Глинищанский грейдер

                Санёк



 
    Начало июня 1973 года ознаменовалось двумя событиями. Мы только что закончили девятый класс и Сане Благовещенскову купили мотоцикл!
    Санёк мой одноклассник и лучший школьный друг. Честно говоря, друзьями мы стали не сразу. В начальных классах враждовали и даже как-то зимой после школы дрались между продуктовым магазином и памятником. Но потом стало выясняться, что наши интересы и увлечения настолько совпадают, что нам друг без друга просто не обойтись. Ну вот, например придумали в нашей школе добровольную пожарную дружину и в той дружине обязательно должна была быть стенгазета. Саня неплохо рисовал и умел писать плакатными перьями и его назначили художником, а меня чем-то вроде главного редактора. И пока рядовые члены дружины лазили после уроков по чердакам колхозных свинарников, проверяя их на предмет пожарной безопасности, мы с Саней сели и состряпали стенгазету. Первый номер нашего издания жестоко и беспощадно высмеивал Раковских руководителей, допустивших захламлённость в производственных помещениях, а уж от любителей покурить в неположенных местах, мы даже мокрого месса не оставили.
    Смех смехом, а только газетка наша, сначала заняла первое место в районе, а потом и в области. Дружину наградили портативным магнитофоном на батарейках (по тем временам дивная штука) и одной путёвкой во всесоюзный пионерский лагерь Орлёнок, который находился где-то на Чёрном море.
    В лагерь поехал Саня, и это было правильно. Отец у них крепко выпивал, и если бы не эта путёвка, он бы моря никогда не увидел. Учились мы тогда примерно в пятом классе. А как мы играли в футбол! А в хоккей!!! Я могу показаться хвастуном, но лучшей хоккейной тройки нападения, чем Усачёв, Мохов, Благовещенсков, в Раковке, пожалуй, не было. В качестве доказательства вот вам пример. В восьмом классе мы предложили сыграть матч со сборной всей школы. И мы выиграли! В том же году мы провели встречу со сборной всей Раковки и то же одержали победу!
    Но больше всего родство наших душ проявилось, когда мы научились играть на гитарах. В Раковский клуб по какой-то разнарядке привезли две новые электрогитары. Гитары были красивые, из какой-то перломутрово – искрящейся пластмассы и неимоверно тяжёлыми. Срочно был организован кружок по обучению игре на этом инструменте и мы с Саней смело записались туда первыми. Но наша смелость была ничто по сравнению со смелостью преподавателя кружка Геннадия Алексеевича Хованскова. Дело в том, что он взялся обучать нас этому искусству сам понятия не имея, как на этом инструменте играют. Зато Геннадий Алексеевич разбирался в нотах. Занятия с ним больше походили на уроки сольфеджио, а практику мы проходили на улице с братьями Золотарёвыми и Карабёнковыми. Месяца через три мы уже выступили на первом концерте с мелодией песни – хоть поверьте, хоть проверьте. С тех пор, с гитарами мы не расставались. Помню в какой-то поздний и промозглый ноябрьский вечер мы месили грязь по тёмным Раковским улицам, и, останавливаясь через каждые 100 – 200 метров горланили одну и ту же модную тогда и очень слезливую песню:
               
                Зачем ушла из жизни ты так рано?
                Зачем грустить заставила в разлуке?
   
    За весь долгий вечер мы спели её раз двадцать, если не больше, и каждый раз с таким чувством, что слёзы блестели в наших глазах! Слушателями нашими были ясные звёзды да Раковские собаки. Звёзды слушали внимательно и молча, собаки бурно реагировали на каждый куплет.
    Вообще в те годы, гитары на ночных Раковских улицах звучали часто. Одни братья Золотарёвы чего стоили! Мы пели на улицах, в клубе и перед клубом, а когда клуб закрывался, шли на вокзал, и пели перед вагонами остановившихся поездов. Нас уже знали проводницы и на подъезде к Раковке специально собирались в вагон, который будет стоять против вокзала, что бы послушать нас. Так было осенью, зимой и весной, но как только наступало лето, наша вечерняя и ночная жизнь раскалывалась напополам. Начинался Глинищанский сезон. Небольшой хуторок, расположенный в 12 километрах от Раковки на три летних месяца становился нашей Меккой. И вела туда дорога Глинищанский грейдер. И были в той Мекке три святыни -  речка Медведица, лес и пионерский лагерь Салют. Обыкновенный грейдер, соединяющий между собой два хутора, на летнее время становился дорогой в мечту, дорогой в сказку! И мы в эту сказку старались попасть, во что бы то ни стало, и на чём угодно. Попутные машины трактора и комбайны, мотоциклы, мопеды, велосипеды и как самое крайнее средство, марш броски на своих двоих.
    Первая смена лагеря приезжала в начале июня. К перрону Раковского  вокзала подходил поезд из Волгограда, и из него, на гостеприимную Раковскую землю, высаживались две или три сотни детворы разного возраста вместе со своими пионервожатыми, воспитателями, хоз. двором и администрацией Гомонящая толпа сразу заполняла собой перрон, вокзал и всю привокзальную территорию. Повсюду видны были рюкзаки, сумки, чемоданы и торчали удочки и сачки для ловли бабочек и кузнечиков. Слышались строгие голоса воспитателей, призывающие своих воспитанников не расходиться, и держаться вместе отрядами. А непослушные воспитанники, так и норовили разбежаться в разные стороны как тараканы.
    У вокзала пионеров поджидали автобусы с красными флажками на кабинах и табличками на лобовом стекле с надписью «Дети» Первым делом в автобусы сажали самых маленьких и сразу же отправляли в лагерь. Там, у высоких металлических ворот, покрашенных серебряной краской, их поджидал старый знакомый дед Макарыч. В руках у деда, самое настоящее ружьё, и прибытие каждого автобуса, он отмечает выстрелом в воздух.
    Тем временем, оставшиеся на вокзале, в ожидании своих автобусов, штурмуют Раковский магазин. Желание Волгоградских пионеров смести всё с полк и витрин нашего пищеторга, было необъяснимым и неистребимым. Их рюкзаки и сумки были ещё битком набиты домашними пирожками, а они азартно скупали прошлогоднее печенье, слипшиеся конфеты и трехлитровые банки с берёзовым соком, которые кроме них никто и никогда не покупал.
    Мы же, местные аборигены, наблюдали всю эту суету, сидя на привокзальной скамейке, и высматривали себе среди хорошеньких пионервожатых и работниц хоздвора, подружек на эту смену. При удачном стечении обстоятельств, удавалось тут же и познакомиться, и договориться о том, что не сегодня так завтра, мы приедем к ним в гости.
   
     Вот от того-то и не было предела нашей радости, когда в самом начале июня, Сане купили мотоцикл. Мотоцикл был цвета пожарной машины и назывался (если мне не изменяет память) Минск-5. У него было всего три скорости, и довольно слабенький дребезжащий двигатель, который давал не больше 90 км в час и то под горку. Но это был МТОЦИКЛ! На нём мы могли хоть каждый вечер уезжать в Глинище и возвращаться оттуда, когда нам заблагорассудится, не завися ни от кого. Мы были СВОБОДНЫ!
    В тот же вечер, с оглушительным треском, оставляя за собой шлейф из пыли и клубы сизого дыма (это он маслица в бензобак переборщил) Саня подкатил к моему дому
    -- Садись Васёк, поехали!
    От моего дома к Глинищанскому грейдеру удобнее было проехать по боковой просёлочной дороге, не проезжая мимо переезда, где иногда паслись Михайловские гаишники. Мы проехали Набережный переулок и слева от нас в овраге,  зеленью бутылочного стекла, сверкнула гладь Казённого пруда. Справа потянулись зернохранилища тока. Потом был участок «минного поля» место выгона для коров. Сбавив скорость и лавируя между лепёшками, Саня весело матерился и наконец, выехав на чистую дорогу, прибавил газа. Раковка кончилась. Примерно через километр, мы доехали до Глинищанского грейдера. Здесь Саня остановился, заглушил мотор и поставил своего «Минчака» на подножку.
    -- Васёк, а давай это событие перекурим! Куда нам спешить? Мы с тобой теперь как вольный ветер!
    Грузинские сигареты «Даиси» в мягкой укороченной пачке, были самыми дешёвыми сигаретами с фильтром, которые можно было купить в Раковском магазине. Их качество полностью соответствовало их цене, но они были с фильтром. Ездить в лагерь к девочкам с «Примой» или «Беломором», мы считали неприличным. Тёплый чуть заметный ветерок слегка шевелил наши длинные волосы и, подхватывая сигаретный дым, относил его в сторону. Вечер стремительно вытеснял день и опускался над степью. За вербами Казённого пруда солнце садилось в овраги и весь горизонт с той стороны был багрово алым. А с другой стороны на ещё светлом небе, уже проявился бледный месяц, и зажглись две или три первые самые яркие звезды. Слышно было, как в Раковке мычат пригнанные с пастбища коровы и чей-то далёкий и звонкий голос зовёт:
    -- Зорька, Зорька, Зорька! Ну куда тебя черти понесли в самые лопухи? Серёжка, а ну слезь с лисапеда, выгони её хворостиной оттудова!
    Потом мы слышали, как перестукивая колёсами, подошёл к Раковской станции поезд и остановился. Постояв совсем немного, он дал свисток и, громыхнув всем составом, потянул длинную цепь товарных вагонов в сторону Фролово. Мы молча курили и, слушая все эти знакомые с самого раннего детства звуки, улыбались не известно чему, потом встретившись взглядами, оба рассмеялись то же без всякой причины. Просто нам было очень хорошо! Впереди был лагерь, Глинище и целая ночь приключений. Впереди были большущие летние каникулы. Впереди была вся жизнь.
   
    Впереди была целая жизнь, и чем Господь Бог не обидел меня в этой жизни, так это друзьями. Сначала это были ребята с нашей улицы, а точнее сказать с нашего кутка. Куток, это небольшая окраина Раковки, отрезанная от основной её части овражком. Лёшка Фомин, братья Мещеряковы, Лёха Воробьёв, Родимины, Кардаильские, Камышниковы, Кудиновы, Тапилины – во всех дворах жили или мои сверстники, или ребята старше или младше меня.
    Потом, когда мне было пять или шесть лет, состоялась встреча с Валеркой и Санькой Растеряевыми. Вот про эту встречу я даже не знаю, как написать и с чем её сравнить, разве что опять с Божьим даром? Знаю только то, что та встреча была на всю жизнь. Мы не то, что подружились, мы сроднились и с тех самых пор и по сей день, считаем себя и друзьями и братьями.
    Потом я пошёл в школу и в моей жизни появился Санёк. Но за многие годы нашей дружбы, я не раз замечал, что он как будто меня иногда стесняется. Особенно это чувствовалось, когда я приглашал его зайти ко мне домой. Он почти всегда под разными предлогами отказывался, а если и соглашался, то лишь при условии что моих родителей нет дома. Я долго не мог понять, в чём тут дело, может он стесняется своего пьющего папаши? Причина выяснилась лишь к девятому классу.
    Из рассказов отца я знал, что раньше они жили на хуторе Рахинка (сейчас его уже нет, а располагался он недалеко от Глинище в сторону х. Субботин) Была середина 30х годов. Прадеда моего Егора Еремеевича к тому времени уже давно раскулачили, расказачили и сослали в далёкую Сибирь, откуда он уже не вернулся. Дед к тому времени уже жил отдельно от прадеда и возможно по этой причине ареста избежал. Ему даже удалось дослужиться до должности бригадира. Однажды во время уборочной, лошадь из его бригады зашла на ток, и навалила кучу прямо в зерно. Дед взял лопату и выбросил лепёшку в сторону, разумеется, вместе с налипшим на неё зернами. Через несколько дней он был арестован по доносу за растрату государственного хлеба. И вот ведь какая штука, тот донос  написал родной дед Сани.
    Когда я всё это узнал, то был буквально потрясён и не спал всю ночь. Так вот оно в чём дело! Саня все эти годы знал об этом и его мучила совесть за поступок деда! К утру в моей голове все стало на свои места. После школьных занятий мы ушли с ним в сад за мастерские, где я объявил Сане, что теперь и мне всё известно, что о вине Сани никакой речи быть не может, и что я продолжаю считать его своим другом. Мы, молча обнялись и больше на эту тему никогда не заговаривали.
    Два года спустя, в ноябре 1975 го, меня будут провожать в армию. Мы с Саней выйдем из-за стола и пойдём покурить за дом в сад. И там он, неожиданно бросив на пожухлую траву пачку сигарет, уткнётся в стенку старого летнего душа и разрыдается как ребёнок. Плакал он громко, навзрыд, по-настоящему.
    -- Васёк! Не оставляй меня! Я пропаду здесь, я пропаду без тебя!
    Саня никогда не был ни хлюпиком, ни нытиком, умел всегда постоять за себя и если дрался, то дрался отчаянно, умело и я бы даже сказал красиво. И этот неожиданный всплеск почти детского горя, на столько поразил меня, что я стоял столбом, и не знал, как помочь и чем утешить своего друга.
    Но это всё было только через два года, а сейчас, мы, докурив свои сигареты, уселись на мотоцикл и поехали дальше. Тогда мы ещё не знали, что перекур на этом перекрёстке Глинищанского грейдера, станет нашей обязательной традицией на долгие времена. Мы закончим школу, уйдём в армию, а отслужив, разъедемся жить в разные края (Саня в Михайловку, я в Питер) Мы женимся, и у нас родятся дети. Но каждый год, встретившись летом в Раковке, мы обязательно будем ехать в Глинище и каждый раз делать перекур на этом перекрёстке, вспоминая, тот первый вечер и глупо улыбаясь, глядя друг на друга. 
 
    -- Васёк, почти девяносто пять на спидометре! – кричал мне Саня сквозь шум ветра и мотора. Дорога пошла под уклон Берёзовой балки, и наш «красно-железный конь» выдавал чудеса, но по звуку двигателя, чувствовалось, что выдаёт он их на пределе своих возможностей. Позади нас оставались клубы пыли и дыма, а посадки, росшие вдоль дороги, превратились в две сплошные зелёные ленты.
   
 Умный человек придумал эти посадки. Как сказал бы Костя Ставропольцев:
    --Ленинская у него голова!
    Вообще-то предназначение этих лесополос задерживать снег на полях. Снег это конечно хорошо, но десятки километров кустов смородины, тоже чего-то стоят. Я сейчас подумал, что если бы можно было собрать вместе всё варенье, которое за все десятилетия было сварено в Раковке из этой смородины, то этим вареньем, можно было бы заполнить одну из цистерн Раковской нефтебазы, или даже две. Представляете, въезжаете вы в Раковку, а на цистернах написано ВАРЕНЬЕ!
    Весной в апреле, когда первая зелень появляется на кустах и деревьях, а трава вся зелёная и сочная, Раковская молодежь любила устраивать в этих посадках массовые гуляния, что-то вроде пикников. После этих гуляний некоторые ползли домой по Глинищанскому грейдеру на карачках, более мудрые оставались спать в кустах. А сколько влюблённых и не очень влюблённых парочек ходило в эти посадки! Посадки спасали если тебя в дороге прихватывал дождь.
    В этих посадках мы выпили первую бутылку водки, которую купили сами в складчину. Я учился тогда в шестом или седьмом классе. Вообще-то эту бутылку можно было бы выпить и где-нибудь у пруда в оврагах, но это было слишком близко к нашим домам, и мы боялись, что нас «засекут» родители или кто-нибудь из взрослых. В целях конспирации, мы уехали на двух мопедах по грейдеру километров на пять от Раковки. Было нас четверо – Серёжка Мещеряков, я, Фома и Толян Рыбак. Рыбак был старше нас года на четыре и разумеется, руководил всем этим мероприятием. Когда кто-то из нас робко предложил взять с собой посуду и закуску, он категорично заявил, что пить будем из горла и занюхивать рукавом
    --Что мы, не казаки что ли? А для любителей пожрать в посадке растёт смородина, а с той стороны за посадкой гороховое поле.
    Когда мы сквозь пыльные придорожные кусты забрались в самые дебри, «любителей пожрать» ждало горькое разочарование.  Во первых с той стороны посадки вместо гороха, густо колосились какие-то зерновые. Во - вторых, июль только начался и гроздья смородины, хоть и висели на ветках, но были зелёно-молочной зрелости и на вкус были хуже самой водки. Кстати о водке, жара стояла дикая, и когда мы добрались до места нашего пикника, она была уже дважды сорокаградусной. Первые сорок градусов отражали содержание спирта, а вторые, температуру напитка. Пить эту адскую смесь из горлышка не смог никто, даже Рыбак. Но Толян в вопросах выпивки был человеком упорным и находчивым. Он отвинтил с заднего крыла мопеда плафон стоп-сигнала, вытряхнул из него толстенный слой пыли и, набрав в лёгкие побольше воздуха с силой дунул внутрь оригинального стакана. Лицо Рыбака мгновенно превратилось в лицо шахтёра, который только что вышел из забоя после ударной смены. А мучения наши всё продолжались. Посуда из фонаря оказалась очень коварной. Налить в неё было можно, а вот донести до рта и выпить не разлив половины, нет.
    Первым махнул Толян. Он явно намеревался показать нам как надо пить крепкие спиртные напитки, но проглотив водку, сначала дико выпучил глаза, потом скосоротился и, махая у рта руками начал вокруг себя что-то искать. Кончилось тем, что он сорвал ветку полыни и начал ею занюхивать. Я не буду описывать дальше как мы допивали эту проклятую бутылку, скажу только, что процесс был мучительным. Мучения эти слегка облегчил куст бзники (чёрный паслён), бзника была спелой.

    Мы с Саней проехали Берёзовую балку, миновали Мироничевский перекрёсток и вскоре выехали на пологий край бугра. Ровный, накатанный грейдер сменился глинистой кочковатой дорогой, которая изгибаясь дугой, уходила вниз. И сразу под горою в низине, широко раскинувшись редкими дворами, показался хутор Глинище. С левой стороны, невидимая под песчаным обрывистым берегом, текла Медведица, а дальше, на сколько видели глаза в вечерних сумерках, темнел Глинищанский лес. И мы, не сговариваясь, заорали во всю глотку
    --Здорово Глинище! Здравствуй Медведица!


                Глинище.


     Разогнавшись как следует, Саня переключился на нейтральную скорость и заглушил двигатель и мы покатились под гору по инерции. После трескучего мотора сразу стало тихо, только поскрипывали амортизаторы и глухо хрустели под резиной колёс сухие комочки глины.
    Мне уже много лет, у меня с проседью борода и взрослые дети, а от фразы: «поехали в Глинище», сердце всё ещё по-детски замирает от предвкушения какого-то праздника и волшебства! Когда вы спускаетесь под Глинищанскую гору и въезжаете в хутор, всё вокруг вас сразу меняется, влажность воздуха, звуки, запахи (особенно запахи!) Меняется даже дорога, из сухой и твёрдой, она вдруг становится мягкой и накатанной, присыпанной мелким Глинищанским песочком пополам с пылью. Только что вы ехали по степи и вдруг сразу попали в другую климатическую зону, в другой мир. И это на самом деле так.
    К великому сожалению, я совершенно ничего не знаю об истории хутора, когда здесь поселились первые люди. Наверное очень давно, уж очень место здесь хорошее, просто райское место! Отец рассказывал, что в начале тридцатых годов (прошлого века) он со своей старшей сестрой ходил сюда пешком в школу из Рахинки. И тогда уже в лесу были сосны. Юра Шадаров писал, что эти сосны сажал его прадед ещё в двадцатые годы. Если это так, то низкий поклон от нескольких поколений его прадеду! Когда отец отслужил на Черноморском флоте и вернулся домой, он окончил школу механизации и занимался в Глинищанском колхозе ремонтом тракторов и комбайнов. И тогда уже был лагерь. Брат рассказывал, что Глинище в теперешнем виде, это два объединённые хутора. Сразу под горой – это и есть Глинище, а те дворы, что ближе к лесу – это хутор Кукушкин. Самые древние бабки и деды с той стороны. Так и говорили:
    --Мы не Глинищанские, мы с Кукушкина!
    Когда же я здесь побывал в первый раз? Помню довольно поздняя и очень тёплая осень. В выходной день коллектив Раковской больницы почти в полном составе едет в Глинищанский лес за опятами на больничной бортовой машине. В кузове стоят специальные лавки и все на них сидят, тесно прижавшись, друг к другу и всю дорогу поют песни. Я сижу рядом с матерью, мне примерно пять лет. Как собирали грибы, не помню совсем, а вот как потом расстелили на траве одеяла и стали вытаскивать всякую снедь из авосек и сумок, помню. Потом ели, пили и пели под баян песни. Потом две женщины поссорились и обзывали друг дружку плохими словами и все их разнимали, а они потом обнялись и вместе плакали и их уже утешали. А я, сидел в кабине с куском сладкого пирога и мне было хорошо. Вечером дома, мама жарила грибы со сметаной и по всему дому стоял непривычный для наших мест грибной запах.
    Примерно с пятого класса я с пацанами начал ездить в Глинище на велосипеде самостоятельно. Самое лучшее место для купания было между костровой площадкой и лагерем, где Песковатка (балка) выходит к Медведице. В этом месте стоял добротно сделанный мосток, который начинался на берегу, и уходил в реку метра на четыре или даже  пять. Мы обожали, разбежавшись по доскам мостка, нырять в воду. В этом месте было глубоко и не сносило течением, потому, что в сторону Песковатки образовался довольно приличный заливчик. Слева от мостка, возвышался песчаный обрыв, из которого торчали корневища дерева, стоящего на самом краю над водой. Примерно на середине высоты обрыва, метра 2,5 – 3 над водой, была маленькая площадка, утоптанная нашими голыми пятками. Отсюда мы ныряли в реку. На самом верху обрыва, (это уже метров пять над водой)  была точно такая же площадка, но с неё «щучкой» т.е. вниз головой, ныряли только взрослые парни. С неё надо был очень сильно отталкиваться ногами, что бы по дуге перелететь торчащие из берега корни дерева и не распороть ими себе живот. Было ещё одно место, откуда можно было прыгнуть в воду. На дереве, стоящем на краю обрыва, росла в сторону реки ветка. От ветки до воды, было, наверное, метров десять, и вот с этой ветки на моей памяти ныряли только два человека – Витя Джамбул и Верка Чебурашка. Джамбул (это, разумеется, кличка) был парнем лет двадцати пяти и сколько я помню, всегда являлся для нас образцом ловкости и бесстрашия. А Верка работала каждое лето в лагере поварихой. У неё была сухая, почти мальчишеская фигурка и всегда очень приветливое и улыбающееся лицо. Чебурашку все очень уважали и всегда восхищались ею, когда она приходила к реке, и ловко взобравшись по дереву, бесстрашно летела в воду с такой высоты! Но уважение к ней походило на уважение к Джамбулу, а как на девчонку, на неё почти не обращали внимания и она, по-моему, от этого страдала.
    Купались и ныряли мы до посинения, а греться и загорать, переплывали на другой берег. Противоположный берег был пологий и песчаный. Крупный и чистый песок раскалялся на солнце и мгновенно согревал наши посиневшие тела. Приятно было лёжа на животе, подгрести под себя песчаную «подушку» и удобно на ней устроившись, долго смотреть на течение, а если перевернуться на спину, то так же долго разглядывать плывущие в высоком синем небе облака.
    В это же самое время, недалеко от воды, в тени какого-нибудь дуба или тополя, сидела группа старших парней, как правило, уже отслуживших в армии. Парни пили вино или пиво, которое стояло в холодке в трёхлитровой банке, курили и играли в карты, почти у всех были модные тогда бакенбарды. Иногда, кто-нибудь из нас, набравшись храбрости, подходил к этой компании и просил дать покурить. И тут уж как карта ляжет. Если старшие товарищи были в благодушном настроении, то просителя угощали одной или даже двумя сигаретами. А бывало, что развернут и со словами – « Курить в твоём возрасте вредно!» – угостят не сильным, но звонким «пенделем» и проситель, под общий смех, возвращался, почёсывая зад, не солоно хлебавши. Тогда собирались по всему берегу окурки. Их содержимое высыпали на обрывок газеты и сворачивали самокрутку. Самокрутка, иногда получалась величиной с небольшую подзорную трубу. Такой цигарки хватало всем накуриться до тошноты.
    Время от времени, один из парней (какой-нибудь Вовчик) покидал застолье и подходил к обрыву. Он становился на верхней площадке, и резко оттолкнувшись, летел вниз головой в реку. Мы замирали от восхищения и зависти. Если прыжок был удачным, тело входило в воду почти без брызг и сразу же из глубины на поверхность, поднимались тысячи пузырей воздуха, как будто на дне включался огромный кипятильник. Потом вода успокаивалась, а Вовчик примерно через минуту выныривал на середине реки и, борясь с течением, размашистыми саженками возвращался к берегу у мостка. Из воды он выходил, поигрывая мышцами. На нём были яркие нейлоновые плавки, а на предплечии красовалась наколка. Наколка сообщала о том, что служил Вовчик в Германии в ракетных войсках.
    Пройдёт несколько лет и компания парней с бакенбардами постепенно распадётся. Кто-то уедет жить в Михайловку, кто-то в  Волгоград, а другие и того дальше. Вовчик никуда не уедет. Он останется жить в Раковке и женится  на стройной молоденькой практикантке, которая после какого-то техникума, приедет к нам по распределению.
    А место возле реки под дубом или тополем, займём уже мы. Наши компании будут абсолютно похожими почти во всём, кроме причёсок. Вместо бакенбард, мы будем носить длинные волосы. Мы так же будем курить, играть в карты, прыгать в речку с верхней площадки обрыва и пить пиво из трёх литровых банок. Если не удавалось разжиться пивом в Раковской столовой или оно быстро кончалось, мы подъезжали к Глинищанскому магазину и покупали у тёти Паши портвейн или вермут.
    Ох уж этот Глинищанский магазин, чего там только не было! В крохотном помещении на полках за прилавком, лежал привезённый с утра из Раковской пекарни хлеб, какие-то консервы, три-четыре вида конфет от дешёвых «подушечек» до «Мишки на севере», папиросы, сигареты, вино и водка, завершали продуктовый ряд. Дальше располагались товары культурно-хозяйственного назначения. Здесь преобладали косы, топоры, вилы, оцинкованные вёдра, дешёвые ситцевые халаты (2 штуки) и резиновые, ослепительно блестящие калоши. В магазине всегда пахло хозяйственным и земляничным мылом и ещё моющим средством «Триалон» Эти запахи, смешиваясь с запахом хлеба, какой-то смазки и плохо простиранной половой тряпки, составляли невообразимый букет Глинищанского магазина. Ближе к концу лета, на прилавке появлялась стопка ученических тетрадей, а на гвозде, под самым потолком, вывешивалась ученическая форма для девочки (5-6 кл.), под которой почему-то всегда стояли ботинки для мальчика (8-10 кл.) Ботинки были чудовищного фасона, сшитые из кожи не знаю какого животного, наверное буйвола. В таких говнодавах можно было бы взойти на Эверест, а потом ещё совершить два кругосветных пеших путешествия, и они бы не сносились. Но вместо этого какой-нибудь Глинищанский бедолага-троечник, пойдёт в них первого сентября в школу.
    У входа перед дверью, висела на магазине табличка, на которой химическим карандашом была начертана информация о часах работы этой торговой точки. Но это, надо признать, была самая настоящая филькина грамота. Открывшись точно по расписанию рано утром, тётя Паша отоваривала своих односельчан и гостей хутора хлебом, сахаром и крупами. Вроде бы серьёзные с виду дядьки механизаторы, каждое утро делали наивные попытки запастись на весь день куревом и выпивкой, и каждый раз в их расчёты вкрадывалась ошибка, приобретённых запасов едва хватало до обеда.
    Бойкая торговля шла минут 30-40, ну максимум час, после чего магазин пустел. Подождав для приличия, ещё минут 15-20, тётя Паша с лёгким сердцем вешала на дверь амбарный замок и спокойно уходила домой полоть картошку или поливать помидоры. С этого момента работа магазина переходила в режим «по требованию» Выглядело это так – надо вам, допустим, приобрести коробок спичек. Очень хорошо! Если вы лох, ничего не знающий о местных порядках, вы, конечно, наивно отправитесь к магазину, где и уткнётесь носом  в висячий амбарный замок. А если вы человек знающий, то, разумеется, пойдёте прямиком к дому тёти Паши, который, кстати, находится на другом конце улицы, примерно в полукилометре от магазина. Подойдя к воротам, вы начинаете громко выкрикивать сои «требования». Кричать надо как можно громче, с таким расчётом, что бы перекричать двух лающих  во дворе собак, и что бы тётя Паша, услышала вас за домом на огороде. Услышав ваши вопли, тётя Паша ставит мотыгу к изгороди, снимает чёрный рабочий домашний халат, под которым оказывается такой же рабочий, но тёмно синий, предназначенный для работы в магазине, ополаскивает  руки и, взяв связку ключей идёт с вами к магазину. Там она, отперев все засовы и став за прилавок, вступает с вами в товарно-денежные отношения. То есть получает от вас одну копейку и выдаёт коробок спичек, изготовленный на Череповецкой спичечной фабрике. Всё! После этого магазин опять наглухо запирается, и тётя Паша уходит на свой огород.
    Наверное, такой режим работы устраивал далеко не всех, но только не нас. Нас он наоборот очень даже устраивал. Дело в том, что в режиме «по требованию» приобрести портвейн у тёти Паши по гос. цене можно было даже ночью, а это вам не хухры-мухры! По всей Советской стране продуктовые магазины закрывались примерно в семь часов вечера.

    Стоял Июль. В жаркий июльский полдень, когда ртутный столбик термометра уверенно и быстро поднимался за отметку 30, на костровую поляну перед лагерем вырулил старый «Жигулёнок». Вся наша компания подняла головы
    -- Кажись Вовчик приехал – уверенно предположил кто-то
    -- И судя по осадке машины, не один, а с женой и всем семейством – продолжил другой.
    Оба предположения оказались абсолютно верными. Когда машина остановилась в тени развесистых дубов, из неё вышел Вовчик, его жена и двое детишек. За последние пять лет Вовчик сильно изменился. Он заметно полысел, сказалась служба в ракетных войсках и ощутимо раздался вширь, тут уже сказалось регулярное домашнее питание. Его жена, успев за это время родить двух пацанов, из стройной практикантки превратилась в толстенную бабищу, с двумя подбородками и необъятной кормой.
    Приехавшие расстелили старое байковое одеяло, достали сумки и сразу же начали есть и пить. Управившись с куриной ногой, двумя малосольными огурчиками и запив всё это дело стаканом пива, глава семейства закурил сигарету и вразвалочку направился к реке. От прежнего Вовчика остались только бакенбарды да нейлоновые плавки, привезённые из ГДР. Правда за прошедшие годы плавки растянулись, выгорели на солнце и от их былой красоты и яркости, не осталось и следа. Проходя мимо нас Вовчик приветственно кивает головой и спрашивает, как сегодня водичка? Вопрос задан чисто формально. Какая ещё может быть водичка, когда уже третью неделю жара стоит за сорок и не было ни одного дождя?
    -- Вода холодная, даже не суйся, сразу яйца квадратными станут!
    Вовчик улыбается старой шутке и заходит в речку по щиколотки. Побродив немного по воде, он заходит уже по колено и застывает, блаженно почёсываясь и оглядываясь по сторонам, как будто всё вокруг себя видит впервые. В таком оцепенении проходит ещё минута. Наконец он делает два-три решительных шага в глубину, и, издав истошный вопль, опускается в воду по шею. Оглашая берега счастливым гоготом, Вовчик делает попытку переплыть на тот берег, но потом почему-то передумывает, и, выйдя из воды, бежит трусцой к жене, детям и к недоеденной курице. Мы провожаем его грустными взглядами
    --А какой лихой парень был, как с обрыва нырял!
    -- Был казак, да весь вышел! Спёкся.

    В южных областях нашей страны, часам к одиннадцати вечера, уже окончательно темнеет. Вот и на Глинище как-то быстро и незаметно опустилась ночь. Мы с Саней подъехали к воротам лагеря, когда уже только тонкая алая полоска на западе у самого горизонта, напоминала о бушевавшем ещё пол часа назад закатном пожаре. Саня заглушил мотоцикл, и покатил его между кустами и забором у самых ворот лагеря. Там он и оставил своего красного коня, предварительно выкрутив свечу зажигания. Так спокойнее будет.
    Откуда-то из-за куста, неслышно ступая мягкими и стоптанными чириками вышел как выкатился сторож Николай Иванович, вернее из-за куста сначала показался его живот, а потом уже и он сам Живот у Николая Ивановича как глобус, рубашка и пиджак на нём никогда не застёгиваются и от этого и живот, и грудь, поросшие густой седой шерстью, всегда бронзовые от загара. Голова у Николая Ивановича то же круглая, румяные щёки лоснятся как масленичные блины. Это видно даже сквозь седую десятидневную щетину, которая покрывает и щёки и подбородок. Ёжик на его голове точно такой же длинны как щетина, это наверное от того, что Николай Иванович бреется не чаще одного раза в месяц, при чём бреет он сразу всё, и лицо и голову. На голове у сторожа засаленная и плоская как блин кепка На вид ему лет 65 или около этого, но, не смотря на возраст и полноту, Николай Иванович очень крепок, а о его физической силе ходят легенды.
    -- Ааа! Шарко, гляди, обратно волохатики приехали! А ну узы их Шарко, узы!
   Заслышав команду, лохматая дворняга, бросается из под ног хозяина к нам, и, подбежав, валится на спину, заискивающе виляя хвостом с двумя репьями на конце и бесстыдно раскинув лапы. Мы наклоняемся над собакой. Я чешу Шарко за обоими ушами, а Саня спину и живот.
    -- Ах ты варвар блохастый! Я табе чаво приказал? Што б ты покусал их, а ты ты на спине развалилси и муде развесил! – ласково ругает Николай Иванович своего любимца, но пёс его уже не слышит, он весь в нирване, поскуливает и урчит от удовольствия и, вывалив язык, улыбается во весь собачий рот.
    -- А я вас рябяты в лагерь к девкам не пущу
    -- Почему, дядь Коль? Всегда ж пускал!
    -- Ну к што ж, што пускал, а ноне не пущу
    -- Да почему?
    -- А вы там набедокуритя, а мине потом Ляксандр Дмитрич заругаить.
    -- Да мы же всегда тихо. Только девчонок позовём и сразу уйдём с ними
    -- Ну глядитя у меня! Што б без фулюганства, без пьянства и без драк, а то я вас своим кобелём затравлю!
    Мы прошмыгиваем за ворота и идём вызывать Олю и Таню, с которыми познакомились и обо всём договорились ещё в Раковке на вокзале.
    Все обитатели хоз.двора, начиная с истопника и прачек и заканчивая директором лагеря Александром Дмитриевичем Сазыкиным, жили в одинаковых летних домиках. Подойдя к одному из них, мы постучали под окно и объявили о своём прибытии. Открытое окно было затянуто сеткой от комаров и плотно занавешено. Пахло какой-то парфюмерией и раскалённым утюгом, видимо в домике что-то гладили. Как только мы постучали, в комнате послышалась  возня, шёпот и через минуту из-за занавески выглянула голова. На верхней части головы было накручено полотенце, а лицо густо намазано кремом, так, что определить, кому оно принадлежит, было совершенно невозможно. От неожиданности мы с Саней даже отшатнулись, но голова, видимо узнав нас, улыбнулась и сказала голосом Оли, что они пока не готовы и что бы мы их ждали минут через 30 на костровой поляне, куда они придут сами. Мы сказали, что поняли и пошли обратно к воротам.
    --Ну вы чаво ж быстро так – захихикал Николай Иванович – отшили вас девки?
    -- Нас не отошьёшь, мы ж казаки!
    -- Казаки? Это вот дед твой был казак, отец, стало быть, сын казачий, а ты хрен собачий! – живот сторожа заколыхался от смеха.
    -- Спасибо на добром слове дядь Коль, ты бы лучше за мотоциклом присмотрел пока нас не будет.
    -- А магарыч поставитя?
    -- Как сторожить будешь!
    -- Ладно, милуйтесь со своими ухажёрками, пригляжу за вашей тарахтелкой.
    Через полчаса появились наши подружки, они шли, крепко сцепившись под руки и разговаривая о чём-то, неестественно громко смеялись. Это ничего, волнуются, скоро пройдёт – переглянулись мы с Саней. Результаты приготовлений в домике были видны сразу. Ногти, ресницы и губы были накрашены. На Олиной голове была копна тёмных волос, начесанных чёрт знает каким хитроумным способом. У Тани была модная в те времена стрижка «Гаврош» Обе были в расклешенных, низко сидящих на бёдрах брюках, коротких вязаных маечках (из-под которых весело выглядывали пупки) и в сабо на платформе.
    Что бы снять естественное напряжение первой встречи, мы с Саней отмочили пару заранее заготовленных шуток, сказали девчонкам, что выглядят они обалденно, и что таких красивых мы ещё никогда в жизни не видели, и в завершении этой психологической разгрузки, всыпали в тёплые ладошки наших ухажёрок по горсти жареных семечек. Грызть семечки, крепко сцепившись руками, не очень удобно, и как только наивные горожанки разъединились, мы моментально этим воспользовались, обняв за плечи, и притянув каждую к себе. Больше друг к дружке мы их уже не подпускали, да они, если честно, не очень-то и настаивали. Поболтав ещё немного, мы объявили, что хотели бы сегодня ознакомить девушек с окрестностями лагеря, если они конечно не против. Девушки были не против, и мы повели их знакомить, причем Саня Татьяну к реке, а я Ольгу совершенно в другую сторону.
    Если вы пойдёте от основных ворот лагеря в сторону лесхоза, то миновав балку, непременно увидите справа от дороги деревянный столик с двумя скамейками и навесом. Это одно из моих любимых мест возле лагеря, особенно ночью. Мы сидели там уже часа полтора, вернее сидела Ольга, а я растянулся во весь рост на скамейке, а голова моя лежала у неё на коленях. Опухшими от поцелуев губами, я рассказывал ей настоящие и тут же выдуманные забавные истории (плёл кошели). Ольга смеялась, перебирая тонкими пальчиками мои волосы, от неё пахло конфетами и польскими духами «Быть может» Луна сияла как ночное солнце, освещая все вокруг сказочным изумрудно зелёным светом. В траве стрекотали какие-то ночные кузнечики и сверчки, кусты волновали таинственными шорохами, а над головой, то и дело, бесшумно чертили воздух летучие мыши.
    Позади нас за лугом, мерцали редкие лампочки уличного освещения детской дачи. В окнах корпусов не было видно ни одного огонька, и казалось, что там все давным - давно крепко спят. Но это только так казалось, спали на даче далеко не все.
    Прямо перед нами, в просветах между ветвями старых тополей и осин, жёлтыми пятнами лампочек, проглядывал хоз. двор лагеря. Оттуда доносились приглушённые голоса и звуки радиоприёмника.
    Справа, за высокими соснами темнели два дома лесхоза. Там у одного из домов, тускло горела всего одна лампочка и изредка лаяли собаки.
    А по левую сторону за оврагом песковатки и пологим бугром, была костровая поляна. Там, возле дубов горел небольшой костёр. Самого костра не было видно, но на верхних ветвях деревьев, отсвечивало его пламя. Оттуда тоже доносились голоса и к костру то и дело подъезжали мотоциклы. Середина 70х была эпохой мотоциклов, кто и на каком приехал я узнавал по звуку двигателя, мне почему-то казалось, что это должно было производить на мою подругу впечатление   
    -- Вот сейчас Толик Шибикин на своей Яве проехал
    -- А как ты узнал?
    -- У Явы звук характерный, а она у него с одним цилиндром и старая, слышишь, как дребезжит? А вот сейчас, звук сухой и трескучий, это братья Сазоновы на своём Восходе пожаловали – комментировал я, даже не глядя на дорогу.
    --Здорово! Ты прямо как следопыт-индеец, по одному звуку не глядя, определяешь!
    -- Это просто! Вот сейчас слышишь звук мощный, но без треска, а как бы урчащий? Это тоже Ява и слышно, что два цилиндра работают.
    -- Да, слышу.
    --И едет, наверное, весь в огнях, как летающая тарелка?
    -- Да, очень красиво!
    -- Это Валера Растеряев, мой друг. Я тебя на этой Яве обязательно потом покатаю, если захочешь.
    -- Уже хочу!
    Иногда, после того, как  кто-то подъезжал к костру, оттуда доносились радостные возгласы. Это означало, что этот кто-то, привёз выпивку.
    Потом вдруг, всё смолкло и в наступившей тишине зазвучала гитара. Всё ясно, значит приехал Васька Золотарёв, и сейчас на костровой начинается концерт, который может продлиться и два и три часа, а то и до утра. А над рекой уже неслось:
               
                Не грусти, не грусти моя милая
                Всё пройдёт, всё пройдёт, не оставив следа…

    Слух у Васьки идеальный, а голос сильный и красивый. Он очень хорош собой, особенно хороши его длинные кудрявые волосы ниже плеч. Все девки сходили по нём с ума и называли золотым голосом Раковки. Но Васькино цыганское сердце принадлежало только гитаре и песням. Второй страстью у него был футбол и только потом… «Ну а девушки, а девушки потом»
    -- Давай пойдём туда, обожаю, когда на гитаре играют и поют – Ольга умоляюще смотрит на меня и складывает ладони как в индийском фильме.
    -- Как будет угодно сударыне – великодушно соглашаюсь я, и мы, обнявшись, идём на звук гитары по залитой лунным светом песчаной дороге.
    У костерка, собралось уже человек десять или двенадцать, вокруг стоят мотоциклы. Подошли несколько девчонок из лагеря и дачи, и видно, что подходят ещё. Саня с Татьяной уже здесь. Саня незаметно отводит меня в сторону и шепотом интересуется:
    --Ну как успехи, целовались?
    -- Ещё как, аж губы болят!
    -- А у тебя?
    -- Хреново! Ни как не уломать. Всё хи-хи да ха-ха, а как только прижимать начинаю, сразу выкручивается.
    -- Ну так ты её в отставку отправь. Завтра другую найдём, а эта пускай одна хихикает.
    -- Не хочу другую, мне Танька понравилась
    --Ну, дело хозяйское, тогда не жалуйся!
    -- Да я и не жалуюсь, просто так поделился. Везёт тебе!
    Общество у костра, встретило нас заманчивым предложением выпить вина. Девчонки отказались, а мы с Саней выпили. Вася предложил нам взять гитару
    -- Хорошо, что вы подошли, я хоть отдохну и горло за одно промочу
    Мы не стали ломаться и вдвоём запели Антонова:

                Несёт меня течение, сквозь запахи осенние
                И лодку долго кружит на мели
                Сплетают руки лилии сплошной зелёной линией…

        Как же «в масть» в те годы легла эта песня! В её словах и музыке, как в зеркале отразилось всё то, что творилось в наших юных сердцах, и то, что мы видели вокруг себя в Глинище, и река и течение и лилии, всё это было наяву и в то же время как в сказке. Спасибо Вам Юрий Михайлович за эту песню, Вам и автору текста. А ещё у нас была любимой «У берёз и сосен» Мы пели, а наши подруги смотрели на нас с изумлением и восхищением.
    Концерт закончился около трёх ночи Мы проводили девчонок к их домику, спать им оставалось не более трёх-четырёх часов, но для них это было не важно, они требовали с нас клятву, что завтра (вернее уже сегодня) мы непременно опять приедем. Я понял, что настал очень удобный момент помочь Сане в его личных делах
    -- Я -то приеду, а вот как Саня, не знаю, я за него не ответчик
    -- Ну чего ты молчишь, приедешь или нет? – наступали на него подруги.
    Саня сразу понял мою уловку – Не знаю, дел много дома – как можно равнодушнее сказал он, глядя в сторону.
    Тогда Татьяна подошла к нему, и, обвив за шею руками, смачно поцеловала взасос.
   -- Ну, а теперь приедешь?
    -- Теперь не то, что приеду, прилечу! – сказал Саня и расцвёл как майская роза.
    -- А как же дела?
    -- Пошли они в задницу все дела! Нет у меня никаких дел!
    Вернулись в Раковку мы перед рассветом и сразу завалились спать. Я просплю до обеда и весь остаток дня, буду с нетерпением ждать, когда же наступит вечер и тот момент, когда к моему дому подъедет Саня и скажет:
    --Садись Васёк, поехали!

    Все, кто не единожды бывал в «Салюте», сходятся в том, что у лагеря свой, особенный запах. Этот запах начинается уже на хоз.дворе, но это ещё не настоящий запах. Настоящий запах начинается когда вы, перейдя через подвесной мост, идёте по алее пионеров героев к линейке. Вот здесь уже можно ощутить полный букет. В этом букете запах близкой реки, кувшинок и осоки смешивается с ненавязчивым ароматом лесных луговых трав и цветов, а те в свою очередь с навязчивым и почти парфюмерным запахом цветочных клумб, рассаженных на линейке и возле столовой. Присутствует здесь и запах прелого листа, что лежит под деревьями, но ярче всех звучат кисловато-терпкие запахи дуба и вяза, которые растут здесь всюду и хвойный дух соснового бора. В августе, когда кончается уборочная и на полях начинают жечь солому, по ночам в Глинищанскую низину, сползает запах дыма и привносит в общий купаж горьковато грустную нотку, которая напоминает о том, что идёт последний месяц лета, и осень уже не за горами
    Август. На ночном небе начались звездопады, а сами ночи становятся прохладными. А жизнь в лагере идёт своим чередом. Уже полчаса, как протрубили отбой

                Спать, спать по палатам
                Пионерам и вожатым
                Пионеры спать не хочут
                А вожатые хохочут

    В окнах корпусов погасили свет и лагерь, после  дневной жары и многоголосого гомона погрузился в благодать вечерней прохлады и тишину.
    В домике, где живёт физрук, в его комнате, светится окошко. За плотно задёрнутыми занавесками у стола сидит сложившаяся за лето компания. Сам физрук, баянист и две воспитательницы второго и шестого отрядов Светочка и Анна Юрьевна. Причём Светочка, это сорокапятилетняя пышнотелая женщина, а Анна Юрьевна, худенькая девушка, недавняя выпускница Волгоградского педагогического института. Все собрались на традиционный второй ужин после отбоя. На столе принесённый из столовой хлеб, две банки кабачковой икры и плитка шоколада. Под столом две бутылки вермута.
    Должна подойти ещё воспитательница четвёртого отряда Людмила Сергеевна, но она как всегда задерживается, «наводит марафет» Наконец появляется и она. На ней нарядная светлая блузка и длинная до пят вся в крупных ярких цветах юбка. Людмиле Сергеевне уже немножко за тридцать, но ей на это наплевать, она считается самой красивой женщиной в лагере, и надо признать, что это звание вполне заслуживает. Чтобы представить как она выглядит, достаточно знать двух итальянских актрис, Орнеллу Мути и Софи Лорен. Так вот, лицо Людмилы Сергеевны, очень похоже на лицо Орнеллы, только волосы светлые, а всё, что ниже головы, точная копия Софи Лорен в её лучшие годы
    Когда Людмила Сергеевна появляется на пляже, или даже просто проходит по лагерю в своём легкомысленном халатике, всё мужское население, начиная от парней старших отрядов и заканчивая  кочегаром, сворачивает шеи до хруста в позвонках. А сторож Николай Иванович, отпускает вслед такие комментарии, от которых у неё потом пылают уши и щёки. Если бы какой-нибудь хам в Волгограде позволил себе что-то подобное, он бы тут же получил увесистую пощёчину, а вместе с ней возможно и сотрясение головного мозга (рука у Людмилы Сергеевны тяжёлая) А с Николая Ивановича как с гуся вода! И на это есть три причины.
     Ну, во первых ей всю жизнь нравились здоровые и крепкие мужики, даже не зависимо от возраста и комплекции. А от этого так и веет какой-то первобытной силой и здоровьем!
    Во- вторых, всё, что произносил Николай Иванович по её адресу было конечно ужасно, но говорилось всё это на каком-то казаче-хуторском диалекте, на котором мат, становился вроде и не матом, а фольклорной прибауткой и даже в определённом смысле комплиментом её женским прелестям.
    Ну и в третьих, если бы Людмилу Сергеевну на Страшном Суде спросили, как она ко всем этим словам относится, то ей бы пришлось признаться, что комментарии сторожа ей нравятся и даже очень волнуют. Поэтому встречаясь с Николаем Иванычем, она хоть и делала строгое лицо и гневно сводила брови, а про себя, мысленно, подзадоривала:
    -- А ну-ка старый хрен, отмочи ещё чего-нибудь такое про мою задницу!
    И старый хрен, непостижимым образом прочитав её грешные мысли, отмачивал.
   
    Пока  опоздавшая извиняясь, занимала место за столом, физрук привычным движением срезал капроновую пробку с «огнетушителя» и вино забулькало в стаканы и чайные чашки наполняя своим запахом тесную комнатку. Выпили по первой, немного поели и как только выпили по второй, под окно постучали, и знакомый голос девушки из столовой спросил
    -- Извините, а Анна Юрьевна у вас?
    -- У нас, а в чём дело? – отозвался физрук, пряча бутылку под стол.
    -- Анечка, там к тебе опять этот на зелёном москвиче приехал, просил передать, что будет ждать на старом месте.
    Анна Юрьевна вспыхнула румянцем и невнятно, то ли, извинившись, то ли, попрощавшись, выбежала вон. За окном послышались быстро удаляющиеся  шаги девушек и сердитый голос Анны Юрьевны
    -- Ты бы ещё на весь лагерь по радио объявила!
    -- Ой, да ладно тебе Аня, а то они раньше не знали!
    -- Теперь эти две старые суки мужу настучат!
    -- Ой, не бойся не настучат, у самих рыльце в пушку.
    Проводив Анну Юрьевну осуждающими взглядами, оставшиеся женщины тут же начали перемывать её косточки. И тут, Людмила Сергеевна почувствовала, как большая и горячая ладонь физрука, легла под столом на её ногу. От этого прикосновения, у неё перехватило дыхание и громко застучало сердце. Ей большого труда стоило овладеть собой и продолжать сидеть так, как будто ничего не произошло. Но если бы участники застолья пригляделись повнимательнее, они бы наверняка заметили, как странно изменились её зрачки и мгновенно пересохли красивые полуоткрытые губы. а у самого ворота блузки, под нежной, тронутой загаром  кожей, часто и сильно пульсирует невидимая жилка.
    -- А давайте выпьем ещё – хрипло предложила Людмила Сергеевна, и сама не узнала своего голоса.
    -- А давайте! – весело отозвался физрук, и, сняв ладонь с её ноги, потянулся за бутылкой.

    А в это самое время, в четвёртом отряде Людмилы Сергеевны, в корпусе,  где жили пацаны, шёл подушечный бой. Согласно не писанному закону, битва проходила в полном молчании. Орать, визжать и смеяться, было нельзя – услышит воспиталка, и забаве конец! Да ещё и накажет вдобавок. Бойцы, стоя в одних трусах на кроватях, яростно дубасили друг друга подушками. И вдруг, в самый разгар сражения, чей-то звонкий голос
    -- Атас, идёт!!!
    Все как подкошенные рухнули в кровати и мгновенно укрылись с головой. Наступила гробовая тишина. От потолка к полу, кругами как осенний лист, опускалось невесомое пёрышко, а на полу, в проходе между кроватями, одиноко белела чья-то подушка. В полной тишине прошла минута, другая, никто не приходил… Кто-то из новичков не выдержал
    -- Пацаны! А я не понял, кто идёт-то? – и тут ему со всех кроватей хором
    -- …по крыше воробей, несёт коробочку соплей!
    Взрыв смеха, потряс воздух.

    В шестом отряде у девчонок не спали трое. Танька, рыжая, плотная и конопатая девка, из породы «оторви и выбрось», с глазами круглыми от страха, шёпотом  рассказывала своим соседкам по кровати страшную историю.
    -- Ой, девки! Пошла я сейчас в тубзик – Танька была единственной девчонкой в отряде, которая не боялась ходить в туалет ночью одна. Туалет стоял довольно далеко от корпуса, почти у самого забора, за которым уже начинались сосны и лес.
    -- Пошла я сейчас в тубзик, и вижу, от лесхоза к нашим воротам подъехала чёрная-пречёрная машина, а из неё вылез человек, одетый во всё черное. Он подёргал ворота, а они заперты. Тогда он нашёл дыру в заборе и пролез в неё. Смотрю, а у него в руках чёрная сумка, а в сумке, что-то круглое. Я сразу поняла, что этот дядька, бандит убийца, а в сумке у него отрезанная человеческая голова!
    -- Танька, не рассказывай дальше, я боюсь! – захныкала белобрысая Наташка, соседка слева
    -- Боишься, не слушай, не мешай другим! – зашипела на неё другая соседка Галка. Галка с самого начала рассказа перебралась в Танькину постель, что бы ни пропустить ни слова. Она обожала слушать страшные истории.
    -- Тогда можно я к вам залезу, мне одной страшно.
    -- Давай лезь, все поместимся, только не перебивай больше. Ну вот, а вдруг, думаю, он приехал, что бы в нашем туалете эту голову в дырку выбросить? Увидит меня там, и тоже зарежет!
    -- У белобрысой из глаз потекли слёзы и она, заткнув уши пальцами, с головой залезла под простынь.
    -- Но этот чёрный сразу пошёл к медпункту. Подошёл к окну и постучал, три раза быстро, а потом два медленно и ещё потом повторил. Смотрю, в окошке загорелся свет, а потом дверь со скрипом открылась, и он туда вошёл.
    -- А дальше?
    -- А дальше я побежала сюда и больше ничего не видела.
    -- Интересно, зачем он нашей медичке головы отрезанные носит? Что она с ними делает?
    -- Наверное в банки со спиртом закатывает.
    -- А зачем?
    -- Вот дурра бестолковая! За тем, что бы опыты медицинские ставить.
    -- Ну все! Я в медпункт больше ни ногой!
    -- И я, и я!
    Утомлённые ужасным рассказом и сильными переживаниями, девчонки крепко заснули втроём, тесно прижавшись, друг к дружке.

    Примерно через два часа, дверь медпункта опять заскрипела, и из неё вышел чёрный человек. Правда под светом фонаря, он оказался не таким уж и чёрным. На нём были шлёпанцы, синие тренировочные штаны и обыкновенная клетчатая рубашка с коротким рукавом. На голове у него были заметные залысины и бакенбарды. Это был Вовчик. Вовчик спустился с крыльца и мурлыча под нос какой-то мотивчик направился к своему старому жигулёнку.
    Ещё вчера утром, жена Вовчика, уехала вместе с детьми, погостить на недельку к сестре в Урюпинск. Оставляя своего благоверного одного дома, она выразила надежду, что без неё он будет вести себя хорошо, и оставила  ему целый список инструкций по ведению домашнего хозяйства, а так же пятилитровую кастрюлю щей и примерно полсотни котлет в холодильнике
    Благоверный, вернувшись вечером с работы, привычно управился со скотиной, полил грядки и сел ужинать  холодными котлетами и помидорами, ну и стопочку, конечно же, принял. После ужина, он как всегда лёг на диван перед телевизором, но смотреть его не смог, как впрочем, и заснуть. Мешало взявшееся непонятно откуда «томление в членах» Если быть более точным, то надо отметить, что первые признаки этого «томления», он почувствовал ещё утром на трассе, когда махал рукой вслед уходящему в Урюпинск автобусу. Поворочавшись с боку на бок, Вовчик решил, что надо выпить ещё, может пройдёт. Но вторая стопка не помогла, а наоборот спровоцировала ещё более сильный приступ. Тогда, не на шутку обеспокоенный состоянием своего здоровья, он завёл машину и выехал вон со двора. Но поехал он почему-то не в Раковскую больницу, которая находилась в трёхстах метрах от его дома, а прямиком рванул в Глинище. Там он рассчитывал получить необходимую помощь в медпункте лагеря. В этом медпункте работала его близкая знакомая, которую он знал ещё со времён своей холостой молодости. Вовчик надеялся, что и она его не забыла. В качестве презента, он захватил с собой арбуз.
    Судя по мотивчику, который насвистывал пациент, двухчасовое лечение прошло очень удачно. Вовчик вышел из медпункта совершенно здоровым, оставив там запах своих сигарет, недоеденную половинку арбуза и самые приятные впечатления от своего визита.
    В Раковку он вернулся ещё до рассвета, и, загоняя машину во двор, наивно радовался тому, что всё удалось провернуть так быстро и незаметно. Ему было и невдомёк, что его ночное отсутствие и возвращение домой перед самым рассветом, было зафиксировано сразу двумя соседками. Но Вовчику было не до этого, сейчас он просто хотел спать.

    Утром, когда из-за леса поднялось солнце, и почти всё население лагеря  после зарядки выстроилось вдоль умывальников с зубными щётками и полотенцами, порыв свежего ветра поднял марлевую занавеску на входе в медпункт. Этим воспользовались две осы и влетели внутрь. Они как два вертолёта покачиваясь в воздухе, зависли над половиной арбуза, а потом опустились на краешек и запустили свои хоботки в сладкую и сочную мякоть. Одну из них уборщица убила первым же ударом, свёрнутым в трубку номером Пионерской правды. А второй удалось удрать. Она улетела к умывальникам, и там больно ужалила рыжую Таньку в указательный палец. Палец покраснел и начал быстро распухать. Танька, взревев пожарной сиреной, побежала жаловаться на осу воспитательнице, а та, не долго думая, взяла её за руку и отвела в медпункт. Рыжая и опомниться не успела, как оказалась в самом бандитском логове, куда ещё сегодня ночью зареклась заходить даже под страхом смерти.
    Громко всхлипывая, трясясь и ляская зубами от страха, она, сидя на табурете в перевязочной, затравлено озиралась по сторонам, пытаясь увидеть банки с головами, но так их и не обнаружила. Молодая женщина в белом халате, с добрым  и красивым лицом и чуть красноватыми от беспокойной ночи глазами, быстро и ловко извлекла пинцетом жало и приложила к пальцу ватку с примочкой.
    -- Ну вот и всё! Да что же ты трясёшься так глупенькая?
    Если бы медичка узнала, от чего колотит Таньку, ей бы самой понадобились примочки, а может даже и валидол. Но она, разумеется, ничего не знала и прощаясь, угостила укушенную большим ломтём арбуза. Танька была в замешательстве, с одной стороны ломоть выглядел очень привлекательно, с другой, ей не хотелось принимать угощение из рук бандитской сообщницы, но ломоть был такой аппетитный… Короче жадность победила. Сидя на скамейке и уплетая арбуз за обе щёки, Танька упрямо думала
    -- Наверное она их под кроватью прячет!

    Последняя третья смена подходила к концу. На костровой поляне перед лагерем, уже начали сооружать большой прощальный костёр. Через неделю он запылает высоким пламенем до самого неба, а искры полетят ещё выше, наверное к самим звёздам. Перед нестерпимым жаром все расступятся, баянист растянет меха, и хор в три сотни голосов запоёт
                Взвейтесь кострами синие ночи!
   
    И будут ещё песни и танцы тоже будут. Будут слёзы прощания и клятвы в вечной дружбе и даже любви. И всё это почти языческое зрелище, отразится в вечерней реке вместе с луной и звёздами.
    На следующий день приедут автобусы и уже к вечеру, опустевший лагерь, погрузится в тишину. Вместе с лагерем опустеет и затихнет хутор. И кончится лето. И наступит осень.

    Я не знаю точно, в каком году лагерь «Салют» был построен, и когда состоялось его открытие. Могу только предположить, что это произошло после войны в конце сороковых годов или в самом начале пятидесятых. Мне кто-то говорил, что первоначально, там планировали дом отдыха или санаторий для взрослых, но потом, по каким-то причинам отдали детям. Представляете, в стране разруха и нищета, а она открывает пионерский лагерь, и он бесперебойно работает! Работал он и в небогатые шестидесятые, и в застойные семидесятые (о которых здесь и написано) и в перестроечные и лихие восьмидесятые и девяностые, и только в 2007 году у страны не нашлось денег на его финансирование и содержание, и «Салюта» не стало.
    Примерно в то же время, гражданин этой же страны, поехал в город Лондон, и купил там футбольный клуб Челси. Это ж надо, такое совпадение!


                Наше место.


    Если от пионерского пляжа идти вдоль берега вверх по течению. То метров через триста, начнётся Калмыцкая коса, а за косой, берег из песчаного и пологого, постепенно превращается в обрывистый и поросший кустарником. Но в одном месте кусты расступаются и в этом месте с воды хорошо виден спуск к реке. Если вы подниметесь по этой тропинке, то на верху обнаружите небольшую полянку, окружённую кустами ивняка, дикого тёрна и несколькими деревьями. Вот эту самую полянку мы и называем НАШЕ МЕСТО.
    Мы, это братья Растеряевы Славка, Валерка, Сашка и ваш покорный слуга.  Мы с Санькой, были ещё пацанами, Валерка немного постарше, а Славка, только что, пришёл из армии. Сейчас уже никто из нас не помнит, в каком году точно мы в первый раз сюда пришли и поставили на этой поляне палатку. Но по приблизительным подсчетам, это произошло лет сорок назад, то есть если отсчитывать от нынешнего года, то получается в 1970 году.
    До Глинище мы доехали на попутной машине, а дальше уже пешком  по берегу со всем своим имуществом. Имущества было не много, палатка, котелок с чайником, пара одеял и сумка с продуктами. Так мы и вышли на эту поляну. Прожив в палатке три дня и две ночи, мы поняли, что лучшего места уже искать не стоит, и решили, на следующий год летом, вернуться сюда же. Тем же летом, Славка уехал в Ленинград, учиться на художника, а мы весь год ждали, когда он приедет в отпуск или на каникулы, что бы опять отправиться с палаткой на Медведицу.
    В отпуск летом Славка приехал с диковинной штукой. Штука эта имела вид деревянного ящика, к которому были приделаны три выдвигающиеся металлические ноги. Внутри ящика, лежали тюбики с красками, кисти и ещё какие-то художественные причиндалы. Называлась диковинка этюдником. С того года, этюдник стал неотъемлемой частью нашего походного имущества.
    Каждое утро после завтрака (завтракаем мы традиционно все сорок лет яичницей с салом) Славка брал этюдник и уходил на этюды. На куске оргалита, он увековечивал маслом  нашу стоянку, лесные луга и озёра, сосновый бор, а иногда, какой-нибудь полуразвалившийся сарай в Глинище. Местные жители с любопытством и настороженностью наблюдали за лохматым незнакомцем в старых рваных джинсах и такой же рубахе, перепачканной красками.
    -- Слышь, парень, что это у тебя за хреновина трёхногая, ты случайно не землемер?
    Славка охотно рассказывал, кто он такой, и что это за хреновина и даже разрешал подойти посмотреть на свою работу. К нему подходили, и, разглядывая этюд, восхищённо цокали языками, говорили, что получилось очень похоже, прямо как в книжке на картинке. Мы обожали в такие моменты находиться рядом. Высокомерно поглядывая на хуторян, мы всем своим видом как бы говорили
    -- Смотрите, вот Славка, он настоящий художник, а мы вместе с ним!
    Славку мы боготворили и очень им гордились, стараясь всячески угодить. Например, смотаться в Глинищанский  магазин за сигаретами для него, было для нас с Санькой честью. До сих пор помню, что покупать надо было непременно ТУ-134 или, в крайнем случае, Оpal.
    Валерка, совершенно не умеющий сидеть без дела, постоянно занимался техническим устройством лагеря. Он придумал, как соорудить из ивовых прутьев и песка стол, из сухих старых стволов, соорудил вокруг стола сидения  и ещё много чего полезного. Саня тоже любил и умел рукодельничать, а по совместительству, в первые годы он ещё и кашеварил.
    На фоне трудолюбивых и деятельных братьев, я выглядел просто трутнем. Конечно я тоже принимал участие в обустройстве лагеря и заготовке дров, но был всегда как говорится «на подхвате» И хоть ребятам даже в голову не приходило в чём-то меня упрекать, самого меня, такое положение слегка угнетало. Ситуация изменилась, когда через три или четыре года  я научился играть на гитаре. Из меня к тому времени вообще попёрли таланты. Например, я обнаружил в себе способность писать стихи. В конце концов, всё это вылилось в написание гимна нашему месту и нашей компании. Когда я впервые исполнил своё произведение за ужином у костра, гимн был принят с восторгом. Начинался он так:

                Глинищанский грейдер нас сюда привёл
                Привела нас речка и ночной костёр
                Мы здесь поселились, верные друзья
                Славка, Валерка, Сашка, Васька – наша семья.

    Весь текст гимна, я производить здесь не буду по морально этическим соображениям. Дело в том, что сразу же после первого куплета следует припев, куда я, как начинающий и юный поэт, ввернул такие слова, которые могут смутить некоторых добропорядочных читателей, не говоря уже о читательницах. Но слов из песни не выбросишь, и все сорок лет, за первым ужином, как только дело доходит до гитары, мы  в первую очередь поём этот гимн, в оригинальном варианте.
    Тем же летом, когда был написан гимн, мы решили оставить послание потомкам. Для этой цели Славка выделил большой лист ватмана (это бумага такая толстая для акварели) Мы красили пятки акварелью (каждый своим цветом) и оставляли отпечатки своих ног на этом листе. Там же был написан полный текст гимна, слова какой-то, тут же придуманной клятвы, ну и собственно несколько слов к потомкам. Ватман был скручен в тонкую трубку и помещён в бутылку из-под вермута. Бутылку тщательно закупорили и закопали на метровую глубину в самом центре нашей поляны. Закапывая «огнетушитель», мы представляли, как когда-нибудь, лет через десять, или (даже страшно подумать) через двадцать, мы откопаем эту бутылку и уже вместе с жёнами и детьми, посмеёмся над её содержанием, а может и погрустим.
    Прошло без малого сорок лет. За это время делалось, как минимум две серьёзные попытки откопать эту бутылку, но она как сквозь землю провалилась. И ведь до сих пор каждое лето мы ходим над ней, а она как заколдованная лежит где-то у нас под ногами, вместе со всеми нашими клятвами и пятками.
    Компания из трёх юношей и одного молодого человека, который к тому же ещё и настоящий художник  из Ленинграда, и у которых по ночам возле костра звенит гитара, будоражила умы и ввергала в бессонницу, девушек из лагеря. Девушки слетались к нашему костру, как бабочки к ночной лампе, принося с собой кроме известных удовольствий, ещё и продукты из лагерьской столовой. Нам такое положение вещей очень нравилось и вполне нас устраивало. Потом, когда мы все переженились, и наши жёны стали ездить на речку вместе с нами, эта лафа  закончилась, но тёплые отношения с пищеблоком, остались на все годы. Так что с продуктами у нас проблем никогда не было, разве кроме одного случая.
    Однажды вечером к нам на ужин пожаловали гости, мои одноклассники, Саня Благовещенсков (Болгарёнок) и Васька Усачёв (Усачь). Ребята были с понятием и приехали не  с пустыми руками, с собой они привезли две бутылки портвейна и три яблока. У нас тоже была выпивка. Весёлый ужин продлился до трёх часов ночи, и мы сами не заметили, как сожрали практически все свои съестные запасы. Утром, разбив последние яйца в традиционную яичницу, мы подсчитали остатки. В остатках значились: одна морковка, одна луковица, соль, две горсти пшена, не целая буханка хлеба и те же три яблока. Всем стало понятно, что не сегодня, так завтра над нашим лагерем нависнет костлявая рука голода.
    Гости чувствовали, что отчасти в создавшемся положении есть доля и их вины. Они о чём-то пошептались и Усач сказал:
    -- Сейчас мы сходим в Глинище и принесём еду. Нужен ещё один человек и какой-нибудь мешок, если есть.
    Ещё одним человеком вызвался идти Саня, а вместо мешка, он взял плащ-палатку. Маленький продотряд, бодро зашагал в сторону хутора, и вскоре скрылся за кустами.
    -- Чего они с этим мешком, по дворам будут ходить и побираться что ли? – спросил сам себя Валерка, подозрительно глядя им в след.
    -- А может у Усача родня в Глинище есть? – предположил я.
    Вариант с роднёй всем понравился.
    -- Родня, это хорошо – фантазировал Славка – особенно если зажиточная и не скупая. И сала могут пожертвовать и яичек и помидорчиков с огурчиками.
    Продотрядовцы вернулись часа через два. Лица у них были красными и блестели от пота, шли они быстро и часто оглядывались. Подойдя к нам, они вытряхнули из плащ-палатки на землю здоровенного белого гуся со свёрнутой головой и без малейших  признаков жизни. Гусь был ещё тёплый.
    После короткого и эмоционального рассказа, стало понятно, что птица добыта где-то на краю хутора, самым что ни на есть, злодейским способом. Славка неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал. Честный и правильный Валерка, качать головой не стал, он сразу произнёс гневную обвинительную речь, в начале которой сообщил, что воровать чужих гусей не хорошо (это раз!). Что он не сильно удивится, если сюда через час, заявится пол хутора с топорами, вилами и дубинами, и тогда нам всем мало не покажется (это два!). И в конце своей речи, он всех участников экспедиции обозвал душегубами (это три!)
    Душегубы обиделись и сразу начали огрызаться. Они говорили, что может воровать гусей и не хорошо, а только умирать голодной смертью во цвете лет – ещё хуже (это раз!). И вообще у этих глинищанских  куркулей, гусей столько, что они им давно счёт потеряли! (это два!) Я в этом конфликте, занял выжидательною и  уклончивую позицию. С одной стороны трудно было что-то возразить Валерке, да и как ему возразишь, если он говорил практически Христовыми заповедями? С другой стороны, гусь был очень хорош, и я поглядывал на него с явным вожделением.
    После долгих препирательств, здравый смысл и чувство голода, все-таки взяли верх над моральными принципами, и гуся  было решено съесть, причём как можно быстрее и желательно, вместе с костями и перьями, что бы ни осталось улик. Всё равно его уже не воскресишь, а пытаться вернуть его хозяевам, то же глупо. Во первых, на лбу у него не было написано, кто его хозяин, а во вторых хорошо бы мы смотрелись, если бы ходили по дворам и всех спрашивали:
    -- Мы тут гуся дохлого нашли на дороге, ему кто-то шею свернул. Не ваш случайно?
    Ощипывать и потрошить птицу, было поручено всё тем же душегубам (они уже и не рады были, что связались с этим гусаком) В целях конспирации, всё это они должны были проделать на другом берегу Медведицы, уйдя как можно дальше в лес. Через час всё было готово, и аппетитная гусиная туша, была доставлена с противоположного берега обратно в лагерь.
    -- Всё там хорошо спрятали, глубоко закопали или так, песочком присыпали? – не унимался Валерка.
    -- Не бойся Валер, глубоко – успокоил Саня – Яму такой глубины выкопали, что туда и жирафа можно было спрятать в стоячем положении.
    Ощипанная, просвечивающая жёлтым жиром птица, так и просилась в котелок, но тут у нас начались проблемы. Дело в том, что гусь по размерам и весу, мало чем уступал среднему африканскому страусу, а котелок у нас был довольно скромный, литра на три или четыре. Труп пришлось расчленить с помощью топора  на две половины. Одну, завернув в тряпку, закопали недалеко от берега во влажный песок (на завтра), а другую, разделив на куски, частично затолкали в котелок, а что не поместилось, в чайник. Для воды места в посуде, почти не осталось.
    Вскоре от костра потянуло изумительным запахом наваристого гусиного бульона. Но наслаждались мы им не долго, через десять минут вода выкипела, и из котелков завоняло горелым мясом и жиром. Воду пришлось доливать очень часто. Варился гусь с обеда до самого вечера. Мы постоянно вытаскивали мясо, пробовали на зуб, и отправляли вариться ещё. Когда солнце стало клониться к закату, терпение у всех кончилось
    -- Всё, вытаскивай, сожрём как есть, сил больше нет ждать!
    Мы как крокодилы, отрывали куски гусятины и глотали их целиком, жевать их было бесполезно. Мясо этого птеродактиля целиком состояло из мышц и сухожилий, а толстая пупырчатая кожа, вполне сгодилась бы на изготовление бронежилета.
    -- Если бы я сегодня утром этому гусаку голову не свернул, он всё равно бы максимум через неделю, умер своей смертью от старости – острил, обжигаясь гусятиной Усач – а так хоть людям польза.
    А из бульона, Саня сварганил очень вкусный суп. Но вредный гусь и с того света сумел отомстить нам, за свою погубленную жизнь. Когда мы, на следующее утро, откопали вторую половину, что бы продолжить пир, выяснилось, что она протухла, и мы закопали её обратно.

    Все четверо в нашей команде, были при должностях. Все сплошные начальники, а рядовых вообще не было! Кажется,  всё это придумал Валерка. Славу, он предложил считать главным МАЛЕВАЛОЙ. Ну, здесь всё понятно. Раз Слава художник, на какую должность его ещё назначишь?
     Образ Саньки (тогда ещё курсанта военного училища) видимо в Валеркиной голове ассоциировался с образом эдакого гусара-гуляки, и Валерка назначил его главным ВЫПИВАЛОЙ. Кстати говоря, Сане, эта должность сразу очень понравилась, и он вцепился в неё как клещ. А вот обязанности кашевара, уступил мне через несколько лет совершенно безропотно!
    Меня почему-то решено было назначить главным РАЗЛИВАЛОЙ. Это парадоксально, но факт! Ведь я был самым младшим среди нас четверых. А должность-то не шуточная, а ответственность какая! И тем не менее, с тех самых пор и по сей день, я сижу во главе стола, и разливая по рюмкам и стаканчикам, фактически руковожу всем застольем. Мало того! В тот же год моим действиям был придан ещё и сакрально-культовый характер. Справа от моего места за столом, на расстоянии вытянутой руки, был врыт в песок идол. Идола изготовил Славка из какого-то бревна (ну прямо как папа Карло и Братино!) Не смотря на то, что лицо у идола было раскрашено разными красками как у индейца, и один глаз открыт, а другой прижмурен, смотрел он на нас как-то мрачно и устало. В нижней части деревянного истукана, была выпилена ниша, в которую помещалась бутылка вина или водки. Пробки от выпитых бутылок не выбрасывались, а нанизывались на бусы, которые целиком и состояли из этих пробок и висели у этого красавца на шее. Идол прослужил нам много лет, а потом, когда состарился и стал приходить в негодность, Валерка вырыл его и привёз домой. Дома, как пенсионер всесоюзного значения, идол был определён на заслуженный отдых на чердак. Потом была какая-то тёмная история, в результате которой, идол вновь оказался вкопанным в землю, только уже на Валеркином огороде. Возможно проживая на чердаке дома, всесоюзный пенсионер вёл себя разнуздано, позволял много лишнего чем сильно беспокоил хозяев.
    Должность самого Валерки, определилась после того, как он купил себе первый мотоцикл. С того самого момента и по сей день, он  числится на должности главный ПОДВОЗИЛО. Вообще, приобретение первого транспорта, повлияло на жизнь в нашем лагере так же, как изобретение колеса на ход развития человечества.
    Между нашим лагерем и Раковкой открылось регулярное сообщение. Наши родители и прочие родственники, решили, что грех не пользоваться такой оказией, они почему-то были свято уверены в том, что мы влачим на реке полуголодное существование и нас срочно надо спасать от голодной смерти. И тут началось! Каждый вечер, приезжая к нам, Валерка, кроме заказанных буханки хлеба и бутылки водки, вытаскивал из сумки на багажнике, то банку молока, то большой свёрток с пирожками, а то и целый бидончик ещё тёплых щей. За короткое время, из поджарых как гончие псы туристов-дикарей, мы превратились в зажравшихся ленивых котов, а Валерка всё вёз и вёз…
    Нередко бывало, что его отпуск, не совпадал по времени с нашими отпусками. Но и тогда ничего не менялось. Каждый вечер, придя с работы и управившись с делами по хозяйству (а иногда и просто плюнув на них), Валерка садился на железного коня и ехал к нам. Просиживая с нами у костра до двух или трёх ночи, он иногда зевал, клевал носом, пил с нами за компанию противную тёплую водку, от которой его уже тошнило и от которой болел желудок. А потом возвращался домой, и только Богу и тёте Маше, было известно, чего ему стоило вставать на работу. К вечеру всё повторялось. Когда мы пытались ему сочувствовать, а иногда даже жалеть, он всегда говорил:
    -- Глупые вы, да я только и живу по настоящему, когда вы все съезжаетесь. Вот уедете, тогда отосплюсь.
    Воспрепятствовать его приезду в лес, мог только проливной дождь. Однажды он приехал в непогоду и в кромешной темноте (что-то случилось с фарой) и кто-то из наших жён, изумился, как это ему удалось найти дорогу. На это он ответил фразой, которая потом стала исторической
    -- Я сюда найду дорогу, даже если мне от самого дома глаза завяжут!
    И вы знаете, если он здесь и прихвастнул, то разве что самую малость! Количество километров, которые намотал Валерка за все эти десятилетия между нашей палаткой и домом, просто не возможно себе представить! Если бы у меня была возможность, то я где-нибудь на обочине лесной дороги, ведущей к нашему месту, установил скульптуру. Скульптура должна изображать Валерку, едущего к нам на Яве с сумкой харчей. Глаза у Валерки должны быть завязаны. А если уж соблюдать историческую точность, и совсем дать волю фантазии, то это должна быть не скульптура, а целая скульптурная группа! Я представляю себе это так – Валерка управляет (естественно с завязанными глазами) целой упряжкой из трёх мотоциклов (Восход, Ява, Урал с коляской) и двух Жигулей.

    Как и следовало ожидать, женился первым из нас Славка, как самый старший  В 1975 году, приехав в очередной отпуск, он объявил, что через неделю к нему приедет девушка из Ленинграда.
    -- Ну всё, значит невеста! – без затей по Раковски, решили мы.
    И ещё мы решили, что Славкина невеста обязательно должна пожить на речке в палатке. За сутки до приезда, лагерь был готов к приёму незнакомки.
    Встречать Ларису к ночному поезду, поехали Славка и Валерка. Я тоже уехал сними, мне нужно было выправлять какую-то бумагу по работе. Саня остался охранять лагерь и ночевать один. Надо сказать ему крупно повезло. Как раз накануне, из какой-то тюрьмы (кажется во Фролово) совершили побег несколько опасных преступников. Милиция ездила по всем окрестностям и оповещала население. Перед заходом солнца двое милиционеров добрались и до нашего стойбища. Они расспросили Саню, кто он такой и откуда, придирчиво осмотрели палатку и все вещи, оценили идола, а перед уходом, рассказали о цели своего визита, и посоветовали быть поосторожнее.
   Всю ночь Саня провел с топором под головой, но, в конце концов, всё обошлось благополучно.
    Лариса, оказалась миниатюрной и очень красивой девушкой. Она была коренной ленинградкой, училась в Мухинском художественном училище, и готовилась стать промышленным дизайнером.  Вся её одежда, манера разговаривать, очень отличались от всего того, к чему мы привыкли в Раковке, а от словосочетания «примышленный дизайн», мы вообще испытывали необъяснимую робость.
Решили, что заночуем в Раковке. На следующий день, я, как только освобожусь, сразу уезжаю к Сане, а Славу с Ларисой, Валерка привезёт вечером. Освободился я примерно в полдень и часа через два, уже сидя у палатки, слушал Санин рассказ, о том, как он провёл ночь.
    Потом мы стали придумывать, как достойнее встретить ленинградскую гостью. Было понятно, что надо разыграть какой-нибудь спектакль, вопрос только какой. Творческие муки продлились минут 15 – 20, сценарий  вкратце выглядел примерно так. Я. вернувшись в лес к палатке, застаю Саню сошедшим с ума, и получаю от него в глаз.  Вот собственно и весь сценарий. Остальное действо, по нашему мнению,  должно было быть сплошной импровизацией, опирающейся на вдохновение.
    Тут же приступили к строительству декораций и гриму. Метрах в двухстах от палатки уже несколько лет мы видели старые кости от скелета то ли лося, то ли коровы, они уже давно побелели от времени. Все эти кости мы притащили и разбросали по нашей поляне, предварительно убрав с неё всё, что напоминало о цивилизации, этюдник, гитару и т.п. Ещё мы собрали по кустам все пустые бутылки и живописно разложили их меж костей. Все эти декоративные элементы, наряду с идолом, придали нашему лагерю довольно мрачный вид какого-то языческого капища, где совершаются  обряды с жертвоприношениями и зверскими попойками.
    Потом, я загримировал Саню под умалишённого. Для этого я всклокочил и поставил дыбом волосы на его голове, самого вымазал сажей и одел в какую-то рванину. Саня в свою очередь, вооружившись Славкиной акварелью, пытался изобразить на моём лице синяк. Слово «пытался» я употребил не случайно. Дело в том, что в отличие от своих старших братьев, Саня рисовал всегда хреново, а уж живописец, вообще был никакой. Синяк выходил какого угодно цвета, только не таким, каким бывают синяки. Мой гримёр пыхтел. сопел, высовывал от усердия язык, но опять получалось плохо. Пару раз он совершенно серьезно предлагал поставить мне настоящий фингал, убеждая, что так будет и быстрее и натуральнее, но я оба раза решительно отказывался. В конце концов синяк все-таки был нарисован. Получился он в пол лица. Верхняя его часть начиналась на лбу над надбровными дугами, а нижняя, заканчивалась почти у подбородка. Мы ещё раз внимательно и придирчиво осмотрели декорации и друг друга, и, убедившись, что всё сделано так, что лучше и быть не может, закурили и стали поджидать гостей.
    Как только из леса послышался звук приближающегося мотоцикла, мы кинулись по своим местам, Саня в палатку, а я, за стол у костра, где меня и застали гости, горько и безутешно рыдающим. Лариса, тревожно оглядывалась по сторонам, ничего не понимая. Валерка, натянуто улыбаясь, подозрительно глядел на меня, пытаясь понять, что за пакость мы с Санькой затеяли, и не выйдет ли от этой пакости какого-нибудь вреда. Только Славка догадался, что надо подыграть. Он изобразил на лице крайнюю степень тревоги и спросил у меня, что случилось.
    Всхлипывая и сморкаясь, я рассказал им, что от одиночества, ночных страхов и неумеренного употребления спиртного, Саня спятил с ума или подхватил белую горячку. Тут же, в подтверждение моих слов, палатка заходила ходуном, и оттуда раздался такой душераздирающий вопль с рычанием и подвывом, что у меня самого, мороз пробежал по коже.
    -- Только не вздумайте подходить к палатке! – предупредил я приехавших – он очень буйный, дерётся и кусается, посмотрите какой фингал поставил! Уж лучше я сам последний раз рискну, а если опять не получится, надо будет вызывать скорую с санитарами.
    Но не успел я сделать в сторону палатки и двух шагов, как оттуда, вращаясь в воздухе, вылетел топор, а вслед за топором, выскочил и сам умалишенный собственной персоной. Выглядел Саня кошмарно, весь в саже, глаза горят, волосы дыбом и в руке здоровенный мосол! Я тут же пустился наутёк, умалишённый за мной. Лариса прижалась к Славе, а Валерка, кажется, был в восторге от зрелища. Дав два круга вокруг кострища, я подбежал к Ларисе и спрятался за её спину, выставив её перед собой как щит. Саня, подлетев вихрем, остановился как вкопанный, поклонился гостье, представился ей в самых изысканных выражениях и, поклонившись вторично, поцеловал руку.
    Это был очень удачный финал! На любых подмостках мира, начиная с дешёвых уличных балаганов и кончая императорскими театрами, в этом месте раздался бы шквал аплодисментов, а к нашим ногам полетели бы охапки цветов, но наши зрители только облегчённо вздохнули и перекрестились.
    Потом мы с Саней отмывались в речке и готовили ужин, а потом просидели всю ночь за столом у костра с выпивкой и песнями под гитару. Так в нашей компании появилась Лариса. Их свадьба со Славой состоялась в Ленинграде в 1976 году.
    Главный выпивало, женился в следующем 1977 году. Кстати со своей Валентиной, Саня познакомился именно в Глинище. Она работала на детской даче, там и начался их роман Глинище, это территория любви, а не какая-то там Урга.
    Потом свадебный угар на шесть лет затих, а в 1983 году и мы с Валеркой распрощались с холостяцкой вольницей и женились в один год, я, летом, а он, осенью. Вполне естественно, что вступив в законный брак, каждый из нас со всем усердием приступил к исполнению супружеских обязанностей. В результате этих усердий, наш лагерь превратился в подобие цыганского табора. Повсюду на верёвках и кустах появились яркие женские и детские тряпки, у воды, на тёплом песке нежились наши молодые и стройные жёнушки, а вокруг них в песке, копошились чумазые и счастливые дети. Правда эти дети потом как-то быстро и незаметно выросли, а стройные фигуры жён, приобрели аппетитные так сказать формы.

    Примерно пять лет назад к нашей компании присоединился Саша Белоножкин. Это произошло не сразу. Года три мы принюхивались и приглядывались друг к другу, обменивались гостевыми визитами. И это при всём том, что знаем  и мы его, и он нас с детства. Саша родился и вырос в Раковке, но потом решил жить постоянно в Глинище. Новый член нашей команды оказался человеком деятельным, и уже через год они с Валеркой решили приготовить нам сюрприз, и затеяли на нашем месте невиданную стройку. Скажу сразу, что сюрприз у них получился. Когда мы на следующее лето все собрались и приехали в лес, то просто ахнули.
    На поляне стоял большой и капитально сделанный стол со скамьями, а над столом возвышался такой же капитальный навес с настоящей шиферной крышей. В удобных местах были врыты в землю скамейки. Перед входом в лагерь возвышались символические ворота или что-то вроде триумфальной арки с коновязью по обеим сторонам. Ещё там были два щита, на одном из которых рисунок ночного полумесяца и строка из одной песни, которую мы часто поём у костра. На другом планшете красовался плакат, на котором были наклеены фотографии всех нас. С тех пор и у Сани как-то сама собой появилась должность. Он стал чем-то вроде коменданта-хранителя нашего места, на то время, когда основная часть команды разъезжается по городам и весям почти на целый год. К моменту нашего приезда он расчищает дорогу к нашему месту (бывает, что упавшие деревья перекрывают её) и даже привозит уже напиленные дрова! Получается, что мы приезжаем почти на всё готовенькое! Таких комфортабельных условий у нас отродясь не было!

    А было так. Вообще-то подготовка к поездке на наше место начинается ещё зимой. Примерно после Нового Года, мы начинаем созваниваться и подгонять свои отпуска друг к другу, так, что бы пересечься  в Раковке хотя бы на несколько дней. За день до выезда,  мы собираемся на совещание, бессменным секретарём которого, уже много лет является Лариса. Лариса, вооружившись листом бумаги, ручкой, а в последние годы и очками, скрупулезно составляет список вещей, которые нам необходимо взять с собой. Этот список почти не меняется уже несколько десятилетий и все давным-давно знают его наизусть. Если мня разбудить в Рождественскую ночь в нетрезвом состоянии и спросить – Что ты должен будешь взять в Августе на речку? – я без запинки отвечу --  большую сковородку, узкое оцинкованное ведро, внутри которого должны находится два или три десятка яиц, ватник и кирзовые сапоги. Предметы личной гигиены и второстепенные продукты я, с вашего позволения перечислять не стану.
    Но порядок есть порядок, и поэтому протокол заседания ведётся неукоснительно. На следующий день после обеда, Валерка забрасывает на своём транспорте Славку, Саню и меня в лес со всеми вещами, а сам, когда остаётся, а если не позволяет время, уезжает домой, что бы вечером уже со всеми остальными приехать вновь.
    А мы в самое пекло, начинаем обустраивать лагерь. Обустройство лагеря, доложу я вам, не самая лёгкая и не самая быстрая работа. Из ивняка надо нарубить кольев и колышков для палатки, и перемётов, надо установить палатку и разложить все вещи, надо выкосить траву на поляне, надо обкопать и обустроить кострище, надо у самой воды во влажном песке выкопать погреб для хранения продуктов, а так же где-то по близости довольно большую яму для мусора и пищевых отходов. Это обязательно! Иначе уже на следующее утро, нас съедят муравьи и осы. Потом Саня и Славка (как правило) уходят в реку, устанавливать перемёты, а я в это время , выкапываю в воде из песка и «шелушу» ракушки для насадки. И вот, наконец, перемёты поставлены, и наживка насажена на крючки. Вот бы сейчас отдохнуть самое время, но… дудки! Мы разбредаемся по лесу в поисках дров, и, обливаясь потом, таскаем, продираясь сквозь кусты, сухие стволы упавших деревьев и крупные ветки. Дров надо много, впереди целая ночь, а то и две. Я думаю, что вряд ли кого удивлю, если сообщу, что дрова надо не только натаскать, их надо ещё и нарубить. Но вот и с дровами покончено, они лежат огромной кучей и радуют глаз, хватит на пару дней.
    Ну, вроде всё! Солнце в красном мареве садится за лес. Саня берёт в зубы сигарету, в руки спиннинг и уходит на косу. Славка берёт в зубы сигарету, в руки удочку, и уходит в сторону Прорвы. А я беру в руки нож, и сажусь чистить картошку. Ужина никто не отменял, а за ужин отвечаю я.
    Спасают меня приехавшие гости, это Валерка привёз наших жён и детей. Они выбираются из машины так долго и в таком количестве, что кажется им конца, и края не будет. Я мгновенно превращаюсь из простого кашевара в самого главного шеф повара. Вручив ножи женщинам, я важно расхаживаю у костра, иногда делая строгие замечания своим подчиненным и снимаю пенку с закипающей воды в котелке.
    Наконец ужин готов, все садятся за стол, и я, наливаю по первой – «С приехалом!!!» Как же я люблю этот миг! Заря за лесом почти догорела, но ночь ещё не началась. Вечера осталось совсем немного, минут сорок, а то и меньше. За это время, откуда ни возьмись, обязательно появится облачко мошкары, появится, а через десять минут, так же, непонятно куда исчезнет. Ещё очень тепло, и мы начинаем ужин в футболках и шортах (заканчивать мы его будем в ватниках) После первого обязательного тоста, идут последующие, тоже обязательные. За наше место, за Медведицу, за Глинище, за Раковку и, конечно же, обязательный Глинищанский тост за ЛЮБОВЬ! Первые три рюмки крепко «вставляют» в голову, и мы сидим хмельные и счастливые.
    А ночь, уже рассыпала звёзды по всему небу, горит костёр и мы поём наши любимые песни. Хорошо! Примерно к полуночи  Саня, обязательно встанет из-за стола и спросит:
    -- Ну, кто со мной полезет перемёты проверять?
    В 95 случаях из 100 добровольцем вызывается Славка. Они спускаются к реке, раздеваются догола, и мы у костра слышим, как они тихо переговариваясь, заходят в воду. Если подойти к  началу спуска, то сверху хорошо видно, как огонёк их фонарика медленно движется вдоль лески перемёта, и слышен плеск воды от их движения. Они нас тоже хорошо слышат. По воде звуки разносятся идеально. Как-то перемёты проверяли мы со Славкой, Соня (моя младшая дочь) в это время играла у костра на флейте. И не смотря на то, что нас от костра отделяло приличное расстояние, мы слышали каждую ноту.
    Минут через двадцать, рыбаки возвращаются и сразу к костру, греться и обсыхать. К их  приходу, я подбрасываю в костер сухих веток (что бы жарче горел) и подношу рыбарям по стопке с закуской, это традиция. Проверять перемёт за ночь надо 2-3, а то и 4 раза.
    Сам я в этом мероприятии участвую редко. Мне лень вылезать из тёплой одежды и оставив уютное место за столом, лезть в кромешной темноте в воду (особенно под самое утро!) Да и не царское это дело с голой жопой по реке ночью шастать! Вот завтра, когда из улова надо будет варить уху, вот тут «все в сад», все свободны! Тогда будет мой выход. Но иногда, я делаю исключение, и хожу ночью в реку.
   
    В тот вечер мы были в лагере втроём, Слава, Саня и я. Из гостей, к нам приехал на своём москвиче только Серёга Крюков. Всему виной была погода, к вечеру очень сильно похолодало, а когда стемнело, начался сильный порывистый ветер и пошёл дождь. Мы засуетились, убирая вещи в палатку и накрывая брезентом дрова. Спрятав вещи от дождя, мы залезли в Серёгину машину, прихватив с собой хлеб, сало, помидоры и самогон. Ужин получился в тесноте, да не в обиде. По крыше лупил дождь, чуть ли не с градом, порывы ветра гнули кусты к земле, стёкла от разницы температур мгновенно запотели, а у нас в кабине было тепло, уютно, сыто и пьяно. Сигаретный дым стоял коромыслом и звучал Pink Floyd . К часу ночи, Славу потянуло на садистские шутки
    -- Ну что Саня, может полезем, перемёты проверим?
    -- В такую погибель, даже на улицу выходить, дураков нет --  ответил Саня, мрачно глядя в окно.
    И тут меня как чёрт за язык дернул!
    -- Ну почему же нет? Дураки у нас всегда найдутся! – заявил я, и начал стягивать с себя одежду прямо в машине.
    Мои собутыльники решили, что я ломаю комедию, но увидев, что я, стянув с себя футболку, приступил к трусам, начали меня отговаривать. Их уговоры, только придали мне решимости, и, освободившись от трусов, я, в чём мать родила, шагнул из машины, как в открытый космос. То, что ощутил я за бортом москвича, словами просто не передать! Моя кожа, мгновенно превратилась в гусиную, но отступать было поздно.  Захватив с собой фонарик и наживку, я спустился к реке и вошёл в воду. В воде было тепло как в материнской утробе, но всё, что было выше воды, околевало мгновенно. Я честно прошел оба перемёта от берега до берега, конечно там не было никакой рыбы. Когда я вернулся, у палатки меня не встречал жарко пылающий костёр, он был залит дождём. Но в машине меня ожидало сухое полотенце (ребята догадались принести из палатки) и пол стакана самогона с куском хлеба и сала.
    С того раза мне почти не предлагают пойти проверять перемёты в нормальную погоду. Наверное, меня берегут как специалиста на случай внезапного обледенения, землетрясения или всемирного потопа. Но, слава Всевышнему, такие страсти обходят пока наши благословенные места стороной! Тьфу, тьфу, тьфу!!!

    После возвращения рыбаков, все опять садятся за стол и ужин продолжается. Часам к двум ночи Валерка обязательно будет жарить на прутике над костром кусочки сала, и никто этого не может сделать вкуснее,  чем он. Этот деликатес обожают даже дети, но это единственная еда, которую умеет готовить Валерка. Примерно к трем часам, гости начинают разъезжаться. Вместе с ними уезжают и наши жёны с детьми. С появлением автомобилей, они предпочитают ночевать в удобных постелях в Раковке.
    Мы, проводив гостей, опять садимся за стол и просидим за ним ещё час или больше, но над костром уже висит чайник, и это верный признак того, что ужин перешёл в заключительную фазу. Когда-то мы попытались подсчитать, сколько же людей побывало на нашем месте за все эти годы. Естественно у нас ничего не получилось, и мы сбились со счёта. Я думаю, что, очень приблизительно, от полусотни до ста человек, но это только моё мнение.
     Звёзды начинают таять на светлеющем небе, но это ещё не рассвет. До рассвета далеко, а сейчас начинаются серые предрассветные сумерки. От воды на реке поднимается туман. Если в это время выйти на берег и тихо постоять, то можно увидеть, как на песчаный плёс противоположного берега выйдут из леса на водопой лоси. Они пьют долго и задумчиво, поднимая иногда головы, и чутко прислушиваясь к окружающим звукам.
    Становится свежо, и мы, заползая в палатку, натягиваем на себя все тёплые вещи. Засыпаем быстро. Сказывается бессонная ночь, выпитое спиртное и свежий воздух. Последнее, что я слышу, проваливаясь в сон, ворчание Сани, что я разлёгся как барин и пение комара над ухом.
    Проснусь я часа через три или четыре от чудовищной жары и духоты. Солнце уже поднимется над лесом и мгновенно превратит нашу палатку в духовку. Совершенно чумной, с красным и потным лицом, я выползаю на четвереньках из палатки. Славка ещё спит. Он тоже мается от жары. Но часок ещё протянет. А Саня уже давно встал и ушёл на рыбалку.  Во сколько бы мы не легли, Саня всегда просыпается на час раньше всех. Он наводит на столе относительный порядок, разводит костерок и вешает чайник. А пока чайник закипает, Саня завтракает рюмкой водки и остатками от ужина
    Сняв с себя одежды, как капустные листья, я в одних плавках выпиваю пару стаканов крепчайшего и горячего чая (спасибо Саня!) и с зубной щёткой спускаюсь к реке. Медведица тихо плещется и накатывает на песчаный берег. Я вступаю в её прохладу, и, зайдя по пояс, застываю в сладком оцепенении. Я вижу, как по воде, подгоняемый легким утренним ветерком, плывет сухой лист или легкое пёрышко какой-нибудь птицы. В метре от меня на стебель чакана, садится стрекоза. Вся она какая-то сине-фиолетово-изумрудная, а голова у неё  как у марсианина, сферическая с огромными зеркальными глазами. Я смотрю на стрекозу и думаю, какая же она красивая! Мне кажется, что стрекоза то же на меня смотрит, но что она при этом думает, мне не ведомо. Мои ноги в воде мгновенно окружили десятки мальков. Я их прекрасно вижу в прозрачной воде и ощущаю прикосновение их мордочек. Медведица очень чистая река. В пионерском лагере «Салют» многие годы перед столовой висел транспарант «Медведица – самая чистая река Европы». Говорят что это официально признано ЮНЕСКО. Я никогда не видел этих официальных документов, но и чище реки не видел тоже.
    Когда я приезжаю в отпуск и в первый раз вхожу в речку, то обязательно говорю ей «здравствуй» и шепчу всякие ласковые слова, как женщине или ребёнку. И мне кажется, она меня слышит и понимает, во всяком случае, мне хочется в это верить. Прошедшей ночью у костра, мы пели много песен. Некоторые  написал я, и одна из них, посвящена нашему месту и Медведице.
               
                Вот ещё одно лето пришло
                Мы приехали снова сюда
                Наше место опять заросло
                На кострище по пояс трава
                Но по-прежнему манит река
                Греет берег горячим песком
                И по небу летят облака
                Высоко, высоко, высоко.

                Догорает за лесом заря
                Звездопад поплывёт по реке
                И по-прежнему рядом друзья
                И вино, и гитара в руке
                Эх, вернуться б сюда молодым
                Да блестит на висках седина
                Тридцать лет пролетели как дым
                Унесла их с собою вода.

                Запылает костёр золотой
                Замолчит засыпающий лес
                Ковш Медведицы над головой
                На Медведицу смотрит с небес
                Всё конечно пройдёт, всё изменится
                Нам, пожалуй, придется состариться
                Слава Богу, что эти Медведицы
                Нашим детям в наследство останутся.

                А  река всё течёт и течёт,
                Сквозь ночную звенящую тишь
                Еле слышно всю ночь напролёт
                Что-то шепчет деревьям камыш
                И закаты меняет восход
                И с восходом приходит рассвет
                А река всё течёт и течёт
                Далеко через тысячи лет.

   
     Подходит к концу моя повесть, и самое время, дать ответ на вопрос, который я себе давно задаю – а зачем я всё это пишу, и для кого? Вопрос оказался не таким уж и сложным и ответ я знаю. Прежде всего, для самого себя. Для себя и для своих друзей, а там, чем чёрт не шутит, может для наших внуков или даже правнуков. Я бы сейчас с большой охотой почитал какие-нибудь воспоминания моего деда или прабабки, но после них ничего такого не осталось, даже писем. Понравится ли эта повесть широкому кругу читателей? Не знаю, вряд ли. Да это и не важно, хотя если такое случится, мне, безусловно, будет приятно.
    А ещё, эту повесть можно рассматривать, как очередное признание в любви моей Родине. Не всей огромной стране с Уралом, Сибирью и Дальним востоком, к которым я тоже отношусь с любовью и уважением, а именно Родине, т.е. месту, где я родился.
    Я люблю эти степные хутора, где в годы моего детства зимой наметало большие сугробы и по ночам стояли морозы, от которых Казённый пруд промерзал почти до дна. А в доме было тепло, и уютно трещали дрова в печке. И я смотрел на мир в окно через маленькую дырочку, которую продышал на стекле среди морозных узоров. Поздней осенью, там стояла непролазная грязь, а ранней весной, гудели в оврагах ручьи. Летними вечерами, туда пригоняли с пастбищ скот и по улицам растекались целые потоки коров, овец и коз, и пахло полынью, парным молоком, и ещё чем-то таким, что чувствуешь, а словами передать не возможно.
    Я давно уже живу в Питере, и тоже люблю этот город. Я хожу по набережным и не устаю восхищаться  его красотой и величием, но это какая-то другая любовь. Если бы можно было эти два чувства сравнить с музыкой, то любовь к городу в котором я теперь живу, я бы сравнил с торжественным маршем или гимном, который исполняет большой оркестр, сверкая начищенными трубами и гремя литаврами. А любовь к Родине, это мелодия скрипки или флейты, а может даже простой дудочки. Она не громкая, но такая пронзительная, что проникает в самую душу и сердце и вызывает там острое, щемящее грустное чувство, а иногда даже слёзы. Но это хорошие слёзы, и я их никогда не стыжусь.

               

                Эпилог

        Года два назад, мы допоздна засиделись во дворе у Валеры Растеряева. Рукодел Валерка, и здесь всё сделал так, что залюбуешься. За стеной бани он выложил площадку. В центре круглый стол, вокруг удобные скамейки и ограда из разноцветных фонарей. Когда Валерка их включает, сразу становится очень уютно и возникает ощущение праздника. С одной стороны к площадке подступают заросли малины, а с другой через дорожку, стоят джунгли из каких-то невиданных и красивых цветов, высотой выше человеческого роста. Всё это великолепие, каждой весной, любовно высаживает Валеркина жена Галя.
    Мы пили пиво с лещами, немного водку, просто был приятный вечер. Около часа ночи, решили, что пора расходиться. Белоножкин Саша как всегда, предложил довезти меня к дому на машине. Но я отказался, сказав, что в такую тёплую ночь с удовольствием прогуляюсь пешком. Но когда все разошлись и разъехались, я отправился не домой, а пошёл на Глинищанский грейдер. Стояла середина августа и по ночному небу от горизонта до горизонта, уже вовсю летали метеориты. Желания можно было загадывать хоть через каждые пять секунд. Но у меня было всего одно желание, и я знал куда шёл. Пройдя километра полтора, я вышел к перекрёстку, на котором мы всегда останавливались и курили с Саней тридцать с лишним лет тому назад. Я тоже закурил и, подняв голову к звёздам, начал с ним разговаривать. Если бы меня в этот момент кто-нибудь видел, то наверняка подумал бы, что я свихнулся. Но я не свихнулся, я хотел поговорить с другом. Бывает же, что даже у не верующего человека, с возрастом возникает желание, зайти в церковь и помолиться. Или иногда хочется пойти на кладбище и походить там между могилами, узнавая по фотографиям на крестах знакомых тебе с самого детства людей. Сани не было на этом свете уже почти двадцать лет. Похоронили его далеко от Раковки в другом городе и даже в другом районе. Так захотела мать. Я был у него на могиле всего один раз на сороковой день. А потом каждый год, приезжая в Раковку всё собираюсь приехать и вот до сих пор так и не навестил. И где же ещё в эту августовскую ночь я мог поговорить с ним? Только здесь, на этом перекрёстке и под этими звёздами.


                Февраль-Май 2010. Санкт-Петербург. 





 
               
               













               
   
   




   

   


   

    ,
   
   
   




--