Еще никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться со стражами тюремного порядка.
– Что, испугалась? – прочитала Васка мой страх. – В тюрьме тоже люди работают, не только псы. Или, по-твоему, надзиратель хуже преступника?
Она сверлила меня глазами, ожидая ответа.
– ...Нет, конечно, – приглушенно отозвалась я. – Но, Васка,.. почему? Как ты стала… ну этим… надзирателем?
– Не важно, – отмахнулась она. – Не впрягайся! Я там не по призванию работаю.
Она опустила голову. Лицо ее потемнело.
Пока Васка дурачилась и строила смешные рожицы, с ней было легко и весело. Но как только она мрачнела, в лице ее проскальзывало что-то зловещее и отталкивающее.
Теперь, узнав правду об ее истинном месте работы, я и вовсе насторожилась: кому понравится иметь дело с надзирателем?
Но, думала я, Васка столько доброго сделала для меня, что было бы верхом неприличия отвернуться от нее только за то, что она сторожит преступников.
В конце концов, профессии надзирателя и дрессировщика схожи: и те, и те – укротители…
Васка угрюмо покачивалась на койке, уперевшись кулаками в матрас. Но вот она подняла глаза, пробуравила меня оценивающим взглядом, будто прикидывая, можно ли довериться мне сполна и рассказать то, что, видно, давно не дает ей покоя.
Легче всего откровенничать и плакаться случайному человеку. Покупателю в магазине, стоящему в длинной очереди позади тебя. Впереди стоящему плакаться бесполезно: он, как более удачливый очередник, не станет выступать в роли «жилетки».
Пациенту, терпеливо ожидающему приема у кабинета врача.
Попутчику поезда дальнего следования или соседу по больничной койке.
Шанс встретиться с такого рода собеседником повторно невелик, а значит, он вряд ли сможет воспользоваться чужими откровениями со злым умыслом для рассказчика. Ему, случайному встречному, можно вылить если не все, то почти все.
Исповедь сохранится в пределах сиюминутного собеседника, и тут же вылетит из его головы при расставании. А если впоследствии тайна исповеди и откроется третьему лицу, то для исповедовавшегося это уже ровным счетом ничего не значит: он канул в Лету, не окрестив даже имени своего.
Бывает, конечно, что полученные сведения, зачастую пикантного содержания, со временем расползутся по свету, породив истории, смаковать которые иные находят лучшим из развлечений. Так порождаются слухи, толки и кривотолки…
Наконец, Васка вышла из угрюмого забытья, предложила улечься нам ногами в изголовья – чтобы прикоечная тумбочка не мешала вести беседу, и вполголоса поведала свою историю.
Васка потеряла родителей в раннем детстве. Причину своего сиротства она оставила в тайне, сказав:
– Не впрягайся!
Одна семья, не способная иметь детей, удочерила ее. Васка скоро привыкла к новым родителям и полюбила их, как родных. Особенно привязалась она к женщине.
Та заменила ей родную мать, и растила в любви и безграничной заботе.
С каждым годом Васка, взрослея, проникалась неподдельной благодарностью к доброй женщине. Она была готова молиться на нее и ждала случая, чтобы отплатить ей добром.
Конечно, Васка старалась радовать своих родителей: всегда и во всем помогала им, прилежно училась, посещала конькобежную и лыжную секции, занималась атлетикой. В спорте ей пророчили успех. Но все свои достижения Васка считала недостаточными, чтобы родители вполне ощутили ее признательность.
Однако случай проявить себя в полной мере представился. Когда Васке исполнилось девять, ее мама нежданно-негаданно забеременела. Все сочли это за чудо и окружили женщину непомерной заботой. Беременность мамы протекала с осложнениями, и Васке пришлось взвалить на себя всю работу по дому.
Но она с радостью стала хозяйничать, проявляя поразительную сноровку в делах домашних, и окружила мать такой заботой и вниманием, кои были оказаны ей самой на протяжении многих лет.
Во время родов мама умерла, оставив на руках мужа новорожденную Марию и саму Васку.
Отец метался, стенал от горя, и, похоронив жену, стал попивать.
Не в Васкиных силах было противостоять пристрастию отца к алкоголю – ведь она, по сути, еще сама оставалась ребенком.
Но Васка не спасовала. Взялась обихаживать сестренку, взвалив на себя все обязанности матери и отца, и растила Манюню, как настоящая мать.
Видя, что старшая дочь вполне справляется с малышкой, отец, слабый человек, отошел от дел. Он лишь снабжал семью кое-какими деньгами и спивался на глазах.
Время от времени отец заходился пьяным буйством и не давал дочерям покоя. Но скоро Васка нашла способ утихомиривать буяна, ведь от природы она была наделена недюжинной силой. Сполна оценив весовую категорию Васки, отец в подпитии предпочитал не попадаться хозяйке дома на глаза...
Все шло неплохо, девочки росли, учились. Только о серьезных занятиях спортом Васке пришлось забыть: Манюня была болезненной, чахлой и требовала постоянного ухода.
Вскоре отец умер от нехватки алкоголя.
Девочки остались одни, но уже были привязаны друг к дружке, как мать и дочь, сестры, и подруги одновременно. Они и не представляли, что может быть иначе.
Но однажды между ними пробежала собака: семнадцатилетняя Манюня влюбилась. Васка категорически не одобрила ее выбор: парень бездельничал, попивал и слыл неисправимым бабником. Единственное, на что он был способен – бренчать на гитаре. Освоив шесть блатных аккордов, он всюду распевал песни Высоцкого, отменно подражая его хрипотце, и сводя с ума простодушных девчонок поразительным сходством тембра популярного барда.
Васка подозревала, что этот певун не сделает сестру счастливой. Она резко высказывалась о женихе, призывая Манюню опомниться! Но та всякий раз заливалась слезами, убеждая маму-Васку, что не может жить без парня, и молила принять его как зятя.
Так или иначе, стальное сердце Васки дрогнуло – а если это и вправду любовь?!
Сыграли свадьбу. Маня переехала в дом мужа и очень скоро пожалела, что вместо мамы-Васки слушала гитарные бренчания мужа: певун то и дело напивался до чертиков, нагло изменял ей и не гнушался рукоприкладством.
Васка негодовала, но Манюня, хоть и жаловалась, все терпела, отвечая на возмущения сестры известным шаблоном:
– Бьет, значит, любит. Я его тоже люблю…
Материнское нутро Васки заходилось гневом: для того ли она растила Маню, чтобы видеть следы побоев на ее лице и теле?!
Как-то она воскликнула в сердцах:
– Надо удавить этого урода!
Маня испугалась недвусмысленных намерений сестры и стала скрывать от нее правду о своей семейной жизни.
Теперь она реже заходила к Васке, а на вопросы о личном отвечала односложно: «Все в порядке».
Васка не верила ей и терзалась отстраненностью Марии, точно утеряла родную дочь-сестру. Но что она могла поделать? Не убивать же гада в самом деле?!
Однажды темным вечером, под проливным дождем, Мария ворвалась в дом Васки босая, в пальто, накинутом поверх домашнего халата, с перекошенным лицом, в крови.
– Что сотворил с тобой этот гад?! – взревела Васка.
Мария утопила голову в Васкином плече, сотрясаясь нестерпимыми рыданиями.
Потеряв всякую надежду на разъяснения, Васка зашлась:
– Я убью этого высерка!
Отпихнув сестру, схвативши скалку, она бросилась было к дому зятя, как Манюня вымолвила:
– Не ходи туда... поздно…
Глядя на белое, как смерть, лицо сестры, Васка обмерла от страшной догадки...
В тот роковой вечер подражала-бард вернулся домой в сильном подпитии. Мария еще не успела приготовить ужин, второпях чистила рыбу.
Он уселся неподалеку и, кривясь, следил, как хлопочет жена.
От безделья потянулся за гитарой, обнял ее за "талию", любовно погладил фанерные бедра и, ударив по струнам, захрипел известный хит Высоцкого на свой лад:
– Ты, Мань, на грубость нарываешься,
Меня обидеть норовишь?
Тут за день так накувыркаешься,
Придешь, ты рыбу чистишь и молчишь!
Васка прервала рассказ, тяжело вздохнула:
– С тех пор ненавижу Высоцкого! Врубаешься?
Я медленно кивнула.
Он бренчал, но Марию уже давно не вдохновляли его песенные хрипы. Она уже слышать их не могла!
Его вздернуло отсутствие рукоплесканий. Он вскочил, схватил жену за волосы, повалил на пол и таскал волоком, точно половую тряпку.
На крики и мольбу оставить ее, он вконец озверел, завалил жену на кухонный стол, спиной на недочищенную рыбу.
Тяжело дыша перегаром, пожирая ее животным взглядом, он принялся душить несчастную.
Задыхаясь, отбиваясь из последних сил, Маня хватилась за рыбный нож, подвернувшийся под руку…
Словно в кусок сливочного масла нож мягко вошел в живот любимого мужа.
Манюню осудили, назначили немалый срок, а среди тюремных конвоиров оказалась ее сестра, Васка.
Каким образом ей удалось устроиться по месту отсидки Марии, Васка не сочла нужным рассказать.
– Не впрягайся! – только и сказала она. – Слышала, говорят: тише едешь – дальше будешь? Так вот у нас поговаривают: дальше едешь – тише будешь. Усекла?
Я медленно кивнула...
Она продолжила:
– В тюрьме ради сестры работаю. Она у меня слабенькая, с трудом переносит режим. Поддерживаю, чем могу...
– Но как же теперь, Васка? - озадачилась я. - Ты родила, какое-то время не сможешь работать. Как там сестра без тебя?
Васка вспыхнула:
– Ты что, думаешь, я оставила ее?! Нет, там все схвачено, крючки подмазаны, никто не обидит! – она тяжела вздохнула: – Но и дитя свое тоже не бросишь...
– Конечно, конечно! – поддержала я. – Не огорчайся, все уладится.
Она вдруг оскалилась:
– Ты мне сопли не утирай! Не тебе меня учить! И запомни: никогда ничего в жизни не улаживается, все улаживать приходится! Это ты, трусливая собачонка, на всех со страхом чалишься, за себя толком постоять не можешь: все «спасибо» да «простите». Тьфу, противно! – сплюнула она. – Нормальная собака, и та хозяина цапнет, если он к ее миске руку протянет, когда она хавает. А ты и ребенка собственного не могла грамотно заполучить, будто у тебя и мозгов нет! Только ныть и способна! Ей сказали, она выполнять, соплей утершись. Так и будешь хвостом вилять и шестерничать перед каждым дерьмом, пока худшее не случится? Надо вовремя уходить от высерков, не давиться дерьмом!
Я не ожидала, что Васка обрушит на меня столь гневную речь. И хоть понимала, что она раздосадована воспоминаниями и говорила сумбурно, адресуя резкие слова и мне, и сестре одновременно, будто перепутав нас, но все же вздернулась от ее дерзкого выплеска:
– Почему ты считаешь, что не могу постоять за себя?!
– Вижу! – презрительно фыркнула она. – Я баб насквозь вижу – работа такая! И ты тоже размазня, вечно виноватенькая перед всеми. Манюня!!!
Если бы последнее не являлось именем ее любимый сестры, его можно было бы счесть за оскорбление – настолько презрительно Васка бросила его мне в лицо.
Говорить больше не хотелось. Я припала головой к подушке, прикрыла глаза и недоумевала, как это в моей соседке уживаются столь полярные качества – доброта и злоба, сердечность и буйство, заботливость и грубость, последовательность и непредсказуемость, юмор и похабщина, нежное материнское чувство и безжалостность тюремного работника. Можно было только поражаться такому ассорти!
Словно в диковинном мешочке, в Васке заключались разнообразные по вкусу конфетки – лакомые и желчные, сладкие и перченые, с целебным медом и несъедобным дегтем, с живительным нектаром и смертоносным ядом. И осмелившегося без оглядки запустить руку в этот мешочек, наугад отведать конфетку, ждал самый непредсказуемый результат. Этакая кондитерская рулетка – повезет, не отравишься…
Васка не сводила с меня глаз-буравчиков.
– Ладно, прости меня, – кротко взглянула я на нее. – Похоже, лишнее сказала.
– Замяли, – удовлетворенно кивнула она. – Только впредь думай, что несешь! Я сгоряча накатить могу, скипидарная бываю. Но, – глянула она благосклоннее, – ты и впрямь мне сестренку напоминаешь, потому тебе и привилегии особые. Так что держись за меня, никто не обидит, позабочусь!
– Спасибо, – промямлила я.
– И еще вот что, – добавила она. – Хватит лясы чесать. Иди лучше, по продолу прогуляйся, кони-мони выкини на общак, раз перековалась. Отдохнуть хочу, устала.
– Хорошо, Васка, я пойду, – обрадовалась я возможности завершить разговор.
Но уйти тут же, не прояснив кое-что, не посмела.
Дело в том, что «кони-мони» и прочие Васкины словечки, которые она все чаще пускала в ход, оставались загадкой для меня. В своей речи Васка прибегала к тюремному жаргону, которым за годы работы пропиталась настолько, что разговаривать на обычном языке ей уже не с руки.
Тюремный жаргон был мне мало знаком. Просить Васку говорить без выражений – пустое занятие, но не понимать ее – возможно, вызвать недовольство. Так или иначе, будет разумным вести беседу с Ваской на близком ей языке. Для этого мне придется быстренько освоить жаргонный лексикон.
«Можно ли выучить английский за одну ночь?» – как-то спросили студента. «А что, завтра сдавать?» – последовал ответ.
– Васка, ты не могла бы мне помочь… еще разок?
– Ну? – кивнула она.
– Я не поняла: кто такие кони-мони, и куда их надо выкинуть, раз перековалась?
– Ты что, и впрямь не догоняешь?
– …Кого?
Васка прыснула:
– Совсем по фене не ботаешь?
– Не ботаю, – призналась я.
– Не ботаю-не ботаю, – передразнила она. – Так учись, пока я жива! Авось, пригодится.
– Тьфу, тьфу, – сплюнула я.
– От тюрьмы и сумы не зарекайся! А коль попала в воронье гнездо, каркай по-вороньи.
– Так я как раз и хотела… про кони-мони, – подтвердила я намерение учиться каркать по-вороньи.
Васка перевела:
– В продоле, то бишь в коридоре, кони-мони, то есть тапки, выкини на общак – на место верни, где взяла. Сгодятся кому-нибудь.
Я кивнула, поднялась с постели и, поправляя «маваси», надевая халат, улыбнулась:
– А здорово, что я теперь могу ходить, как все – в халате, тапках. И это благодаря тебе, Васка.
– Чему радуешься? – отозвалась она. – Невелика заслуга быть, как все.
– Ты не понимаешь, Васка, как это бывает ужасно выделяться.
– А чем ты, собственно, можешь выделиться? – усмехнулась она.
– Теперь только этим, – вытянула я перед ней руки, демонстрируя зеленый "маникюр".
– Это еще что за х…я?! – усмехнулась она.
– Потом расскажу, – пообещала я, – отдохни пока, а я в продол пойду.
– Ну, уж нет! – заартачилась она. – Я так не люблю! Сказала «а», не будь «б». Расскажешь, тогда пойдешь. Рули назад!
Я послушно присела на койку и поведала Васке свою историю пребывания в роддоме, начиная с «приемного».
Она слушала с интересом. То тихонько присвистывала, то подсмеивалась, то прерывала меня на полуслове для уточнения деталей – обстоятельно, будто следствие вела. И всех и вся при этом ей хотелось обсудить, и каждому вынести вердикт.
Цирюльницу из «приемного» она назвала шалявой (неопытной) ковырялкой и приговорила пустить ее под молотки (избить), чтоб впредь никого не пятнала (не ранила).
Кладовщицу с мешками – штрухой (старухой), жало которой можно оставить, а яд удалить (обезвредить), чтоб чухнулась (пришла в себя) и больше не шипела (не ругалась).
Милого доктора-повитуха в «дородовом» окрестила двинутым принцем (придурковатым, но опрятно одетым). Этому мазть (квалифицированному мошеннику) надо дать наркоз (оглушить ударом по голове)!
Всех мужиков-гинекологов заклеймила:
– Ты, действительно, не понимаешь, отчего они пожизненно ковырялками заделались?!
– Нет, – призналась я. – Буфетчица из «дородового» говорила, что они недоношенные.
– Недоношенные?! – воскликнула Васка. – Хуже! Извращенцы в законе! Где еще они могут пришвартоваться и легально удовлетворять свои вшивые наклонности? Вот и лезут в гинекологи! Но, смотри, на этом отделении мужиков уже не встретить, им тут уже ничего не обрыбится (нечего ловить)! Тут даже медбратки не водятся! Воткнуть бы им иглу (нож) в булки (ягодицы), чтоб не басили (не поднимали тон) на дынных (беременных), не борзели (не наглели), и вконец засохли (замолчали)!
Громя роддомовских работничков, Васка заходилась жаргонным красноречием, не гнушаясь нецензурщины. Весь роддом она почти любовно обозвала кишлаком (тюрьмой) и, казалось, получала удовольствие от воспроизведения тюремной «музыки», игнорируя ошеломленные взгляды с соседних коек.
Но когда в своем рассказе я дошла до портрета Вождя, Васка украдкой приложила палец к своим губам:
– Дыши тише...
«Говори тише, нас слушают», – перевела я.
Выслушав рассказ о походе на судно в "дородовом", Васка не на шутку разошлась.
– Падлу (оскорбление) старшего (Главного) дворника (прокурора) замочить в местном биде! – вынесла она ему приговор. – Это же беспредел (наглость) – загнать дынную (беременную) на парашу (унитаз) перед молокососами (практикантами)! А ты, что, тоже деревянная по пояс?! Послушно уселась хезарить (испражняться) у шконки (кровати)!
– …А что я, по-твоему, должна была делать? – потеряно спросила я.
– За речку всех послать балду гонять!
– Понимаешь, – начала я оправдываться, – положение было такое… безвыходное… И как я могла Главному не подчиниться?
– Мозгами пораскинь! – призвала она. – Ты что делала? Выбирала судно или катетер? А выбрала и то и другое, врубаешься?! Из двух зол умудрилась три выбрать: еще и на полу повалялась!
– А что мне было делать?..
– Соглашаться сразу на катетер! Или базлать на падлу Главного, чтоб не борзел! Врубаешься?
– Да, глупо все получилось, – согласилась я.
– Б-я! – гневно прихлопнула Васка матрас кулаком. – Говорю же, не умеешь постоять за себя, а здоровое отрицалово (неповиновение) в каждом должно быть. Овца ты (слабовольная)!
Я опустила голову. Васка тоже примолкла.
Чтобы разрядить напряжение и снова обернуть разговор в шутку, я поведала Васке о вымпеле «Победителю Социалистического Соревнования» над столом медицинского поста.
– Как думаешь? – спросила со смешком. – На каком поприще в этом отделении можно организовать и, тем более, выиграть соцсоревнование?
Я надеялась развеселить Васку, но она снова наехала:
– Ну, ты точно деревянная! Думаешь, что несешь?!
– Но, Васка, – еще пыталась я вернуть веселый настрой, – разве не бред "Победитель Соцсоревнования" в роддоме?! Это же не завод и не предприятие по изготовлению продукции товаров потреб…
Она резко перебила:
– Так, слушай сюда! Хватит плести веревки (говорить лишнее)! Не зарывайся, лучше чапай (иди). Кони-мони выкинешь, чапай дальше по продолу. Там закуток увидишь, зайдешь, посмотришь на себя в дразнилку (зеркало), а заодно на дамочку на стене. На нее особо секи фарами (смотри) и посчитай (соображай) тыквой (головой). Глядишь, нашпигуешься (догадаешься), за что вымпел. Усекла?
– Угу, – соврала я.
– И секи недолго. Заболтались мы тут с тобой, а уж скоро подснежников (детей) привезут.
– Угу, – снова поднялась я с койки и, прихватив украденные тапки, отправилась в продол, то бишь – коридор…
(Далее жаргонные выражения моей соседки будут представлены в переводе на обыденную речь: и по сей день эта тюремная «музыка» травмирует мой слух, точно тяжелый словесный рок).
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/06/02/1047