочередной отпуск. Ленов устал.
Попрощавшись с коллективом школы и сказав жене, что едет устраивать жильё, Ленов вместо Москвы купил билет до Ленинграда. Ему хотелось погрузиться в баюкающую тоску Города, забыться, потеряться. Была середина апреля, и ранняя оттепель обнажила чёрные деревья и чёрные прогалины земли. Небо было серо– голубым, затянутое низкими тучами, влажное и прохладное. Всё, что выступило из– под грязного снега, казалось чистым-чистым, почти первозданным и в то же время каким-то отстранённым, ностальгически грустным, как осенью. Неожиданно сквозь тучи прорывалось блестящее апрельское солнце, и тогда Ленов жмурил глаза, вытирал тёплые капли, упавшие с крыши на лоб и жадно, жадно дышал.
Так встретил Ленова Город.
Выйдя из вокзала, Семён Евгеньевич сразу же направился на Коломну, туда, где жил Чжэнь. Ленов вдруг поверил в магическую силу предсказаний китайца. Всё его существо ощущало приближение какого-то неведомого, страшного события. Мысли Ленова крутились вокруг одной темы – что будет завтра? Послезавтра? Впереди? Ему казалось, что всё вокруг него выстроилось в таинственный узор, который он никак не мог уловить и понять, но который, своими символическими письменами возглашало его будущее. Неизменное. Неизбежное.
Доходя до перекрёстка, Ленов начинал гадать – по какой улице идти и, сворачивая на ту, что сильнее влекла его к Коломне, он не мог отделаться от чувства, что он ошибся, что он мог бы выбрать иной путь. И всё же, он говорил себе, что у него есть цель, что он идёт не случайно. Более того, временами, ему казалось, что кто-то направляет его, и он, послушный железной воле водителя, стремиться всё вперёд и вперёд в неведомое…
Вт и знакомый дом. Раньше Семён Евгеньевич никогда не был у Чжэня, но знал, что он живёт в коммуналке. Он позвонил. Открыла толстая нелепая баба в тёмно-синем халате, чем-то залитом и заляпанном, с большим тёмным ножом в руке. Её маленькие глазки в упор уставились на вошедшего.
–  А, Женька, –  усмехнулась баба в ответ на торопливый вопрос Ленова,–  нет его.
–  А когда будет?
–  Так, я думая, что никогда. Зачем он нам здесь нужен?
–  То есть как?
–  Да спятил твой Женька. Вот уже месяца три как на Пряжке он. Вынули субчика из петли и прямиком на Пряжку. Совсем парень спятил – забыл даже как его зовут: всё что-то бормочет и водит глазами, по ночам бродит и стонет. Вообщем – опасный шизофреник. Зачем нам такой на квартире? Так что, молодой человек, если хотите видеть его – милости просим на Пряжку. Сидит там друг ваш милый, и будет сидеть.
Дверь грубо хлопнула почти по лицу Ленова.
Он вышел на улицу и пошёл вдоль канала. Над ним проносился прозрачный северный ветер, лёгкий, свежий, прохладный. Он дул с залива и разгонял смог города. Но его собственным воздухом дышать было невозможно – так он был разряжен и так быстро летел, что лёгкие не успевали схватить его, и в них возникала боль и тоска. Но, равнодушный, он гнал Ленова вперёд и вперёд, к вокзалу, в Москву.

***

В Москве Семён Евгеньевич остановился у Чичёва. У того была шикарная четырёхкомнатная квартира в генеральском доме на Таганке. Окна выходили на тихую улочку. Напротив охристого параллелепипеда дома, казалось, чуть приподнялась от земли маленькая изукрашенная церковка. В квартире было тихо – и потому, что улочка была тихая, и потому, что квартира была на двенадцатом этаже, куда уличные звуки почти не доносились.
Ленов приехал в субботу. Васе дела отлагались до понедельника – у него было два дня. Всю субботу, только закинув вещи с вокзала, он прогулял по центру Москвы. Да, это не то, что Питер, это не Город. Москву называют «большой деревней», но Ленов не разделял этого мнения. Временами ему казалось, что Москва – это новое, совершенно неведомое место, что это не город и не деревня, а некая особая страна, более того – множество стран – планета! Да, это совершенно иная планета, новая цивилизация. Ленов не терялся в ней, но и уверенно чувствовать себя не мог. Он ощущал, что здесь господствуют неведомые ему страшные силы, что всё это  –  безумный, опасный смерч, и пугался. Но, в следующее мгновение он забывал о невидимой угрозе, и несся в поле желаний, страстей, жадного любопытства.
Вечером он пришёл к Чичёву удовлетворённый, но выжатый, как лимон. Семья Чичёвых: сам хозяин, его жена – Екатерина Львовна и их десятилетняя дочь – проводили субботние вечера у телевизора. Допоздна с ним сидел и Семён Евгеньевич. Пили чай. Потом Ленов ушел к себе – ему выделили отдельную комнату. Широкое окно выходило на восток. Ленов распахнул шторы. Небо над ночным городам было невиданного красного оттенка, низкое, будто это не небо, а просто высокий потолок, и непроглядно плотное. Ленов долго стоял и о чём-то думал. Никто не смог бы сказать, что волновало его сейчас – даже он сам не знал этого. Он просто ждал, ждал и к чему-то прислушивался.
Вдруг комнату наполнил удивительный звук, будто зазвучал сам воздух – вся его прозрачная масса всколыхнулась и потекла, проникая в самые тайные уголки души.
«Бум… Бум…»
Это гудели колокола той самой малюсенькой церквушки, которая приютилась у подножия кирпичного гиганта. Ленов заволновался. Спеша и путаясь, он начал открывать шпингалеты огромного окна комнаты. Вот оно уже раскрыто настежь, и прохладный весенний дух вместе с колокольным звоном наполняет комнату. Высунувшись из окна, чтобы увидеть источник этого чудного звука, Ленов застыл поражённый. Далеко внизу терялись в темноте купола и кресты церкви, но вокруг нее он увидел необыкновенное горящее живое кольцо огоньков. Крестный ход. Огоньки медленно двигались, обтекая церковь, и Ленову показалось, что именно их движение рождает волшебные звуки, растекающиеся волнами во все стороны. Это странно, но в тот момент Ленов понял, что это огненное кольцо – настоящее солнце, играющее и сияющее под музыку сфер.
«Боже! Почему же до сих пор я этого не знал?» – подумал Ленов, и глаза его наполнились вдруг откуда-то взявшимися слезами. Он уже не мог сдерживаться и влез на широкий мраморный подоконник, чтобы хоть как-то приблизиться к таинственному светилу, сияющему далеко внизу. Руки его протянулись в молитвенном порыве. Сердце заполнило всю грудь и горячо рвалось наружу.
–  Боже! Боже! – шептал Ленов.
–  Сема!... О Боже, что это?! – приглушённый вскрик раздался за спиной Семёна Евгеньевича. Это в комнату неожиданно вошёл Чичёв.
Мгновение – и весь мир в Ленове умер. Холодный воздух, как тисками схватил тело несчастного. Вдруг, как когда-то в детстве, он явственно ощутил невидимое присутствие отца. Сколько бы он не искал его вращающимися в своих белых пятнах глазами (ибо всё тело его, скованное страхом, превратилось в белую кость), сколько бы он не вглядывался в красновато-чёрный воздух – он не мог поймать следящего за ним  взгляда. И всё же облик отца  он мог бы описать с фотографической точностью. Тёмная, тёмная птица-человек застыла за спиной бедняги. Её, или его – ибо это и был он – отец – её пронзительный серый взгляд и острый загнутый клюв, казалось, впились прямо в затылок Ленова, и мозг его высасывается капля за каплей.
–  Что? И ты туда же? – слышал он каркающий голос, –  И ты с ними?...
Ленов знал – более всего отец ненавидел «их» –  «религиозников». Когда он видел церковь – он тихо шипел от злости. Мысли Ленова помутились:
«Ведь меня примут за верующего. Всё пропало. Прощай Москва… Что делать?...»
«Что делать?... Что делать?...» –  стучало в голове Ленова. Чёрное ужасное существо за спиной приближалось. Всё ближе и ближе… Глаза Ленова расширились и –  о, ужас! – прямо ему в лицо глядело мёртвое солнце ночи. Селена! Вверху, в небе царила холодная богиня, а там, внизу, на земле кружилось и гудело светящееся колесо.
Селена была безмолвна.
«Лунатик! Я ведь лунатик! –  вспыхнуло в мозгу Ленова, –  Ведь все знают, что я лунатик, он сам так называл меня. Лунатик!.. Ну я буду лунатиком. Уж лучше лунатик, чем религиозник… Лунатик. Ну что здесь такого. С кем не бывает… Я – лунатик!»
Холодное, сдавленное тело Ленова медленно плыло на фоне кровавого неба. Он старательно изображал лунатика, и Чичёв застыл, испуганно, не дыша…
–  Семён! – крик неожиданно вошедшей жены Чичёва был схвачен за горло.
Острый клюв кольнул Ленова в сердце. Он вдруг увидел, что громада дома валится на бок, луна дергается у него прямо под ногами, а сверху на него падает вертящееся огненное колесо солнца.
–  Семён! – обрубленный голос продлился в ночном небе, сливаясь с гулом колоколов.
–  А!... А!!... А!!!
На подоконнике никого не было.

***

Тусклые лампы зала ожидания в полупрозрачном воздухе, казалось, продолжали то самое московское небо сюда – в калужский вокзал. Два человека стояли, чуть согнувшись, у белого круглого столика. Но всему, какому-то подземному интерьеру вокзала противостояли их глаза – светлые и чистые. Они смотрели друг на друга и молчали.
–  Ну вот, –  прервал паузу старший, –  мне пора. Приятно было познакомиться.
–  Да, –  младший улыбнулся, –  но мы ведь таки не познакомились. Меня зовут Саша.
А меня – Сергей Евгеньевич. Ну, с Богом. Может быть, когда-нибудь увидимся.
Он повернулся и пошел к дверям.

Фото: Евгений Всеволдович Головин.