Я брела по продолу и чувствовала себя ущемленной: уже не раз Васка пыталась поддеть меня, находя решительно безмозглой и бестолковой.
Да, неповоротлива я, точно и впрямь деревянная по пояс, никогда не успевала вовремя пораскинуть мозгами!
Пока раздумывала, в какой из вагонов поезда усесться, он уже махал мне на прощание. Пока соображала, как лучше поступить в той или иной ситуации, уже сама ситуация решала, как обойтись со мной. А разумное решение по закону подлости находилось много позже, задним числом. И это мое тугодумие нередко становилось причиной унизительных положений.
Вот, к примеру, Васка обозвала меня овцой. Несомненно, это милое, безобидное животное по тюремных понятиям - оскорбление. Но и эту шпильку я проглотила, не нашлась, как постоять за себя. И все потому, что мои мозги соображали с медлительностью гусеницы!
Если мой внешний вид забавлял Васку, то слабые черты характера, которые она безошибочно определяла чутьем тюремщицы, провоцировали ее кусать меня, безвольную овцу, способную только блеять...
Васка сильная, мобильная, сходу принимает решения. Хватка у нее, точно у львицы!
На ее фоне я и впрямь овца. И хищницей, похоже, мне не быть.
Я поймала себя на мысли, что завидую Васке, и мне хочется быть похожей на нее. Но почему мы такие разные?..
Конечно, Васка много взрослее меня, и ей выдалась нелегкая судьба. Ее жизнь – бурная, беспокойная, как штормящее море. Она научилась бороться со стихиями и преодолевать водовороты.
Мое существование тихое и рутинное – как болото. Жила-была себе, как большинство советских обывателей. Коммунальное детство, ясли, дедсад, школа, техникум, работа в химчистке, замужество, рождение ребенка.
Все серенько, обыденно: не числилась, не значилась, не привлекалась…
В болоте рутинной жизни только тонуть...
Но, радостно думалось мне, Васка явно благоволит ко мне! И пусть благодаря сходству с ее любимой сестрой, но для меня это – несомненная удача!
Иначе слоняться бы мне по отделению без халата, в ворованных тапках, и до сих пор мучиться жаждой. Не услышать и голоса родных! И уж точно – до самого утра не увидеться с дочерью!
Да, Васка определенно расположена ко мне. Но… может ли львица вполне благоволить к слабовольной овце? Есть ли такие примеры в природе? Не обернется ли львиная забота печальной участью для бедной овечки?..
Я свернула за угол и направилась к кабинету, у которого добыла казенные тапки. Мимоходом швырнула «ласты» под дверь и поспешила прочь. Но одумалась, вернулась и поправила тапки, аккуратно пододвинув их к стене и прижав друг к другу – так, как они и стояли, когда были обнаружены мною.
Чуть дальше я узрела закуток, о котором говорила Васка.
Это была небольшая, полутемная комнатенка с узким окошком в углу. От коридора она была отгорожена тяжелым занавесом из потертого бархата, подвешенного к потолку на веревке.
Осторожно отодвинув край гардины, я юркнула в закуток.
Там, у стены стояло высокое старинное трюмо в ажурном окладе черного дерева. Вне сомнений, оно сохранилось еще с досоветских времен.
Когда-то в него смотрелись знатные особы, владельцы особняка, и оно, возможно, еще помнит отражения прелестных дам в блистательных нарядах, кокетливо прихорашивающихся в преддверии великосветских балов.
Это зеркало и было «дразнилкой», посмотреть в которую настоятельно рекомендовала Васка.
Я взглянула в него и вздрогнула: в трюмо отражались два существа женского рода. Одно из них я узнала.
Это была плакатная дамочка в белой «больничной» рубахе и красной косынке на голове, завязанной на затылке узлом а-ля доярка.
Строгая дамочка предупредительно прижимала указательный палец ко рту.
Поперек ее груди были написаны два слова, а слева – пятистишье, в отражении зеркала читающиеся абракадаброй.
Я обернулась к плакату, пытаясь сообразить, во что велела врубиться Васка, и чем я должна нашпиговаться.
На груди плакатной дамочки был написан приказ «НЕ БОЛТАЙ!».
А в верхнем углу плаката – предостережение:
БУДЬ НА ЧЕКУ
В ТАКИЕ ДНИ
ПОДСЛУШИВАЮТ СТЕНЫ
НЕДАЛЕКО ОТ БОЛТОВНИ
И СПЛЕТНИ
ДО ИЗМЕНЫ
Политические лозунги, плакаты и воззвания в советское время были повсеместно распространены, являлись неотъемлемой частью общественной жизни и обильно украшали самые отдаленные уголки страны – точно безделушки цыганку, без которых и представить ее сложно.
Но, врубилась я, какого черта вся страна завешана портретиками с дурацкими рекомендациями и советами, которых никто не спрашивает?!
И здесь, в роддоме, где стены должны пестреть красочными картинками, радующими глаз, на каждом этаже и отделении развешаны портреты Вождя, вымпелы «победителю соцсоревнования», и плакаты с дамочками – точно иконы в политизированном храме! И где их только нет! А кстати, где их нет? В туалетах!
Туалеты – единственное место, где не водятся вожди, и отсутствует политагитация. Только в туалете и может советский человек укрыться от навязчивой общественной пропаганды и прокламационной атрибутики!
Я врубалась и нашпиговывалась...
Вот она – образец патриотизма советской женщины! В одной рубахе и косынке – как родильница.
Лицо у нее положительное, с правильными чертами. Но облик не такой уж добропорядочный, как может показаться на первый взгляд. Брови нахмурены, губы неподкупно поджаты, а прищур глаз проницательный и хладнокровный – как у гинеколога, заглядывающего в промежность. Еще та дамочка!
Я снова повернулась к зеркалу. Из него на меня печально смотрело второе, незнакомое существо: в сине-выцветшем халате, с сизым лицом, обглоданным ртом, красными глазами кролика-альбиноса и торчащими иголками слипшихся на голове волос.
– Ты кто? – невольно спросила я.
Хором со мной существо задало тот же вопрос, и я врубилась, что вижу свое отражение.
С минуту я не могла отвести поверженных глаз от зеркала и нашпиговаться, отчего еще вчера была вполне приличного вида, а спустя сутки превратилась в страшилище?!
Бледность лица и обглоданный рот объяснимы. Но что с глазами?! Неужели при родах сосуды полопались настолько, что белки залились кровью?
Конечно, я заметила, у Васки глаза тоже были красноватые, но не до такой степени. Определенно, не до такой!
С ужасом я ощупала лицо, затем распахнула халат, задрала рубаху и отметила, что мой живот не опал, остался выпяченным, будто я и не родила, только слегка повис. А по бокам струились сизые ручейки кожных растяжек. И грудь моя совсем не набухла. Странно, она должна бы уже налиться молоком…
Весь облик мой не на шутку расстроил меня, и я горько усмехнулась, врубившись, отчего Васка так потешалась над моей внешностью.
А ей еще про сходство с Пьехой напевала. Идиотка! Форменная идиотка!
По коридору шастала босая, с голым задом и "коромыслом" между ног, с прической ежика в тумане, светила красными глазами кролика-альбиноса!
Не удивительно, что у таксофона все сразу поверили Васке, что я немного не в себе... звонить без очереди пропустили... и денег дали – точно милостыню придурковатой...
О, ужас! Стыд какой! – схватилась я за голову. Врубилась: за тем Васка и отправила меня к дразнилке, чтоб я воочию увидела, на кого похожа, и впредь не хвастала мнимым сходством с красивыми знаменитостями!
И в таком непотребном виде меня впервые увидела дочь! И я, точно полоумная, еще шептала ей: «Это я, твоя мама! Ты – мое сокровище!». А она должна была поверить, что эта уродина и есть ее мать! Наверно, малышка при свидании оттого и молчала – онемела от ужаса!
– Черт, черт! – покачивалась я в приступе отчаяния. – Что сотворил со мной роддом! Этот чертов ССР: Советская Скотская Родильня!
«НЕ БОЛТАЙ!» – мелькнула в зеркале надпись с плаката.
И такая ярость вдруг взяла меня на плакатную дамочку, что я крикнула в ее отражение:
– Заткнись, дура в красной косынке!
«НЕ БОЛТАЙ!», – строго наказала она в ответ.
Я скорчила ей и без того противную рожу и показала язык.
«НЕ БОЛТАЙ!», – угрожающе потрясла она пальцем, словно живая.
– Ах, так! – рассвирепела я. – Ну, держись!
Одним махом я обернулась, ступила к плакату, хватила его и рванула в месте, где находилось «НЕ БОЛТАЙ!».
С хрустом капустного листа «НЕ» оторвалось от «БОЛТАЙ!».
Едва я врубилась, что учинила с политическим плакатом, замерла, прислушиваясь к звукам в коридоре: вдруг кто услышал?
Тишина...
Теряясь, что теперь делать с оторванным «НЕ», я вздумала починить плакат. Бережно расправила кусочек «НЕ», смочила его слюной и приляпала встык с «БОЛТАЙ!». Но «НЕ» не приклеивалось: добротную плакатную бумагу скудная слюна не брала.
Я стала смачивать край обрывка обильней, проводя по нему языком, точно запечатывала конверт.
От волнения во рту пересохло, слюна стала вязкой и густой, и края плаката, наконец, схватились.
Аккуратно разровняв место стыка, я взглянула на свою работу со стороны: получилось почти незаметно.
Еще немного помаячив у плаката, убедившись, что «НЕ» не отваливается от «БОЛТАЙ», я украдкой выбралась из закутка и направилась к палате.
Только свернула за угол, как наткнулась на Васкино плечо.
– Васка! – вздрогнула я от неожиданности. – Ты зачем… здесь?
– Тебя поджидаю, – ласково басонула она. – Чего так долго? Я уж волноваться стала.
– Да я там, в закутке… у дразнилки, – растерялась я.
Она глянула с усмешкой:
– Не могла на себя налюбоваться?
Я смущенно пригладила взлохмаченные волосы.
– Да ладно, не убивайся, – подзадорила она. – Ну, подумаешь, лицом съехала. Ты ж только родила, чего хочешь?
– Тебе смешно, – вздохнула я, – а мне не до смеха. Ей-богу!
– Да что такое? – делано удивилась она. – Чего тебя так корячит?
– Понимаешь… я превратилась в уродку, – посетовала я.
– А на самом деле, значит, красавица? – хмыкнула она.
– Нет, конечно. Но выгляжу ужасно. Просто ужас, как выгляжу! И даже помыться здесь, привести себя в порядок негде… А ведь и окотившаяся кошка первым делом котят и себя намывает. А мы здесь, как свиньи в свинарке, смыть родовой пот негде. Хорошенькое в нашей стране здравоохранение, забота, так сказать, о матери и ребенке! И как я в таком виде мужу покажусь?!
Васка подняла брови и поманила меня пальцем:
– Иди-ка сюда, к окошечку. Постоим с тобой, на свободу за забором поглядим.
Мы прижались к теплой батарее у подоконника и стали смотреть за окно.
На темной улице было тихо. Неоновые фонари лениво освещали пустынные, запорошенные снегом тротуары. И эта безмолвная картина вечернего затишья умиротворяла.
Только высокая ограда роддома из тонких чугунных прутьев что-то напоминала мне. Что-то, знакомое еще с детства. А, вот, припомнила: решетку в тесных клетках ленинградского зоопарка…
Васка думала о чем-то своем и медленно покачивалась в такт своим раздумьям. Рядом с ней, великорослой, я ощущала себя мелкой пигалицей, но защищенной.
Мы немного помолчали. Васка сказала:
– Ладно, не ной, скоро придешь в норму и оправишься лицом. Да и муж тебя раньше выписки все равно не увидит.
– Это почему? – резко обернулась я к ней. – Увидит! Он завтра же придет!
– Придет, только никто его не пустит.
– Это почему?!
– Потому что в роддом посторонним вход воспрещен! – лозунговала она.
Я захлопала глазами:
– Он не посторонний, а мой муж!
– Ну и что?! – возразила она с необъяснимым злорадством. – Никто твоего мужа сюда не пустит!
– А в тюрьму мужей пускают?! - с вызовом бросила я.
Она и глазом не моргнула:
– Пускают. На время разрешенного и заслуженного свидания.
– Так здесь что, хуже, чем в тюрьме?! Свидания матери чем не заслужили?! Провинились перед государством чем?! За что нас тут, как преступников держат: за решеткой, без права общения с близкими?!
Васка вздернулась:
– Не ори! Посещения не положены, и правильно, что не положены! Нечего тут посторонним делать! Еще не хватало от них какую-нибудь инфекцию подцепить, да детей заразить. А с мужем своим дома намилуешься, успеешь еще! Хмм, мужа ей подавай! О ребенке думай!
Я сдулась:
– Но Васка, можно ведь устраивать свидание в роддоме, как… в тюрьме – в специально отведенном помещении, через стекло, по телефону – так, чтобы была защита от инфекции?
– О чем ты? Такой сервис только в иностранных тюрьмах. Там и тюрьмы-то, как у нас пансионаты – всего на двести зэков рассчитаны. Когда в наших в одной камере десятки рыл сидят! Нар не хватает, спят по очереди… И здесь видела, сколько баб?! Если всем свидания устраивать, так это уже не роддом, а проходной двор получится! Да и оборудование помещений для встреч на манер зарубежных тюрем немало денег стоит. А у государства и так средств не хватает. И без свиданий обойтись можно. Невелика беда! Да и мужья не у всех имеются. Думаешь, приятно будет мамашам-одиночкам на чужое счастье глазеть?
– А я чем виновата, что кто-то одиночка! – снова вспыхнула я. – Моей вины здесь нет! Или я наказана за одиночек? У кого нет семьи, так родственники имеются, с ними тоже будет приятно увидеться всем!
– А если нет родственников? – многозначительно глянула Васка.
– Значит, есть друзья!
– А если и друзей нет?! – перечила она.
– Такого не бывает!
– А если бывает?..
– Тогда!.. – совсем озлилась я. – Тогда остается всех подряд лишать общения с близкими и запретить дышать свежим воздухом! Гулять ведь здесь тоже нельзя, так? Ни тебе с ребенком собственным рядом находиться, ни помыться – ничего нельзя! Полное бесправие – как в тюрьме! И что у нас за государство такое?! Запихало рожающих в палаты тесные, точно селедок в банку, и рожаем мы здесь, как кому-то на руку пришлось. Операции без наркоза делают! Условий никаких правительство не создало, но во всю глотку призывает нас рожать!
Васка дернулась, хотела крикнуть мне «Заткнись!», или «Замолчи!», но запнулась и саданула:
– Да замоткнись ты!
И замахнулась так, что от страха быть ею прибитой я съежилась.
– За базаром следи! – ухала она над моей головой. – Метла впереди мозгов, или верхние полушария с нижними перепутались?! Так бы и двинула тебе, чтоб язык за зубами держала и думала, что несешь!
– Васка… ты что? – до смерти перепугалась я ее гнева.
– Что слышала! – не унималась она, сотрясая кулаком над моей головой. – Смотри у меня, ты со своими речами далеко пойдешь, пока КГБ не остановит!
– …При чем тут КГБее? – заблеяла я.
– При том! Ты в закутке была? Зеркало видела? И как оно тебе?
– …Красивое зеркало, – замялась я. – Старинное. Не иначе, как антиквариат.
– Не валяй дурака! – рыкнула она. – Не об этом толкую! Дамочку настенную узрела?
Я крякнула. От прозорливой Васки не ускользнуло мое замешательство, и она принялась выколачивать из меня правду:
– А ну, выкладывай начистоту, чем там нашпиговалась?
– Я?.. Я там… похоже… понаделала дел.
– Что понаделала?!
– Понимаешь, Васка, – хлюпнула я носом, – я… там… разозлилась очень сильно, можно сказать, рассвирепела!
Она презрительно фыркнула:
– Да ну?! Ты еще и свирепствовать можешь? Свирепая овца – это оригинально.
– Да, могу! Если сильно меня достать, то могу. Такое уже бывало…
– И где? – ухмыльнулась она.
– А хоть на работе! – решительно заявила я. – Бывает, так клиенты достанут! Придет какая-нибудь заказчица платье получать, а на подоле пятно не вывелось. И вот она мне душу мотать – почему пятно не отчистилось, почему не удалилось?! И мурыжит меня, будто я ей это пятно наляпала! А иногда такие замызганные шмотки приносят, что им место не в химчистке, в утильсырье! А клиентка вопит на все ателье, возмущается и очередь заводит, заражает всех шмоточным психозом. И вот, все ей подпевать, на меня окрысиваться. А я, точно громоотвод в поле стою, накаляюсь, и лицо пятнами покрывается. А клиентка пальцем в меня тычет и орет: «Посмотрите, лицо фирмы все в пятнах! Какая фирма, такие и наши вещи!». В общем, истреплет нервы, испортит рабочее настроение, а самой и горя мало…
– И это все? – разочарованно потянула Васка. – Вся твоя хваленая свирепость в нервных пятнах на лице?
Я покачала головой:
– Не только. Как-то вовсе неприятная история со мной приключилась. Один полный, очень полный мужчина сдал пальто в химчистку. Пальто импортное было, видно, из дорогих. Я оформила заказ, как полагается, отправила пальто на фабрику, но отчего-то оно долго не возвращалось. Мужчина неделю, другую за ним ходил, а я ему одно: «Нет, еще не поступал ваш заказ». Он терпеливо ждал. Наконец, пальто вернулось. Я решила доброе дело сделать, клиенту на дом позвонила, мол, приходите, заказ готов. Он с радостью прибежал, я ему радостно пальто вручила. А он глаза выпучил, рот разинул и завопил: «Это не мое пальто! Мое большего размера было!». Я по квитанции сверяю – все верно, номер заказа совпадает. А он пальто на себя с трудом натягивает и голосит: «Вот, посмотрите, оно мне не лезет!». Смотрю, а пальтишко-то ему и впрямь маловато – село, значит, после химобработки. Ткань-то импортная, видно подлежала обработке в специальном растворе, а пальто на фабрике в общем барабане прокрутили, то есть попросту постирали. Вот оно и село на размер, а то и на два. Ну, думаю, попала!
Я пыталась клиента успокоить, советовала ему на фабрику обратиться за выплатой неустойки. А он слышать ничего не хочет! Скандалить стал, требовать, чтоб я сейчас же вернула пальто прежнего размера. И визжал так противненько! В раж вошел, стал пугать расправой. Я разозлилась на него, возьми и ляпни: «Может вы, мужчина, за этот месяц слишком много ели, еще больше потолстели, потому пальто и мало стало?».
Тут клиент в буйство впал! Пухлыми ручками из коротких рукавов пальто машет и требует жалобную книгу, что висит над столом приемщицы – так, что клиент сам сроду не достанет. Я, конечно, не тороплюсь ему «кляузную» выдавать: за жалобы нам влетало! А он вдруг через стол потянулся, за «жалобную» ухватился, тут его пальто и треснуло под мышками. Он как взвизгнет! Покраснел весь, за сердце хватился.
Ну, думаю, сейчас придется скорую вызывать! А ему ничего, полегчало даже – как только он мне жалобу накатал на три страницы. Сочинение! И все кулаком грозил и вопил: «Ну, погоди!», точно волк из мультика.
В общем, когда дверь за ним захлопнулась, я от ярости в нее вешалкой запустила. Вешалке-то ничего, она дубовая, а вот фанерная дверь проломилась, дыра в ней образовалась. А на следующий день ко мне ревизор пожаловала – женщина милая такая, любила у меня бывать, потому что долго ей не приходилось задерживаться: в кассовых отчетах у меня всегда порядок был, копеечка к копеечке...
Васка ухмыльнулась:
– Честная, значит?
– А хоть и честная! Плохо, что ли?
– Да нет, – неопределенно пожала она плечами.
– Так «да» или «нет»? – поддела я.
– Не цепляйся к словам! Сказала «да нет», значит «да нет». Звони дальше про химчистку!
– На чем остановилась?.. А, вот! Ревизорша зоркая была, заметила дыру в двери и спрашивает, мол, что такое? Я отвечаю, мол, шла, споткнулась, упала, прямо лбом в дверь и прошибла ее. Она спрашивает: «Давно?» Я: «Вчера». Она на мой лоб смотрит, а он цел, хоть от такого удара должна быть шишка немалая.
Ревизорша только плечами пожала, но с дурацкими вопросами отстала. Правда, дверь велела мне починить.
Я потом ее починила: прикрыла дыру плакатом фирмы «Лотос». Симпатичный такой плакат был, с плюшевыми мишками и зайчиками. И текст на нем забавный: «После химчистки игрушки пушисты и чисты!». Такой плакат и в роддоме можно повесить, он глаз радует, – закончила я рассказ.
– Надо было тебе после визита придурочного клиента и вправду разбежаться, и рогом – в дверь! – рассудила Васка.
– Это еще зачем? – озадачилась я.
– Фингал бы поставила натуральный, сбегала бы в травму, запротоколировала нападение толстопузого клиента. Ему бы дело пришили, и его пальтишко не только в пору пришлось бы, но и за хулиганство свое он тебе еще и ущерб моральный возместил бы.
– Да как-то не подумала об этом…
– Вот и говорю, учись, пока я жива! Ну, а в закутке ты на кого рассвирепела?
Я сконфузилась:
– На эту... тетеньку... в красной косынке.
Васка вмиг оживилась:
– И чем она тебя обидела, тетенька эта?
– Она… – пробормотала я, – она грозила мне пальцем и все время повторяла «НЕ БОЛТАЙ!». В общем, я впала в ярость и разорвала ее...
Васка усмехнулась:
– Порезала, значит, тетку?
– Ну, не совсем, не до конца. И потом починила…
Васка прыснула:
– Починила?! И как же ты ее реанимировала? Без наркоза?
Я рассказала, как склеила плакат.
Васка уже покатывалась:
– Ну, ты чумная! Слюнями, значит, тетку склеивала, а она не хотела склеиваться?! Ты бы еще соплей попробовала, схватилось бы намертво! А то и вовсе оставила бы на ее брюхе одно «БОЛТАЙ», пусть бы все трепались до скончания века!
– Тебе смешно, – вздохнула я, – а мне не до смеху. Ей-богу! Как подумаю, если б кто увидел, что натворила… Что было бы?
– Хорошего мало, – подтвердила Васка. – Дело-то нешуточное, за такое срок немалый можно схлопотать! Для того я тебя к дразнилке и направила, чтобы ты там тыквой своей незрелой кое-что усекла.
– …И что я там должна была усечь?
– А ты не понимаешь?
– Нет, – искренне призналась я.
Васка покачала головой:
– Смотрю, намеков не понимаешь. Только, когда по лбу или прямо в лоб. Так вот, подумать тебе там не мешало о том, что болтать в наше время безбашенно, что ни попадя, небезопасно! На то и плакат. Напоминает, что даже стены имеют уши, и даже здесь, в роддоме. А если б тебя с поличным взяли, то дело об угрозе общественному строю навесили, в антисоветской деятельности обвинили бы. И отправилась бы ты по этапу, так сказать, под мое крыло.
– Да что ты такое говоришь? – обомлела я.
– Знаю, что говорю! Антисоветские речи толкаешь! Сама не понимаешь, как антисоветское в тебе пробивается. Расцветает пышным букетом, и амбре уже за километр несет, точно от одеколона «Шипр». Свой запах не чуешь, а я секу, сходу определяю, кто, чем дышит – работа такая.
– И что же ты во мне определяешь? – опасливо глянула я на нее. – … Какая я?
– Дурочка с перспективой! – пренебрежительно бросила она.
– С какой еще… перспективой?
– С перспективой стать полной дурой!
– Я не дура, – обиделась я.
– И справка имеется? – съехидничала она.
– Справки нет. Есть доказательство.
– Да ну? И какое?
– Дуракам везет, мне – нет! Вечно вляпываюсь в дурацкие истории. Даже здесь, в роддоме, ногти вот по дурости зеленкой вымазала…
– Ну, это ты зряяя! – потянула Васка. – Тебе-то очень даже везет! Во всяком случае, со мной точно повезло. Окажись кто другой на моем месте, так, послушав твои крамольные речи про наше царство-государство, настучал бы, куда следует!
– Да я же ничего такого не сказала! – воскликнула я.
– Сказала, сказала! – настаивала Васка. – Уже много чего наговорила: и про Вождя, и про вымпел «Победителю Соцсоревнования», и СР непотребно расшифровала. А с плакатом политическим и вовсе номер отчубучила! Думаешь, это шуточки? Думаешь, Сталина не стало, так можно болтать? Нет, запомни: ничего в нашей стране не изменилось и не изменится. Как сажали за языки длинные, так сажают, и будут сажать. Не в тюрьму, так в психушку – неизвестно, что лучше! А ты болтаешь! Несешь, черт знает что! Неужели не понимаешь, антисо… – она вдруг запнулась, кашлянув, и продолжила, – ...ветчина это!
– Какая, какая… ветчинА? – будто не расслышав, переспросила я.
– Антисоветская! – выпалила Васка, не уловив подвоха.
– Антисоветская ветчина? – со смешком подхватила я. – Это оригинально. Буржуйский фрукт знаю, птичку тоже, а про антисоветскую ветчину впервые слышу.
– Не валяй дурака! – одернула Васка. – Смотри, и сейчас крамольные словечки кидаешь! Ладно, хоть мне, я – могила, своих не закладываю. Но с остальными поосторожней будь, помалкивай. Не болтай! Поверь, с такими болтунами особый отдел лихо расправляется. Помнишь, говорила: дальше едешь, тише будешь? Так это и тебя касается. С идеологией у нас не шутят, а насмехательство над властями знаешь, какой музыкой сопровождается?
– Какой?
– Похоронным маршем! Пойми, – по-матерински строго наставляла она, – с государством в критику играть опасно. Очень! Это убойная сила, машина-каток, укатает плашмя любого, у кого мозги на недовольство и протест повернуты! За один анекдот под статью попасть можно! Это я тебе не понаслышке говорю!
Я была поражена напором, с коим Васка предостерегала меня. Казалось, она не ведала страха, кого угодно могла утрамбовать в асфальт. Однако о государственных властях она говорила с неподдельной опаской:
– Ты знаешь, какие у государства руки?!
– Какие?
– Огрооомные! – развела она свои ручищи в стороны, ненароком зацепив меня локтем по лбу. – Достанут где угодно, если понадобится, и кислород перекроют.
Я потерла ушибленный лоб:
– Может, кого-то и достанут, а меня – с чего? Я маленький человек, крохотный винтик. Кому до меня есть дело?
– Вот-вот, – поддакнула она, – винтик! Имей в виду, что винтики и шпунтики в огромном механизме должны работать четко и безотказно, без разговорчиков в строю. А ты болтаешь!
– Но, Васка, ты ведь тоже тут... болтала.
Она резко обернулась ко мне, шипя:
– Я не тоже! И запомни, если тебе где-нибудь захочется болтнуть, что я «тоже» – не советую!
Она отвернулась, и снова погрузились в мрачную задумчивость.
Мы молча раздумывали каждая о своем, а мне вдруг чертовски захотелось есть: с тех пор как в «дородовом» меня вырвало, уже больше суток во рту маковой росинки не было, и под ложечкой ощутимо сосало.
– Васка, – шепотом окликнула я.
– …Ну? – нехотя обернулась она.
– Знаешь, мы тут об антисо… ветчине поговорили, и мне так захотелось кусочек ветчины.
– Ты голодная? – заботливо глянула она.
– Да не то, чтобы… – постеснялась я сказать правду, – но ветчины бы поела. Вкусная ветчина советская, этого не отнимешь. Вкусная, но достать ее сложно…
– Опять ты за свое?! – цыкнула она.
– Да нет, нет! – дала я отступного. – А кормить здесь теперь только утром будут?
– А ну, идем в палату! – скомандовала она. – У меня там хлеб от ужина остался, и кефир еще есть. Поешь.
– Нет, не буду, – отказалась я.
– Это еще почему? Брезгуешь, что ли?
– Ну что ты! Просто неудобно тебя обделять… Если только пару крошек, червячка заморить, а то, боюсь, с голоду не засну.
– Понятно, – заключила Васка и призывно махнула рукой: – Айда за мной!
Мы вернулись в палату. Васка полезла в тумбочку за хлебом и кефиром. А я незамедлительно потянулась за косынкой, натянула ее на голову, завязала узлом на затылке и припрятала пряди «вороньего гнезда». Теперь я не расстанусь с косынкой аж до самой бани…
Васка разломила горбушку хлеба пополам, разлила остатки кефира по стаканам и протянула мне большую порцию. И хоть кефир я с детства не любила, сейчас он показался мне вкуснейшим из напитков: я была сильно голодна.
Васка жевала хлеб степенно, я – жадно набивая рот. Она поглядывала на меня, жалостливо кривясь.
– А все-таки, – промямлила я с набитым ртом, – неудобно мне дочке в ее глаза своими фарами светить. Стыдно. Врубаешься?
Васка задумалась.
– Знаешь, – сказала она, – пожалуй, я попробую добыть тебе альбуцид. Закапаешь в глаза, краснота быстро сойдет. Погоди-ка, сбегаю к постовой.
Она поднялась с койки, на миг приостановилась, снова жалостливо посмотрела на меня:
– Пока буду ходить, не ной, ладно?
– Угу-у, – скульнула я в ответ.
Я поджидала Васку, веря, что и на сей раз ей удастся осуществить задуманное. Но…
– Пролет! – сообщила она по возвращении. – У здешней братвы даже альбуцид не водится. Но есть выход.
– Какой? – расширила я глаза.
– Если ты сейчас домой позвонишь, тебя завтра перешлют лекарство?
– Конечно. Только как я позвоню? Таксофон уже отключен.
– Об этом и толкую. Я тебе организую звонок с медицинского поста.
– А разрешат? – усомнилась я.
– Это уже моя забота. Только вот что. Когда дозвонишься, закажи своим бабок побольше. Пригодятся еще: надо будет помыться, да и таксофон в коридоре, похоже, отключат. Придется оплачивать переговоры с поста. А у местной братвы, что ни спросишь – все рубль, как на рынке. К тому ж при выписке еще придется за ребенка выкуп дать – пять рублей.
– Это еще зачем? – удивилась я.
– Так положено, на счастье ребенка.
– Счастье наших детей в пятирублевой бумажке? – подумала я вслух.
– Не болтай, а! – осекла она. – Короче, запроси у своих бабла побольше. И еще вот что: если во время разговора коридорная с поста не отойдет, ты при ней о деньгах осторожней говори, чтоб не просекла, какую сумму просишь, и зачем. Сможешь?
– Попробую, – пообещала я.
– Тогда вперед, на скалы! – поднялась Васка с койки.
Теперь мы вдвоем отправились в коридор.
Васка без труда обработала постовую на предмет необходимости звонка, и та позволила мне воспользоваться телефоном на ее столе.
– Только две минуты! – предупредила она и безучастно уставилась в дежурный журнал.
– Да, спасибо, – поблагодарила я.
Домой дозвонилась сходу. Деловым тоном сообщила мужу об альбуциде, попросила прислать косметичку, а затем осторожно приступила к денежному вопросу. Сказала, что мне нужны бумажные… салфетки, штук двадцать.
Он догадался, что нужно двадцать рублей.
Обратно мы с Ваской шли молча, но лишь свернули за угол, она радостно забасила:
– А ты молоток, не прокололась! И аппетиты у тебя в норме: запросила двадцать рэ! Не разгуляемся, конечно, но для начала сможем себе кое-что позволить! Пожалуй, и баню организуем!
Я просияла: овце получить похвалу от львицы – это достижение!
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/06/05/663